Часть 3 МАТРИЦА «РОССИЯ» — РАЗРУШЕНИЕ ИЛИ ПЕРЕНАЛАДКА?

Сильные мира сего жалеют людей, как пастух жалеет своих молчаливых ягнят. Поэтому за последние лет двести наблюдается прогресс в средствах господства. Раньше людей гнали палкой, а теперь все больше внушением. Так, чтобы ты сам делал то, что нужно господам, — как будто только об этом и мечтал. Как говорят, «тиран повелевает, а манипулятор соблазняет».

Соблазнять людей — дело сложное. Операций в нем много, одна из них — отвлечение внимания. Сам термин «манипуляция» взят у фокусников. Они умеют отвлечь зрителей от главного объекта. Иллюзионист переключает их внимание на специально создаваемые явления с помощью слов, жестов, внешних эффектов (вплоть до огня и взрыва). Люди непроизвольно переключают свое внимание, как прожектор, на те объекты, которые посчитали более значимыми. Так манипулятор получает возможность увести важный для него объект в тень, подсунув человеку отвлекающий объект (имеющийся в реальности или построенный манипулятором). Всегда выгоднее не врать, а добиться, чтобы человек не заметил «ненужной» правды.

Очень сильным отвлекающим действием обладают уникальные события — беспрецедентные и неповторимые. У человека возникает «двойное внимание» — люди не верят своим глазам и все сильнее всматриваются в объект, сосредоточивая на нем свое внимание. Под прикрытием такой сенсации политики торопятся провернуть все темные дела. Слабее действуют непривычные события — те, которые происходят редко, но возбуждают эмоции (катастрофы, скандалы, птичий грипп).

Едва ли не главное чувство, которое при этом эксплуатируют манипуляторы, — страх. Но страхи бывают разные. Есть страх, отвечающий на реальную опасность. Он помогает выбрать разумный способ поведения. А есть страх иллюзорный, он создается в воображении. Для человека он вреден. Есть формула: «общество, подверженное влиянию неадекватного страха, утрачивает общий разум».

Иллюзорный страх даже считался феноменом не человека, а Природы, и Плутарх назвал его паническим. Пан есть олицетворение природы, мужчина и в то же время козел. У древних греков такие встречались. Он любил выпить и поплясать с нимфами, напугать людей своим ржанием, но чуть что — сам впадал в панику и бежал сквозь чащу, не разбирая дороги и стуча копытами.

Разновидностью иллюзорного страха является маниакальный страх, когда опасность настолько преувеличивается, что человек цепенеет. У нас таких уже не осталось, оцепеневших реформа подобрала. Есть еще шизофренический страх, но у читателей этого журнала он не встречается.

Для манипуляции интересен именно иллюзорный страх, а также способы отключения реалистичного страха. Потрясенный страхом человек легко поддается внушению. Иллюзорный страх — действенное средство «отключения» здравого смысла и защитных психологических механизмов. Это проверено психологами в ходе крупных исследований 60-х годов, а затем в практике СМИ и рекламы.

Приемы манипуляции разрабатывались применительно к «западному» страху (в России они дают иногда не те результаты). Можно сказать, что современный Запад возник, идя от волны к волне массового страха, который охватывал одновременно миллионы людей. Подобные явления не отмечены в восточных культурах, не описаны они и в русских летописях.

Технология страха стала разрабатываться с XI века. До этого были сильны пережитки язычества в сознании людей — и с богами они по-свойски, и загробная жизнь им не так уж страшна. Большая волна страха прошла по Европе во время чумы 1348 г. Тогда выявилась особенность такого страха: со временем он не забывался, а чудовищно преображался. При первых признаках новой эпидемии образ предыдущей оживал в памяти в фантастическом и преувеличенном виде.

В XV веке страх стал важным продуктом культуры. Печатный станок сделал гравюру доступной всем жителям Европы, и изображение «Пляски смерти» пришло в каждый дом. Но высшего мастерства достигли протестантские проповедники в США. В XIX веке люди съезжались за сотню миль, с запасами пищи на много дней, на одну такую проповедь в штате Кентукки собралось 20 тыс. человек. Людей доводили до такого ужаса, что они обращались в бегство, падали в обморок, и поляна походила на поле битвы, покрытое телами. Успех проповеди определялся числом «упавших», и велся их точный учет. В один из дней число людей, потерявших сознание от ужаса, составило 3 тыс. человек.

Так и шло дело, в итоге спрос на «фильмы ужасов» на Западе феноменален. Нам до этого пока далеко, но мы учимся. Нагнетание страха было частью реформы, тематика широкая: репрессии и СПИД, голодомор и преступность, маньяки и экология. Страх накачивался всей мощью СМИ. Эксперты измеряют страх ростом числа телохранителей. Тут наша элита на время впала в маниакальный страх: в «буйные 90-е» крупные коммерсанты тратили на охрану до трети своих прибылей — и то половина их была в тревоге за свою жизнь. Судьи боялись обвиняемых, налоговые инспекторы — налогоплательщиков, милиционеры — преступников, водители — случайно ударить другой автомобиль, ибо могут потребовать компенсации, равной стоимости квартиры. Слаба богу, у нас теперь суверенная демократия, чуть-чуть полегчало.

Самый жесткий способ создания иллюзорного страха — терроризм. Понятие «террор» ввел Аристотель, так назвал особый тип ужаса, который овладевал зрителями трагедии в театре. Это был ужас перед небытием, хаосом. Террор как орудие власти изобрели якобинцы. Так возник терроризм как политический театр, зрители которого испытывают ужас. Это страх иллюзорный, но интенсивный. Шанс погибнуть от теракта в тысячу раз меньше, чем в ДТП. Почему же мы не боимся ездить на машине? Дело в качестве страха, в свойствах того образа, который нам задали СМИ.

Мягкий, но тоже интенсивный тип страха создается образом болезни, особенно неизвестной, инфекционной и неизлечимой. Этот способ хорошо отработан, не требует обрушать небоскребы и обходится довольно дешево.

Примером таких психозов служит паника, поднятая в 1996 г. в связи с «бешенством коров» в Англии. Цели операции неясны — вроде, чем-то королева провинилась, Мейджор извинялся, но не помогло. Вдруг во всей европейской прессе валом пошли статьи об эпидемии болезни коров, которая заразна для людей (разрушается ткань головного мозга). В Англии от нее умерли 10 человек, в газетах были их биографии, перечень мясных блюд, которые они ели. Руководство ЕС приговорило Англию немедленно уничтожить всех коров старше трех лет и сжечь их трупы. Наложили запрет на экспорт мяса и т.д. Психоз расширялся, возникли фирмы по проектированию и строительству коровьих крематориев. Срочно сжечь миллионы туш — небывалая техническая проблема. Если бы эти санкции были выполнены, английская экономика понесла бы большой ущерб (шутка ли — уничтожить треть крупного рогатого скота).

Установить истоки акции не удалось. Ссылались на статью в известном журнале «Lancet», но ученые тут же открестились, оснований для паники они не давали. Да, такая болезнь есть, и она заразна, если постараться, но 10 умерших за все время — величина ничтожная, таких странных болезней много. Проблему отменили какой-то новой сенсацией, о «бешенстве коров» все забыли. Никто уже не помнит, чем кончился этот скандал, о нем больше не было ни одного сообщения. Как сняли с Англии санкции, на каком основании, никто не знает и не интересуется. Исчезли крематории и фирмы, которые их собирались строить. Люди вперились в другой спектакль.

В последние годы мы пережили несколько атак — атипичная пневмония, потом «птичий грипп». Спецназ ловит кур, люди в масках куда-то увозят гусей. Вся эта рутина и не должна попадать на экран. Ясно, что жизнь полна таких мелочей, и если их тычут мне в глаза, значит, от чего-то серьезного надо мои глаза отвести.

Хорошо еще, что есть у нас Жириновский. Птичий грипп? Он тут же на трибуне в Госдуме и требует: «Поставить по южным границам России солдат, пусть отстреливают перелетных птиц. Однозначно! Чтобы ни одна не пролетела!» Две-три фразы — и сразу у людей наваждение проходит, сразу видно, что бояться не надо. Болезни появляются, изучаются, преодолеваются — это неотъемлемая часть жизни. А если Жириновский на пенсию уйдет, кто нас будет от этого гипноза будить?

Вот, сейчас запустили «свиной грипп». Эпидемия! Пандемия! Глобальная тревога «уровень 5»! Неизлечимо! Ах, в США уже умер второй больной! Все признаки психоза налицо. Во всем мире заболело 3 тыс. человек, умерло 29. Да, грипп, хоть и «свиной». Не первый и не последний. Поддается изучению, вирусологов много, вакцина появится быстро (конечно, цена взлетит). Да и общие средства от гриппа эффективны (цена уже взлетела). Умерли люди, печально. Помянем и будем жить.

Если о таких болезнях шуметь, они вызывают страх. Страшна неопределенность. Источник болезни может оказаться рядом, но он неразличим. Рушится порядок («больной должен лежать в больнице»), возникает зона хаоса. Вот, притиснули к тебе в метро человека. О, какой горячий! Да у него температура! Что делать? Эх, градусника мы с собой в метро не возим. Спросить у пассажиров — глупо. Да если бы и был градусник, как ты его поставишь незнакомому человеку в такой тесноте. Тем более женщине. Ей даже лоб потрогать не каждый посмеет. Вот и трясешься. Кажется, какие-то свиные вирусы по тебе ползают. Куда бежать, стуча копытами?

Да не нужно это! Если есть признаки манипуляции, бояться нечего. Значит, Мексику за что-то наказали, где-то Стабфонд исчез, олигархи плачут, что все подаренные им заводы куда-то делись. Чего же вы хотите — свиной грипп на дворе, тут не до таких мелочей. Театр «Иллюзион»! Философ сказал про такой театр: «Занавес. Представление закончилось. Берите шубы и ступайте домой. Оглянулись: а ни шуб, ни домов не оказалось».

Но ведь зато гриппом-то мы не заразились! Важней всего погода в доме, все остальное — суета. Дом-то остался? И даже зонт?

Так что станем руки мыть, зубы чистить, при случае сделаем прививку от гриппа. Плюнем на всех этих панов и свиней, будем жить своей жизнью и не злоупотреблять молоком от бешеной коровы. Даже над молчаливыми ягнятами сильные мира сего не вполне властны. Стригут, конечно, но на то мы и ягнята.

Впрочем, это мы пока из вежливости притворяемся.

Недавно в Алма-Ате прошел VII Евразийский форум, посвященный средствам массовой информации. На деле этот форум давно перерос проблему СМИ и обсуждает общие вопросы мироустройства с упором на судьбы постсоветских стран. В этот раз, например, отдельные заседания были посвящены действиям США в Ираке, угрозам Ирану, последствиям операции НАТО в Афганистане.

Выступали видные политики США и Евросоюза, генсек ОБСЕ, экс-министры и даже экс-президент Ирана Хаттами. Обвинения в адрес США были небывало жесткими — бывший вице-министр обороны и председатель комиссии по оборонной политике США Ричард Перл и бывший заместитель госсекретаря и представитель США в ООН Ричард Холбрук один раз даже махнули рукой и покинули зал. Замечательно выступал Е.М. Примаков. Высший класс! Коротко, мудро и с убийственной логикой. Уровень несравнимый.

Много было интересного и поучительного — и в выступлениях, и в реакции зала, и в непрерывных разговорах с казахами и русскими, в основном журналистами и студентами. Но скажу об одном заседании, которому тоже придавалось особое значение. Речь была о свободе СМИ на постсоветском пространстве. Прежде всего имелась в виду Россия. Эта тема постоянно звучит в западной прессе, в Европарламенте, на радио «Свобода» или «Эхе Москвы».

Было пять выступающих (я один из них) и пара экспертов, которым тоже давалось слово. Вел заседание известный ведущий российского телевидения А.Архангельский (канал «Культура»). Кстати, вел очень корректно, не пытаясь «подправить» докладчиков. Первым говорил комиссар ОБСЕ по свободе СМИ, задавал тон. Но хотя замысел сводился к тому, чтобы обвинить Россию (да и Казахстан) в отходе от демократии и зажиме свободы прессы, как-то вышли на первый план вопросы фундаментальные, потому-то имеет смысл об этом рассказать. У нас здесь именно по этим вопросам раскол, и это важнее, чем нападки на В.В. Путина или его защита от нападок.

Вторым выступал министр культуры и информации Казахстана (он там тоже объект нападок). Он и стал подводить обсуждение к сути проблемы — строительству нового информационного пространства на руинах той большой системы советских СМИ, которая была разрушена в 90-е годы. Ну как можно к такой неравновесной ситуации подходить с мерками Евросоюза, тем более отвлекаясь от состояния всех остальных систем общества и государства!

Потом выступил О. Попцов, который в 90-е годы был руководителем ВГТРК. Он рассказывал о том, что происходило в СМИ при демонтаже прежней системы, не давая никаких политических оценок, но само описание реальности показывало, на мой взгляд, убожество либерального догматизма. Это, подчеркну, независимо от отношения к идеологической направленности СМИ. Ведь ясно, что СМИ в стабильной благополучной Европе и в переживающей тяжелый затяжной кризис России — это системы, не обладающие важнейшими признаками подобия.

Но ведь это общая установка и у наших, и у западных «демократов» — прилагать к России (или СССР) мерки Запада, при том, что критерии подобия этих систем не выполняются. Тривиальное методологическое мошенничество, а наша интеллигенция этого как будто не замечает. Тут важный сбой логического мышления.

Я, начав доклад, обратил внимание комиссара ОБСЕ, что он дал такую формулу: «свободные СМИ — это предприятие гражданского общества». Допустим. Но через пару абзацев он посетовал на то, что «в постсоветских странах нет гражданского общества». Но раз так, то как же вы можете попрекать постсоветские страны тем, что у них нет «предприятия» под названием «свободные СМИ»? Ведь это просто глупо! Вы же сами говорите, что у нас нет того социального субъекта, того «предпринимателя», который создает и содержит «свободные СМИ», — чего же от нас требовать? На нет и суда нет. Давайте говорить о тех СМИ, что порождает наше больное и кризисное, но живое реальное общество.

Я понимаю, что моя придирка формальна, что ОБСЕ всего лишь хочет, чтобы в России господствовали СМИ Гусинского и радио «Свобода». Но почему же такая неряшливость в логике? От наглости и безнаказанности — оттого, что наша интеллигенция долго шла в фарватере этой логики, и они к этому привыкли. Стоит им указать на чудовищные разрушения, которые они произвели в хрупких обществах Ирака и Афганистана, и они оскорбляются. А ведь надо было бы извлечь урок, их безответственность и убожество мысли при большой силе начинает разрушать и их собственные общества.

Дальше я высказал свою точку зрения на проблему. Я не комиссар, ни министр, не служу на телевидении, могу исходить из очевидности и здравого смысла. Первый очевидный факт состоит в том, что «свободных СМИ» в мире нет и не может быть. СМИ — порождение культуры, а культура это прежде всего нормы и запреты. Иными словами, культура это цензура, «оковы просвещенья». Я спросил комиссара ОБСЕ: берет ли он на себя смелость призвать нас всех выражаться нецензурно? Он не шелохнулся — наверное, переводчик не смог понятно перевести это простое русское слово. Но нам-то оно должно же быть понятно! Почему же, если в нормальном обществе мы не мыслим обиходной речи без цензуры, надо позволить производить поток нецензурщины в массовом масштабе посредством печатного станка, радио и телевидения?

Ерунда все это, нечего и голову ломать. Цензура необходима, она есть везде. Если всерьез, то имеет смысл обсуждать не наличие или отсутствие цензуры, а типы запрещаемых в той или иной ситуации сообщений и методы осуществления цензуры. Да, на Западе нет Главлита, но 99% сообщений для СМИ готовятся в агентствах, принадлежащих кучке магнатов, сплоченной касте, вросшей в крупный капитал. Менеджеры и редакторы в этих агентствах и в самих СМИ точно знают, что надо, что допустимо и что недопустимо для хозяев, — это главный критерий их профессиональной пригодности. Даже крупная и популярная газета, допустив серьезную ошибку, разоряется и закрывается в течение двух месяцев. Комиссар ОБСЕ сам это признал, поучая нас: не надо цензуры, надо иметь ответственных журналистов. Таких, которые сами не допустят ошибки, не напишут и не пропустят того, что недопустимо для хозяев. Это цензура исключительно жесткая, намного жестче советского Главлита, если говорить о сути.

Но это — общее состояние, вещь банальная, и ее не надо забывать. Для нас важнее особенности постсоветского информационного пространства. Что на нем происходило в 90-е годы и что происходит сейчас? Я коротко предложил такую трактовку и здесь ее чуть-чуть разовью.

Разрушение сложившейся в советское время системы СМИ было большой и очень болезненной операцией, и она далека от завершения. У нас еще не сложилось новой системы, в ней царит хаос. Например, реформа уничтожила такой важный для современного общества канал информации, как центральная печать. Это разрушило ядро информационной системы народов. Известен афоризм: «нацию создал печатный станок». Благодаря центральным газетам одновременно до всего населения доводились актуальные вопросы национальной повестки дня, что и создавало возможность низового «каждодневного плебисцита».

Печатный текст мобилизует диалогичное мышление — человек, читая газету, «беседует» с ней. Телеэкран такого эффекта не производит, информация с него воспринимается эмоционально. Но сейчас в РФ на душу населения приходится в 7 раз меньше газет, чем до реформы, а в Казахстане — в 40 раз меньше. А общенациональных газет вообще нет. Резко изменились мировоззренческая основа СМИ, их язык, образный ряд, состав «своей» аудитории, тип контактов с обществом, государством, иностранными СМИ. В этом состоянии понятия «свободная» или «несвободная» пресса вообще не имеют четкого смысла. Система разлажена, в ней нет целей, норм, критериев и ценностей. Действуют угасающая инерция общей культуры, кнут и пряник работодателей.

Все это последствия культурной травмы 90-х годов. Народы постсоветских стран пережили социальную катастрофу расчленения страны и разрушения привычного устойчивого жизнеустройства. Это сопровождалось и личными трагедиями, которые коснулись большинства семей. Одним из главных инструментов, которыми наносились эти травмы, были именно СМИ. Правительство Ельцина вело экономическую войну против населения, а СМИ — информационно-психологическую. Трудно сказать, раны какой войны были более нестерпимыми. Не буду ворошить тяжелые воспоминания, но скажу, что СМИ вели свою войну преступными методами и нередко доходили до прямого садизма, находя самые больные точки, чтобы посильнее оскорбить и уязвить людей.

Как нередко бывает, мучитель при виде страданий жертвы приходит в возбуждение и начинает наносить удары уже с бессмысленной жестокостью. За 90-е годы этот маховик раскрутился так, что стал опасной дестабилизирующей силой. Возник глубокий и тяжелый конфликт между СМИ как институтом и большой частью общества (думаю, даже большинством). Ельцину действительно надо было уходить, а новая властная бригада просто вынуждена была затормозить этот маховик.

Это была очень сложная и опасная операция. С ней частично были связаны дела Березовского и Гусинского. Потом последовала акция против НТВ — авангарда тех СМИ, которые вели демонтаж нашего народа средствами психологической войны. Кстати, маховик вовсе не остановили, не рискнули. Только притормозили, но уже это Запад и наши «оранжевые» ставят В.В. Путину в вину!

Конечно, самым эффективным разрешением противоречия было бы дать возможность «оранжевой» оппозиции свободно и пространно высказаться, но в режиме диалога — так, чтобы общество было судьей. Критика со стороны «оранжевых» стала бы, без сомнения, дестабилизирующим фактором. Но он необходим для развития! Проблема в том, чтобы удержать его стимулирующее воздействие в допустимых рамках. Тут и возникает риск. Допустить дестабилизацию как фактор развития и даже консолидации общества можно в том случае, если есть достаточные ресурсы для удержания «реактора» в заданном режиме. А если пойдет вразнос?

Что мешает сегодня решиться на такой риск? Во-первых, нехватка у государства интеллектуальных и художественных ресурсов. Краснобаи и художники тянутся к деньгам, особенно теневым. А если при деньгах можно еще и быть вольнодумцем, так это идеальная ситуация. Творческая интеллигенция в конфликте порядка и хаоса в большинстве случаев становится на сторону хаоса — на то и творчество, необузданность. При небольшом запасе прочности государству решиться на раскрепощение хаоса трудно — особенно если в дестабилизации заинтересованы мощные внешние силы, с которыми нельзя идти на открытый конфликт.

Во-вторых, и это гораздо важнее, в условиях кризиса власть не может разговаривать откровенно. Она находится между молотом и наковальней, поскольку «выросла» из 90-х годов и не желает (или не может) порвать пуповину, которая связывает ее с ельцинизмом. Что она скажет обобранному в 90-е годы населению? Как ни парадоксально, правду легче сегодня говорить Касьянову и Немцову. Их личная вина в социальном бедствии как-то компенсирована тем, что они не у власти и теперь вовсю жалеют народ.

У нас перед глазами редкий пример власти, которая может объясняться с населением откровенно. Это А.Г. Лукашенко. Он завоевал эту возможность тем, что определенно порвал с «реформаторами» начала 90-х годов — и против его ясных аргументов оппозиции нечего возразить, ей остается устраивать лишь небольшие уличные спектакли. Но этот шаг Лукашенко обошелся дорого — правящей команде Белоруссии на Западе выдана «черная метка».

Видимо, этой возможности — порвать с «реформаторами» начала 90-х — администрация В.В. Путина лишена.

Такую тему задал журнал «Родина». Вопрос поставлен в рамках параноидального взгляда на конкуренцию как «наше все». Это временный перекос нынешней идеологической службы России, которой велено создать нашим властям имидж «либералов». Но эта служба, как и многие другие в нашем государстве, работает со спасительной тупостью, которая сводит на нет многие разрушительные замыслы реформаторов. Более того, эта тупость (или бессознательная мудрость) нередко позволяет приспосабливать и разрушительные установки для пользы дела. Чем тратить силы на борьбу с формой, нальем в нее чего-то своего.

Культура — сила, соединяющая людей, создающая основу для сотрудничества. Но раз просят рассмотреть ее через призму конкуренции, так и быть. Вопрос ведь можно поставить так: что в нашей культуре есть такого особенного, что представляет ценность для других культур, что мы можем «вынести на мировой рынок»? Здесь «рынок» — метафора. Скорее, народы несут ценности своих культур в общую казну человечества, а взамен получают доступ ко всем ее богатствам. Ничего не несешь — доступ закрывается, есть такой механизм. Что у нас есть актуального в культуре, чем могли бы воспользоваться другие народы? Какие у нас созданы приемы, чтобы делать что-то важное с меньшими затратами или с особо высоким качеством? Какие средства общественной организации мы изобрели, чтобы с меньшими потерями переживать бедствия? Это ведь одно из ценнейших «ноу-хау».

Мне кажется, эти вопросы плодотворны. Как говорят, они обладают эвристической ценностью, запускают цепную реакцию рефлексии, самоанализа. Такая тренировка нам нужна, навыки рефлексии у нас сильно подорваны. Кстати, у нас много появилось людей с синдромом самоотречения. Как только они начинают думать о своей культуре, у них в голове щелкает какой-то выключатель, оживляющий программу отрицания. Это не тот здоровый скептицизм, который ограничивает желание похвастаться, хотя бы перед самим собой. Это болезненная потребность срочно создать маленький черный миф: «Всё не так, ребята!» Вероятно, это оказывает на человека какой-то психотерапевтический эффект, но надо уметь помещать эти комплексы в «особую камеру» нашего мозга (так советовал Ницше). А в другой камере пользоваться инструментами рационального мышления и взвешивать явления верными гирями.

Перечислю сгустки, выбранные мною из того потока сознания, который открыл вопрос, поставленный редакцией журнала. Действительно, что особенного и полезного для нас и для других (пусть непризнанного и даже неосознанного другими) возникло в нашей культуре? Я буду говорить о русской культуре, имея в виду, что она создавалась, конечно, не только этническими русскими, но на той матрице, которая была сложена русским народом. Понятно также, что и сама матрица русской культуры, как и всех национальных культур, есть во многом продукт «всеобщего труда», то есть построена в непрерывном сотрудничестве, диалоге и конфликтах с иными культурами. Прежде всего, с культурами значимых «этнизирующих иных».

Такими были для русских и ближайшие соседи, и Византия, и угрожающие «иные» с Запада, и татаро-монголы, а потом все народы Российской империи и СССР, поляки и немцы XVII — XVIII веков, а потом вообще Запад Нового времени с его наукой, купцами, Наполеоном и Гитлером, холодной войной. У всех русские учились, перенимаемые ценности переделывали по своей мерке, с пробами и ошибками. Это вещи банальные, но надо сказать — кризис породил у нас и синдром изоляционизма. Процесс непрерывного этногенеза русских под воздействием «этнизирующих иных» можно рассматривать и как непрерывную закалку и переделку русской культуры, бомбардируемой чужими культурными ценностями.

Здесь надо сделать еще одну оговорку. Интенсивный этногенез, как у русских, это процесс быстрого развития. Быстрое развитие включает в себя кризисы и утраты. Более открытая культура пропускает через себя много «мусора», много полезного отбирает и включает в свои структуры, но многое и уносится с отходами или заражается чужими болезнями. Чем выше пластичность культуры, тем короче жизненный цикл очень многих ее ценностей (мы не говорим об «устоях», отобранных исторически как краеугольные камни фундамента). Когда мы говорим о какой-то из таких ценностей, надо бы уточнять временной диапазон ее действия, но это трудоемкая вещь. Это не снижает познавательной пользы такого разговора, надо лишь учитывать, что многое из того, что еще вчера было специфической сильной стороной нашей культуры, сегодня, быть может, уже исчерпало свой ресурс (хотя, возможно, он будет восстановлен и обновлен в недалеком будущем — если умело «заложен на хранение»).

Например, для русской массовой культуры XX века была присуща любовь к книге и умение читать ее, вступая в диалог с текстом. Это — сильное и ценное свойство, важный ресурс устойчивости в грядущие бурные полвека. Сегодня этот элемент культуры сильно поврежден, большинство населения лишено к нему доступа. Но есть ниши, где этот потенциал сохраняется и воспроизводится, пусть на гораздо более узкой базе. Выйдем из кризиса, и, если будет воля, эта часть культуры может быть возрождена, хотя и в несколько иных формах — тип чтения уже будет видоизменен влиянием компьютера.

Что же выработала в себе русская культура под влиянием интенсивных межэтнических контактов?

Вот первая особенность — высокая адаптивность и умение учиться. Это проявлялось на разных уровнях. В образованном слое были удивительно быстро поняты и встроены в собственную культуру смыслы и нормы Просвещения, прежде всего европейская наука. Это — опыт нетривиальный, тип научного мышления органично встраивается вовсе не во все культуры традиционных обществ.

На уровне массовой культуры это качество проявилось как «уживчивость» русских при культурных контактах с иными этносами. Если типичной установкой англичан при их контактах с народами Африки, Азии, Америки и Австралии было как минимум создать «чисто английскую» культурную нишу (с апартеидом или, в крайних проектах, — с полной ликвидацией местного населения), то казаки, первыми заселявшие зоны контакта, повсеместно формировали субкультуру на основе синтеза русской и местных культур.

Мой дед, семиреченский казак, рассказывая мне о своей жизни, постоянно поминал киргизов, с образом жизни и хозяйства которых постоянно соотносили себя казаки их станицы Лепсинской. Когда в 1867 г. было учреждено Семиреченское казачье войско и туда переселили с Алтая часть сибирских (бийских) казаков, эта небольшая общность русских казаков переживала быстрый процесс этногенеза — в новой природной и этнической среде. Прошло всего 30 лет, и семиреченские казаки приобрели новые специфические культурные черты, приспособленные к активной и полноценной жизни в новой среде.

Большое многообразие источников, из которых пополняется арсенал культуры, придает системе очень большую устойчивость. В апреле 1942 г., еще не веря в неизбежность поражения, Геббельс писал: «Если бы в восточном походе мы имели дело с цивилизованным народом, он бы уже давно потерпел крах. Но русские в этом и других отношениях совершенно не поддаются расчету. Они показывают такую способность переносить страдания, какая у других народов была бы совершенно невозможной».

Геббельс видел «не поддающиеся расчету» свойства русских через призму войны, как способность переносить страдания. Но это — частное проявление фундаментального свойства культуры. Его можно определить как способность выполнять очень крупные задачи при такой нехватке материальных ресурсов, что в других культурах эти задачи оценивались бы как невыполнимые. Иными словами, у нас имелась способность заменить материальные ресурсы духовными — мотивацией и творчеством, как техническим, так и организационным.

Если считать войну крайним вариантом конкуренции, то факт исключительно эффективной мобилизации культурных ресурсов советского народа во время Великой Отечественной войны должен был бы стать предметом хладнокровного и деидеологизированного исследования. Раз уж делают конкурентоспособность критерием в стратегических решениях при выборе путей развития России, то именно собственный опыт представляет для нас самую большую ценность.

Конечно, трудно взвесить значение каждого фактора в сложной системе. Мне кажется, что значение мотивации у нас часто преувеличивают. Так отодвигаются в тень другие культурные ресурсы. И во время индустриализации 30-х годов, и во время войны и послевоенного восстановления мотивация людей играла очень большую роль. Но она была условием реализации потенциала других культурных средств, которые надо изучать и как самостоятельные сущности. Их утрата (в том числе по незнанию) может сделать бессильным и мощный духовный подъем. Тут, по-моему, в отечественной истории культуры есть большие пробелы.

Так, во многие энциклопедии вошло имя Алексея Стаханова — знаменитого шахтера, который в 1935 г. выполнил 14 норм по добыче угля (что породило «стахановское» движение). Его достижение представляется читателю как феномен сталинской индустриализации, как результат энтузиазма (или фанатизма — в зависимости от идеологической призмы). Но разве в этом суть? Пусть бы попробовали эти писатели на энтузиазме выполнить 14 норм на работе шахтера, землекопа или косаря. Физическая сила и ловкость («материальный» ресурс) такого результата обеспечить не могут.

Стаханов был великий мастер, сумевший перенести в индустриальный уклад труда тот тип отношений работника с материалом, который был развит в ремесленном доиндустриальном труде (он описан, например, в сказах Бажова). Эта часть культуры была утрачена в современном западном обществе при возникновении фабрики, а в советское время неожиданно возродилась — лет на двадцать-тридцать.

Стаханов был стихийный творец «философии нестабильности» в приложении к пласту угля. Вглядываясь в пласт и начиная его чувствовать, он находил в нем критические точки, центры внутреннего напряжения. Говоря современным языком, он видел пласт не как гомогенную или ламинарную систему, а как систему крайне неравновесную, с множеством «точек бифуркации». Легкий удар в эти точки обрушивал массу угля. Стаханов использовал энергию внутренних напряжений материала.

Этот культурный ресурс был важной частью «советского стиля», когда на заводы и в НИИ пришли люди, сохранившие крестьянское космическое чувство и в то же время освоившие культурные нормы и навыки, порожденные Просвещением. Это проявилось во время войны в способе мысли и действия солдат и офицеров на фронте, работников и управленцев в тылу. Энтузиазмом никак не объяснить того факта, что во время войны более 73% раненых не просто излечивались, но и возвращались в строй. Более того, Конрад Лоренц, попав в плен и будучи назначен помощником советского врача в прифронтовом лагере военнопленных, был поражен способом лечения раненых немцев. Врач отказывался делать ампутации, которые в немецкой медицине считались неизбежными. Лоренц полагал, что врач сознательно обрекает немецких раненых на смерть — в качестве мести за их злодеяния. А им сохраняли конечности, потому что сам подход к военной хирургии был иным.

Энтузиазмом не объяснить того факта, что в середине 80-х годов один научный работник в СССР был обеспечен эквивалентными «приборными возможностями» в среднем примерно в 200 раз хуже, чем его коллега в США. В официальном документе «Комплексная программа научно-технического прогресса СССР на 1991-2010 годы» (М., 1988) не решились сообщить эту величину, здесь написано «в 80-100 раз хуже», но это дела не меняет. Для нас важен тот факт, что исследования и разработки советских ученых обеспечивали паритет с Соединенными Штатами Америки в области вооружений, а на их создание в США были направлены усилия 60% всего их научного потенциала. Это значит, что советские ученые располагали несоизмеримо меньшим количеством материальных ресурсов, но их «продукт» на главных направлениях был соизмерим.

Как можно сегодня говорить о конкурентоспособности или хотя бы восстановлении России, не поняв, какими ресурсами советская научная система компенсировала такую нехватку материальных средств. В 90-е годы, взяв курс на имитацию всего социального и культурного уклада американской науки, российские реформаторы, вероятно, уничтожили конкурентные преимущества отечественной системы, даже не поинтересовавшись ее «анатомией и физиологией». А может быть, уничтожили еще не до конца — тоже благодаря своему невежеству. И даже не знаешь, стоит ли говорить вслух о том, что нам стало известно о русском (советском) «научном стиле» за годы кризиса.

То же самое можно сказать и о школе, и о высшем образовании. Эти институты есть порождение отечественной культуры — и в то же время являются той «генетической матрицей», на которой эта культура воспроизводится. Наша школа и вузы «производили» тип образованного человека и специалиста, который не производится конвейером западной школы и университета. В чем-то он был лучше, в чем-то хуже западного, но это был особый культурный тип, который очень высоко котировался на западном рынке интеллектуальной рабочей силы. Существенно и то, что советская школа и вуз давали образование высокого элитарного («университетского») типа при очень скромных материальных ресурсах. Например, в середине 80-х годов учебные расходы (материалы, реактивы, технические средства) за все время обучения одного студента-химика в МГУ составляли 560 руб., а в университетах США — 31 тыс. долларов. Но выпускники химфака МГУ, в целом, не уступали своим сверстникам в США. В чем тут дело? В особой педагогической культуре советской школы.

Да, за последние годы мы свои преимущества, в общем, утратили. Наш студент по типу мышления и по навыкам обучения стал похож на типичного западного студента. При гораздо более низких расходах на материальные средства обучения это ведет к утрате конкурентоспособности. Можно ли восстановить былые культурные особенности нашего образования? Ответить пока трудно, ибо мы этих особенностей по-настоящему не изучали. Если бы утраты этих богатств хотя бы побудили нас к такому изучению и вообще к такой постановке вопроса, это в какой-то степени окупило бы наши потери. Потому что мы перечислили здесь лишь отдельные, лежащие на поверхности примеры, а системный взгляд открыл бы нам множество скрытых, но вполне актуальных богатств.

Но открывать эти богатства можно только в том случае, если будет выставлена их надежная и трезвая защита. Иначе реформаторы, которые пока что правят бал, сразу же их уничтожат. Огонь по площадям уже выдыхается, а укажи им невидимые цели, и на них обрушатся смертоносные «усовершенствования».

Президент Медведев утвердил очень важный документ — Национальная образовательная инициатива «Наша новая школа». Само название очень емкое и очень многозначительное, за ним, очень может быть, кроется действительно фундаментальная, стратегическая инициатива. Поэтому надо прежде всего обсудить саму постановку проблемы школы верховной властью государства, а потом уже разбираться в деталях — дизайне классов и парт, скорости школьного Интернета и пр.

Президент Всероссийского фонда образования Сергей Комков сказал: «Сама по себе эта инициатива не может привести к негативным последствиям. Другой вопрос, как она будет реализовываться и кто будет этим заниматься. Не превратится ли это в очередную декларацию».

Дело обстоит совсем наоборот! Страшно именно то, что эта инициатива может не превратиться в очередную декларацию. Пустые декларации к негативным последствиям не приводят, реальная угроза возникает, когда власть действительно начинает преобразовывать какой-то жизненно важный общественный институт.

В данном случае речь идет о создании новой школы, о таком реформировании школы, которая приведет к ее принципиальному изменению. То есть главное в этой инициативе не зарплата учителей, не механизм финансирования, не гранты тем молодым учителям, которые поедут в провинцию. Само понятие «новая школа» означает, что власть предполагает ликвидировать в России ту школу, которую мы до сих пор имели, построить на ее месте принципиально иную систему в ее фундаментальной сущности. Примерно так, как поступили с колхозами и отправили сельское население с мотыгами на их «частные» подворья, — это была Национальная инициатива «Наше новое сельское хозяйство». Вот в этом и надо разобраться.

С. Комков добавил об инициативе: «Это — скорее то, каким глава государства хотел бы видеть образовательный процесс и что он хотел бы получить в процессе реформирования школы. В этом плане я и многие другие эксперты его полностью поддерживаем».

Я не эксперт, но я эту инициативу не поддерживаю, потому что за туманными обтекаемыми рассуждениями о дизайне и об Интернете таится угроза именно для сути той школы, которую Россия выстроила в трудных и творческих поисках за последние 100-120 лет. За 20 лет мы ни разу не получали от власти ясного ответа на вопрос, зачем надо менять тип прежней школы и что мы получим на выходе. В чем сущность той реформы, которую начали сразу после смены политической системы? Почему ее смысл тщательно замалчивается и внимание уводится к спорам о зарплате учителей и к Интернету? Как говорили в Древней Греции, «молчание их подобно крику».

Цель — сломать едва ли не главный, проросший во все российское общество и в русский народ институт, который воспроизводит Россию. Школа — это генетический механизм культуры. Школа передает каждому новому поколению детей и подростков основные созданные и отработанные в этой культуре смыслы, тип знания и мышления, навыки быть членом этого общества, этого народа, следовать его цивилизационной траектории. Все это вместе составляет центральную мировоззренческую матрицу, на которой люди собираются в народ. Разрушь эту матрицу (по чьей-то команде или по незнанию) — и народ рассыпается, как куча песка.

Вот в чем суть школы, и задача реформы — изменить именно эту суть, а не побрякушки. Возможно, Президент этого не видит и «хочет как лучше», нельзя отбрасывать и эту версию. Но тогда он должен был бы вступить в диалог, а не просто объявлять решение, выработанное где-то в Высшей школе экономики, в ИНИСОРе или в Минобрнауки.

Если говорится, что мы создаем новую школу, это и значит, что власть имеющимися у нее средствами изменяет генетический механизм культуры России. Но даже очень незначительное изменение в генетическом механизме называется мутацией. Здесь же речь идет о смене типа школы. Ответственная часть общества должна задуматься над тем, какой будет эта «мутация», что из себя будут представлять дети, прошедшие эту новую школу, чем они будут отличаться от прежних людей, которых мы знаем как русских или людей других народов России, проходивших прежнюю школу. Можно ли хоть приблизительно предсказать результаты подобных мутаций?

Известно, что школа — один из самых консервативных институтов общества. Для народа и его культуры, как и для любого организма, защита его «генетического аппарата» — одно из главных условий продолжения рода. Надо же вникнуть в смысл содержательных фраз в выступлениях Президента по данной теме, хотя эти фразы и скрыты под наслоениями добрых пожеланий. Ведь начатая 20 лет назад реформа школы породила тот глухой, но непримиримый конфликт, который расколол наше общество.

Точнее, его расколол ряд фундаментальных конфликтов — приватизация, реформа основных систем жизнеобеспечения страны. Но, пожалуй, самое долговременное противостояние в обществе касается именно школы. Большая масса людей пытается реконструировать доктрину этой реформы, понять ее замысел. Сейчас для этого появился материал, приоткрывающий суть.

Строго говоря, это конфликт не новый, он возобновился. С конца XIX века, когда в России началась индустриализация и стала создаваться массовая школа (то есть система, которая должна была давать образование и воспитание всем детям России), перед государством и обществом возникла проблема — какой тип школы выбирать. Эта дискуссия длилась несколько десятилетий, и был сделан фундаментальный, цивилизационный выбор — школа России должна быть единой и общеобразовательной.

Суть выбора была в принципиальном отказе от того типа западной школы, который был выработан в процессе Великой французской революции и был принят всем Западом. Главное было в том, что эта «школа капиталистического общества» была не единой и не общеобразовательной. Это была система «двух коридоров», которая делилась на школу для элиты и для массы. Первая давала образование университетского типа, основанного на системе дисциплин — областей «строгого» знания, в совокупности создающих целостное представление о Вселенной (универсуме).

Другая, массовая школа «второго коридора» готовила «человека массы». Эта система воспроизводила классовое общество, разделенное не только социально, но и культурно. Это была «фабрика субъектов», заполнявших, как рабочая сила, фабрики и конторы. Она была отделена от университета и передавала детям «мозаичную культуру», составленную из обрывков знаний, «полезных в повседневной жизни».

На Западе различие культурного багажа и типа мышления двух человек, прошедших по разным коридорам школы, просто поражает. В это нельзя было бы поверить, не окунувшись в их среду, — это как две разные расы с разными типами культуры. В России в начале XX века культура сопротивлялась «импорту» западного капитализма и, соответственно, вырабатывала свой тип школы. Было принято и в 1918 г. закреплено решением I Российского съезда учителей другое: школа должна воспроизводить не классы с двумя разными типами культуры, а народ с единой культурой для всех.

Эта школа исходит из того, что дети России равны, как дети одной семьи. В школе они должны воспитываться и обучаться как говорящие на языке одной культуры. Реформаторы с начала 90-х годов поставили задачу сломать принцип единой школы. Их цель — разделить единую школу на два коридора, создать небольшую школу для элиты и большую — для фабрикации массы.

Наша школа была достроена в советское время. Мы ее знали уже в зрелой форме. Эта общеобразовательная школа, включая вечерние школы и ПТУ, строилась на базе университетской, а не «мозаичной» культуры и всем давала целостный, дисциплинарный свод знаний. Советская школа вся была школой для элиты — все дети в этом смысле были кандидатами в элиту. Конечно, другие условия еще довольно сильно различались, но тип образования и культуры для всех был единым. ПТУ и вечерние школы не были иным «коридором». В них учились по тем же учебникам и тем же программам — по своему строению это было то же самое знание.

Советский корпус инженеров в большой мере был собран из людей, прошедших через ПТУ и техникумы. Два Главных конструктора, два академика, руководители космической программы — Королев и Глушко — в юности окончили ПТУ. Юрий Гагарин окончил ремесленное училище. Программа единой школы позволяла всем детям освоить культурное ядро своего народа.

Позволяет ли изложение доктрины «Нашей новой школы» трактовать ее как отход от принципов единой и общеобразовательной? На мой взгляд, да, и для этого есть такие основания.

Во-первых, в этой доктрине не было подтверждено намерение следовать этим принципам, в то время как в ходе реформы мы видели последовательный отход от этих принципов на практике. Это и создавало обстановку тлеющего конфликта и множество обращений «консерваторов» с требованием коррекции курса реформы.

Во-вторых, ряд заявлений Президента Д.А. Медведева никак нельзя истолковать иначе как намерение радикализовать эту реформу. В своем изложении инициативы «Наша новая школа» 4 февраля 2010 г. он сказал: «От стандартов, содержащих подробный перечень тем по каждому предмету, обязательных для изучения каждым учеником, будет осуществлен переход на новые стандарты… Школа должна стать более самостоятельной в составлении индивидуальных образовательных программ… В любой образовательной программе будет две части: обязательная и та, которая формируется школой». Но это и есть отказ от принципа единой школы.

Школа будет теперь составлять индивидуальные образовательные программы, что и произошло при разделении школы Запада на школу для массы и школу для элиты. Для них нет единой программы, программы разных коридоров различаются очень сильно.

А вот два высказывания из разных заявлений, но дополняющие друг друга: «Программы обучения старшеклассников будут увязаны с дальнейшим выбором специальности… Мы должны всячески стимулировать таланты. Особенно важно это делать в тот период, когда происходит профессиональное становление таких детей».

Здесь сформулирован принцип ранней профессионализации как альтернатива общеобразовательной школе. Что значит «программы, увязанные с выбором специальности»? Одно дело — очень небольшое число спецшкол (типа Московской средней художественной школы или нескольких «математических» школ), другое — принцип создания «Нашей новой школы». Какое может быть «профессиональное становление детей»! Это немыслимый откат в педагогике. Нормальный ребенок, фантазируя на тему «кем быть», за школьные годы перебирает с десяток профессий и, даже поступая в вуз, еще не осознает окончательно своего призвания. Условием его свободного развития и является характер школы как единой и общеобразовательной. В этом и была сила нашей школы, здесь — исток той любви, которую к ней испытывали много поколений.

Меня насторожила и такая фраза Президента: «Результат образования — это не только знания по конкретным дисциплинам, но и умение применять их в повседневной жизни». Раньше это воспринималось как банальная житейская мудрость. Мол, знание закона Ома поможет рассчитать нужное сечение проводов, если сам налаживаешь электричество на даче. Но сейчас это звучит как провозглашение нового принципа для школы: одним — абстрактное знание дисциплин (закона Ома, тригонометрии, молекулярной генетики), а другим — умение применять знания в повседневной жизни. Это был и есть лозунг разделения школы на два коридора. Фраза, буквально взятая из описания «школы капиталистического общества» в классической монографии французских социологов образования.

Угрозу я чувствую и в таком намерении: «Мы введем мониторинг и комплексную оценку академических достижений ученика, его компетенций и способностей». Сказано, как отрезано. Мониторинг способностей ученика! Сертификация! Ты, Миша, способный мальчик, а ты, Петечка, бездарь. Собирай вещички! И ведь этот мониторинг будет иметь монетарное подкрепление. Сказано: «Работа с одаренными детьми должна быть экономически целесообразной. Норматив подушевого финансирования следует определять в соответствии с особенностями школьников, а не только образовательного учреждения». Тут Петечка и вещичек не успеет собрать, вылетит, как пробка из бутылки. А Мишу за уши потянут до квалификации «юный гений» — попробуй докажи, что нет.

Наконец, самое главное. Вот как видится «Наша новая школа»: «Готовиться к условиям жизни в высококонкурентной среде, то есть уметь бороться за себя… У нас длительное время считалось, что человек должен раскрывать свои лучшие способности в коллективе, а коллектив должен помогать человеку, это нормально. С другой стороны, каждый человек сам должен заниматься своей карьерой, думать о своем будущем и исходить из того, что ему придется конкурировать с другими людьми. Это некая смена парадигмы, в том числе образовательной. Думаю, что мы действительно должны в известной степени поменять наши установки, может быть, даже и ценностные установки на эту тему».

Тут нет комментариев. Россия, Россия…

Эх, Дмитрий Анатольевич, ну и доктрину Вам подсунули в Минобрнауки или ИНСОРе!

Обсуждается проблема отношения государства к оппозиционной «улице», точнее, проблема подавления такой «улицы» средствами государственного насилия. Это — разновидность более широкой проблемы цензуры, то есть запрета, наложенного государством на передачу определенного класса сообщений с помощью определенных знаковых систем.

Такой разговор в первом приближении имеет смысл лишь в том случае, если мы анализируем эту проблему как систему, отвлекаясь от наших политических симпатий к власти или к «улице». Свои моральные оценки, вытекающие из пристрастий, лучше давать во втором приближении, разобравшись с более простой моделью. Реальная проблема имеет слишком много срезов, и в большинстве их трудно устоять против давления эмоций.

Страна, общество, народ — все это большие системы. Они существуют благодаря тому, что государство держит под контролем противоречия, нарушающие равновесие. Государство обуздывает наступающий хаос и обеспечивает поддержание порядка. Это его обязанность, стабильность является ценностью очень высокого ранга. Например, большой народ вообще не может сложиться без длительного периода политической стабильности. При любом длительном кризисе и наличии больших зон хаоса происходит быстрый разрыв множества связей, соединяющих людей в народ. Народ рассыпается. Это мы и видим в течение последних 20 лет в России.

Оппозиция, говорящая на языке «улицы» (митинги, шествия, массовые беспорядки), — сила, радикально дестабилизирующая. Цель сообщений на этом языке — постановка политических спектаклей, сплачивающих коллективы с особым типом сознания (толпу). Здесь образуются очаги альтернативной власти, пусть временной и иллюзорной, но самим своим существованием подрывающей легитимность существующего порядка. Государство обязано разрушать эти очаги враждебного порядка, превращающего в хаос пространство прежнего порядка. Сознательно власть уходит от выполнения этой обязанности или в случае запланированного самосвержения («революция сверху», как в перестройке Горбачева), или вследствие слабости (как в феврале 1917 г.).

В арсенале средств для предотвращения выступлений «улицы» мы обсуждаем только силовые методы. Их применение тоже является политическим спектаклем, который обладает дестабилизирующим потенциалом и подрывает легитимность государства в глазах части общества. Определим границы диапазона, в котором применение силы оправдано исходя из критерия стабильности.

Нижний порог в интенсивности силового подавления — не дать дестабилизирующему воздействию «улицы» выйти в режим автокатализа (расширенного самовоспроизводства), не дать зародиться лавинообразному процессу. Ниже этого порога применять насилие бессмысленно — только подливать масла в огонь. Если удается ввести спектакль улицы в равновесный режим, ограничить его стабильным уровнем, не создающим критической непосредственной угрозы срыва, то это уже решает важную задачу и дает время для других маневров.

Другая характерная точка — оптимальный уровень применения силы, при котором суммарное дестабилизирующее действие «улицы» и «сил порядка» становится минимальным. Точно определить эту точку невозможно (это не точка, а довольно широкая зона), но опытные и ответственные специалисты умеют нащупать зону «около оптимума».

Предел, за который не следует переходить, — равенство дестабилизирующих эффектов от применения силы и от подавляемых силой действий «улицы». За этой красной чертой силовые действия власти порождают лавинообразное нарастание «ответа». Ярким примером такого фатального развития событий служит Кровавое воскресенье 9 января 1905 г. События 4 октября 1993 г. в Москве тоже относятся к этому классу, с той разницей, что они породили угрозу «отложенного ответа». Этот нависший камень когда-то может очень сильно осложнить положение власти.

Как правило, переход оппозиции к языку «улицы» оправдывается отказом власти от диалога и переговоров с поиском компромисса. Этот отказ и современники, и историки обычно объясняют ошибками или злонамеренностью властной верхушки. Похоже, однако, что выбор делается исходя из баланса сил в двух пространствах диалога — «улицы» и «стола переговоров». Власть в редких случаях обладает ресурсами для того, чтобы вести диалог с оппозицией, не давая ему стать политическим спектаклем, подрывающим легитимность еще сильнее, нежели «улица».

Пример равновесия сил, которое позволило «уйти с улицы» в зал заседаний, — заключение «пактов Монклоа» в Испании после смерти Франко. Пример провала государства — создание Государственной думы в России после 1906 г. Монархия не смогла «переговорить» либералов и левых, но и лишить их этой трибуны стало невозможно.

Возьмем близкие случаи. Во времена Брежнева не было угрозы «улицы» в нынешнем понимании, но были диссиденты, в числе, достаточном для устройства мини-спектаклей. Западные «голоса», к которым приникло ухо интеллигенции, произвели бы масштабирование этих «демонстраций» до нужных размеров. Казалось бы, власть имела возможность увести диссидентов в уютные залы для диалога — массовой поддержки элитарная прозападная тусовка не получила бы. Но этого было нельзя делать — «переговорить» диссидентов власть могла бы лишь в том случае, если бы заговорила на языке абсолютных земных понятий, отбросив всю обветшавшую надстройку сусловского марксизма.

Интеллектуальных ресурсов для этого у власти не было, идеологическое обслуживание уже было в руках тех же диссидентов в шкуре еврокоммунизма (типа Бурлацкого или Ципко). Оставалось подавлять мини-спектакли диссидентов мини-репрессиями. И то и другое дестабилизировало систему, но в замедленном темпе, что давало системе шанс, хотя и очень небольшой. Но без него сегодня государство оказалось бы в еще худшем состоянии. Те уроки в какой-то мере изучены.

Актуальный случай — отношения Администрации Президента с «улицей», которая соединила широкую коалицию российских «оранжевых». Может ли власть увести эту коалицию с «улицы» в зал диалога? На мой взгляд, не может. На политкорректном языке либерально-демократических ценностей власть проиграет этот диалог нокаутом. И для этого есть много веских причин. Во-первых, судьи, которые будут оценивать, какая из сторон более демократ, находятся не в России, и они уже вынесли и огласили свой приговор.

Вторая причина в том, что наши «оранжевые», от Каспарова до Лимонова, вовсе не являются реальными политическими субъектами. Они — как тот маленький сорванец, который подходит к прохожему и плюет ему на пиджак. А когда прохожий берет его за ухо, появляются два громилы, которые «вступаются за ребенка». Диалог с нашими «оранжевыми» сорванцами невозможен. Да они и не собираются вести диалог, они ведут психологическую войну против государства, используя предоставленное им большими громилами оружие.

Но самая главная причина в том, что власть, говорящая на языке либерально-демократических ценностей, не может получить поддержки народа. А перейти на язык абсолютных земных понятий, отбросив всю обветшавшую надстройку «рыночных реформ», эта власть не в состоянии. Ее еще недостаточно приперли к стене и не пощекотали шпагой.

Так и выходит, что власть лишь притормаживает утрату своей легитимности, совершенно уйдя от диалога и подавляя «улицу», стараясь не перейти порога. Это разумный, но бесперспективный выбор. Однако он дает обществу шанс самому созреть для того, чтобы перехватить у власти право на диалог, а затем и мягко прижать ее к стенке, чтобы заставить перейти на язык земных понятий. При подавлении «улицы» без диалога эрозия государства неизбежна, но отсрочка резкой дестабилизации сегодня в интересах подавляющего большинства. Используем ли мы эту полученную дорогой ценой отсрочку или промотаем ее, как 90-е годы, — другой вопрос.