15. НАРЕН

Нарендра Натх Датта – Нарен, как его звали близкие, – родился в Калькутте 12 января 1863 года. Семья принадлежала ко второй по рангу касте – касте кшатриев. Кшатрии традиционно были воинами, администраторами, лидерами, что как нельзя более соответствовало натуре Нарена. Правда, Датты скорее прославились в качестве ученых и филантропов, тем более что семья была чрезвычайно богата.

Дед Нарена, Дургачаран, с самого детства мечтал о монашеской доле, исполнив перед обществом долг, предписываемый священными книгами: женившись и произведя на свет сына, он оставил семью, все богатства и скрылся. Несколькими годами позднее его супруга поехала в Бенарес, несомненно рассчитывая обнаружить там мужа. Она как-то возвращалась из храма в проливной дождь, поскользнулась на улице и упала. Проходивший мимо монах помог ей подняться, усадил на ступеньки храма и стал внимательно осматривать, желая удостовериться, что она не сильно ушиблась. Монах и женщина встретились глазами – то был ее муж. Как только они узнали друг друга, он отвернулся и поспешил без оглядки прочь.

По обычаю, через двенадцать лет после принятия монашеского обета монах посещает место своего рождения. Пришло время и Дургачарану вернуться в Калькутту. Он попросил разрешения у старого друга остановиться в его доме, но с условием, что об этом не узнает никто из семьи. Друг, однако, проговорился, и Дургачарана практически силой увели домой. Три дня и три ночи плененный монах в молчании просидел в углу своей старой комнаты, не двигаясь и не открывая глаз. Домашние перепугались, как бы он не начал пост до смерти и оставили на ночь дверь незапертой. Наутро Дургачаран исчез навсегда.

Вишванатх, сын Дургачарана и отец Нарена, как бы по контрасту был человеком светским, агностиком, всегда готовым посмеяться над религией, правда необидно и в рамках приличий. Он был адвокатом в Верховном суде и очень хорошо зарабатывал. Любил путешествия, гурманский стол, английскую и персидскую литературу, музыку, сам был недурным музыкантом. Отличие Вишванатха от обычных людей, поглощенных мирскими интересами, проявлялось в том, что у него напрочь отсутствовал инстинкт стяжательства. Деньги он тратил щедро, помогал людям – вне зависимости от того, заслуживали они помощи или нет – и ничуть не тревожился по поводу завтрашнего дня. Когда Нарен подрос, он упрекал отца за помощь родственникам, которым деньги требовались на выпивку. Вишванатх отвечал на это, что Нарену еще предстоит узнать, как много страдания в человеческой жизни, а узнав, он перестанет осуждать людей, которые пытаются облегчить свою долю, топя горе в вине. Отец никогда не сердился на детей, не одергивал их, а находил формы полушутливых наставлений, которые дети запоминали надолго. Когда однажды Нарен нагрубил матери, отец написал мелом на его двери: «Вот как Нарен разговаривает с мамой…» Случилось так, что Нарен привел домой приятелей, которые, на горькое его унижение, это прочли.

Как-то в минуту жестокой откровенности Нарен спросил отца:

– А что ты сделал для меня? Отец не обиделся.

– Подойди к зеркалу, – ответил он, – и увидишь. Однако в целом Нарен к отцу относился с любовью и с уважением и с отцовским мнением очень считался. Однажды он у отца спросил:

– Как я должен вести себя в жизни?

– Никогда не выказывай удивления, – последовал ответ, который мог бы дать сыну любой английский джентльмен девятнадцатого века.

Нарен следовал отцовскому совету в жизни, хоть и не совсем так, как имел в виду отец, ибо хладнокровие, с которым он впоследствии встречал все беды и несчастья, были

хладнокровием отрешенного монаха, а не доброжелательным безразличием Вишванатха.

Мать Нарена, Бхуванешвари, была красивой и статной индуской старого воспитания: глубоко религиозной, почти не получившей формального образования, но отличавшейся поразительной памятью, позволявшей ей усваивать многие вещи, единожды услышанные в случайных беседах. С большим хозяйством она управлялась превосходно и без всякого видимого усилия. Бхуванешвари родила троих сыновей – Нарен был старшим – и четверых дочерей, две из которых, однако, умерли в младенчестве.

Физически Нарен больше походил на деда, чем на отца, и было замечено, что он с самого детства тянулся к странствующим монахам, как когда-то и Дургачаран. Нарена даже приходилось запирать, когда странствующий монах стучался в дверь, иначе он мог отдать тому все, что попадется под руку, даже материнские наряды. Лет четырех или пяти от роду Нарен покупал себе на базаре изображения богов и богинь, приносил домой и усаживался перед ними в позе лотоса, закрыв глаза. Дело было в том, что он наслушался преданий о древних мудрецах, которые сидели, погруженные в размышления, пока их волосы не отрастали до земли и не прорастали в почве – наподобие воздушных корней баньяна. Нарен очень надеялся, что это произойдет и с ним.

С самого детства Нарен отличался поразительным свойством. Вот как он его описывал уже взрослым:

– Сколько я себя помню, я всегда видел удивительную световую точку между бровей. Стоило мне закрыть глаза перед сном, сразу появлялся этот свет, и я с величайшим вниманием следил за его преобразованиями. Чтобы лучше видеть свет, я переворачивался в постели, принимая позу, наподобие той, какую принимает верующий, простираясь перед храмом, касаясь лбом земли. Удивительный свет менял цвета, становился все больше и больше, пока не превращался в шар, шар надувался и лопался, обливая всего меня жидким белым сиянием. После этого я сразу терял внешнее сознание и засыпал. Маленьким я был уверен, что так засыпают все люди. Когда же я подрос и стал заниматься медитацией, световая точка начала появляться, как только я закрывал глаза и сосредоточивался. Медитацией я занимался с несколькими друзьями, следуя наставлениям Девендранат-ха Тагора. Мы рассказывали друг другу о своих видениях и опыте. Вот тогда я и узнал, что никто из моих друзей не видел, засыпая, световую точку.

Мальчиком он был подвержен приступам бешеной ярости, во время которых крушил мебель. Мать научилась гасить эти приступы, поливая голову Нарена святой водой и повторяя имя Шивы. Однажды, когда он молился вместе с другими детьми, он упал с лестницы и сильно разбил лоб – шрам над левым глазом остался на всю жизнь. Когда много лет спустя об этом узнал Рамакришна, он сказал:

– Ему повезло. Если бы Нарен тогда не потерял столько крови, он мог бы и не совладать с накапливавшейся энергией. Он бы тогда мир кверх тормашками перевернул.

А Нарен говорил, что только благодать Рамакришны помогла ему научиться справляться с приступами ярости.

Нарен был прирожденным лидером и всегда верховодил мальчишками своего возраста. По натуре он был очень непоседлив и воинственно независим, но при этом неизменно жизнерадостен. Угрюмости он не знал. Нарен с детства выказывал и сильные страсти, и способность сдерживать свою чувственность. Очень увлекался спортом – любым видом спорта, будь то плавание, борьба, бокс или верховая езда. Любил музыку, пел, танцевал и играл на нескольких инструментах с незаурядным мастерством. Он организовал театральную труппу, делал модели газовых установок и заводов, научился стряпать, относясь к каждому новому занятию или увлечению с характерным для него пылом. Нарен отличался крепким сложением и, хотя к концу жизни несколько отяжелел, все же сохранил проворство движений. Выразительность и пропорциональность его облика многим бросались в глаза. Но красота его была скорее внутренней, чем внешней, он был красив как личность.

А какой памятью он обладал – просто феноменальной. Мог запомнить целый школьный учебник, единожды бегло просмотрев его. Учителя неизменно отмечали выдающиеся способности мальчика, по мере взросления ум его приобретал все более критический и аналитический характер. Нарен был сомневающимся по природе – не в узком и скаредном смысле, но как человек с острейшей потребностью разобраться в жизни. Сомнение было необходимо для познания. Он не решался принять на веру ничего из того, что ему говорилось. Совсем еще маленьким, он влез на дерево, хозяин которого утверждал, будто его стережет призрак, – для того только, чтобы доказать сверстникам, что это враки. Истина для Нарена была слишком священна, чтобы с ней шутить, именно по этой причине он обливал таким горьким презрением тех, кого ловил на обыкновенных преувеличениях или болтовне.

В предыдущей главе я рассказал, что Ракхал и Нарен познакомились в гимнастическом зале. Там однажды Нарен с друзьями пытались установить увесистые деревянные опоры для трапеции. Вокруг собралась толпа зевак, но никто не вызвался помочь. Нарен высмотрел в толпе мускулистого матроса-англичанина и позвал его на помощь. Матрос охотно согласился и взялся вставлять столбы в приготовленные для них гнезда, а мальчишки натягивали канаты, поднимавшие опору. Вдруг канат лопнул, опора повалилась, сбила с ног матроса, который без сознания упал на землю. Из раны на голове хлынула кровь. Зеваки бросились врассыпную, боясь полиции, которая могла бы обвинить их в нападении на англичанина. Побежали и мальчишки – за исключением Нарена и двух его ближайших друзей. Нарен оторвал подол рубахи, смочил в воде, забинтовал матросу голову, брызнул водой в лицо и обмахивал его, пока тот не пришел в сознание. Тогда мальчишки помогли ему дойти до школы и побежали к соседу за врачем. Врач осмотрел пострадавшего, сказал, что ничего страшного не случилось, но матросу придется с неделю полежать, чтобы окончательно поправиться. Нарен все устроил, раздобыл необходимые лекарства, а чогда матрос выздоровел, даже умудрился собрать для него денег.

Немного рождается на свет людей, равно способных к жизни действия и к жизни созерцания. Нарек был именно таким. Он вспоминал:

– Каждый день перед сном я мечтал о двух идеалах. Мне хотелось быть богатым человеком, окруженным прислугой, человеком высокого ранга и большой власти, от которого зависят жизни многих других. В мечтах я видел себя в числе первых среди великих мира сего, и я знал, что несомненно обладаю способностями для осуществления любых амбиций. Но уже в следующую минуту я представлял себе, как отрешаюсь от мирской тщеты. На мне одна только набедренная повязка, я не тревожусь о хлебе насущном – ем что придется, сплю под деревом и полностью отдаю себя воле Бога. Я знал, что смогу жить, как живут мудрецы и аскеты, если изберу эту долю. Обе возможности рисовались мне достаточно ярко, но в мечтах я все-таки неизменно выбирал второй путь. Я знал, что только этот путь может привести меня к истинному счастью. Я начинал представлять себе, как счастлива такая жизнь, мой ум сосредоточивался на Боге, и я тихо засыпал.

Нарену исполнилось пятнадцать, когда его отцу потребовалось съездить по делам в Райпур, город в Центральных провинциях. Там Вишванатх убедился, что дела задержат его надолго, и решил привезти семью. В те времена еще не была построена железная дорога между Бенгалией и Центральными провинциями, так что семье пришлось проделать часть пути в повозках, запряженных буйволами. Более двух недель ехали они через густые леса, где водилось много зверья, и поездка произвела сильное впечатление на Нарена. Он сам вспоминал:

– Испытанное во время этой поездки через леса прочно врезалось в мою память. Особенно запомнился мне день, когда мы проезжали горами Виндхья. По обе стороны дороги высоко в небо возносились горные вершины. Деревья и лианы на склонах, отяжеленные плодами и цветами, поражали своей красотой. Птицы яркого пера перелетали от одной купы деревьев к другой или слетали на землю в поисках пищи. Пение птиц оглашало окрестность. Я ощутил удивительный мир и покой в душе. Череда повозок медленно продвинулась к месту, где две скалы сходились над узкой лесной дорогой, как влюбленные в объятии. Всматриваясь туда, где смыкались их вершины, я заметил на одной из скал глубокую расселину, она шла сверху до самого подножия, а в ней повис огромный медовый сот, плод многолетней работы пчел. Исполнившись благоговения, я думал о пчелином царстве – как оно начиналось и как кончалось, – и так глубоко мой ум погрузился в размышления о беспредельной власти Бога, властителя трех миров, что на некоторое время я перестал понимать, где нахожусь. Не знаю, сколько я пролежал в повозке в этом состоянии, но, когда ко мне возвратилось обычное сознание, я увидел, что место это осталось уже далеко позади. Я был один в повозке, поэтому о происходившем со мной никто не узнал.

На следующий год, в 1879 году, семья вернулась в Калькутту. Вскоре Нарен закончил школу и поступил в Президен-си-колледж. А через год он уже учился в Институте Генеральной ассамблеи. Любимым его предметом была история. Он был широко начитан, изучал западную логику, западную философию, древнюю и современную историю ряда европейских народов.

Однокашник Нарена, Браджендра Натх Сил, ставший впоследствии известным ученым и просветителем, писал о нем:

' «Он был несомненно одаренным юношей, общительным, свободным и раскованным в манерах, прекрасным певцом, душой общества. Нарен отлично говорил, при этом нередко бывал остер на язык и саркастичен, уколы его остроумия бывали направлены против показного и отжившего в мире – он играл роль человека искушенного, но под маской цинизма скрывал нежнейшее из сердец; он выглядел вдохновенным человеком богемы, но обладал тем, чего лишена богема: железной волей…»

В те годы Нарен на время увлекся философией Джона Стюарта Милла и Герберта Спенсера и начал называть себя агностиком. Юноша был строгим вегетарианцем, часто спал на голом полу, никогда не покрываясь больше чем одним одеялом. Он решил принять обет целибата, а когда родители стали настаивать на браке, отказался просто наотрез – не соблазнившись и предложением отца одной из предполагавшихся невест оплатить его учебу в Англии, с тем чтобы он мог поступить на престижную Службу гражданской администрации Индии. Скорей всего, Нарен и сам не мог бы объяснить, чего ради он вел столь спартанский образ жизни. Он инстинктивно готовил себя к великой и высокой роли в жизни, хотя, что это будет за роль, понимал далеко не вполне.

Сомнения были его страстью. Он жаждал уверовать, но не находил оснований для веры. Книги не могли его удовлетворить, как и всякий другой вторичный опыт. Он познакомился с Девендранатхом Тагором, который уже стал тогда президентом Ади Брахмо самаджа, и задал ему вопрос:

– Сэр, вы видели Бога?

Тот был слишком честным человеком, чтобы неискренне укрепить в вере юношу, и Нарен был разочарован. Но Девендранатх добавил:

– У тебя глаза йогина. Тебе надо заниматься медитацией.

Как мы знаем из предыдущей главы, Нарен вступил в Брахмо самадж и увлек за собой своего друга Ракхала. Нарен испытывал подъем, участвуя в общих молитвах и религиозных песнопениях, но скоро понял, что они не дают ему того, к чему он по-настоящему стремится, – непосредственного духовного опыта.

Директором Института Генеральной ассамблеи был в те времена У.У.Хасти, который относился к индийской культуре с редким для англичанина пониманием и уважением, человек, снискавший любовь множества индийцев. Хасти сразу оценил данные Нарена, собственно, он отзывался о нем, как о «гении».

– Я еще никогда не встречал юношу с таким талантом и возможностями, – говорил Хасти, добавляя занятное сравнение: – даже среди немецких студентов философских факультетов.

Хасти также оказался в числе очень немногих европейцев, кто встречался с Рамакришной. Однажды на лекции по литературе Хасти заговорил о Вордсворте и его мистическом восприятии природы, а потом перешел к рассуждению о тех состояниях глубокой медитации, при которых исчезает внешнее сознание. Профессор говорил студентам, в том числе и Нарену, о том, что такие состояния достижимы только при условии чистоты и сосредоточенности, но что в современную эпоху люди, способные на них, – большая редкость.

– Я знал только одного человека, – добавил профессор, – который погружался в такую глубокую медитацию, это некто Рамакришна из Дакшинешвара. Вы лучше поймете, что я имею в виду, если побываете у этого святого.

Но привел Нарена к Рамакришне не профессор Хасти и не Ракхал. Вероятно, Нарен боялся очередного разочарования и потому не спешил следовать их советам. Как выяснилось, ему и незачем было принимать решение. Как пишет Сарадананда, в ноябре 1881 года Нарена пригласили в дом Сурендры Натха Митры, который хотел, чтобы юноша помузицировал перед его гостями. Одним из гостей был Рамакришна.

Рамакришна с первой же минуты проявил к Нарену большой интерес. Он отозвал в сторону Сурендру Натха с Рам Чандрой и стал дотошно их выспрашивать о нем. Когда же Нарен кончил петь, Рамакришна сказал ему несколько слов, внимательно всматриваясь в его лицо. Он явно искал физических отмет, которые бы подтвердили его уверенность в том, что перед ним действительно один из назначенных ему учеников. Потом он пригласил Нарена к себе в Дакшинеш-вар. Нарен ответил согласием.

Однако на протяжении нескольких недель Нарен был занят – готовился сдавать экзамены в Калькуттский университет. К тому же снова возник конфликт в семье: Вишванатх в очередной раз пытался женить сына. Отец невесты давал за ней огромное приданое, поскольку девушка была довольно смугла, что считалось большим недостатком. А Нарен в очередной раз отказался жениться. Рам Чандра, который приходился Нарену двоюродным братом, изо всех сил уговаривал его согласиться на брак. Когда он увидел, что Нарен стоит на своем и не собирается сдаваться, Рам Чандра заявил:

– Очень хорошо! Но если ты серьезно намерен жить духовной жизнью, тебе надо поговорить с Рамакришной. Брахмо самадж ничего тебе не даст.

Рам Чандра вызвался лично отвезти Нарена в Дакшинеш-вар. Через несколько дней они туда отправились в наемном экипаже, захватив еще кое-кого из знакомых.

Когда позднее Рамакришну спрашивали о первом приезде Нарена в Дакшинешвар, он рассказывал:

– Нарен вошел в комнату через западную дверь, ту, что выходит на Гангу. Я отметил, что Нарена не волнует его внешность, ни волосы, ни одежда не отличались особой ухоженностью. Он выглядел очень раскованным, казалось, что все внешнее ему безразлично. Можно было сказать, что глаза его души всегда обращены вовнутрь. Поняв это, я поразился: возможно ли, чтобы человек такой духовной силы жил в Калькутте, в доме обыкновенных мирян? На полу была разостлана циновка. Я попросил его присесть. Он сел рядом с кувшином, в котором была вода из Ганги. В тот день с ним приехали его друзья. Я видел, что это люди самые обычные, совсем не такие, как он. Они думали только об удовольствиях. Я стал его расспрашивать о музыке, и выяснилось, что он поет всего две-три бенгальские песни. Тогда я попросил его спеть. Он начал с песнопения Брахмо самаджа:

О Разум мой, пойдем домой,

к чему бродить по миру, по этой чужой земле,

к чему носить чужое платье?

Он пел с такой душой, как будто медитировал в песне. Я не мог сдержаться и впал в экстаз.

Больше Рамакришна ничего не рассказывал об этой встрече, он проявил, как мы увидим, скрытность, несвойственную ему. Возможно, дело в том, что с той встречей были связаны очень сильные чувства и ему не хотелось вспоминать их. Однако Нарен описал совершенно поразительную сцену, последовавшую затем:

«Как только я допел песнь, Учитель встал, взял меня за руку и повел на северную веранду. Дело было зимой, и между столбиками веранды были натянуты циновки для защиты от северного ветра, а значит, когда закрывалась дверь в комнату, ни снаружи, ни изнутри не было видно находящихся на веранде. Едва мы вышли на веранду, Учитель закрыл за нами дверь в комнату. Я решил, что он хочет дать мне наставление с глазу на глаз. Но то, что он сказал и сделал, было просто невероятно. Он схватил меня за руку и залился счастливыми слезами. При этом он нежно говорил, точно обращаясь к старому другу:

– Почему ж ты так поздно пришел? Разве это правильно? Разве ты не догадывался, как я жду тебя? У меня уши отваливались от болтовни этих людей, поглощенных одними мирскими интересами. Я думал, что просто не выдержу, мне же некому было сказать о моих чувствах! – И все продолжал говорить, как в бреду, и все заливался слезами. Вдруг он сложил ладони перед грудью и обратился ко мне, будто я был небожителем: – Я знаю, кто ты такой, Господи, ты Нара, мудрец древности, воплощение Нараяны. Ты снова низошел на землю, чтобы взять на себя страдания и скорби человечества!

Я был совершенно сбит с толку. Я спрашивал себя: „Кто он, этот человек? Он же совершенно безумен! Как он обращается ко мне, я же никто, сын Вишванатха Датты!" Но я не отвечал ему, я дал этому замечательному безумцу говорить, что ему хотелось. Он попросил меня остаться на веранде, а сам пошел в комнату и вернулся, неся масло, фруктовый сахар, несколько кусочков сандеша, и принялся кормить меня из рук! Я попросил его дать мне сладости, чтобы я оделил друзей, но он не соглашался.

– Их угостят попозже, – говорил он, – а эти – для тебя! – И не оставлял меня в покое, пока я все не съел. Опять взяв меня за руку, он сказал: – Пообещай, что ты скоро приедешь еще, и один!

Мне пришлось сказать: „Я приеду". Потом я пошел за ним в комнату и сел рядом с друзьями».

Нелегкое, конечно, испытание для восемнадцатилетнего интеллектуала из колледжа; и то, что Нарен не убежал при первой возможности из Дакшинешвара и не нарушил обещание вернуться, говорит о зрелости его суждений. Вместо этого он сидел, наблюдая Рамакришну и пытаясь соединить то, что произошло на веранде, с его поведением на людях. Сейчас, в окружении людей, Рамакришна выглядел вполне нормальным человеком. Он говорил об отрешении от мира – очень ясно и красиво.

Затем Нарен продолжил свою историю так:

«Вот действительно человек, который от всего отрекся, сказал я себе, он практикует, что проповедует, он всем пожертвовал во имя Бога. А он говорил: „Бога можно видеть и говорить с ним, как я сейчас вижу вас и с вами говорю. Но кто хочет видеть Бога и говорить с ним? Люди скорбят и проливают столько слез, что можно ими наполнить множество кувшинов, потому что у них умерли жена или сын, потому что они потеряли деньги или лишились имения. А кто плачет из-за того, что не может увидеть Бога? Но если человек по-настоящему хочет увидеть Бога, если он взывает к Богу, Бог обязательно откроется ему – это уж наверняка".

При этих словах я окончательно убедился, что он отличается от всех прочих вероучителей, с которыми я до того встречался, – те были переполнены поэтическими образами и изящными фигурами речи, этот же говорил о том, что сам познал, о том, чего сам достиг, отказавшись от всего и взывая к Богу всей силой своего сердца. Я тогда подумал: возможно, он сумасшедший, но все равно это редкостная натура, способная на великое самоотвержение. Да нет, он явно сумасшедший, но как он чист душой! Он достоин всяческого уважения. С этими мыслями я простерся перед ним, распрощался и в тот же день уехал в Калькутту».

Тем не менее Нарен не показывался в Дакшинешваре целый месяц. Сарадананда замечает, что удивляться этому едва ли приходится. Нарен не решался снова посетить Рамакришну, боясь возможной силы его воздействия на себя, инстинктивно понимая, что воздействие Рамакришны есть прямой вызов его образу мыслей. Хотя духовная жизнь Брахмо самаджа и оставляла Нарена в неудовлетворенности, он с энтузиазмом относился к идеям реформирования общества. А к традиционному индуизму, какой представлял Рамакришна, Нарен относился критически. Юноша верил – или полагал, что верит, – скорее в разум, нежели в интуицию, скорее в различение, чем в слепую преданность. Экстатические состояния Рамакришны смущали его. И он не мог представить себе, что стал бы проводить всю жизнь в медитации и богопочитании, запершись в четырех храмовых стенах. Неспокойная натура влекла его к бродячей жизни, совесть реформатора подталкивала к социальному служению.

Встреча с Рамакришной просто сбила его с толку. Он твердил себе, что перед ним безумец, одержимый одной-единственной идеей. Но в то же время Нарен чувствовал, что человек этот ему очень дорог и что, вопреки себе, он почти готов следовать за ним. Почти – но нет, это же немыслимо! Нельзя же стать учеником сумасшедшего! А Рамакришна наверняка сумасшедший. Сумасшедшим должен быть именно Рамакришна, иначе – что за дикая мысль! – сумасшедшими придется признать Джона Стюарта Милла и Герберта Спенсера, а также реформаторов из Брахмо самаджа, да и вообще весь мир. Но если Рамакришна в здравом уме, то Нарену предстоит вывернуть наизнанку и полностью перетряхнуть все, во что он верил и чему учил его мир. Себя ему тоже предстояло вывернуть наизнанку.

Яростное сопротивление, оказанное Нареном притягательности Рамакришны, есть мера его величия. Он ничего не мог принять частично. Альтернативой для него, без сомнения, могло стать только полное самоотречение. Недаром же много лет спустя, когда Нарен уже был Вивеканандой, он сказал одной западной последовательнице учения, которую друзья поддразнивали за бесконечные сомнения, колебания и неспособность отдаться вере:

– Пусть никто не сожалеет, что не сразу поддался убеждению. Шесть долгих лет я противился моему Учителю, но в результате изучил каждый дюйм пути.

Вот как описал Нарен второе посещение Дакшинешвара. На сей раз ему пришлось проделать весь путь пешком.

«Я и представить себе не мог, что Дакшинешвар так далеко от Калькутты, потому что я только раз там побывал, и то – приехал в экипаже. Но на этот раз я все шел и шел, а дорога все не кончалась. Я останавливался, расспрашивал, правильно ли иду. В конце концов я достиг Дакшинешвара и прошел прямо в комнату Учителя. Он сидел в глубокой медитации на маленькой кровати, которая стояла у него рядом с большой. В комнате больше никого не было. Осознав мое присутствие, он радостно пригласил меня подойти поближе и усадил на край той же кровати. Рамакришна был в странном настроении. Пробормотал что-то себе под нос – я так и не понял что, – всмотрелся в меня, встал и подошел поближе. Я подумал, что сейчас начнется очередная безумная сцена. Но не успел я додумать эту мысль, как Рамакришна коснулся меня правой ногой, и со мной начало происходить нечто совершенно поразительное. Мои глаза оставались открытыми, и я видел, что все в комнате, включая и сами стены, бешено закружилось и стало отступать, вместе с этим я почувствовал, что мое осознание себя и всей вселенной тоже вот-вот исчезнет, растворится в громадной всепожирающей пустоте. Растворение самосознания показалось мне равносильным смерти, я чувствовал, что смерть приблизилась ко мне, что она совсем близко. Не в силах сдерживаться, я выкрикнул:

– Ты что со мной делаешь? Разве ты не знаешь, что дома меня родители ждут?

Услышав это, Учитель громко расхохотался. Он дотронулся до моей груди и сказал:

– Ладно, давай на этом остановимся. Нет никакой нужды спешить. Всему свое время.

К моему изумлению, невероятное чувство исчезло так же внезапно, как появилось. Я возвратился в нормальное состояние и увидел, что комната стоит недвижно, как и прежде.

Описание этого случая потребовало некоторого времени. Произошло же все мгновенно. Но случившееся изменило весь мой образ мыслей. Я был в смятении и мучительно пытался разобраться в себе. Я видел, что переживание началось и закончилось по воле этого поразительного человека. Я начитался достаточно книг о гипнозе и мог предположить, что столкнулся с чем-то в этом роде. Однако сердцем я чувствовал, что это не так. Ибо даже люди огромной воли способны вызывать подобное состояние только у слабых умов. Я же до того времени гордился своим интеллектом и силой воли. Нет, он не загипнотизировал меня, не превратил в послушную марионетку. Напротив, при первой встрече он же произвел на меня впечатление помешанного. Тогда как же я неожиданно оказался в этом состоянии? Мне все это казалось тайной. Но я принял решение быть настороже, на случай, если и в будущем он попытается воздействовать на меня подобным образом».

Когда Нарен пришел в себя от пережитого, Рамакришна начал шутить с ним, угощать его и вел себя с такой откровенной нежностью, что Нарен опять испытал немалое смущение. К вечеру Нарен заявил, что ему пора домой. Рамакришна казался огорченным и разочарованным. Он взял с Нарена слово, что тот снова появится в Дакшинешваре, как только сможет.

Нарен появился примерно через неделю, очень настороженный и полный решимости больше гипнозу не поддаваться. Рамакришна предложил пройтись по садам к югу от комплекса, поскольку в самом Дакшинешваре в тот день было полно народу. Они вдвоем отправились в садовый домик – тот самый, где Рамакришна впервые увидел изображение Пресвятой Девы с младенцем Иисусом, – и расположились там. Скоро Рамакришна погрузился в самадхи. Нарен наблюдал за ним. Вдруг Рамакришна до него дотронулся – совершенно так же, как в прошлый раз. Несмотря на твердую решимость не поддаваться, Нарен в этот раз полностью потерял сознание. Придя в чувство, Нарен увидел, что Рамакришна с нежной улыбкой проводит рукой по его груди. Нарен понятия не имел, что происходило, пока он был в бесчувствии.

Позднее Рамакришна рассказывал другим ученикам:

– В тот день, когда Нарен утратил ощущение своего нынешнего «я», я задал ему множество вопросов: кто он на самом деле, откуда явился, сколько времени пробудет в этом мире и так далее. Я заставил его войти в самые глубины своего естества и там найти ответы на мои вопросы. Ответы стали подтверждением того, что мне уже было известно из видений. Рассказывать о таких вещах запрещено. Но могу вам сказать, что как только Нарен узнает, кто он на самом деле, то покинет этот мир. Огромным усилием воли и йогическими силами он немедленно оставит свое тело. Нарен – великая душа, совершенная в медитации.

Одно видение Рамакришна все же описал – из тех, которые Нарен подтвердил своими ответами. Ум Рамакришны в состоянии самадхи проник сквозь миры грубой материи до тонкого мира идей, а оттуда поднялся к тому, что он описал как «изгородь из лучей», которая разгораживает делимое и неделимое. За изгородью исчезает Форма, поэтому туда не проникают даже боги с богинями. Тем не менее в этой области неделимого Рамакришне увиделись семеро святых, чьи тела состояли из одного света чистого сознания. Святые были погружены в самадхи, и величие их превосходило величие богов. На глазах Рамакришны что-то сформировалось из сплошного света, и это что-то приняло форму младенца. Младенец спустился к одному из святых и, обвив ручонками его шею, попытался вывести того из самадхи. Святой пробудился и при виде младенца просиял от радости – Рамакришна понял, что они вечно сопутствуют друг другу.

– Я спускаюсь вниз, – сказал младенец святому, – и ты должен спуститься со мной.

Святой не ответил словами, но его глаза выразили согласие. Он снова погрузился в самадхи, и Рамакришна увидел, что часть его ушла на землю в виде яркого луча.

И Рамакришна добавил:

– Как только я впервые увидел Нарена, я понял, что он и есть тот святой.

В ответ на расспросы учеников Рамакришна признавался, что младенцем был он сам.

В главе восьмой я уже объяснял индусскую концепцию аватары. Теперь надо добавить к ней концепцию «вечного спутника». Индусы верят, что всякий раз, когда Бог спускается на землю в человеческом обличье, его сопровождают такие спутники.

Индусы, разумеется, с готовностью поверят, что апостолы Иисуса из Назарета были его «вечными спутниками».

Следовательно, для Нарена осознать, «кто он такой на самом деле», означало вспомнить и свои вечные отношения с Рамакришной, в которых краткое совместное пребывание на земле Индии не более чем мимолетный эпизод. Ракхал тоже был «вечным спутником», но его отношения с Рамакришной были еще более тесными, поскольку то были отношения духовного отца и сына.

Второе проявление силы Рамакришны убедило Нарена в том, что он соприкоснулся с волей, неизмеримо превосходящей его собственную. Но все равно он не находил возможности сдаться. Нарен всегда противился традиционному индусскому представлению о том, что ученик должен следовать за гуру в слепом повиновении. Он и сейчас продолжал считать это неправильным – принесение своей свободы в жертву суждению другого человека. Нарен был уже готов признать Рамакришну чем-то большим, нежели просто человек, готов был следовать за ним, как за учителем. Позиция Нарена заслуживает самой пылкой благодарности от всех нас – скепсис Нарена делает его надежнейшим свидетелем величия Рамакришны.