6

И вот роковой час схватки настал, и Стенио уже был на своем месте, спокойный, рассудительный и хладнокровный. Стороннему наблюдателю могло показаться, что на его губах играет легкая усмешка.

Театр был забит до отказа, и даже яблоку негде было упасть, ибо все места – даже стоячие – были оплачены звонкой монетой или заняты поклонниками Паганини. Единственным способом попасть на концерт были деньги, поэтому золото буквально текло в необъятные карманы Паганини, почти в полной мере удовлетворяя даже его ненасытную, алчную и корыстную душу.

По договоренности, концерт открывал Паганини. Когда он появился на сцене, крепкие стены театра задрожали от громоподобных аплодисментов. Он сыграл полностью, от начала до конца, свою знаменитую композицию «Ведьмы», и завершил ее под бури оваций. Вопли восторженной публики продолжались так долго, что Францу казалось, что его очередь не наступит никогда. Когда же, наконец, Паганини, оглушенный криками восторга и аплодисментами неистовавшей публики, уходил за кулисы, он краем глаза посмотрел на Стенио, настраивавшего свою скрипку. Маэстро поразило суровое спокойствие и уверенный вид неизвестного немецкого музыканта.

Когда Франц появился при свете рампы, аудитория приняла его с ледяной неприязнью. Однако он не испытывал ни малейшего смущения. Его лицо было бледно, а в ответ на это пассивное неприятие на тонких губах играла презрительная усмешка.

При первых же аккордах прелюдии к «Ведьмам» слушатели ощутили трепет изумления. Это были не просто звуки, издаваемые до того смычком Паганини, а нечто большее. Кое-кому – а таких людей было большинство – показалось, что даже на вершине вдохновения великий итальянец еще ни разу не исполнял эту дьявольскую композицию с такой исключительной демонической силой. Под нажатием тонких крепких пальцев Франца струны трепетали, подобно пульсации кишок несчастной жертвы, выпотрошенной ножом вивисектора. Они мелодично стенали, как умирающее дитя. Огромные синие глаза музыканта, с сатанинским выражением сосредоточенные на скрипке, казалось, вызывали самого Орфея из глубин ада, и именно они, а не звуки, извлекаемые скрипкой. Создавалось впечатление, что сами звуки превращаются в материальные формы, гулко и стремительно собираясь воедино, когда могущественный чародей призывает их к себе, и они обволакивают его, подобно фантастическим призракам, преображаясь в инфернальные фигуры, танцующие «козлиную пляску» ведьм. За спиной артиста, в пустой и темной задней части сцены, словно бы разворачивалась жуткая фантасмагория, вызванная неземными звуками: казалось, что где-то во мраке образуются сцены бесстыдной оргии под сладострастные песни самого настоящего шабаша ведьм… Слушателей охватила коллективная галлюцинация. Тяжело дыша, люди сидели и стояли, обливаясь холодным потом и дрожа от невыразимого ужаса, неспособные сделать ни малейшего движения, чтобы прервать эту колдовскую музыку. Они испытывали на себе все недозволенные разгульные наслаждения мусульманского рая, что часто случается в фантазиях курильщиков опиума, и в то же время все ощущали беспредельный ужас и агонию тщетно борющегося с белой горячкой… Многие дамы пронзительно кричали, некоторые падали в обморок, а сильные мужчины в полной беспомощности скрежетали зубами…

Затем наступил финал. Но наступил он не сразу – был отсрочен почти на четверть часа громоподобными аплодисментами. Повсюду раздавалось неистовое «браво», люди исходились в истерике. Наконец, отвесив последний глубокий поклон, Стенио, с губ которого не сходила сардоническая победоносная усмешка, снова поднял смычок, чтобы обрушить на публику знаменитый финал. При этом он смотрел на Паганини, который молчаливо восседал в администраторской ложе, так ни разу и не сдвинув ладоши для одобрительных хлопков. Прищуренные пронзительные черные глаза генуэзца были устремлены на скрипку Страдивари в руках Франца, а сам Паганини казался совершенно спокойным и равнодушным. На какое-то мгновение лицо соперника встревожило Стенио, но Франц тотчас же вновь обрел самообладание и, снова подняв смычок, сыграл первую ноту.

И тут восторг присутствующих достиг своего апогея, а очень скоро вообще не имел предела. То, что люди услышали, было невероятным. В воздухе словно бы раздавались голоса ведьм, но всех их перекрывал:

Звук, который не издает ни один человек
Он похож на лай собак и вой волков,
На печальный вздох ночной совы,
На шипение змеи; на рев льва, исходящего слюной…
Он похож на шум волны, бьющейся о брег,
Стоны ветра посреди лесных дерев,
Грохот грома с помрачневших облаков,
Все это в нем одном…

Волшебный смычок выводил последние трепетные звуки, и мастерство Франца не знало себе равных. Скрипка передавала полет ведьм перед рассветом, этих нечестивых женщин, пропитанных гнусными испарениями своих ночных празднеств; как вдруг… на сцене произошло нечто очень странное. Ноты вдруг, без перехода, изменились. Они то возвышались, то низвергались, и мелодия неожиданно изменила характер. Звуки смешались, начали спотыкаться, разрываться – а потом…

Всем показалось, что это исходило из корпуса скрипки, откуда внезапно вырвались проклятия, нестройные шумные возгласы, и вдруг прозвучал писклявый старческий голос, очень смахивающий на крик уличного Петрушки:

– Ну как, Франц, ты доволен, мой мальчик?.. Разве я не сдержал своего обещания, да еще с таким великолепием? Э?

Чары мгновенно рассеялись. Хотя многие из присутствующих не осознали до конца происходящее, те, кто услышали голос, похожий на крик Петрушки, моментально избавились от ужасающего очарования, под которым пребывали доселе. Раздался громкий смех, язвительные восклицания, смешанные с гневом и раздражением. И теперь возмущенные крики неслись из всех уголков театра. Оркестранты, аккомпанирующие Францу, сидели в яме с побледневшими лицами от жуткого впечатления, произведенного на них чудодейственной музыкой, но и они постепенно приходили в себя и начинали трястись от хохота; а спустя несколько минут вся аудитория, как один человек, поднялась со своих мест, так и неспособные разгадать загадку; однако они ощущали неприязнь и раздражение. И поэтому никто не выразил желания оставаться в театре.

Но вдруг всё море голов в партере и оркестровой яме снова застыло на месте, и все будто окаменели, словно пораженные молнией. То, что увидели слушатели, было воистину ужасно: красивое, хотя и безумное лицо молодого музыканта внезапно постарело, а его стройная, изящная фигура сгорбилась, будто под воздействием прожитых лет; но и это было ничто по сравнению с тем, что отчетливо увидели самые восприимчивые из зрителей. Ибо в эти мгновения фигуру Франца Стенио полностью заволокло полупрозрачным туманом, напоминающим облако, который обволакивал его змеей, постепенно сгущаясь вокруг живого человека, словно готовясь поглотить его. И все разглядели в этом высоком столбе дыма отчетливо проглядывающие очертания фигуры, нелепой и усмехающейся, в которой безошибочно распознали ужасно выглядящего старика, из разверстого живота которого вываливались кишки, а их концы были натянуты на скрипку.

И сквозь расплывчатую, дрожащую пелену все увидели скрипача, неистово водящего смычком по струнам из человеческих кишок. При этом он извивался, подобно демону, каких мы часто видим на изображениях в кафедральных соборах!

Аудиторией овладела неописуемая паника, и люди сорвались со своих мест, несмотря на чары, все еще сковывающие их. Все люди, находящиеся в театре, очертя головы, устремились к выходу. Но тут раздался грохот, напоминающий внезапно прорвавшуюся плотину, и среди громких воплей ужаса, пронзительных криков и жалобных стонов послышался еще один звук, громкий, как пистолетный выстрел. Это одна за другой разрывались струны, натянутые на гриф заколдованной скрипки.

Когда театр опустел, его управляющий в ужасе выбежал на сцену в поисках несчастного исполнителя. Он обнаружил Стенио мертвым, лежащим в неестественной позе за рампой. Его тело все изогнулось от нечеловеческих мук, а шею сдавливали «кишечные струны». Рядом валялась расколовшаяся на тысячи осколков скрипка…

Когда всем жителям города стало известно, что несчастный претендент на соперничество с Никколо Паганини не оставил ни цента на свои похороны и даже не смог оплатить счет в отеле, великий генуэзец, несмотря на свою скупость, вошедшую в поговорку, оплатил счет в гостинице и похоронил беднягу Стенио за свой счет.

Но за это он потребовал остатки скрипки Страдивари, как память о необычайном событии.