IV

Внутри самой Схоластики этот принцип привел не только к эксплицитному разворачиванию того, что, хотя и по необходимости, могло оставаться имплицитным, но также либо к введению, в некоторых случаях, того, что совсем не было необходимым, либо к игнорированию естественного порядка изложения материала в пользу искусственной симметрии. Уже в самом прологе «Суммы теологии» Фома Аквинский осуждает, намекая на своих предшественников, «умножение бесполезных вопросов, пунктов и подпунктов, и всяческих аргументов» и тенденцию представлять разбираемый предмет «не в соответствии с внутренним порядком самого предмета, а в соответствии с требованиями литературного изложения». Однако страсть к «разъяснению» проникла — что было естественным ввиду монополии Схоластики на образование — практически в каждый ум, занимающийся проблемами культуры, и вскоре превратилась в «умственную привычку» («духовное состояние»).

Читаем ли мы трактат по медицине, справочник по классической мифологии (такой, например, как Fulgentis Metaforalis Райдвола), листовку политической пропаганды, восхваление правителя или биографию Овидия, мы везде обнаруживаем все ту же одержимость систематикой делений и подразделений, демонстрацией методики, терминологией, параллелизмом частей и рифмой. «Божественная комедия» Данте является Схоластической не только по своему содержанию, но и по своей Тринитарной форме. В «Новой жизни» сам поэт, а не комментатор, тщательнейшим образом анализирует смысл и развитие каждого сонета и каждой канцоны, подразделяя текст на «части» и «части частей», совершенно в духе Схоластики, а вот уже Петрарка, полстолетия спустя, развивает структуру своих стихотворений, исходя прежде всего из задач эвфонии (благозвучия), а не логики. «Я было подумывал изменить порядок четырех станц так, чтобы первый кватрен (четверостишие) и первая терцина заняли бы второе место и наоборот, — пишет Петрарка об одном из своих сонетов, — но я оставил эту затею, так как более полное звучание оказалось бы в середине, а более приглушенное звучание оказалось бы в начале и конце».

То, что приложимо к прозе и поэзии, в не меньшей степени приложимо и к различным видам искусств. Современная гештальт-психология, в отличие от представлений психологии девятнадцатого столетия и в почти полном согласии с доктринами века тринадцатого, «отказывается наделять возможностями синтеза высшие умственные способности человеческого ума» и подчеркивает «решающее значение формирующих сил сенсорных процессов». Сама по себе перцепция (восприятие) теперь наделяется — и я тут цитирую — неким «интеллектом», который «организует чувственный материал по схеме простого, хорошего «Гештальта» «в попытке организма ассимилировать стимулы, направленные на свою собственную организацию»10.

Фома Аквинский именно это и имел в виду, когда писал: «Чувствам приятно то, что должным и пропорциональным образом сложено, ибо такая пропорциональность присуща им самим, а само по себе чувство есть некоторого рода разум (reason), каковым является и всякая познавательная способность»11. Эта мысль Фомы, конечно, уже перевыраженная современным способом, отражена в приведенных выше цитатах. В этом плане неудивительно, что ментальность, которая почитала необходимым сделать веру «яснее» посредством обращения к разуму и сделать разум «яснее» посредством обращения к воображению, также испытывала потребность сделать воображение «яснее» через обращение к чувствам. Опосредованным образом это пристрастие оказывало воздействие даже на философскую и теологическую литературу. Это воздействие проявлялось в том, что выделение главного предмета рассмотрения предполагало его звуковое выделение в речи повторяющимися фразами, а визуальное деление страницы осуществлялось с помощью рубрик, цифр и параграфов. Это пристрастие оказало самое непосредственное воздействие и на все искусства. В музыке такое выделение достигалось с помощью точного и систематического введения такта (ритма) (именно Парижская школа XIII в. ввела мензуральную нотацию, которая используется до сих пор, и о ней напоминают, по крайней мере, в Англии, такие термины, как «бревис», «семи-бревис» (целая нота), «миним» (половинная нота) и т. д.), а в изобразительных искусствах такое выделение достигалось с помощью точного и систематического разделения изобразительного пространства, что приводило к «разъяснению ради самого разъяснения» нарративных контекстов (сюжетно-тематических изображений) в репрезентативных (предметно-изобразительных) искусствах и функциональных контекстов в архитектуре.

В сфере репрезентативных (предметно-изобразительных) искусств это может быть продемонстрировано анализом почти любой фигуры, взятой из какого-либо изображения, но еще более явно это видно в организации архитектурных ансамблей. За исключением случайных отклонений (как, например, в Магдебурге и Бамберге), композиция портала церкви Высокой Готики явно подвержена четкой и весьма стандартизированной схеме, которая, вводя упорядоченность в формальную организацию, одновременно проясняет нарративный контекст. Достаточно сравнить прекрасный, но еще не «проясненный» «Страшный Суд» на портале церкви в Отэне с такими же порталами в Париже и в Амьене, где, несмотря на еще большее великолепие, царит полная ясность. Тимпан (треугольное поле фронтона) четко разделен на три регистра (прием, неизвестный в Романской архитектуре, за исключением только тщательно разработанных тимпанов в церквах Сен-Урсэн-де-Бурж и Понпьера); Деисус отделен от Обреченных и Избранных, а эти изображения, в свою очередь, четко отделены от Воскрешенных. Апостолы, втиснутые в тимпан церкви в Отэне, помещены в амбразурах и находятся над фигурами двенадцати Добродетелей и их противоположностей (такой тип изображения развился из традиционной семеричности, соответствующей, по Схоластическим воззрениям, подразделениям Правосудия) таким образом, что символическая фигура Силы Духа соответствует фигуре Ап. Петра — «камню», а фигура Любви-Милосердия соответствует фигуре Ап. Павла, т. е. автора вдохновенных строк о любви (1 Кор, 13); Мудрые и Неразумные Девы, соответствующие Избранным и Осужденным, были добавлены на дверных косяках как некое подобие маргинальных глосс.

В живописи мы можем наблюдать процесс прояснения, так сказать, in vitro («по живому»). Мы располагаем уникальной возможностью сравнить ряд миниатюр, созданных около 1250 г., с их непосредственными прототипами, созданными во второй половине XI века (возможно, после 1079 г. и, несомненно, до 1096 г.). Два из наиболее известных изображений представляют собой фигуры короля Филиппа, раздающего привилегии и дары, среди которых находим церковь Св. Самсона, пожалованную монастырю Сен-Мартен-де-Шан. Но если в Ранне-Романском прототипе, который представляет собою необрамленный рисунок пером, мы видим беспорядочную группу фигур, зданий и надписей, то в копии с него, сделанной в период Высокой Готики, мы уже видим тщательно организованное изображение. Здесь рамка собирает все в единое целое (внизу добавлено изображение церемонии освящения, что отражает недавно возникшую предрасположенность к реализму и общественному достоинству). Изображение разделено на четыре ясно обозначенных поля, которые соответствуют Королю, Экклезиастическим структурам, Епископату и Светской высшей знати, причем все элементы тщательно выделены. Изображения двух церквей — Сен-Мартен и Сен-Самсон — не только даны на одном уровне, но и показаны в виде сбоку, причем в несмешанной перспективе. То, что наиболее значительные лица, изображенные на миниатюрах, были ранее показаны фронтально и без фланкирующих фигур, а теперь, представлены в сопровождении менее значительных лиц и к тому же даны в движении и взаимообщении, усиливает, а не ослабляет их индивидуальное значение, а единственный церковный деятель, который помещен, по вполне резонным соображениям, среди графов и правителей, Архиепископ Дрого Парижский, теперь выделен из всей группы своим церковным облачением и митрой.

Но стремление к «прояснению» достигло своих величайших триумфов прежде всего в архитектуре. Подобно тому, как в Высокой Схоластике царил принцип manifestatio, так и в архитектуре Высокой Готики доминировало (так об этом писал Сюжер) то, что можно было бы назвать «принципом прозрачности». Предсхоластика отделила веру от разума непроницаемым барьером, подобно тому как постройка Романского стиля дает впечатление пространства четко определенного и непроницаемого, будь то снаружи или внутри здания. Мистицизм потопит разум в вере, а номинализм полностью отделит одно от другого; и тот, и другой подход, можно сказать, найдет выражение в церквах Поздней Готики. Сараеподобный экстерьер этих церквей часто заключает в себе экстравагантно живописный интерьер, который кажется безграничным, и таким образом создает пространство, четко определенное и непроницаемое извне, но неопределенное и проницаемое изнутри.

Философия Высокой Схоластики, однако, жестко отграничила святая святых веры от сферы рационального знания, но при этом настаивала на том, чтобы содержание этого святилища оставалось четко различимым. Так и архитектура Высокой Готики отграничивает объем интерьера от внешнего пространства, и все же настаивает на том, чтобы этот интерьер проступал, так сказать, сквозь окружающие его структуры; таким образом, например, поперечное сечение нефа может быть «прочитано» с фасада.

Подобно «Суммам» Высокой Схоластики, собор Высокой Готики стремился прежде всего к «тотальности», и, таким образом, здесь прослеживается тенденция приблизиться, через синтез и устранение всего мешающего, к совершенному и окончательному решению. Иными словами, мы можем говорить о едином плане Высокой Готики или о единой системе Высокой Готики со значительно большей определенностью, чем это можно было бы сделать по отношению к любому другому периоду. В своей образности собор Высокой Готики стремился воплотить всё Христианское знание — теологическое, естественнонаучное и историческое, где все элементы должны находиться каждый на своем месте, а все то, что еще не нашло своего определенного места, подавляется. В структурном плане отмечается также стремление синтезировать все главные мотивы, полученные по разным каналам, и это позволило, в конце концов, достичь невиданного ранее баланса между базиликой и центрально-плановой постройкой при подавлении всех элементов, которые могли бы угрожать такому балансу, т. е. речь идет о таких элементах, как крипта, галереи и башни, не считая двух фронтальных.

Второе требование Схоластических трактатов — «изложение материала в соответствии с определенной системой гомологических частей и частей частей» — находит свое зримое отображение в единообразном разделении и подразделении всех частей Готической постройки. Вместо разнообразия форм свода времен господства Романского стиля, когда это разнообразие могло проявляться в одном и том же здании (крестовый свод, нервюрный свод, барабаны, куполы и полукуполы), в Готике мы имеем усовершенствованный нервюрный свод, который теперь уже применяется повсеместно, так что своды апсиды, часовен и хора уже не отличаются от сводов, применяемых в нефе и трансепте. После собора в Амьене какие бы то ни было закругленные поверхности исчезают из храмов, за исключением, разумеется, распалубок сводов. Вместо контраста, который обычно наличествовал между трехрядными нефами и неразделенными трансептами (или между пятирядными и трехрядными трансептами), теперь, в Готической церкви, мы имеем как трехрядные нефы, так и трехрядные трансепты, и вместо различия между пролетами высокого центрального нефа и боковых нефов мы имеем «единообразную травею», в которой один центральный пролет с нервюрным сводом соединяется с каждой стороны с одним пролетом бокового нефа. Таким образом, целое составлено из наименьших единиц (сразу приходят на ум articuli Схоластических трактатов), которые гомологичны в том, что они треугольны в плане, и каждый из этих треугольников соприкасается сторонами со своими соседями.

В результате всех этих гомологических соответствий мы можем различить то, что соответствует иерархии «логических уровней» в хорошо организованном Схоластическом трактате. В разделении всей постройки (храма), как это было принято на протяжении всего периода Готики, на три главные части — неф, трансепт и «chevet»12, и в четком разделении внутри этих частей, между высоким центральным нефом и боковыми нефами, с одной стороны, и между апсидой, апсидной галереей и венцом капелл, с другой, мы можем увидеть следующие аналогичные соотношения: первое — между каждым центральным пролетом, всем целым центрального нефа и всем нефом, трансептом и пред-хором, соответственно; второе — между каждым пролетом бокового нефа, целым каждого бокового нефа и всем центральным нефом, трансептом и пред-хором соответственно; третье — между каждым сектором апсиды, целой апсидой и всем хором; четвертое — между каждой секцией обходной галереи, целой галереей и всем хором; и пятое — между каждой капеллой, всем венцом капелл и всем хором.

Невозможно здесь — да и нет такой необходимости — описать, каким образом этот принцип разворачивающейся подразделенности (или, если смотреть на это с другой стороны, множественности) во всё большей степени оказывал влияние на сложение концепции всего здания, вплоть до малейших деталей. На гребне этой тенденции опоры были поделены и подразделены на главные столбы, менее важные столбы и еще менее важные колонны; ажурность переплетений окон и трифориев и декоративные аркады подразделены на первичные, вторичные и третичные средники и профили; нервюры и арки подразделены на ряд лепных украшений. Можно упомянуть, однако, что сам принцип соответствия, который контролирует весь этот процесс подразделений, предполагает и обеспечивает относительное единообразие, которое отличает архитектурный язык Высокой Готики от Романского стиля. Все части, которые находятся на том же «логическом уровне» (и это особенно заметно в тех декоративных и репрезентационных чертах, которые в архитектуре соответствуют similitudines Фомы Аквинского), стали задумываться как члены одного класса, так что огромное разнообразие балдахинов, орнаментировка цоколей архивольт и, прежде всего, форма столбов и капителей подавлялись в пользу таких вариаций, которые имеют место в природе среди индивидов лишь одного вида. Даже в мире моды XIII столетие отличает умеренность и единообразие (причем и в том, что касается различий между мужскими и женскими нарядами), что не было свойственно ни предыдущему, ни последующему периоду.

Теоретически неограниченная фрагментированность здания ограничивается той концепцией, которая соответствует третьему требованию Схоластических трактатов: «четкая различимость и дедуктивная убедительность». В соответствии с «классическими» стандартами Высокой Готики, индивидуальные элементы, с одной стороны, формируют неделимое целое, а с другой, они должны проявить свои отличительные черты с помощью четкой отделенности одного от другого: столба от стены или от центра опоры, нервюры от своего окружения, всех вертикальных элементов от арок, их несущих, но при этом все эти элементы должны сохранять между собой ясно выраженное соотношение. Мы должны быть в состоянии различать, какой элемент принадлежит какому, и из этого происходит то, что можно было бы назвать «постулатом взаимной выводимости» — не в размерах, как это было в классической архитектуре, но в соотнесенности элементов здания между собой. Если в Поздней Готике допускались текучие переходы и взаимопроникновения архитектурных элементов, — и часто все это имелось в переизбытке, — а подчас бросался вызов правилу соответствия введением, например, излишней расчлененности потолка и недорасчлененности опор, то классический стиль требует того, чтобы мы могли представить себе не только интерьер, исходя из экстерьера, или вывести форму боковых нефов из формы центрального нефа, но также и, скажем, организацию целого здания из поперечного разреза одной колонны.

Однако все это уводит от главной темы нашего исследования. Если говорить об архитектуре XII и XIII веков, то альтернатива «все есть функция — все есть иллюзия» так же мало к ней приложима, как и альтернатива «все есть поиск истины — все есть интеллектуальная гимнастика и риторика» мало приложима к философии XII и XIII веков.

Здесь мы имеем дело не с рационализмом в смысле чистой функциональности и не с «иллюзией» в смысле «искусства для искусства» в понимании современной эстетики, а с тем, что может быть названо «визуальной логикой», которая образно может проиллюстрировать положение Фомы Аквинского nam et sensus ratio quaedam est (ибо и чувство есть в определенной степени разум). Человек Схоластического мировоззрения рассматривал способ архитектурного выражения точно так же, как он оценивал способ литературного изложения, то есть с точки зрения manifestatio. Он полагал бы само собою разумеющимся то, что главной задачей введения множества элементов, которые составляют собор, было обеспечение стабильности, точно так же, как он полагал само собой разумеющимся то, что главной задачей множества элементов, которые составляют «Сумму», является обеспечение достаточной обоснованности.

Но он не был бы удовлетворен, если бы эта видимая расчлененность здания на составляющие элементы не позволяла ему «прочитать» заново сам процесс сложения архитектурной композиции, подобно тому как расчлененность «Суммы» на части, подчасти и т. д. позволяла ему прочитать заново сам процесс развития мысли. Для него великое разнообразие колонн, нервюр, опор, ажурностей и прочих архитектурных деталей являлось самоанализом и самообъяснением архитектуры, подобно тому как обычный аппарат частей, различий, вопросов и пунктов Схоластического трактата был для него проявлением самоанализа и самообъяснения философского размышления. Там, где гуманистический ум требовал максимума «гармонии» (безупречной четкости в изложении, безупречной пропорциональности, которой, по мнению Вазари, так недоставало Готической архитектуре), Схоластический ум требовал высказанности. Он принимал «незаинтересованное» прояснение функции и настаивал на именно таком прояснении, точно так же, как он принимал «незаинтересованное» прояснение мысли с помощью языка и настаивал на именно таком прояснении.









Главная | В избранное | Наш E-MAIL | Добавить материал | Нашёл ошибку | Вверх