Выпуск 32

Когда обсуждаешь только злобу дня, то превращаешься в политического прагматика. Возможно, это и не самое худшее в ситуации, когда страна развивается худо-бедно, хоть как-то, и когда в стране не происходит совсем уж несовместимых с жизнью процессов. Когда же такие процессы происходят, то политическая прагматика абсолютно недостаточна.

Вот приведённая мной в одной из телевизионных передач еврейская притча про то, что еврей приходит к раввину и говорит:

— Рабби, у меня куры дохнут.

Тот говорит:

— Ну, а как ты сыпешь корм?

— Просто так как-то сыплю…

— Ну, а ты сыпь его треугольником. Потом ко мне приходи.

Ну, он приходит опять, говорит:

— Опять дохнут.

— Тогда квадратом.

Приходит опять:

— Опять дохнут.

— Ну, тогда кругом.

Приходит опять:

— Все сдохли.

Раввин говорит:

— Жаль. У меня было ещё столько геометрических комбинаций!

Так вот, в определённых случаях, в определённых странах и в определённых ситуациях прагматика становится способом обсуждения этих геометрических комбинаций. Называется это: «что мёртвому припарки».

Припарок может быть много. Они могут носить совершенно прагматический характер, но больному от этого лучше не будет. Тут всё зависит от болезни.

Мы находимся в обществе настолько больном, что обсуждать его с прагматических позиций бессмысленно. Его нельзя обсуждать только с прагматических позиций.

Необходима теория. Необходимо глубокое понимание сути тех процессов, которые происходят в мире. Необходим анализ тех немногих возможностей, которые существуют для того, чтобы мы вышли из той чудовищной ситуации, в которой мы находимся. И необходимо задействование этих возможностей для того, чтобы больной не умер.

Но если мы занимаемся только теорией и игнорируем то, что происходит в окружающей нас жизни, то мы не спасением страны занимаемся, опять же. А мы находимся в башне из слоновой кости и рассуждаем о спасении страны. И это тоже недопустимо.

Ровно в той степени, в какой я не могу превратить данную передачу в площадку для обсуждения прагматических проблем (потому что лично я считаю, что большинство этих прагматических проблем есть обсуждение того, как нужно сыпать корм дохнущим курам: кругом или квадратом?), — ровно в этой же степени я не могу игнорировать практические проблемы совсем, превращая то, что я говорю, в сплошную теорию. Какое-то время уделять политической практике мы должны.

Политической практикой для меня в данном случае является не только и не столько выступление президента Дмитрия Медведева на пленарном заседании мирового политологического форума в Ярославле, как реакция на это выступление в средствах массовой информации. И, в частности, в одном из наиболее откровенных изданий — называется оно «РБК», — в котором отклик о выступлении Медведева в Ярославле идёт под следующим заголовком: «Д. Медведев назвал учение Маркса экстремистским».

Серьёзное, согласитесь, заявление. Президент России называет учение Маркса экстремистским. Якобы называет. Это же имеет все последствия. Мы сейчас обсуждаем здесь соотнесение Маркса и Вебера, кому-то кажется, что это возможно, а кому-то — нет. А тут, параллельно с этим, Маркса называют создателем экстремистского учения. Якобы.

Я внимательно посмотрел, что именно сказал Медведев. Ничего подобного он на самом деле, конечно же, не сказал. Сказал он, что есть экстремистскИЕ учениЯ о классовой борьбе. И дальше сразу перешёл к терроризму, беспорядкам и ко всему прочему.

Есть такие учения. Есть левые экстремисты, которые говорят, что только массовый террор может быть средством классовой борьбы и так далее. Есть левый радикализм, по отношению к которому Маркс очень умеренный учёный.

Я не знаю, что именно имел в виду президент Дмитрий Медведев. Я только хочу разочаровать представителей таких изданий, как «РБК», и сказать им, что президент Дмитрий Медведев не может по определению называть учение Маркса экстремистским. Ну, просто не может. Я понимаю, что каким-нибудь изданиям с определённой направленностью очень хочется, чтобы это было так. Но он, Медведев, этого сделать не может по ряду причин, которые я попытаюсь объяснить «коллегам» (беру данное слово в кавычки).

Первая из этих причин состоит в том, что Медведев неоднократно заявлял, что он политик, который ведёт Россию на Запад. Он западник. Он принадлежит к тем российским политикам, которые, с одной стороны, верят в западный выбор, в буржуазный выбор, в демократический выбор России, с другой стороны — отстаивают целостность России. В тексте выступления Медведева в Ярославле на одно данное слово, которое так привлекло внимание «коллег», есть десятки высказываний Медведева по поводу того, что мы должны сохранить целостность, мы должны защитить единую и неделимую Россию. И т. д., и т. п.

Медведев много раз декларировал именно эту комбинированную позицию: путь на Запад с сохранением целостности, неделимости и всего прочего. И об одном, и о другом Медведев говорит с очень большой страстью.

Так вот, о западничестве. Будучи политиком, ведущим страну на Запад, нельзя назвать учение Маркса экстремистским, потому что Маркс до сих пор является безоговорочным авторитетом… я попытаюсь сейчас навскидку сказать, для какого процента западной элиты… ну, я думаю, для 68–72 % западной элиты. Он непререкаемый авторитет в Гарварде, он огромный авторитет в Германии, ещё больший авторитет в Великобритании. Нельзя назвать Маркса «экстремистом» или «создателем экстремистского учения», не расплевавшись с западной элитой.

Тут возникает некая очень важная и практическая, и теоретическая развилка, на которой давно уже, как витязь на распутье, стоят наши западники. Они приезжают в Швейцарию к каким-нибудь прокурорам или к кому-нибудь ещё (они считают Швейцарию образцовой западной страной), распахивают кабинеты западной элиты — и вдруг видят на стенах портрет Карла Маркса, и начинают выть прямо, как волки на Луну: «У-у-у, опять! И тут висит Карла-Марла! Карла-Марла висит!»

Потому что у нас всё сформировалось на гигантском отрицании Маркса как одного из слагаемых советского идеологического поля, советского образа жизни и советского теоретического наследства. Поскольку это всё сносилось до основания, то, естественно, сносился и Маркс. Поскольку это всё было очень яростно ненавидимо, то, соответственно, ненавиделся и Маркс. И так далее.

Но на Западе-то этот номер не проходит! Тут надо выбирать: являешься ли ты либералом-западником (и тогда ты не можешь быть оголтелым антимарксистом и называть Маркса «создателем экстремистского учения») или ты являешься кем-то другим — представителем специфической здешней идеологической и политической субкультуры, которой на Запад выхода нет.

Вот эта субкультура, молившаяся на Запад, фанатически преданная ему, евшая с рук Запада, готовая обслуживать Запад, — она заряжена идейно всем тем, что с Западом несовместимо. Запад принимает её услуги и отвергает её как политическую субстанцию, а она до сих пор этого не понимает.

Это является огромной культурной, экзистенциальной, политической, идеологической проблемой.

Человек, который на Западе назвал Маркса создателем экстремистского учения (а ничего такого я у Медведева не прочитал, вообще прочитал не об учениИ, а об учениЯХ, без всякой расшифровки, о чём именно идёт речь — это называется: «Учение Маркса экстремистское» («Росбизнесконсалтинг»)), — выпал из западной элиты. Он не может в ней быть. Это первое.

Второй вопрос — это вопрос о демократии. Запад постоянно говорит о демократии, и Запад требует неких демократических норм от тех, кто становится его партнёром. Запад очень остро сейчас реагирует на авторитарные тенденции. Что именно Запад понимает под демократией — это отдельный вопрос. Но есть нормы политического языка. Нельзя на современном политическом языке говорить, чего мы допустим, а чего мы не допустим, не расшифровывая, о каком «мы» идёт речь.

Допустить что-то или не допустить может только народ. Если народ завтра решит, что он должен вернуться к классическому советскому социализму, и 90 % народа проголосует за это, то страна вернётся — если она демократическая! — к классическому советскому социализму.

В противном случае, страна должна про себя сказать, что она недемократическая. Она должна отменить выборы. Она должна сказать, что есть не воля народа, а есть воля некоего «мы», которое, будучи подвергнуто расшифровке, тождественно господствующему классу, господствующей группе, узкой господствующей группе. Правильно ведь? Коллеги из демократического, западнического лагеря, правильно?

Тогда надо встать на другие позиции — на позиции классового господства. И разговаривать языком классового господства. Если классовое господство — это содержание, то форма — это авторитарное или тоталитарное буржуазное государство, репрессивное, полицейское, которое действительно может стукнуть кулаком и сказать: «Не допустим, и всё тут!»

В противном случае нужно говорить о том, что у нас есть общество. «Мы постараемся общество в чём-то убедить. Мы что-то обществу расскажем и докажем. Мы адресуемся к его разуму и его сердцу. Но, если общество решит иначе, то будет так, как это решит общество». И это вторая проблема.

Наши так называемые западники, во-первых, не хотят принять нормы западного менталитета, западных представлений о том, что есть благо, кто есть авторитеты… Они не могут признать, что на Западе Маркс является колоссальным авторитетом. Являлся и до 2008-го года, а сейчас — так это вообще второй ренессанс марксизма. Они не могут это признать. Они не могут признать, что поскольку есть партия, которая уже говорит в Германии о том, что она восстановит не только социализм, но и коммунизм, то эта партия, если она является экстремистской, должна быть запрещена в Германии. Но поскольку она не запрещена в Германии, то она не является экстремистской. Они не могут смириться с тем, что социал-демократы на Западе, очень и очень многие, молятся на Маркса. И это первая, подчёркиваю ещё раз, проблема.

И есть вторая: что нельзя говорить «мы». Можно говорить «общество». Вот в чём убедим общество, что общество признает, то и будет. И никуда от этого деться нельзя, если ты демократ. Никуда.

И, наконец, есть третья проблема. Она касается самой классовой борьбы. Надо различать классовую борьбу как таковую и формы классовой борьбы.

Классовая борьба может принимать грубейшие, террористические, экстремистские, вандалистские формы. Она может приобретать характер экономической классовой борьбы, организованной экономической классовой борьбы — и в этом случае организациями, которые осуществляют классовую борьбу в данных формах, являются профсоюзы. Приравнивание классовой борьбы к экстремизму означает запрет профсоюзов. Запрет профсоюзов — это действие Гитлера и вообще любого буржуазного государства, выступающего с позиций оголтелого классового господства.

Далее классовая борьба приобретает ещё более сложный характер и превращается из экономической борьбы в борьбу политическую. Тогда кроме профсоюзов на политическую арену выходят ещё партии социалистической направленности, социал-демократической направленности — как крайние, так и умеренные. И все они говорят о классовой борьбе. Просто классовая борьба принимает другие, как принято говорить (не очень люблю это слово), цивилизованные формы.

За счёт чего при этом удаётся избежать на Западе экстремизма, радикализма и всего остального? За счёт политики классового компромисса. За счёт того, что нет понятия «мы»: «Вот мы сказали — так и будет».

Есть глубочайший классовый компромисс. Богатый класс (капиталисты) идёт на огромные уступки рабочему классу. Предлагая рабочему классу компромисс как меньшее зло по отношению к острому классовому конфликту, протекающему как в формах буржуазной диктатуры, так и в формах гражданской войны, и так далее.

Рабочий класс на это соглашается.

Буржуазное государство классического образца превращается в социальное государство — государство классового компромисса. Государство становится субъектом классового компромисса, умело осуществляя этот компромисс в условиях относительного благополучия рабочего класса. Это государство может становиться стабильным, и тогда острые формы классовой борьбы исчезают.

Есть другая форма избегания классовой борьбы — это превращение классового конфликта в национальный конфликт.

У нас есть много разновидностей капитализмов. И такие, и этакие — как с этим раввином, который советовал, как именно сыпать корм курам: квадратом, треугольником, кругом; потом все куры сдохли. Так вот, у нас есть капитализм квадратный, круглый, и такой, и этакий, с одним национальным лицом, с другим, с множеством национальных лиц, с либеральным лицом, с консервативным лицом и так далее. Можно долгое время дурачить голову (как вот этому гражданину, который сыпал корм то квадратом, то кругом), что надо выбирать между различными разновидностями этого капитализма, что вот эти разновидности такие: эти плохие, эти хорошие… И так далее.

Это не отменяет того, что Россия находится в невероятно сложной ситуации. И существует три проблемы, которые никто не может снять с повестки дня.

Первая — это проблема с самим капитализмом в мире.

Вторая — это проблема плохих отношений России даже с самым хорошим капитализмом. Например, с тем, который сформировался до октября 17-го года.

И третья — это проблема качества капитализма, сформировавшегося в России за последнее двадцатилетие, то есть того, что это — криминальный капитализм, несовместимый с жизнью страны.

На эти три проблемы придётся отвечать. Чем быстрее мы ответим на них теоретически, чем умнее, тоньше и точнее будут наши ответы, тем в большей степени мы сможем избежать экстремизма.

Если борьба бедных за то, чтобы богатые видели в них людей, считались с ними, не говорили с ними на языке социал-фашизма и так далее, делились и создавали приемлемые условия в государстве, будет правильно организована и будет цивилизованной борьбой (вновь говорю, что не люблю это слово, но использую его второй раз, ибо веду диалог с определёнными группами, а, отнюдь не только со своими сторонниками в этой части данной передачи)… Если эта борьба будет организована экономически, политически и так далее, то она тогда приобретёт цивилизованные, умеренные, вменяемые формы.

В противном случае, она превратится в экстремизм, в погромы, в вандализм, в явление зверя из бездны. И никого здесь нельзя будет упрекать в этом, потому что человека загнали в эту бездну, его превратили в этого зверя, на него не обращали внимания.

Если элита не решает проблем страны, народ, так или иначе, сносит элиту. Поэтому единственный рецепт от чего-либо подобного — это решать проблемы страны, смотреть на них открытыми глазами и решать их по-настоящему.

В противном случае, народ может действовать двояко. Либо он становится на революционный путь (и это как раз путь, сопряжённый с меньшими издержками, потому что это пусть и крайний путь, но путь организованной борьбы — любая организованная система всегда вменяемее, чем система неорганизованная). Либо народ просто отступается от государства, которое считает его, народ, лишним, или считает народ дойной коровой, или занимается фактически уничтожением народа, широчайших народных масс. Народ просто отступается, расступается в разные стороны. И тогда страна рушится.

В 1917-м году не было революции. В 1917-м году случилось совершенно другое. Оно началось с того, что народ чудовищным образом разочаровался во всей элите. Он понял, что элита не решает его проблем. И он стал отступаться от государства.

Когда говорят, что русские — один из самых государство-образующих народов мира, государство-держательных, государство-строительных, то это правда. Это безусловная правда. Но это не вся правда. Это один из самых государство-образующих, государство-строительных, зиждительных в этом смысле народов мира, который дважды в ХХ веке разрушил своё государство.

Разрушение в 17-м году произошло потому, что проблемы не решались вообще. Как писал поэт, «отгораживались газетами от осенней страны раздетой»…

Эмигрировали в клозеты
с инкрустированными розетками,
отгораживались газетами
от осенней страны раздетой…

Когда отгораживаются газетами от осенней страны раздетой, когда эмигрируют в клозеты с инкрустированными розетками, то народ отступается, и государство просто рушится. В этот момент народная жизнь может кончиться вообще или где-то там, в сантиметре от этого падения, какие-то руки могут это подхватить.

Ещё и ещё раз повторяю: власть не валялась в грязи, из которой большевики подобрали эту власть. Власть падала в грязь. И в одном сантиметре от этой грязи, в которой она бы разбилась на мелкие осколки, и никогда больше не было бы у нас ни государства, ни своей социальной жизни, ни своей культуры, ничего прочего, — вот в этом сантиметре большевики подставили ладони и подхватили эту власть. В сантиметре от падения на дно ещё можно подхватывать власть. Когда она ударилась и разбилась, сделать нельзя ничего.

Поэтому если правящий класс, господствующая элита не будут обращать адекватного внимания на проблемы страны и решать эти проблемы реально, а перед этим хотя бы называть настоящие, живые проблемы страны, а не жонглировать пустыми словами, то у страны окажется два выбора.

Первый выбор — расступиться. Народ расступается, всё падает. Историческая жизнь кончается вообще.

И вторая проблема — встать на путь революционной борьбы.

Дай бог, чтобы так не произошло. Дай бог, чтобы хватило разума для того, чтоб опомниться вовремя, не уподобиться своим предшественникам по февралю 17-го года и начать решать живые, реальные проблемы.

В противном случае — либо организованная революционная борьба, которая, по крайней мере, вводит процесс в какое-то русло и в которой нет места крайним формам экстремизма и вандализма; либо хаос, чреватый гораздо большими бедами, чем революционная борьба.

Революция всегда страшна. Никогда не надо восхвалять революцию, призывать её. Всегда надо искать другие методы решения проблем.

Но революция гораздо менее страшна, чем хаос. Потому что после революции народ сохраняется и продолжает историческую жизнь, а в условиях хаоса он исчезает. А ужасы, падающие на его голову в условиях хаоса, в сто крат больше, чем ужасы, падающие на его голову в условиях революции. Смута страшнее революции. Мы просто забыли это. Мы слишком редко возвращаемся к истории смуты. Мы не понимаем до конца, что это такое. И что такое смута, настоящая смута в ядерной стране в условиях современного мира.

Итак, завершая этот фрагмент данного моего выступления, могу снова коротко сформулировать основные тезисы.

Первое. Маркс не может быть экстремистом и создателем экстремистского учения, потому что, сказавши так, надо расплеваться с большей частью западной элиты.

Второе. Нельзя предопределять народный выбор никогда, не признав, что имеет место глубочайший отказ от демократии, а значит выход из западной же элиты.

Третье. Нельзя запретить классу бедных бороться за свои права в условиях, когда класс богатых может всё, что угодно, и наступает на эти права, как угодно. Ведь расслоение произошло не почему-то, а потому, что богатые захапали всё. И продолжают захапывать.

Нельзя говорить о том, что классовый конфликт — это плохо, не оговорив, что плохо и то, и другое: и наступление класса богатых на права бедных, растаптывание этих прав, и террористические формы ответа на подобное наступление. И всегда надо смотреть, с чего всё началось — где причина и где следствие.

Четвертое. Надо решать проблемы страны, проблемы тяжелейшие. Надо хотя бы назвать в выборный год ключевые проблемы страны. Надо назвать вещи их настоящими именами. Подчёркиваю, хотя бы назвать. Но это упорно не делается. Упорно проводятся какие-то такие мероприятия, на которых вообще ничего нельзя обсудить.

Нельзя обсуждать проблемы России с господином Бжезинским. Проблемы мира — можно, Бжезинский умнейший человек и может много сказать умного о мире. Но проблемы России с ним обсуждать нельзя, потому что Бжезинский хочет, чтобы России не было. И какие бы мягкие тирады он из себя не извлекал, находясь в России, он хочет только этого.

Я знал одной лишь думы власть,
Одну — но пламенную страсть.

У него есть эта пламенная страсть: то ли американская, то ли польская, то ли американская и польская одновременно, то ли ещё какая-то. Но она же есть!

Значит, нужно создать формат, в котором мы можем обсудить проблемы страны всерьёз, — пока эти проблемы в необсуждённом виде не долбанули нас по голове.

В тот момент, когда Ярославский форум обсуждает вместе с господином Бжезинским некие проблемы, разбивается самолёт. Подумаешь, мелочь — разбился самолёт. Ну да, там известные люди… Но всё равно, подумаешь — небольшой самолёт… А когда эти самолёты будут разбиваться сотнями? А когда начнут уже (упаси бог!) разбиваться не самолёты, а что-нибудь другое? А когда начнут давать сбой объекты тяжёлой индустрии, включая атомную? Тогда что будет? Тогда тоже будем рассуждать о том, куда мы вернёмся, куда не вернёмся? Тогда это обсуждать уже будет поздно!

А к этому дело идёт по одной простой причине… Когда-то в советскую эпоху был коэффициент амортизации основных фондов, в среднем равный, если мне не изменяет память, 5-ти процентам (он варьировался от отраслей). Это означало, что за 20 лет надо полностью заменить оборудование на том или ином заводе. Поэтому каждый год надо отложить деньги, отложить деньги, отложить деньги… А через 20 лет (или порциями) менять оборудование. Но за 20 лет его надо заменить полностью!

Как только началась вот эта эпоха обогащения, социального расслоения, эпоха ускоренного построения капитализма etcetera, коэффициент амортизации был фактически отменён. А то, как варварски его сейчас применяют на Саяно-Шушенской ГЭС и в других местах, когда все эти амортизации просто уводят начисто, передавая необходимость их осуществления в воровские фирмы, в которых потом концов не найти…

Вот это продолжается 20 лет. А что ещё может продолжаться 20 лет? Ну, объясните ради бога! Нам всё равно приходится платить нашим рабочим больше, чем китайцам или вьетнамцам. У нас нет столь высоко технологического оборудования, как на Западе. У нас неблагоприятное, с точки зрения земледелия, географическое местоположение. Откуда эти сумасшедшие прибыли? Что расхищают? Вот эти самые основные фонды: самолёты, железные дороги, автопарк, заводы. Сколько лет прошло этого расхищения? Вдумайтесь! Ну, вдумайтесь, пожалуйста. Это не так трудно! Двадцатилетие, а на самом деле уже больше 20-ти лет!

Если 5 % амортизации умножить на 20 лет, то каков износ основных фондов в условиях, когда он к началу перестройки был слишком высок? Каков износ сейчас? Вам не страшно?

И мы будем продолжать этот бал воров, называть его обогащением, отстаивать права богатых, понимая, к чему это ведёт? Ведь, может быть, это люди могут терпеть и терпеть (в России терпят долго, хотя, как говорят, русские долго запрягают, но быстро ездят), но машины терпеть не могут.

Значит, с одной стороны, реальность — и в этой реальности падают самолёты. А с другой стороны — виртуальность, и в этой виртуальности обсуждаются усложнения современного мира.

Я не против обсуждения современного мира и сам сейчас к этому перейду. Но давайте всё-таки каким-то способом сочетать политический прагматизм и теоретизирование. Тем более что те, кто выступают с подобными теоретизированиями на форумах официоза, называют-то себя вообще прагматиками.

Где прагматика?

Россия находится в чудовищном состоянии. Все процессы, несовместимые с жизнью страны, нарастают, причём стремительно. Мы это обсуждать будем? Да, надо решить это всё максимально мягкими методами. Но эти максимально мягкие методы могут оказаться очень жёсткими.

Но это не может быть решено одним-единственным способом — так, чтобы 30 миллионов в России стали худо-бедно нужны, а 100 миллионов оказались лишними. Потому что эти 100 миллионов скажут, что они большинство, и они не хотят быть лишними. И тогда их надо подавлять или уничтожать.

В любом случае, понятно, что страна, в которой останутся эти 30 млн., уничтожив остальных или подавив их, будет абсолютно нежизнеспособна и будет завоёвана кем угодно. Хоть Казахстаном — не то что Китаем или НАТО.

Поэтому проблемы-то надо решать сейчас, в ближайшие годы. Когда же называть-то их, как не перед выборами?

Теперь я перехожу к проблемам более серьёзным, касающимся Вебера, Маркса, нашего будущего, наших некапиталистических возможностей развития. Я ещё и ещё раз говорю, что если можно спасти российский капитализм, то его и надо спасти, учитывая три обстоятельства:

— особое состояние капитализма в мире — решающее обстоятельство, обстоятельство #1;

— трудную совместимость России с капитализмом даже хорошего образца — обстоятельство #2;

— чудовищное состояние капитализма, сформировавшееся за счёт того, что его делали ускоренно, по лекалам Яковлева, Гайдара и других.

Вот эти три обстоятельства сошлись. Это три линии, пересекшиеся в одной точке.

Но кто-то хочет спасать капитализм? Пусть скажет — как, за счёт чего? И пусть назовёт главную проблему: это первоначальное накопление капитала, которое не хотят прекратить, — слишком комфортно, слишком удобно, слишком желанно только обогащаться. Это прорва. Деньги стали наркотиком. Имея достаточный опыт взаимодействия в среде богатой и супербогатой, я могу ответственно заявить, что ни одна самая богатая семья прожить больше миллиарда долларов не может. Не найдены способы человечеством прожить больше миллиарда долларов. Но идёт сумасшедшая гонка за то, будет ли в какой-то семье 17 млрд. или 22. Зачем нужно, чтобы вместо 17 млрд. были 22, если люди хотят просто роскошно жить, — непонятно.

Те, кто имеют триллионы долларов, хотят старческими дрожащими руками двигать фишки в мировой игре. Но для этого нужны триллионы. Тут что 17, что 22 — фишки в мировой игре не подвинешь, а уж с таким менталитетом, как у нашей элиты, тем более.

Но зачем-то нужно. И ради этого идут на всё, на любую самодискредитацию, на грабёж. Собирают эти деньги, выкачивают их на Запад… Знают, что их завтра заберут с Запада… И всё равно выкачивают. И всё равно набирают. И всё равно это всё пухнет, пухнет, пухнет.

Это всё называется «оргия первоначального накопления капитала».

Кто-то хочет её прекратить? Каким способом?

Ещё раз вынужден повторить то, что говорил, потому что момент особый (рис. 1).

Рис. 1.

Есть криминальное лоно, из которого вырастает вот такой вот капиталистический полип. Для того чтобы оргия первоначального накопления капитала прекратилась, нужно отрезать полип от этого криминального лона, нужно каким-то ланцетом провести операцию. И дальше начать трансформировать вот этот капиталистический сгусток.

Кто-нибудь об этом говорит? Кто-нибудь из тех, кто молится на капитализм… Никто! Почему? Потому что не хотят, чтобы этот капитализм был совместим с жизнью страны, и потому что заведомо хотят длить агонию капитализма с тем, чтобы капитализм мог в максимальной степени пожрать страну. И после того, как он её пожрёт, можно было бы развести руками и сказать: «Ну, ребята, а теперь-то уже делать нечего!»

А раз это так, то мы не просто должны, мы обязаны обсуждать некапиталистические, посткапиталистические варианты развития. Во-первых, потому что заканчивается эпоха, когда капитализм мог быть признан исторически состоятельным. Во-вторых, потому, что у нас отношения с капитализмом очень плохие в силу определённых особенностей — глубоких, фундаментальных особенностей нашего исторического пути. И, в-третьих, потому что он — такой (см. рис.). И никто его другим-то сделать не хочет. Никто ланцетом-то ничего не отрезает.

Когда начинаешь обсуждать перспективы некапиталистического развития России, то сразу же оказываешься на развилке: либо эти некапиталистические перспективы связаны с феодализмом, либо они связаны с чем-то более современным, посткапиталистическим. Потому что феодальные перспективы тоже являются некапиталистическими. И очень часто очень крупные силы в России сейчас, критикуя капитализм, делают свой выбор в сторону феодализма или, как мы говорим, Контрмодерна.

Когда же мы обсуждаем посткапиталистические пути, то мы всегда оказываемся в ряду тех, кто обсуждает это на протяжении последних сорока лет. Мы, конечно, можем начать изобретать всё, что хотим, сами. Но это было бы не только несвоевременно, но и глубоко постыдно. Мы должны разбираться в том, что сказано в мире по этому поводу. А сказано очень и очень много.

Поскольку капитализм отождествляется с так называемым индустриальным обществом, оно же общество Модерна, — то, что происходит после капитализма, всегда рассматривается в контексте каких-то других обществ, не индустриального, а иных. По этому поводу существуют очень разные термины. Информационное общество, например. Меритократическое общество. Ещё в последнее время начали обсуждать нетократию — власть сетей.

Мало ли этих теорий? Это такая мозаика из огромного количества теорий, в которых обсуждается: а что будет после капитализма? Ведь не может быть, что капитализм является венцом развития. Мы же уже видим, что это не так.

Так что — либо конец истории, как говорит Фукуяма. Но если его нет, так будет что-то после него, и это «после» должно быть более совершенным. Мы не можем двигаться назад.

Либо мы поворачиваем назад в феодализм, и тогда надо честно признать, что это фашизм в тех или иных его разновидностях.

Либо надо двигаться вперёд. Куда? За счёт чего? Что происходит? Что в этом движении даёт какие-то надежды на то, что можно двигаться вперёд? И где, собственно, находятся эти ориентиры?

Это связано и с глубоким анализом понятия об информации. Ведь информация — это безумно глубокое понятие. Это глубокая категория. По отношению к ней, например, не действует определённые законы сохранения. Она вообще ведёт себя в мире совсем иначе, чем классическая материя. Об этом сказано очень и очень много.

Информационное общество — это общество совсем иное, нежели общество индустриальное. В этом обществе действительно появляются люди, которые обладают другого типа капиталами: информационными, интеллектуальными, бог ещё знает какими, которые сталкиваются с классическим капиталом — с капиталом, взятым из индустриального общества.

Эти люди могут быть крайне несимпатичны или, напротив, очень симпатичны. Они могут быть ещё более жёсткими и ещё более высокомерно относиться к своему народу или относиться к нему с глубокой любовью… Тут масса развилок. В этой мозаике есть место чему угодно.

Но если мы начинаем говорить о чём-то, что не связано с капитализмом, мы должны определить классовую базу. Если не капитализм, то что?

И соблазнительней всего, согласен, соблазнительней всего сказать, что вновь мы имеем дело с коллизией труда и капитала в классическом варианте. Что классическим вариантом труда является пролетариат, то есть рабочий класс, являющийся прогрессивной силой, которая и должна создать бесклассовое общество. А классическим угнетателем является капитал.

И вот тут мы снова возвращаемся к азам марксизма и вроде бы всё у нас и вытанцовывается. И картина эта для нас привычная и приятная. И я не скрою, что она приятная. Для меня лично она намного приятнее, чем картина, в которой обсуждаются всякие новые варианты: информационное общество, технотронное общество, общество знаний, экономика знаний и так далее — всё это посткапиталистические экономики.

Но нет рабочего класса в том виде, в котором он на сегодняшний день способен решать проблемы страны. Его нет по факту. Вообще, в условиях, в которые попала страна, в условиях регресса — деградации производительных сил — очень трудно говорить о каких бы то ни было классах. И здесь может показаться, что я противоречу сам себе. Если нельзя говорить о классе пролетарском, то почему можно говорить о классе вот этого самого когнитариата, который мы всё время обсуждаем?

Главный вопрос заключается в том, что мы не можем с вами сейчас заниматься использованием существующих классовых структур, опираясь на которые и выражая интересы которых, мы осуществляем политику. Не на что опереться. Болото. Нет каркасных классовых структур, опираясь на которые можно что-то делать. Всё, что мы можем в данном случае, — это формировать новые классовые сущности.

Формировать новые классовые сущности можно лишь в нишах. Использовать нормальные, готовые классовые сущности можно — они выступают над рельефом, как дома, здания, горы… А вот классовые сущности, которые надо формировать, они существуют в инкубаторах, в нишах. Так в этих нишах зарождалось человечество, так в нишах зарождается жизнь. Всё новое зарождается в нишах.

Приемлемо или неприемлемо для кого-то слово «катакомбы», но я ничего больше не имею в виду. Где регресс, там ниши. И там формирование классовых сущностей, а не использование классовых сущностей.

Значит, на повестке дня не использование нашего когнитариата для того, чтобы провести когнитарную революцию. Увы, такой возможности не существует. Я был бы счастлив, прыгал бы до потолка и предлагал бы совершенно другие приоритеты, если б это было так. Но этой возможности нет. Возможность есть одна — сформировать это в нишах, начать формировать геномы этого нового класса.

Из кого можно формировать подобные сгустки, подобные геномы, точки, центры кристаллизации? Из тех групп населения, которые, во-первых, наиболее устремлены в будущее, и, во-вторых, наиболее эксплуатируемы в настоящем.

Какая группа сейчас наиболее устремлена в будущее, в информационное общество, в экономику знаний, технотронное общество и так далее, и, с другой стороны, является наиболее эксплуатируемой в настоящем?

Наша интеллигенция вообще и техническая в первую очередь, хотя в целом — наша интеллигенция. Она сейчас одновременно находится в полюсе эксплуатации и в полюсе будущего. Из неё сейчас можно что-то выковывать. И можно выковать очень разные вещи. Можно выковать такую гадость, что о капитализме ещё пожалеем, а можно выковать класс-спаситель. Это вопрос того, кто будет заниматься таким ужасным, но безальтернативным занятием, как социальное конструирование.

В этой связи мне бы хотелось обсудить категорию «проект».

Когда мы говорим «проект», что мы, вообще-то говоря, имеем в виду? Во-первых, это слово настолько часто используется в бизнесе, в менеджменте и так далее, что сейчас проектом называют всё — продажу носков. А, во-вторых, у нас вообще все дефиниции в XXIвеке плавают. Открыл один словарь — там одно определение, открыл другой словарь — другое определение. Что же делать?

Нужно не в дефинициях копаться, хотя это тоже очень полезно. Нужно смотреть на живой исторический опыт. И спрашивать себя: кто-нибудь в мире когда-нибудь какой-нибудь проект осуществлял или нет?

Проект — это не некая абстрактная категория, подпадающая под такие-то словеса. Проект — это то, что можно пощупать. Взять и пощупать. Но, конечно же, при этом мы все понимаем что-то с точки зрения теоретического содержания понятия. Оно размыто, но оно же не исчезло до конца.

Проект — это когда возникает некий субъект, который любой ценой хочет вбить в реальность что-то совершенно новое и построить эту реальность строго по своему замыслу, противоречащему всему, что существует на настоящий момент. Всему. Вот тогда это проект. В противном случае это не проект. Проект — это не эволюция, это не приспособление к действительности, это не заклятие действительности: «Милая моя, родная, будь такой-то».

Проект — это вдавливание в действительность совершенно новой матрицы. Конечно, когда ты её вдавливаешь, — действительность вступает в свои права. Она спасается с помощью подобной имплантации, она начинает жить с ней вместе одной жизнью. Это вам не шунты сердечной мышцы, не вставные зубы и дёсны — это гораздо более глубокий симбиоз, хотя в каком-то смысле это что-то подобное.

Но, тем не менее, когда мы говорим с теоретической точки зрения «проект», мы имеем в виду указание пальцем на нечто и произнесение слов: «Да будет так!» Проект всегда адресует к воле.

Мангейм говорил: «Утопия и технология». Проект — это вот это. И это должно быть при этом масштабным.

Примерное теоретическое содержание проекта таково. Если мы говорим: России нужен Четвёртый проект — не Контрмодерн (то есть феодализм), не Модерн (то есть капитализм) и не Постмодерн (то есть маразм, с помощью которого какая-то часть мира будет грабить остальную часть мира, сохраняя для себя иллюзорное капиталистическое бытие и отказываясь от истории как таковой вообще)… Если мы хотим чего-то другого — четвёртого — и называем это Сверхмодерном, то это проект. Мы это другое, новое, хотим в действительность вдавить, как матрицу. И только с помощью такого вдавливания в гибнущую действительность подобного имплантата, действительность может снова задышать. И начать жить, как умирающий больной воскресает при шунтировании. Я ещё раз подчёркиваю — это гораздо более сложный процесс, чем-то напоминающий нечто подобное.

Но все наши рассуждения о проекте в таком виде недостаточны, если нет практики, если это нельзя пощупать.

Самый ясный, очевидный из всех проектов, которые непрерывно рассматривают тогда, когда речь идёт о проектировании, — это, как ни странно кому-то покажется, сионистский проект. Вопрос тут не в том, нравится он кому-то или не нравится. Я совершенно не собираюсь это обсуждать. Вопрос в технологии. Собрались люди и заявили, что они построят на какой-то территории, которая когда-то, тысячи лет назад, недолгое время была их территорией, абсолютно новое государство. И всех соберут туда — представителей народа, уже даже непонятно, готового ли к подобной идентификации и желающего ли там собраться. И сказали: «Да будет так».

Они изобрели новый язык — иврит называется. И заставили всех отказаться от старого языка, идиша, и взять новый язык. Они создали новый человеческий типаж. Они построили точки роста. Они собрали население. Они выдвинули мощную идеологию. И они вдавили в ближневосточный песок новую матрицу — и она задышала. Она дышит.

Снова подчёркиваю: нравится кому-то или не нравится этот эксперимент — этот эксперимент есть. Его можно пощупать, его можно потрогать, его можно рассмотреть. Если кто-то где-то когда-то осуществил хоть один проект, значит, проекты можно осуществлять. Это разница между умозрением и практикой.

Но, конечно же, сионистский проект — лишь микропроект, который можно рассматривать для того чтобы точнее понять, как говорят в таких случаях, архитектонику и технологию: что именно придётся делать, если действовать проектным путём.

Есть, конечно же, гораздо более крупный проект, и когда сионисты осуществляли свой проект на Ближнем Востоке, они апеллировали к этому проекту — они строили сионизм, как еврейский Модерн, классический еврейский Модерн. Они считали, что они построят классическое, на тот период не знавшее альтернатив, национальное государство. Они его построят на новой земле, с новыми людьми, с новым языком, но это будет классическое национальное государство.

И сионизм сейчас загибается потому, что загибается Модерн.

Поэтому когда мы рассматриваем вопрос о проектах, которые осуществлялись, то, конечно же, нам надо сосредоточиться на Модерне просто для того, чтобы понять, чем же примерно мы собираемся заниматься, когда мы говорим о Четвёртом проекте. Ведь хоть он и четвёртый, но он же проект. В противном случае, вообще непонятно, о чём мы говорим, зачем мы называем это слово. Для меня, например, это слово имеет решающее значение.

Что лежит в основе проекта «Модерн»? Некая картина мира. В этом смысле не французские просветители являются отцами-основателями Модерна. Отцом-основателем Модерна является сэр Исаак Ньютон. Потому что есть ньютоновская картина мира. И надо вернуться в ту эпоху, перевоплотиться в людей того времени и понять, насколько фантастично для них было всё, связанное с этой новой картиной мира: этот закон гравитации, эта классическая механика, эти планеты, неумолимо вращающиеся по определённым орбитам, эта возможность рассчитать траекторию любого тела, которое послано откуда-то из орудия или просто рука какая-то кинула его — оно будет лететь строго по определённой траектории в строго определённую точку.

Это вообще картина Вселенной как великих часов, которые завёл какой-то часовщик, и они ходят, тикают и тикают безостановочно, чётко, повторяя каждый день одно и то же коловращение стрелок. Мне иногда кажется, что погодинские «Кремлёвские куранты», эти размышления Ленина о том, что надо починить куранты, конечно, из этой же сферы. Вот это ощущение создателей проектов — а большевистский проект, конечно, это тоже проект: это внедрение в субстанцию жёсткой новой матрицы, соединение и новая жизнь на основе подобного внедрения, это то же «Да будет…» посреди уже отчаявшейся страны. Да будет…

Каждые такие вот создатели проекта, они мыслят себя, как люди, которые чинят и заводят часовой механизм, механизм времени. Здесь есть огромное и неслучайное совпадение с названием нашей программы «Суть времени» и вот этого принципа самого этого времени, которое чинят, заводят, и оно начинает идти, оно становится ритмичным. Оно из какофонии превращается в симфонию, оно из хаотической агонии превращается в чёткий ритм. «Время, вперёд!», «Клячу истории загоним!» — говорит Маяковский.

Вот эта напряжённость: «Время, вперёд!», это волевое движение к тому, чтобы в умирающую жизнь вогнать новую матрицу, соединить её с этой жизнью и начать жизнь новую, — вот это вот очень важно. И тут всё начинается с картины мира.

Сэр Исаак и его последователи создали фантастическую картину мира, которая оставила невероятно глубокий след в разуме и душе людей их поколения и всех их последователей. Конечно, Локк является тоже очень важным для того, чтобы понять, как это всё начиналось. Но ньютоновские открытия, наверное, важнее всего.

Новый великий проект, задающий картину мира, как ни странно, начинается в физике. Не в общественных науках, не в экономике, не в культуре, а в физике. И все столетия после открытий, которая даровала человечеству ньютоновская картина мира, все столетия эта картина мира существовала. Она была абсолютно незыблема.

Мне скажут: «А как же Эйнштейн? А как же Бор? А как же квантовая механика? А как же синергетика? А как же теория систем? А как же Винер? А как же все остальные?»

Отвечаю. Все они шатали картину мира — и никто её не сокрушал. Были шутливые стишки по этому поводу:

Был долго мраком мир окутан.
«Да будет свет!» — и вот родился Ньютон.
Но сатана недолго ждал реванша —
Пришёл Эйнштейн, и стало всё, как раньше.

На самом деле Эйнштейн страстно пытался усилить и развить ту же картину мира, всё тот же закон гравитации, превратив его сначала в общую теорию относительности и превратив каждое явление искривления пространства — времени в создание таких волн геометрии разной длины, которые катятся по пространственно-временному континууму, а потом ещё проквантовать это пространство — время. И пусть даже сам он этого не сделал — это делали его ученики, Уилер и другие. Это была сложнейшая работа. Она до сих пор не завершена. Никто ещё не построил в этом смысле общую теорию. Но примерно понятно, какой она должна была быть. И она никоим образом не противоречила бы той картине мира, которую предложили люди, пошедшие за Ньютоном, он сам, они все вместе.

И сколько бы человечество ни прорывалось сейчас к новой картине, сколько бы оно ни хваталось то за синергетику, то за теорию хаоса, то за что-то ещё, — до последнего десятилетия было ещё не ясно, где же он, тот прорывной центр физической мысли, за счёт которого действительно всерьёз начнёт меняться картина мира. Было совершенно неясно, где расположен этот центр, где эта физика, без которой нет ни социологии, ни экономики, ни культурологии, ни метафизики, ничего…

В последнее десятилетие, если верить тому, что мне удалось понять из разговора с 20–30 совсем-совсем неслабыми людьми, занимающимися подобного рода вопросами, — центр, вокруг которого начинает формироваться принципиально новая картина мира, обозначился. Он связан с понятиями о тёмной энергии, тёмной материи.

Не синергетика, не теория систем, не теория хаоса и уж тем более не разного рода информационные теории и так далее, а именно наличие тёмной энергии и тёмной материи начинает перестраивать всю картину мира — всю физическую картину мира.

Теория Большого взрыва, теория струн — всё это частности. Новая картина мира начинает медленно и неумолимо создаваться вокруг тёмной энергии и тёмной материи.

Это уже не эйнштейновская картина мира. Это не картина мира, предложенная последователями Ньютона и им самим, это уже совершенно другая картина. Если эйнштейновская и ньютоновская ещё последовательны по отношению друг к другу, то это будет картина мира абсолютно другая.

И она нависает над человечеством.

Я недаром в своей книге «Исаак и Иаков» обратил на это серьёзное внимание. Мне кажется, что если разговаривать всерьёз о Четвёртом проекте — Сверхмодерне — и обо всём прочем, то нужно начать, конечно, с формирования картины мира.

Картина мира существенно меняется. Это не может быть связно только с физикой. Меняется картина мира в биологии — возникает другое представление о жизни и смерти. Картина смерти и тайна смерти как таковой, а также сама загадка формирования усложняющихся форм и скачков, которые осуществляют эти формы в процессе своего развития, — она, конечно, дополняется вот этой вот физической теорией тёмной материи, тёмной энергии.

И одновременно с этим подобная же картина возникает в психологии.

Я говорил об этом, что тут и Маркс, и Эйнштейн, и Фрейд были людьми, которые пытались создать монизм, то есть вывести всё из какого-нибудь одного принципа. Фрейд — из принципа удовольствия или эроса. Эйнштейн — из искривления пространства — времени. И Маркс — из прибавочной стоимости.

Теперь оказалось, что надо не просто поправить марксовскую теорию, или эйнштейновскую кривизну пространства — времени, или что-то там в фрейдизме. Фрейд написал «По ту сторону принципа удовольствия». Эйнштейн, введя лямбда-член, согласился с наличием чёрной материи и чёрной энергии. Маркс не довёл до конца своих исследований, которые фактически говорят о том же самом, — о том, что из одного источника мир в принципе не выводим. Он принципиально выглядит по-другому.

Это чувствовали люди предыдущих эпох. Это разрабатывалось в предыдущие эпохи и в науке, и в религии. Об этих разработках и о том, что из них следует, мы поговорим отдельно.

Здесь я пока что хотел говорить о проекте. О том, что великий проект возникает тогда, когда общество чувствует исчерпанность чего-то и не соглашается со смертью. Оно хочет жить. Тогда в недрах общества, в пределах определённых групп, входящих в это общество, возникает проект, возникает единство воли, выражаемое субъектом, который это делает, и ума. Это единство воли, ума и желания жить, желание, чтобы любимое общество, любимая страна, любимое человечество жило, — рождает матрицу. Матрицу вбивают в гибнущую субстанцию, субстанция соединяется с этой матрицей, и начинается новая жизнь.

Сделать предстоит что-то подобное. И тогда возникает вопрос: кто и что будет делать?

Я с интересом прочитал дискуссию классических марксистов с Юрием Бялым по поводу того, что такое когнитариат, как именно трактовать Ленина, Маркса и так далее. Я хочу сказать классическим марксистам следующее.

Во-первых, никогда никому не удастся рассмотреть Маркса, свободного от страсти по истории. Это уже не Маркс. Это какое-то странное животное, рассматривающее всех, как машины потребления, это не Маркс. Никто в мире никогда не мог себе представить такого Маркса.

Маркс был человеком, с невероятной страстностью переживавшим всё, что касается истории. В этом смысле никакой принципиальной разницы между Марксом и Вебером нет. Представьте себе, нет! Она есть для тех, для кого Вебер является апологетом капитализма, а Маркс — человеком, проклявшим капитализм, как абсолютное зло. Но это неправильное противопоставление. Этому противопоставлению нет места.

Вебер не прославлял капитализм. Он говорил, что капитализм — это страшный, страшный зверь, который можно оседлать моральной уздой, уздой протестантской этики, уздой новых норм. И тогда на этом звере можно ехать.

А Маркс никогда не говорил, что капитализм есть воплощение абсолютного зла, ибо до определённого момента он называл капитал историческим классом. И то, что Вебер называл легитимацией, а Маркс этим словом не называл, — Марксом использовалось совершенно таким же образом. Просто Маркс легитимировал капитализм историей и называл его историческим классом, жёстко критикуя. А Вебер легитимировал капитализм этикой или проектом. Но и Маркс, и Вебер искали способы легитимации капитализма и понимали, что эта легитимация существует. И проблема легитимации для Маркса столь же ясна и столь же важна, как и для Вебера.

Просто для Маркса легитиматор — это история, он говорит: «История! Для вящей славы истории». А Вебер называет легитиматор словом «этика». Тут они расходятся.

В этом смысле нам нужна этическая история или историческая этика. Этическая диалектика. Но это не значит, что Маркса и Вебера надо рассматривать, как абсолютных антиподов.

И есть вторая вещь — очень существенная, побудившая Ленина возвращаться в чём-то к Гегелю (что, кстати, абсолютно не вызывает во мне один только неописуемый восторг — я очень сложно отношусь к Гегелю). Проблема заключалась в следующем: Маркс, раскрывший безумно много, властью занимался очень мало, потому что сильная и слабая сторона Маркса совпадают.

Маркс ненавидел власть. Маркс считал власть злом. И всё, что он писал, — о том, что будет, когда власти не будет. И когда Ленин взял власть (а в общем-то уже тогда, когда он её брал), он понял, что он не может опираться только на Маркса, потому что Марксу эта проблема власти глубоко чужда, отвратительна. Тогда возникло Общество любителей гегелевской философии. И тогда возникли философские письма и другие работы у Ленина. И дальше вся теория власти разрабатывалась уже как бы помимо Маркса, хотя в философско-экономических ранних рукописях можно найти то, что можно использовать в качестве каких-то форм обоснования проблемы власти.

Власть — это нечто весьма и весьма специфическое. С древнейших времён это понимали, ибо уже у Эсхила мятежного титана Прометея приковывать к Кавказу ведут под руки два существа — Сила и Власть. Уже сказав это, первый греческий трагик, фактически не вышедший ещё из лона мифа, сказал, что власть — это не сила.

Когда человек хулиганит в зале, и вы приказываете охранникам его вывести, вы применяете силу, но это не значит, что вы — власть. Власть — когда вы тихим голосом говорите: «Выйди!» — и он выйдет.

Власть в принципе для Гегеля, его последователей, да и вообще для достаточно широкого круга философов делится на четыре типа, поэтому всякие апелляции к рабовладельческому и более ранним обществам недостаточно корректны.

Это власть закона, власть судьи.

Это власть отца, или власть Бога.

Это власть проекта, или власть вождя.

Это власть господина над рабом. При этом господин доказывает рабу, что он, господин, является властью, одним способом — раб боится умереть, а господин нет. Когда господин показывает рабу, что он (господин) не боится умереть, раб становится рабом.

Это Гегель. Можно сказать, Гегель в интерпретации неогегельянцев, поскольку что такое классический Гегель — понимают совсем немногие. Вот примерно так.

Закон как основание последний раз был утверждён Модерном, как проектом, и стал его главным регулятором.

Власть отца, или Бога — это власть общества до Модерна, и это власть, конечно, феодального, рабовладельческого и других обществ. Она невозможна в условиях нынешнего большого количества светских людей.

Власть господина над рабом мы не хотим рассматривать, потому что в принципе это неустойчивая власть. И потому что в современном мире, как я уже неоднократно говорил, явление шахидизма, может быть, изобретено для того, чтобы показать тем, кто претендует на роль голого господства, что они господами не являются. Есть воля к смерти, которую я лично совсем не приветствую, но которая в данном случае используется для того, чтобы сказать «нет» силам абсолютного господства.

Итак, есть власть проекта — власть вождя, власть от имени проекта.

За проектом «Модерн», который легитимировал капитал, находится следующий проект. Проект «Модерн» начался с ньютоновской картины мира и дальше начал перекидываться в социологию, экономику и другие сферы.

Новый проект начнётся опять же с картины мира — эта другая картина мира будет лежать в его основе. А над всеми этими основами будет лежать один принцип — принцип воли и ума, создающий матрицу и вбивающий её в гаснущую жизнь, и принцип любви, согласно которому жизнь надо воскресить.

Если этого нет — нет проекта. И нет никаких шансов что-либо возродить на нашей гаснущей территории. Но поскольку мы верим, что шансы есть, то исходить нам придётся из этого, ибо больше исходить не из чего.