• Армия без оружия
  • Германия поворачивается к Востоку
  • Соглашение о Босфоре
  • Союзная дипломатия
  • Отступление из Польши
  • Немцы применяют газы
  • Признание слабости
  • Нижайшая точка
  • Крах прежнего единства
  • Британия создает армию
  • Немцы ищут рычаг
  • Новый главнокомандующий русской армии
  • Новая фаза
  • Возможная альтернатива
  • Ожесточение
  • Дезинтеграция России: социальный аспект
  • Германская Миттельойропа
  • Анализ Антанты
  • Глава вторая. Несчастный год России

    Фатализм и покорность являются самой сутью русского духа. Для огромного большинства их Бог — не более чем теологический синоним судьбы.

    (М. Палеолог, 1921)

    Армия без оружия

    К началу 1915 г. Россия потеряла 1 млн. 350 тыс. убитыми, ранеными и военнопленными из первоначальной пятимиллионной кадровой армии. Военный министр Сухомлинов еще давал полные оптимизма интервью, генеральный штаб в Петрограде убеждал, что «расходы боеприпасов не дают никаких оснований для беспокойства», но русские батареи уже молчали, потому что не хватало снарядов и многих видов вооружений. Чтобы произвести 156 деталей, составляющих современную винтовку, требовалось 1424 операции, 812 замеров, достаточно сложное производство (которое Россия, собственно, в полном объеме наладила лишь во вторую мировую войну). Русские заводы производили менее тысячи винтовок в день, в то время как ежедневные потери винтовок русской армией были в три-шесть раз больше. К лету 1915 г. Артиллерийский департамент заказал на русских заводах девять тысяч пушек, а получил только 88 {122} . Техническая культура производства оказалась недостаточной.

    Россия вступила в полосу своих несчастий. И наиболее проницательные из представителей Запада увидели грозные признаки. Вопреки браваде петроградских газет, британский военный представитель Нокс уже в конце 1914 г. предсказал возможность распада России. Из докладов Нокса, адресованных тем, кто не хотел сознательно закрывать глаза на суровую реальность, открылась страшная беда России — неумение использовать наличные ресурсы и неукротимое при этом стремление приукрасить ситуацию. Не желая видеть мир в реальном свете, русское правительство скрывало степень поражения и всячески старалось прикрыть августовскую катастрофу в Восточной Пруссии сообщениями о победах на южном и на юго-западном фронте. Но спустя полгода поражения русской армии приняли такой масштаб, что скрыть их было уже невозможно. Современный американский историк жестко оценивает ситуацию: «Неожиданный коллапс фронта Иванова в середине мая, легкость, с которой Гинденбург и Людендорф выдвинули „армию Неман“ к балтийскому побережью, отражала более сложные русские проблемы, чем просто превосходство Германии в артиллерии. Ощущая нехватку оружия, амуниции и запасов, Россия к середине 1915 г. начала еще и испытывать сложности в замещении боевых потерь, составивших почти 150 000 человек в месяц» {123}.

    Германия поворачивается к Востоку

    В канун наступающего 1915 г. маршал Жофр мог думать только о потерянных тринадцати департаментах — вся его психика была скована присутствием немцев неподалеку от Парижа. Как и Фалькенгайн. он полагал, что судьба войны решится на Западном фронте, а все остальное лишь отвлекает от главного. Австрийцы отходили от галнцийских поражений, от ужаса оставления Львова. Для Конрада не было задачи важнее возвращения Галиции. В Англии еще не полностью осознали значимости поражения русских войск у Танненберга и тщеты надежд на русский «паровой каток». На столе у Китченера и Черчилля ежедневно лежали 20-30 сообщений стратегической разведки о перемещении войск в Европе, и разобраться в относительной важности каждого сообщения было непросто. 1 января министр финансов в военном кабинете Ллойд Джордж распространил меморандум, предостерегающий от самоуспокоения: военная машина России не имеет необходимых производственных мощностей. В Петрограде прошел первый шок от восточнопрусских поражений, появилась вера в победы над австрийцами, произошло общее успокоение. Присутствие в коалиции, помимо Франции, могучей Британии с доминионами успокаивало царя и его военачальников. В то же время немцы стояли насмерть. 15 января 1915 г. корреспондент лондонской «Тайме» Стэнли Уошборн беседовал с немецкими пленными неподалеку от Варшавы. «Чем больше беседуешь с немцами, — а эти даже ниже среднего уровня, — тем больше чувствуешь, что прежде чем сокрушить исполненных решимости людей, нужно будет пройти очень длинную дорогу». В Германии, в штаб-квартире Восточного фронта, формируется могучее трио, в котором Гофман олицетворяет мысль, Людендорф — энергию, а Гинденбург — престиж и самообладание. Это трио приходит к мысли, что Западный фронт неизбежно будет заморожен примерным равенством сил, и атакующая сторона будет лишь терять свои силы. В первый день 1915 г. Фалькенгайн и Конрад встретились в Берлине. Третьим был Людендорф. Фалькенгайн являлся «западником» — он считал войну в огромной России пустой тратой времени и сил. Озлобление его противников — настроенных на Восток генералов — было таково, что Гинденбург дал совет канцлеру убрать Фалькенгайна. Гинденбург и Людендорф оповестили кайзера, что они полностью на стороне Конрада; собственно, они уже нарушили субординацию и без согласования с Фалькенгайном послали на помощь Конраду несколько германских дивизий. По германским законам верховным военным вождем был кайзер. В данном случае он презрел субординации — он не мог устоять перед напором героев Танненберга. На Восточный фронт были посланы четыре корпуса. Согласно планам Людендорфа-Гофмана, огромные клещи, отстоящие друг от друга на 600 км, должны были охватить русские вооруженные силы. Южными «клещами» руководил Конрад, северными — испытанные прусские военачальники. Небрежность русских в обмене информацией открыла немцам «грандиозный план» великого князя Николая Николаевича: удар по Восточной Пруссии со стороны Торна. Главное преимущество восточной стороны было в численности. Но у русского командования уже не было былой уверенности. Заметим в данном месте, что каждая германская пехотная дивизия имела вдвое больше легкой артиллерии, чем русская. В области тяжелой артиллерии соотношение сил было еще менее благоприятным: 60 тяжелых орудий у русских, 381-у немцев. Столь же велико было превосходство германской дивизии в пулеметах. Русская авиация была в фазе эксперимента, а немцы владели зрелой авиацией с опытными пилотами. Характерно наличие у немцев разведывательных самолетов, до которых русским было еще далеко {124} . В России иссякают запасы вооружений, и это сказывается на боеспособности русской армии. «Русские проявляют исключительную виртуозность в крушении всех своих начинаний» {125} , — пишет посуровевший посол Палеолог. Как оценивает ситуацию Черчилль, «безграничные массы покорных крестьян, как только прибывала униформа, оружие и амуниция, заполняли понесшие потери части. Россия не испытывала недостатка в людской силе… Не хватало обученных офицеров, образованных руководителей и чиновников всех сортов, которые должны были управлять огромной массой солдат. Более того, не хватало орудий различных калибров, не было в достатке простых винтовок. Хотя великий князь, Рузский и Иванов обдумывали наступательные операции, они мучительно осознавали, что боевая мощь России после первых битв войны значительно ослабла. И все же Иванов доказывал в ставке возможность выхода на венгерскую равнину, а Рузский, чье мнение великий князь ценил очень высоко, предпочитал удар со стороны Польши на северо-запад по германской территории. Однако все эти дискуссии были прерваны неожиданным германским наступлением» {126} . Кайзер назвал эту операцию германских войск «Зимней битвой за Мазурию». В ходе дебатов в русской ставке не заметили быстрого перемещения в Восточную Пруссию четырех новых корпусов. 5 и 6 февраля 1915 г. снегопад и метель, казалось, остановили все живое в Восточной Пруссии. Только казалось. 7 февраля немцы начали непрерывное движение, которое позволило трем немецким корпусам за полтора дня продвинуться глубоко за линию русских укреплений, 10 февраля двадцать первый германский корпус перерезал железную дорогу из Ковно на восток. Десятая русская армия генерала Сиверса начала отступать через Августовский лес к Неману. Торжествующий кайзер посетил захваченный городок Лик, поздравляя свои атакующие в снегу войска. Гинденбургу происходящее «напомнило знаменитую победу при Седане в 1870 году» {127} . Армия Сиверса сражалась отчаянно. Все сжигая на оставляемой земле, она карабкалась на восток — 350 тысяч солдат видели спасение только в скорейшем выходе из-под огня неукротимого неприятеля. И хотя немцы взяли много пленных, основная масса русских войск рвалась к спасению. Все признают, что арьергард армии сражался с редкостным самоотвержением, что в конечном счете и спасло армию. В середине февраля жестокий мороз уступил место неожиданной оттепели, принесшей с собой распутицу. Но основная масса русских войск сумела пересечь Августовский лес, выйдя за пределы германских клещей в окрестностях Гродно. Немцы сзади окружили Августовский лес со всеми, кто отстал от основной массы войск — 110 тысяч человек и немалое число неожиданно освобожденных германских военнопленных. Не меньшее число погибло на поле брани или замерзло в полях. Даже далекий от сантиментов Гинденбург был поражен тем, что он назвал «тишиной смерти»: «Когда думаешь об этой битве, возникает лишь один вопрос, „могут ли смертные существа содеять все это, или все это призрачное видение, страшный рассказ? Не являются ли эти марши зимними ночами, эти лагеря в ледяные штормы и эта последняя фаза битвы в Августовском лесу — столь ужасная для противника — плодом фантазии?“ И германский полководец делает честный вывод из собственной операции: „Несмотря на огромный тактический успех… мы проиграли стратегически“ {128} . Никакие трофеи не могли скрыть того обстоятельства, что, на севере русская армия, несмотря ни на что, сохранила свою боевую мощь.

    Обстоятельства великой битвы побудили великого князя Николая просить западных союзников возобновить наступление во Фландрии, чтобы ослабить давление немцев на Россию.

    Соглашение о Босфоре

    Председатель Государственной Думы М.В. Родзянко начал парламентские дебаты 9 февраля 1915 г. предсказанием, что русская армия «с крестом на груди и в сердце мудро воспользуется наследием царей и откроет России путь к решению исторической задачи утверждения на берегах Черного моря». Ставилась задача укрепления русских позиций и на севере Балкан. Вожди основных политических партий России видели в выходе к Средиземноморью закрепление европейских позиций России. Лидер конституционных демократов Милюков восславил союз с Британией и Францией — «двумя наиболее развитыми демократиями современного человечества». Будущий премьер Львов говорил о важности освободиться от «культурных и некультурных варваров» — немцев и турок. Октябрист Шидловский определил войну как столкновение двух мировоззрений, и котором русская армия воюет против идеологии «раздела мира на господ и рабов».

    Комментируя дебаты в русской Думе, британский министр вооружений Ллойд Джордж 2 марта 1915 г. назвал Россию мирной нацией в отличие от милитаристской Германии. В «строю Запада» англичане в целом были более благосклонны к русским планам, чем французы. Министр иностранных дел Делькассе не считал безусловным благом закрепление России на азиатской стороне Проливов — он склонялся к их нейтрализации. Ощутив «холодность» французов в этом вопросе, Сазонов 15 марта 1915 г. попросил Палеолога передать своему правительству, что, если России не будут гарантированы Проливы, он уйдет в отставку. Он просил передать, что к власти может прийти такой русский деятель, который постарается восстановить Союз трех императоров.

    Это была серьезная угроза. Сазонов знал, сколь велик его престиж на Западе. И все же понадобилось тридцать семь дней переговоров, прежде чем Запад гарантировал России Константинополь. Со своей стороны, Британия получила зону влияния в Персии, в Греции и Малой Азии, а Франция утвердила за собой Киликию, Сирию и Палестину. Помимо желания стимулировать русских, существовали по меньшей мере два объяснения согласия Запада на просьбу России. Первое — Париж желал тем самым обезопасить Запад от возникновения у России своих интересов собственно на Балканах, что нарушало, по мнению французов, континентальный баланс сил. Второе объяснение — Лондон полагал, что нужно предоставить русским Константинополь и Проливы для отвлечения их от Южной Персии, от выхода к Персидскому заливу.

    Думающие русские неизбежно должны были задать себе вопрос, как Россия, ее далекое от эффективности правительство, с трудом прокладывающее дорогу прогрессу на необъятных просторах империи, собирается распорядиться одновременно и новой отдаленной провинцией Турции, и мусульманским центром, каковым являлся Стамбул? Не слишком ли много новых проблем для перегруженного российского корабля? На фоне отступления, которое производило в обществе ужасное впечатление, царь постарался приободрить армию и народ указанием на цели, ради достижения которых стоило вынести неизбежные лишения. Он указал 3 марта 1915 года французскому послу на необходимость придать смысл жертвам, величина которых начала превосходить все мыслимое. «Я не признаю за собой права навлекать на мой народ ужасные жертвы нынешней войны, не давая ему в награду осуществление его вековой мечты. Поэтому мое решение принято, господин посол. Я радикально разрешу проблему Константинополя и проливов». Царь указал, пишет в воспоминаниях Бьюкенен, что после всех жертв, понесенных его народом, он «должен без промедления узнать у своих союзников, дают ли они определенное согласие на включение Константинополя в состав Российской империи в случае победы».

    В свою очередь, Николай заверил западных послов, что они могут полагаться на Россию в отношении решения проблем, которые встанут перед ними после войны. Франция и Англия получали своего рода карт-бланш. В частности, Палеологу император указал, что желает видеть Францию вышедшей из войны максимально укрепившейся. Он заранее соглашался со всеми французскими пожеланиями. (Подразумевался, прежде всего, контроль над частями Оттоманской империи — Сирией, Киликией, Палестиной.)

    Через пять дней, согласно телеграмме, которую Палеолог получил от министра иностранных дел Делькассэ, русское правительство было уведомлено о том, что вопрос о проливах должен быть решен сообразно желанию России. Солидарность проявила и Британия. Для нее это был непростой выбор. Черчилль предлагал лишь «выразить симпатию» с русскими пожеланиями и пока этим ограничиться. Противники передачи Константинополя, скажем, Бонар Лоу, стояли на той точки зрения, что, «если Россия будет иметь все, что она желает, результатом явится отчуждение Италии и балканских государств». Грей ответил, что Британия не может далее игнорировать этот вопрос: Россия, прилагая огромные военные усилия, желает знать мнение союзников. Возникает угроза непоправимой ошибки. Если английское правительство не поддержит пожелания России, то этим может воспользоваться Германия, стремящаяся к сепаратному миру с Россией. Сэр Эдуард Грей смотрел слишком далеко в будущее, а на текущем этапе мировой войны он поддержал требование России в отношении проливов: «Абсурдно, что такая гигантская империя, как Россия, обречена иметь порты, перекрываемые льдами на протяжении значительной части года, или такие порты, как на Черном море, которые закрыты в случае любой войны». В конечном счете Бальфур и Холдейн поддержали Грея. Британский кабинет пришел к мнению, что требование России получить проливы следует удовлетворить. В свою очередь, Британия сможет потребовать другие части Оттоманской империи (премьер Асквит: «Мы и Франция взамен должны получить значительную часть всего каркаса Турецкой империи»), Ллойд Джордж изменил первоначальному скептицизму и довольно уверенно поддержал Россию: «Русские настолько стремятся овладеть Константинополем, что будут щедры в отношении уступок во всех прочих местах».

    Все помнили, что в 1854 г. Британия ради предотвращения захвата Россией Константинополя высадила и Крыму армию. В 1878 г. британский флот вошел в Дарданеллы, чтобы предотвратить русское вторжение в турецкую столицу. И вот теперь, когда британские войска, высаживаясь в Галлиполи, пытались закрепиться в Дарданеллах, Лондон согласился с выходом России к Проливам.

    Тогда Запад не знал, в какой мере Петроград исполнен решимости овладеть проливами. Как сейчас ясно, некоторые русские дипломаты ради достижения этой цели готовы были едва ли не переменить союзническую коалицию. Так, князь Трубецкой, русский посол в Сербии, писал Сазонову 9 марта 1915 г.: «Проливы должны принадлежать нам. Если мы сможем получить их от Франции и Британии, борясь с Германией, тем лучше; если нет, будет лучше получить их в союзе с Германией против всех остальных. Если мы потерпим поражение в этом вопросе, вся Россия спросит нас, за что наши братья проливают кровь». Разумеется, это была крайняя (и нехарактерная) точка зрения. Россия твердо сохраняла союзническую лояльность, и далеко не все в России так рьяно стремились овладеть Константинополем, Более того, восходящая звезда русской стратегии — генерал Алексеев — даже в значительной мере склонялся к заключению сепаратного мира с Турцией ради высвобождения Кавказской армии для решающей битвы против Германии. Россия и Запад должны были либо сокрушить Германию, либо погибнуть. «Любая другая цель, — писал Алексеев, — мираж; гораздо важнее возвратить Курляндию, чем завладеть Проливами».

    В середине марта (13-го) 1915 г. британский посол лично сообщил царю, что британское правительство готово дать необходимые гарантии относительно Константинополя при условии установления там свободы прохода для всех торговых кораблей и транзитных товаров, перевозимых из нерусских государств, прилегающих к Черному морю. Помимо этого, Россия должна была обещать оказать все возможное влияние, чтобы стимулировать вступление в войну Румынии и Болгарии.

    Размышляя над будущим, британский посол сказал царю, что после войны Россия и Англия будут самыми могущественными державами мира. Они должны заранее добиться гармонии в отношениях между собой. С решением персидского вопроса исчезает последний источник трений между ними — их согласие создаст новый мировой порядок. Царь согласился приложить нее силы для установления такого порядка. Он попросил передать в Лондон, что принимает английские условия и что его лояльность союзу неизменна.

    Союзническая близость на самом высоком уровне дала свои результаты. 20 марта 1915 г. британское правительство подписало секретное соглашение с Петроградом; оно соглашалось на аннексию Россией Константинополя, владение Босфором и Дарданеллами, половиной турецких владений в Европе {129} . В ответ на российское согласие на любой желательный Лондону иприант раздела оттоманских владений.

    Но прежде чем делить оттоманское наследство, следовало сокрушить мощь Центральных держав. В день подписания секретного соглашения по Константинополю генерал Брусилов предпринял наступление против австрийских войск. 22 марта пала важная австрийская крепость — Перемышль. Невероятный снегопад не остановил русского порыва — они захватили 120 тысяч австро-венгерских солдат, девять генералов и семьсот пушек. В штаб-квартире кайзера падение Перемышля было психологически компенсировано ударом по англичанам в Дарданеллах. Адмирал Тирпиц записал в дневнике: «Одно событие ослабило эффект другого, но русские атакуют неукротимо и неизменно наносят поражение австрийцам; у нас начинают сдавать нервы. Гинденбург, видимо, дошел до предела». Пиком успехов Брусилова стал захват 25 марта Лупкова перевала — теперь русская армия стояла у границ Венгрии. Австрийское командование оценило моральное состояние своих войск как находящееся «ниже нулевой отметки» {130}.

    Но если на юге русским войскам сопутствовал успех, то севернее, в русской Польше, немцы также неукротимо продвигались по территории Российской империи. На встрече в Шантийи в конце марта 1915 г, англо-французы решили, что лучшей помощью России будет наступление на Западном фронте в конце апреля — начале мая — Маршал Жофр выразил удовлетворение улучшением контактов между ним и русским главнокомандующим, великим князем Николаем Николаевичем.

    Союзная дипломатия

    Вечером 19 января 1915 г. немцы осуществили свой первый рейд цеппелинов против Британии. Война приобрела определенные контуры в воздухе, на суше, море и под водой. Как ни странно видеть это сейчас, но к весне 1915 г. на Западе возобладало оптимистическое представление о том, что события движутся в желаемом направлении, что у германского блока время уносит шансы. В Париже и особенно в Лондоне рассчитывали на результаты блокады Центральных держав — здесь недооценили возможности германских подводных лодок. Этот оптимистический прилив достиг пика в середине марта. Западные правительства начинают закрытые обсуждения того, какими должны быть требования держав — победительниц. Так, Эдуард Грей считал важным произвести хорошее впечатление на мусульманских подданных британских колоний созданием независимого мусульманского государства в прежних турецких провинциях Аравии, Сирии и Месопотамии. Военный министр Китченер настаивал на британском контроле над Меккой, как центром исламского мира. Китченер полагал, что пассивность западной дипломатии более всего соответствует интересам России — именно она воспользуется слабостью Оттоманской империи, и эвентуально «святые земли Палестины» окажутся под русским протекторатом. Политические деятели Запада уже задумывались над перспективами европейского баланса сил после поражения Германии — они боялись в погоне за сиюминутными выгодами упустить фундаментальные стратегические позиции. К примеру, британский министр Холдейн указал, что «мы не должны сокрушать немцев в конце этой войны. Наполеон так и не сумел сокрушить эту нацию, а Германия, начиная с 1870 г., не сумела подорвать национальный дух Эльзаса и Лотарингии. Исторический опыт говорит, что постоянный мир не может быть достигнут односторонними преимуществами». В поисках оптимального решения лорд Бальфур пришел к выводу, что следует выработать особые критерии политического устройства для Европы и отдельные для Азии. В Европе раздел территорий должен быть осуществлен в соответствии с национальным принципом, но в Азии возможен более жесткий подход. Здесь должны главенствовать геостратегические соображения великих держав. Британия должна рассчитывать на турецкие территории к югу от Малой Азии. Наиболее умудренные геополитики боялись ухода на периферию. ухода в слепую погоню за безжизненными пространствами Азии и Африки с одновременной утерей интереса к геостратегическому центру планеты — Европе. Возглавивший министерство вооружений Ллойд Джордж предупредил, что, в случае излишнего ослабления Германии, к Европе исчезнет противовес растущему русскому преобладанию.

    В области дипломатии Запад более всего изумляло фактическое безразличие, с которым русское правительство относилось к подключению к Антанте новых союзников. Речь конкретно шла об Италии и Греции. В феврале 1915 г. Грей прислал Сазонову пожелания Италии, готовой вступить в войну против Германии. Русский министр усомнился в большой значимости Италии как военного союзника. Бальфур с удивлением писал Ллойд Джорджу, что русские «не только индифферентны к привлечению в Антанту новых государств.

    Более того, им положительно не нравится это. Такое отношение было бы абсолютно понятным, если бы они обладали превосходящей силой в виде хорошо оснащенных армий; но поскольку мы знаем, как плохо они оснащены, их уверенность действительно изумительна!» Полагаем, такая оценка несколько упрощена. В Лондоне полагали (ошибочно), что итальянское выступление будет решающим обстоятельством мирового конфликта. Россию не очень привлекало обхаживание Италии по совершенно реалистической причине — Петроград видел в Риме конкурента Белграда. Переговоры с Италией осложнялись ее претензиями, задевавшими интересы Сербии — традиционного союзника России Протежируя Италии, Лондон мог оказать воздействие на Белград только через Петроград. Мы видим возникновение очага противоречий — Россия явно способствовала образованию Балканского блока. Предпосылкой создания такого блока она видела русские победы на юго-западном фронте.

    Англичане не согласились с Россией относительно малой военной значимости Италии, но в конечном счете отнеслись с уважением к русской позиции. Асквит: «Важно избежать всего, что могло бы привести к противоречиям с Россией или к действиям, которые могут побудить Россию к сепаратному миру». Грей, соответственно, отказался поддержать все требования Италии и игнорировал инспирируемые итальянцами намеки на опасность «чрезмерного» влияния России на Балканах. Лондон и Париж пришли к выводу, что главная задача дня — поддержать моральный дух России и сохранить Восточный фронт, а особые пожелания Запада можно будет обсудить позже.

    «Подвешенность» итальянской проблемы продолжалась недолго, В начале апреля 1915 г., когда наступление русских войск в Карпатах было остановлено, Сазонов пошел на уступки в итальянском вопросе. Взаимопонимание с Западом относительно условий итальянского вступления в войну была достигнута, Договор о союзе Италии с Англией, Францией и Россией был подписан в Лондоне 26 апреля 1915 г. Однако триумф дипломатии Антанты был омрачен весьма скоро. Сообщения с самого протяженного фронта войны стали неутешительными.

    Отступление из Польши

    В феврале 1915 г. начинается полоса несчастий русской армии в Польше. Германское наступление поставило западных союзников перед мрачной перспективой того, что немцы закрепятся на завоеванных в русской Польше рубежах, а затем со всей мощью обратятся к Западному фронту, куда еще не успели прибыть формируемые англичанами армии. Чтобы скрыть прибытие германских войск на южный австрийский фланг, германские разведгруппы были одеты в австрийскую униформу. Это позволило внести элемент внезапности. Офицеры германских штабов взбирались на самые высокие холмы и горы, обозревая лежащие перед ними, как на карте, русские позиции. Отличие от Западного фронта было довольно значительным: широкая «ничейная земля», один укрепрайон обороны. Все местное население было эвакуировано немцами, чтобы противостоящие войска генерала Димитриева пребывали в безмятежности. 25 апреля Димитриев все же обнаружил немецкое присутствие, но не запросил подкреплений. Генерал Данилов дает удручающую картину русской неготовности. «Русская армия находилась на пределе своих возможностей. Непрекращающиеся схватки в Карпатских горах стоили ей многих потерь. Недостача оружия и боеприпасов была катастрофической. В этих обстоятельствах мы могли еще сражаться с австрийцами, но не могли выдержать серьезного давления энергичного и решительного врага». 1 мая 1915 г. германо-австрийские войска начали совместное наступление против русской армии в Карпатах. Под командованием генерала Макензена немцы пошли вперед после четырехчасовой артиллерийской подготовки (700 тысяч снарядов) — здесь была самая большая концентрация артиллерии за всю Первую мировую войну {131} . Гаубицы сокрушили русскую оборону. Нокс: «Немцы выпустили десять снарядов на каждый шаг своей пехоты» {132} . Германские штурмовые группы ждали своего часа для скоростного броска. После недельных боев армия генерала Димитриева перестала существовать. «Доблесть русских, — пишет Б. Линкольн, — значила мало на протяжении последующих двух недель, когда молот армии Макензена крушил третью армию с неумолимой брутальностью» {133} . Это открыло наступающим немцам стопятидесятикилометровую полосу наступления. Русская армия, неся тяжелые поражения, начала кровавое отступление — через сутки из Горлицы, через пять дней — из Тарнова. Окончился девятимесячный период российских побед на австрийском фронте. В течение недели русская армия потеряла почти все, что было завоевано в Карпатах; тридцать тысяч солдат попали в немецкий плен. После овладения южногалицийским городом Стрый было заявлено о 153 тысячах русских военнопленных. В Вене австрийский министр иностранных дел граф Чернин пришел к выводу, что наступает момент, когда становится возможным начало сепаратных переговоров с Россией на основе отказа России и Центральных держав от всех территориальных приобретений. (После окончания войны он скажет, что то был единственный момент во всем ходе войны, когда Россия, возможно, согласилась бы с мирными предложениями, учитывая то обстоятельство, что «русская армия бежала и русские крепости падали как карточные домики».) Но в Берлине горели надеждой полностью уничтожить всю русскую армию и только после этого хотели предъявить России ультиматум. Немцы впервые применили на восточном фронте отравляющие газы (в районе русской Польши), что привело к гибели тысячи русских солдат. Германские дивизии подошли к Варшаве. Чтобы эвакуировать военные припасы из Варшавы, требовалось более двух тысяч поездов {134} , которых у России, естественно, не было. Все эти крепости — Ивангород, Ново-Георгиевск, Ковно, Гродно, Осовец, Брест, построенные в предшествующую эпоху, — потеряли свое значение в век мобильности. 19 мая Макензен заставил русских оставить их самый большой прежний приз — крепость Перемышль, завершив вытеснение русских войск из Галиции. Австрийские войска вошли во Львов и приготовились к выходу на долины русской Волыни. Британский представитель при третьей русской армии сообщил в Лондон: «Эта армия ныне представляет собой безвредную толпу» {135} . Янушкевич просил военного министра об одном: «Дайте нам патронов». А Сухомлинов говорил о недостаче талантливых людей в военном производстве {136}.

    Если бы Россия между августом 1914 и концом 1917 г. мобилизовала такую же долю своего населения, как Франция за то же время, то ее армия составила бы 60 миллионов человек» но встает вопрос — как вооружить такую армию? В результате Россия не смогла вооружить и четверть указанного количества {137}.

    3 июня 1915 г. состоялась имперская военная конференция немцев в замке Плесе с участием кайзера, Фалькешайна, Гинденбурга, Людендорфа, Гофмана, Макензена, Конрада. Обозревалась вся военная обстановка. Людендорф и Гинденбург требовали продолжения давления на Востоке, Фалькенгайн настаивал искать решение на Западе. Макензен получил командование над несколькими австрийскими армиями. Но главным было оглашение амбициозных планов Гинденбурга и Людендорфа: окружить врага между Ковно и Гродно, прервать жизненно важную для русских железную дорогу между Вильно и Петроградом, затем повернуть на юг и, замыкая кольцо у Брест-Литовска и Припятских болот, уничтожить все основные боевые соединения противника.

    Политическая фаза развития событий, связанная с поражениями на Восточном фронте, началась летом. 14 июня 1915 г. Хенсбери Смит (представитель Англии при русской ставке) сообщил Китченеру, что Варшава, Рига и Львов могут быть удержаны лишь в том случае, если немцев «связать на Западе, и они не получат на Восточном фронте новых подкреплений». Ноке пришел к самому пессимистическому выводу: ситуация на восточном фронте хуже, чем когда-либо с начала войны; русские явно рассчитывают на то, что англо-французы сделают вывод из постигших русскую армию неудач (ведь крах западного фронта ненадолго «пережил» бы поражение на Востоке». Но в Париже и Лондоне руководство союзников пришло к выводу, что в свете незавершившейся подготовки резервов решительные действия следует отложить на 1915 г. До этого времени — «активная оборона» (слова Бальфура). Для русских это означало, что им предлагают сражаться едва ли не один на один с Германией и Австрией. Летом 1915 г. на Восточном фронте было вдвое больше германских и австрийских дивизий, чем на западном фронте. (К сожалению, Запад не полностью воспользовался предоставившейся возможностью — стратегической переориентацией Центральных держав.) Россия призвала в ряды своей армии к лету 1915 г. десять миллионов человек, и германское наступление захлебнулось кровью русских солдат. Потери по двести тысяч человек в месяц — таков страшный счет 1915 г., счет, к сожалению, не оплаченный Западом. И все же возрождаемое русское военное искусство сказалось в том, что отступающая армия была спасена. Немцам, при всех их огромных успехах, так и не удалось добиться главного — окружить русскую армию.

    Немцы применяют газы

    Немцы на участке фронта в семь километров применили новое оружие — отравляющие газы. Французы от перебежчиков знали о странных цилиндрах еще в конце марта. 13 апреля немецкий дезертир рассказал о «контейнерах, содержащих удушающий газ, в батареях по двадцать цилиндров на каждые сорок метров фронта» {138} . 22 апреля 1915 года, в пять часов вечера, тяжелые снаряды обрушились на бельгийский город Ипр и окружающие деревни. «В траншеях к северу от Ипра возникли два особенных призрака зелено-желтого дыма, движущегося вперед вплоть до превращения в бело-голубой туман. Этот дым повис над участком фронта, охраняемым двумя французскими дивизиями, одной алжирской, одной — территориальных войск, которые присоединились к англичанам… Вскоре пораженные офицеры за британской линией фронта увидели человеческий поток. Африканцы, ближайшие к англичанам, кашляли и указывали на свои глотки… Французские орудия еще стреляли, но в семь часов вечера они замолчали» {139} . Немцы продвинулись вперед примерно на три километра. «Сотни людей, — пишет британский главнокомандующий сэр Джон Френч военному министру Китченеру, — впали в коматозное состояние, и часть из них умирает» {140} . Наступающие немцы применили грубые респираторы, оказавшиеся эффективными. Но они сами не ожидали шокирующего эффекта от применения отравляющих газов. Германское верховное командование не верило в его эффективность. «Фалькенгайн пытался лишь испытать воздействие газа для подготовки использования этого средства против русских» {141} . Отсутствие необходимых резервов не позволило немцам развить успех.

    На протяжении всего лета и осени 1915 г. русская армия пыталась сдержать натиск всей австрийской и трока германских дивизий. Черчилль с горечью и симпатией описывает этот период худших русских поражений: «Уже ослабленные в отношении качества и структуры нанесенными ударами, находясь в худшей фазе недостачи оружия и боеприпасов, армии царя на 1200-киломеровом фронте удерживали позиции от последовательных германских ударов то здесь, то там, осуществляя глубокий и быстрый отход. Следующие на всех направлениях удары поставили под вопрос само существование русской армии. Это было зрелище германского воинства, действующего с удивительной энергией и близкого к тому, чтобы обескровить русского гиганта… Это была сага одной из ужасающих трагедий, неизмеримого и никем не описанного страдания. Учитывая состояние их армий и их организации, русское сопротивление и твердость достойны высшего уважения. Стратегия и поведение великого князя среди бесконечных несчастий, рушащихся фронтов, прерванных коммуникаций, развала тыла и прочих бед, которых обычно лишены большинство военачальников, представляет собой ту главу военной истории, на которую с благодарностью будут смотреть будущие поколения русских. Он терял провинции, уступал города, одна за другой сдавались линии укреплений по рекам. Он был изгнан из Галиции; его вытеснили из Польши на севере его оттеснили на русскую территорию. Он вынужден был отдавать прежде завоеванное он сдал Варшаву, он сдал все свои крепости Весь обороняемый фронт рухнул под ударами молота. Все железные дороги перешли в распоряжение врага Почти целиком население бежало в ужасе от надвигающейся грозы. Когда наконец осенние дожди превратили дороги в грязь и зима раскрыла свой щит над измученной нацией, русские армии, избегнув опасности, стояли во все той же непрерванной линии от Риги на Балтике до румынской границы — перед ними лежало будущее, не лишенное надежд на конечную победу» {142} . Министр сельского хозяйства Кривошеий стенает «Почему бедной России уготовано пройти сквозь такую трагедию» {143} . Императрица Александра Федоровна в обстановке неизбежной истерии предупреждает супруга, что «в штаб-квартире есть шпион, и этот шпион не кто иной, как генерал Данилов — хотя он может казаться очаровательным и честным, но он смотрит все телеграммы и встречается с важными людьми» {144} . Окончательно снятый со своего поста Сухомлинов дал показания Особой комиссии, открывшие неприглядную картину неготовности России к продолжительной войне. Министр оказался в Петропавловской крепости (откуда его без лишнего шума царь освободил — по просьбе царицы — в 1916 году {145} . Зинаида Гиппиус видела корень всех бед в «темных массах народа, который не понимает, куда его гонят, который способен лишь выполнять приказы свыше, подчиняясь слепой инерции» {146} . Генерал Нокс беседует с русским солдатом: «Мы отступим до Урала, и армия преследователей сократится до одного немца и одного австрийца. Австрийца, как заведено, возьмем в плен, а немца убьем» {147} . Выступая на заседании Совета министров, генерал Поливанов сказал в начале августа, что верит «в необозримые пространства, непролазную грязь и милость Святого Николая Чудотворца, покровителя Святой Руси» {148} . Страшным для страны обстоятельством становится то, что крестьянин, мужик, впервые начинает изменять вековой привычке бестрепетно сражаться за царя и отечество. Вывод американского историка: «Впервые в русской истории ее солдаты-крестьяне лишились желания сражаться за царя и страну, которые не давали им ничего взамен. Жизнь на фронте больше не приносила славы — она означала лишь смерть» {149} . Обеспокоенный Янушкевич пишет из ставки царю: необходимо пообещать каждому солдату-крестьянину шестнадцать акров земли за верную службу. «Я прошу простить мою назойливость, но, как утопающий хватается за соломинку, я пытаюсь найти любые способы выхода из сложившегося положения» {150}.

    На Западе надежды перемежались с почти паническим восприятием происходящего. С одной стороны, в войну против Центральных держав 23 мая 1915 г. вступила Италия. С другой стороны, с тревогой наблюдали за кризисом на Востоке, где собственно территории России впервые после Наполеона стал угрожать противник. (Фалькенгайн удовлетворенно занес в дневник: «Угроза Венгрии полностью ликвидирована» {151} ). Запад не был просто наблюдающей стороной. Так, производство снарядов в России зависело от деталей, поставляемых британскими фирмами, а задержка этих поставок ослабляла русскую сопротивляемость. К примеру, в марте Петроград запросил 5 миллионов трехдюймовых снарядов, но британская фирма «Виккерс» не сумела выполнить контракт. Возможно, официальный, правительственный Лондон не сумел вовремя подстегнуть основных военных производителей из-за того, что посол Бьюкенен сообщал (24 февраля), что русская армия будет готова к наступлению лишь через несколько месяцев — именно тогда ей и понадобятся британские снаряды. Острее других чувствовал грядущую беду Ллойд Джордж. В начале марта 1915-г. он потребовал создания специальной союзной организации, координирующей всю военную промышленность Запада.

    Во всей остроте встает перед Россией и Западом вопрос военного оснащения гигантских людских масс России. Русской армии были необходимы винтовки и. пушки. Сменивший Сухомлинова на посту военного министра генерал Поливанов записывает в дневнике: «Винтовки сейчас дороже золота» {152} . Для того чтобы западная помощь была эффективной, следовало, во-первых, определить нужды России. Во-вторых, закупки в Британии и Соединенных Штатах требовали жесткой централизации: они требовали единоначалия, по меньшей мере, для того, чтобы русские закупщики не конкурировали между собой. Китченер попросил великого князя Николая Николаевича прислать в Англию артиллерийского специалиста с «диктаторскими» в отношении закупок полномочиями. 8 марта 1915 г. Китченер заказал для русской армии в США у фирмы «Вестингауз» один миллион винтовок, а у фирмы «Бетлехем стил» пять миллионов трехдюймовых снарядов. Зияющим местом русско-западных отношений стал провал с выполнением русского заказа британской компании «Виккерс». (Эта фирма задолго до 1914 г. заняла совершенно особое место в военном оснащении России, получив фактическую монополию на производство орудий для русской армии. В 1911 г. она активно участвовала в создании военно-морской базы в Николаеве, а двумя годами позже помогла в создании Царицынского артиллерийского завода. Русское правительство официально определило «Виккерс» как «единственную фирму, способную дать совет и осуществить руководство в создании русской индустрии вооружений от начала до конца».) Но даже масштабного приложения ресурсов этой крупной фирмы оказалось недостаточно для подготовки многолетней войны на выживание. Следовало думать о мобилизации собственных возможностей. В начале 1915 г. под руководством великого князя Сергея Михайловича (бывшего генерального инспектора артиллерии) была создана Особая распределительная комиссия по артиллерийской части. Перед ней официально была поставлена задача: покончить с неэффективностью работы промышленности и «ликвидировать конфликт» между фронтом и тылом. Обстановка в Комиссии была почти панической. Из заказанного Китченером миллиона винтовок первая половина должна была поступить в Россию лишь к маю 1916 г. 11с дали результата и попытки найти «диктатора снаряжений». Генерал Тимченко-Рубай, посланный в Лондон, с одной стороны, имел ограниченные полномочия, а с другой — не проявил необходимой твердости характера и расторопности.

    Обратившись к «Виккерсу», Китченер убедился, что фирма находится на грани перенапряжения. Требования к ней превосходили ее возможности. Она снабжала быстро растущую британскую армию, и выполнение заказа восточного союзника было для нее в текущей конъюнктуре за пределами возможного. Во второй половине марта великий князь Сергей Михайлович окончательно пришел к следующему выводу: нужно покупать на Западе производственные мощности — сами заводы — и производить вооружение в самой России. Реализация этой идеи была возложена на генерала Маниковского, ставшего в июне 1915 г. руководителем Главного артиллерийского управления.

    Немалые усилия привели к тому, что ежедневное производство снарядов достигло 35 тысяч. Русские заводы стали производить в месяц 67 тысяч винтовок, заграничные поставки составляли 16 тысяч единиц в месяц — общее число 83 тысячи. А немцы между тем усиливали давление на фронте. Если «Виккерс» не поставит (как было прежде условлено) снаряды в марте, писал великий князь Китченеру, русская армия не сможет устоять летом 1915 г. Дефицит вооружений пришелся на период самого жесткого напряжения на русско-германском фронте.

    Признание слабости

    6 августа на заседании Совета министров Поливанов был необычайно молчалив. Его тик головы и плеча усилились еще более. Председатель Совета министров Горемыкин попросил его осветить положение на фронтах. Поливанов говорил короткими рублеными фразами, стояла леденящая тишина. «Непоправимой катастрофы можно ожидать в любую минуту. Армия больше не отступает, она просто бежит, и вера в ее силу разрушена» {153} . Этот доклад был нижайшей точкой поражения России в 1915 г. Начался процесс падения удельного веса России в коалиции с Западом.

    После тяжелых поражений русской армии царь Николай впервые лично признал страшное несовершенство русской военной машины: Россия могла поставить под ружье дополнительные 800 тысяч человек, если Запад сможет вооружить эту массу. В европейских столицах, видя отступление русских армий и смятение в Петрограде, постарались наметить меры помощи России. Напомним, что уже в первую неделю войны Россия позаимствовала у Британии миллион фунтов на военные закупки. Через год этот долг достиг 50 млн. фунтов. И англичанам ничего не оставалось, как пообещать еще 100 млн. фунтов стерлингов. Посланный с миссией в Россию английский полковник Эллершоу пришел к выводу о чрезвычайной серьезности положения, требующего централизации усилий не только русских, но и их западных союзников. По его предложению, ответственность за снабжение России боеприпасами перешла от частного британского бизнеса к правительству. Отныне на протяжении более двух с половиной лет руководство военными связями России и Запада британское правительство возложило на так называемую Русскую закупочную комиссию (РЗК).

    Запад не сразу осознал степень катастрофы, постигшей русских. Лишь 14 мая 1915 г. Китченер, основываясь на донесениях разведки из России, сообщил кабинету, что Германия нанесла России «самый серьезный из всех имевших на этой войне место ударов». Западу было трудно осознать глубину понесенного русскими поражения, но фельдмаршал Френч уже предупреждал, что, в случае развития немцами их успехов на Восточном фронте, ход их действий будет таким: они стабилизируют фронт в России, а затем можно ожидать их победоносного обращения к Запад и даже высадки на Британских островах.

    19 мая 1915 г. в ставке русского командования полковник Эллершоу заключил с великим князем Николаем Николаевичем соглашение, по которому фельдмаршал Китченер признавался лицом, руководящим всеми закупками в Британии и Соединенных Штатах. Желаемая англичанами централизация была достигнута. Но разворачивание необходимых мощностей на Западе требовало времени. Китченер пишет послу Бьюкенену, что существуют пределы способности Запада оказать помощь России в ближайшие месяцы. Французский президент Пуанкаре в личной беседе с русским министром финансов П. Барком выразился еще жестче: «Я хотел бы Вам напомнить, что ни текст, ни дух нашего союза не позволяли предположить, что Россия, будет просить у нас новые кредиты». Барку ничего не оставалось, кроме как напомнить, что Россия может просто оказаться не в состоянии продолжать войну. Эта страшная угроза сработала мгновенно — Пуанкаре согласился кредитовать новые закупки.

    Запад значительно расширил свои функции арсенала Востока. В начале войны русские закупки в Америке составляли довольно скромную сумму — 35 млн. долларов в год, но давление военного времени быстро привело к их росту — до 560 млн. долларов к лету 1917 г. В середине июня 1915 г. Китченер разместил в Соединенных Штатах заказ на 12 млн. артиллерийских снарядов для России. Примерно таким же был масштаб увеличения американских инвестиций в России. Лидерами американского вторжения на русский рынок были компании «Зингер» и «Интернешнл Харвестер». В результате первого года войны Россия оказалась должна Британии 757 млн. фунтов и 37 млн. фунтов Америке.

    В портовых центрах, прежде всего в Архангельске, строились огромные хранилища. В них складировались поступившие из Британии, купленные российским военным ведомством под английские кредиты 27 тысяч пулеметов, миллион ружей, восемь миллионов гранат, триста самолетов, 650 авиационных моторов, два с половиной миллиарда патронов. Вывезти все это к войскам составляло проблему. Военный представитель Британии при русской армии полковник Нокс видел в Архангельске в октябре 1915 г. «огромные запасы на складах в порту — медь, свинец и алюминий, резина и уголь, не менее 700 автомобилей в деревянных каркасах». Чтобы расширить пропускные возможности Архангельска, англичане работали на железной дороге. На строительство железной дороги к Петрограду нанялись тридцать тысяч строителей из волжских районов, пять тысяч из соседней Финляндии. Но реализовать строительные планы в суровом северном краю стало возможно лишь с прибытием 10 тысяч китайцев и 15 тысяч пленных немцев. Дорога была построена за полтора года.

    Нижайшая точка

    5 августа 1915 г. германские войска вошли в Варшаву — впервые после 1815 г. русские войска оставили польскую столицу. Их отступление на Восток продолжалось. Но немцам снова не удалось окружить основные русские войска — они отступали, сохраняя порядок. Видя несчастья России, лидеры Запада пришли к выводу, что промедление грозит катастрофой. Китченер с солдатской прямотой заявил, что «мы можем потерять и Россию и Францию». В конце августа Китченер уведомил русских, что англичане и французы при первой же возможности начнут наступление на Западном фронте. С сентября 1915 г. Запад отбрасывает «альтернативную» стратегию — удары по периферии (имеется в виду, прежде всего, попытка захватить Константинополь после высадки на Галлиполийском полуострове). Он начал искать пути к успеху не на балканском или других фронтах, не ожидая чудес с Восточного фронта, а увеличивая активность собственно на Западе, в Северной Франции.

    Россия тем временем начала терять земли восточное Польши. Уступая основные крепости (что было правильно) практически без боя, Николай Николаевич сделал исключение крепостям Ковно, Новогеоргиевск и Брест — была определена задача стоять до конца. 17 августа эта крепость (чьи стены не могли устоять перед 420-мм гаубицами немцев) пала после артиллерийского обстрела 1360 пушками, выпустившими 853 тысячи снарядов. Командующий крепостью генерал Григорев бежал за день до сдачи крепости. Обычно русские не наказывают за поражение, но на этот раз найденный жандармерией в виленском отеле «Бристоль» Григорев был приговорен к 15 годам каторжных работ {154} . В Ковно находились грандиозные запасы русской армии — теперь ими пользовались немцы. Второй оставленный в глубине форт русского сопротивления — крепость Новогеоргиевск (расположенная при слиянии Вислы и Буга) — затормозил германское продвижение. Но австрийские гаубицы оказались мощнее валов и стен, видимо, огромной крепости с орудиями н боеспособным гарнизоном в 90 тысяч солдат, тридцать генералов и 700 орудий оставленной беззащитной — без связи с полевой, армией. 29 августа Новогеоргиевск капитулировал перед неприятелем. Южнее пала Брестская крепость, что позволяло германской армии пересечь реку Буг. В плену у немцев уже находились 727 тысяч солдат и офицеров, а в австрийском плену еще 700 тысяч — общее число составило полтора миллиона. Никакого сравнения с Западным фронтом: к тому времени в плену находились 330 тысяч французов, англичан и бельгийцев — несоизмеримо меньше массы русских военнопленных.

    Следующим своим призом кайзер наметил Финляндию. 8 августа по его приказу был создан двухтысячный финский батальон для участия в боях на Восточном фронте. В обстановке секретности в русской Финляндии рекрутировались добровольцы для борьбы против русской армии. Тайными тропами они переправлялись в Германию. Через девять месяцев финский батальон уже участвовал в боях.

    Поражения 1915 г. стоили России 15% ее территории, 10% ее промышленности. Одна пятая населения российской империи либо бежала, либо попала под германскую оккупацию.

    Общий отход русской армии сопровождался бегством огромных масс населения, миллионы беженцев запрудили со своим скромным скарбом дороги. Основной поток пришелся на дороги между Варшавой и Брест-Литовском. Генерал Гурко пишет: «Люди, воевавшие в нескольких войнах и участвовавшие во многих кровавых битвах говорили мне, что никакой ужас битвы не может сравниться с ужасным зрелищем бесконечного исхода населения, не знающего ни цели своего движения, ни места, где они могут отдохнуть, найти еду и жилище. Находясь сами в ужасном положении, они увеличивали проблемы войск, особенно транспорта, который должен был двигаться по дорогам, заполняя все дезорганизованной человеческой волной… Только Бог знает какие страдания претерпели они, сколько слез пролили, сколько человеческих жизней было принесено ненасытному Молоху войны» {155}.

    Толпы эвакуированного населения создали новую опасность — ее среди постигших Россию несчастий выделил министр сельского хозяйства Кривошеин: «Из всех суровых испытаний войны исход беженцев является наиболее неожиданным, самым серьезным и трудноизлечимым… Мудрые стратеги немцев создали этот поток, чтобы запугать противника… Болезни, печали и нищета движутся вместе с беженцами на Россию. Они создают панику и уничтожают все, что осталось от порыва первых дней войны… Это тучи насекомых. Дороги разрушаются, и вскоре уже невозможно будет подвезти пищу… Будучи членом совета министров, я утверждаю, что следующая миграция населения приведет Россию во мрак революции». Число беженцев в 1915 г. достигло десяти миллионов человек. А на фронте в этом страшном году погиб миллион русских воинов и 750 тысяч были взяты в плен.

    Ветер дул в германские паруса. 18 сентября 1915 г. их войска вошли в Вильнюс (еще 22 тысячи русских пленных). В октябре германское командование Восточного фронта перевело свою штаб-квартиру в Ковно, на те самые берега Немана, где Наполеон столетием ранее наблюдал за переправой своих войск, направляющихся к Москве. С падением Ковно линия фронта, резко оттесненная на восток, стала почти прямой линией, проходящей от Риги до румынской границы через Ковно, Гродно и Брест-Литовск. Переводя штаб в Ковно генерал Людендорф сообразовывался не только с необходимостью быть ближе к действующей армии. Сбывалась давнишняя мечта прусских юнкеров: впервые за два столетия после Петра появлялась возможность вытеснить Россию из прибалтийских провинций. Людендорф позднее писал: «Я был полон решимости восстановить на оккупированной территории цивилизаторскую работу, которой немцы занимались здесь многие столетия. Население, представляющее собой такую смесь рас, не может создать собственную культуру — оно поддастся польскому доминированию». Чтобы избежать этого, Литва и Курляндия должны управляться германским принцем и быть колонизованы германскими фермерами. Сама же Польша «должна признать германское главенство» {156}.

    Назначенный генерал-интендантом оккупированных земель Эрнст фон Айзенхарт-Роте организовал собственную систему управления завоеванными землями. Господствовал суд военного трибунала, политическая деятельность была запрещена, собрания объявлены вне закона. Учителями могли быть лишь немцы, а языком обучения — немецкий язык. Некогда царь Александр Первый учредил в Вильне польский университет. Людендорф запретил любое высшее образование на любом языке, кроме немецкого.

    20 августа 1915 г. германское правительство получило в рейхстаге все затребованные на войну деньги. Лишь один депутат — Карл Либкнехт — голосовал против военных ассигнований. Депутаты в то время не знали, что на гребне военных успехов германское правительство предложило России заключить сепаратный мир. Разумеется, он был основан на идее сохранения германских территориальных приобретений на Востоке. Истекая кровью, Россия все же ответила, что мир невозможен до тех пор, пока на российской земле находится хотя бы один немец. В русскую армию были призваны еще два миллиона солдат, но они нуждались в подготовке, для этого требовалось время. А пока пал Белосток, сдан Луцк, еще несколько тысяч русских солдат попали в германский плен.

    На Западе начали ощущать трагизм происходящего. 15 июля 1915 г. Эдуард Грей поведал канадскому премьер-министру Роберту Бордену: «Продолжение войны приведет к низвержению. всех существующих форм правления». 18 августа 1915 г. лорд Китченер посетил штаб-квартиру британского экспедиционного корпуса во Франции, чтобы сказать генералу Хейгу: с русскими на Восточном фронте «обошлись жестоко», русским грозит серьезное общее поражение, им следует помочь. Черчилль видел Китченера в эти дни: «Он смотрел на меня со странным выражением на лице. Казалось, что он хочет поведать некую тайну. После многозначительного молчания он сказал, что согласен с французами — необходимо большое наступление во Франции». 21 августа на конференции в Маргейте было решено начать наступление в конце сентября.

    Крах прежнего единства

    Поражение в войне нанесло удар по установившемуся в августе 1914 г. относительному политическому единству в России. 27 июля 1915 г. американский посол в Берлине Джеймс Джерард доложил в Вашингтон, что немцы «рекрутируют из русских военнопленных революционеров и либералов, снабжают их деньгами, фальшивыми паспортами и прочими документами, а затем посылают их обратно в Россию с целью стимулировать революцию». В Петрограде военный министр Поливанов 30 июля предупредил своих коллег по совету министров: «Деморализация, уход в плен и дезертирство принимают огромные пропорции» {157} . Началось противопоставление косной монархической системы и недопущенных к управлению прогрессивных сил — то был пролог к 1917 г. 14 августа 1915 г. кадет Аджемов, выступая в Думе, так обозначил наметившееся в обществе противостояние: «С самого начала войны общественное мнение поняло характер и громадность борьбы; было понято, что, не организовав всю страну, мы не добьемся победы. Но правительство отказалось понимать, правительство отвергло с презрением все предложения о помощи».

    Военное министерство заключало военные подряды внутри своего семейного круга, работала обычная система привилегий и предпочтений. Министерство не сумело организовать всю страну, более того — своими действиями оно помогло создать устрашающий хаос. Впервые прозвучало обвинение, которое Спустя полтора года сделало внутринациональное сосуществование государственных и общественных структур почти невозможным.

    В нейтральной Швейцарии в первой половине сентября состоялась конференция европейских социал-демократов, выступающих против продолжения войны. Среди российских делегатов выделялись В. И. Ленин и Л. Д. Троцкий. Итоговый манифест конференции призывал к немедленному миру и «войне классов» по всей Европе. Эти идеи разделяли довольно широкие круги пацифистов. Но они же разделяли и широко распространившийся скептицизм. Живший в Швейцарии Альберт Эйнштейн поделился с приехавшим и Франции Роменом Ролланом: «Победы в России оживили германское высокомерие и аппетит. Наилучшим образом немцев характеризует слово „жадные“. Их почитание силы, их восхищение и вера в силу, их твердая решимость победить и аннексировать новые территории очевидны».

    После страшных поражений 1915 г., когда русская армия впервые подключилась к тому, что уже давно стало рутиной на Западе — к окопной позиционной войне, в России стало вызревать чувство, что Запад косвенно предает своего союзника, что Запад пользуется людской массой русских, что Россия одна несет на себе бремя настоящей войны. Впервые часть общественного мнения России стала прямо или косвенно выражать ту идею, что Запад будет вести войну до последней капли русской крови. Именно в это время главная патриотическая газета «Русский инвалид» печатала сообщения вроде того, что на Западном фронте союзники в течение дня боев захватили дерево. Растущие антивоенные чувства неизбежно стали частью «национального мятежа» против союзного Запада. Русский капитализм стал мишенью народного возмущения отчасти и потому, что он был самым вестернизированным элементом русского общества.

    Славянская душа снова показала необычайную легкость перехода от восторга к подозрению. Вчерашние братские объятия были забыты довольно быстро. В России, пишет посол Бьюкенен, «негативные чувства против нас и французов распространились столь широко, что мы не можем терять времени — мы должны представить доказательства того, что мы не бездействуем в ситуации, когда немцы переводят свои войска с Западного на Восточный фронт». Именно в это время начальник британского генерального штаба генерал Робертсон заявил, что, если англичане и французы не выступят на западе, русские придут к идее сепаратного мира; эти опасения стал разделять и король Георг Пятый.

    Далеко не все наблюдатели июньского (1915 г.) погрома в Москве против немцев понимали, что это было начало большого исторического «погрома» против Запада, против всего иностранного. Вышедшее наружу национальное чувство уже не разбиралось, где «дурной германизм, а где хороший Запад». Осуществленный в эпоху отчаянного отступления русской армии в Польше, этот погром знаменовал начало новой эпохи: светлые корабли Петра тонули в темной ненависти к иностранной силе, оказавшейся столь расчетливо более могучей и истребительной. Возможно, одним из первых ощутил начало новой эпохи посол Палеолог, писавший, что «русские начали терять свою привычную „моральную восприимчивость“, что они готовы к бунту против всего, лежащего за их западными границами» {158} . Русская нация стала приходить к выводу, что союз с Западом не может быть оплачен такой огромной кровью.

    Между тем западные союзники постарались ослабить германское давление на Россию. 25 сентября 1915 г. французские дивизии начали наступление в Шампани, а английские — севернее, у Лооса. Англичане впервые применили газ, удушив шестьсот германских солдат. Но германские пулеметы еще раз посрамили мнение генерала Хейга, высказанное пятью месяцами ранее Британскому военному совету: «Пулемет является переоцененным видом оружия, и двух пулеметов на батальон вполне достаточно». Теперь германские пулеметы косили элитные британские части, поля были усеяны мундирами цвета хаки. Редьярд Киплинг, потерявший в эти дни единственного сына, вопрошал: «Кто вернет нам сыновей?» А на Восточном фронте англичанка Флоренс Фармборо, служившая санитаркой в русской армии, записала в свой дневник: «Все в беспорядке и смятении. На город недавно совершил налет германский цеппелин, около железнодорожной станции разрушены два или три дома, а в самом городе панику вызвали зажигательные бомбы». В эти же дни пять цеппелинов нанесли удар по Лондону.

    Осень 1915 года оказалась несчастливой для всей антигерманской коалиции. В течение первого года войны в плен попали миллион семьсот сорок тысяч солдат и офицеров Антанты. Но даже страшной ценой потерь России не удалось удержать свои польские провинции. Южнее австрийцы вернули себе Черновцы. Только в конце ноября 1915 года русским войскам удалось стабилизировать свой фронт.

    Англичане гибли у Лооса (60 тысяч погибших), французы в Шампани (почти 200 тысяч погибших) {159} , не достигнув никаких видимых результатов. Новый западный союзник России — Италия — получила жестокое боевое крещение на реке Изонцо. А через Адриатику 5 октября началась массированная артиллерийская подготовка австро-германского вторжения в Сербию. И хотя французы и англичане немедленно высадились на севере Греции — в Салониках, военное счастье отвернулось от Антанты и ее союзников и здесь. Орудия союзников не помешали немцам и австрийцам переправиться через Дунай, вынудив сербов 9 октября покинуть Белград. Австрийцы в тот же день пересекли границу Черногории, а через два дня к Центральным державам присоединилась Болгария. Ее войска преградили дорогу французам, и войска Центральных держав начали добивать войска антантовских стран поодиночке. С практическим исчезновением сербского фронта австрийский главнокомандующий генерал Конрад увидел возможность заключения сепаратного мира с Россией, о чем доложил императору Францу-Фердинанду в меморандуме от 22 октября. Но Вена упустила эту единственную, видимо, возможность спасти свою многонациональную империю.

    Набрался высокомерия и кайзер. Американского посла Джеймса Джерарда он предупредил от поставок подводных лодок англичанам и счел нужным высказаться по поводу будущего: «Я не потерплю никаких глупостей от Америки после окончания этой войны». Вождей Центральных держав можно понять — их войска одерживали победы буквально на всех фронтах. В ноябре австрийцы опрокинули итальянцев у Изонцо Французы отступили в Шампани. Англичане потерпели сокрушительные поражения в Галлиполи (Дарданеллы) и в Месопотамии. Англичанам удалось уговорить французов эвакуировать фронт в Северной Греции (Салоники). Но царь Николай послал премьеру Асквиту телеграмму с сожалением по поводу этого решения. Китченер и Грей возвратились во Францию и аннулировали прежнее решение, Китченер: «Добрые чувства между союзниками были восстановлены».

    Но не чувства тех, кто видел недостатки стратегов союзных держав. Дэвид Ллойд Джордж выразил чувства многих, когда «взорвался» в палате общин: «Слишком поздно двигаться там, слишком поздно отправляться здесь. Слишком поздно мы пришли к этому выводу. слишком поздно мы начали свои операции, слишком поздно их готовили! В этой войне движения союзных войск прошли под этим издевательским знаком „слишком поздно“, и, если мы не ускорим наши движения, проклятие падет на наше святое дело, которому отдано так много крови храбрецов» {160} . Под давлением Жофра было выработано совместно решение о наступлении на Западном фронте летом 1916 года одновременно в северном и южном течении реки Соммы, на фронте в шестьдесят километров. (Жофр полагал, что немцы подходят к пределу своих возможностей, их резервы иссякают. В то же время создаваемая Китченером новая британская армия и нарастание артиллерийской мощи союзников позволяет надеяться на то, что на Сомме судьба войны будет все же решена).

    Британия создает армию

    На втором году войны у Британии появилась относительная свобода выбора. В стране формировалась значительная наземная армия, и теперь в Лондоне прикидывали, где применить заново экипированные дивизии. Обозначились две главные возможности. Первая — концентрировать пополнения во Франции и решать исход войны прорывом Западного фронта. Этот вариант после годичного опыта уже воспринимался скептически. В Лондоне уже не верили в способность Жофра и Френча пробить германский фронт. Вторая возможность — оторваться от стратегии лобового удара, совершить обходной маневр, нанести удар во фланг. Напрашивалось решение предпринять операцию в Средиземноморском бассейне, чтобы стимулировать создание Балканской конфедерации, которая выступила бы против Центральных держав с юга. (Часть британских политиков полагала, что в случае краха Восточного фронта такая конфедерация могла бы послужить своего рода заменой России, чья судьба в 1915 г. подверглась жестоким испытаниям.) Но после многомесячных усилий завладеть Галлиполи и выдвинуться к Стамбулу на Западе вынуждены были признать неудачу и фланговой средиземноморской стратегии. Высадившиеся на Галлиполийском полуострове союзные части не смогли пробиться к столице Оттоманской империи; турки при помощи немцев оказались близки к тому, чтобы сбросить их в море. В конечном счете Лондон «возвращается» на Западный фронт, где до осени 1918 г. одна атакующая волна сменяет другую, не принося желаемого результата — прорыва германского фронта. Чтобы Россия не разуверилась в Западе и не посчитала его списывающим ее со счетов, лорд Китченер в начале августа 1915 г. посылает Грею пространный меморандум с детальной оценкой британских усилий по военному снабжению России. В руки посла Бьюкенена были даны аргументы, отметающие обвинения в пренебрежении судьбой России. Грей поступил достаточно тактично, когда, пересылая Бьюкенену этот меморандум, он изъял из него ту часть, где говорилось, что подлинной причиной русского отступления является «неспособность русских официальных лиц обеспечить необходимые военные припасы». В меморандуме довольно определенно проводилась мысль, что Британия прежде не была связана обещанием снабжать Россию и в течение войны предоставила ей гораздо большую помощь, чем та, на которую она могла рассчитывать.

    На Западе в этот трудный для России час образуется фракция политиков, которые осознают губительность поражения России. Среди них своей энергией начинает выделяться английский министр вооружений Ллойд Джордж. 18 августа 1915 г. он ставит перед правительством двуединую задачу: создать британскую армию в 100 дивизий и обеспечить адекватную помощь России. Обе задачи одинаково приоритетны. Возник вопрос: как помочь России оружием в условиях возрастающей потребности в нем на Западе для разворачивающейся многомиллионной британской армии? В предстоящем 1916 г. ее нужды едва ли не целиком покрывали возможности британской военной промышленности. Американская промышленность также работала на военные заказы Запада, Поставки в Россию могли осуществляться лишь в случае сокращения Британией и Францией своих заказов в США. В конце сентября 1915 г. на Запад для участия в финансовой конференции союзников прибыл министр финансов России Барк. Он старался привнести в дело долю оптимизма. Так, министру вооружений Ллойд Джорджу он сказал, что русской армии для контрнаступления необходимо лишь стрелковое оружие. Выявилась необходимость создания единой союзнической программы. Китченер в связи с этим заявлением пообещал осуществить поиск требуемого оружия в Италии и Китае. Ллойд Джордж также предлагал поставить на службу России японскую промышленность, речь пока шла о 60 тысячах японских винтовок. Бальфур, возглавивший адмиралтейство, выступал за передачу России всех возможных запасов. Запад выделил России 300 тысяч винтовок итальянского и совместного англо-японского производства. Речь зашла о самых экзотических вариантах, одним из которых было обращение к Японии с просьбой мобилизовать свою военную индустрию. Именно на этом этапе англо-французы договорились не конкурировать с русскими закупками в Америке.

    При этом министр финансов Маккенна убеждал русских и французов в том, что в сопоставлении со своими союзниками британская нация «прилагает большие национальные усилия». Финансы страны — результат столетних усилий — поставлены на службу коалиции. Для дальнейшего сохранения статуса банкира Антанты Лондон потребовал предоставить Английскому банку русское золото. Нежелание российского правительства платить понятно: русская финансовая система тоже зависела от наличного золотого запаса. Встал вопрос: какую часть золота Россия может передать своему банкиру. В конечном счете Барк предложил отправить в Лондон золота на 40 млн. фунтов стерлингов в обмен на увеличение британского кредита, идущего на закупку оружия. Согласно англо-русскому финансовому соглашению от 30 сентября 1915 г. Британия предоставила России кредит в 25 млн. фунтов стерлингов, а Россия выпустила облигации министерства финансов, купила облигации Английского банка (держа наготове золота на 40 млн. фунтов для оплаты экспорта из США). Получаемые Россией кредиты полностью использовались для оплаты контрактов в сделках с Британией, Соединенными Штатами, Канадой, а также, частично, с Японией. Россия обещала не использовать в биржевой игре кредиты, полученные у Франции.

    В ходе выработки этого соглашения англичане предприняли самую мощную за военное время попытку овладеть контролем над русскими финансами. Закупки России должны были производиться назначенной русским правительством группой экспертов, заседающей в Лондоне и в обязательном порядке согласовывающей свои решения с английскими коллегами. В условиях ослабления России Барк не мог напаивать на иных вариантах.

    Личностный момент всегда играл большую роль в отношениях России и Запада. Мы уже говорили, что в начале войны дипломатия Англии и Франции, как и их военные руководители, искренне преследовали цель глобального союза Запада с Россией. Тяготы войны вели к ослаблению позиций тех политиков, которые недвусмысленным образом руководствовались таким подходом. В сентябре-октябре 1915 г. ослабевает влияние благожелательного по отношению к России лорда Китченера. 22 сентября 1915 г. воссоздается противовес военному министру — генеральный штаб во главе с сэром Арчибальдом Мерреем. Оценки штаба ставят отношение к России в зависимость от планов немцев. Генштаб представил Военному кабинету программу, из которой следовало, что у Германии есть два выбора:

    1) остановиться в своем восточном наступлении на Висле, зафиксировать достигнутое и быстро повернуть на Запад или 2) постараться продолжить наступление и достичь стратегически важной Двины. Второй вариант отвлекал от Запада немецкие ресурсы на значительно более долгое время и объективно был более желателен Меррей был категорически против авантюр типа дарданелльской, против поисков «ахиллесовой пяты» Центральных держав — он был за концентрацию всех ресурсов на Западном фронте.

    Китченер думал о будущем Британской империи и выступал за сохранение в полном объеме военного присутствия Британии на Ближнем Востоке, по всему периметру глобальных британских коммуникаций — а это обязывало искать благорасположение России. События на фронтах, напряжение, порождаемое внутренними усилиями, подгоняли Запад в выборе главной точки приложения усилий. Роскошь выбора сужалась. Германия сумела возобладать на Балканах, и фортуна, как стало казаться, была на ее стороне. 14 октября Болгария объявила войну Сербии, отрезанной и от России и от Запада. Из России Блейр сообщал о катастрофической нехватке вооружения, что практически исключало возможность контрнаступления. Поднимаясь к более масштабным обобщениям, посол Бьюкенен писал об общем, проявившемся ко второму году войны, внутреннем напряжении в Российской империи Только Нокс «обнадеживал» По его мнению, к осени 1915 г. немцы выдохлись и в текущем году не смогут более продвинуться на Восточном фронте. Но такой оборот событий возможен лишь в том случае, если русские получат военную помощь. Именно в это время русский посол Бенкендорф снова просит Ллойд Джорджа о помощи военным снаряжением Симпатизирующие России чиновники Форин-оффиса рекомендовали своему правительству подождать с вооружением британской армии, давая оружие уже сформированным, готовым к бою русским дивизиям.

    Русский вопрос стал центральным во время заседания Военного кабинета 6 ноября 1915 г. Премьер Асквит высказался в том духе, что России следует перенести центр усилий на южный фланг, на участок фронта рядом с Румынией. Для Ллойд Джорджа подобный обмен идеями носил академический характер. Для него вопрос был не в том, где русским наступать, а где им достать винтовки. Ллойд Джордж предлагал поставить этот вопрос на конференции союзников в Лондоне в конце ноября 1915 г. Подталкиваемая Западом Россия более точно определила свое военные потребности в артиллерии: 1400 гаубиц калибра 4.8 дюйма, 54 гаубицы калибра 12 дюймов.

    Запад не мог выполнить в полном объеме грандиозных пожеланий своего восточного союзника, и это порождало трения. При этом в дело вмешался и личностный мотив. Ллойд Джордж видел впереди пост премьера и знал при этом. что его карьера зависит от успеха возглавляемого им министерства военных снаряжений в деле экипировки именно английской армии. Это определило основную направленность потока британских вооружений. Британия вначале, союзники по том Англичане и французы, пораженные масштабом русских запросов, обещали предоставить 200-300 гаубиц к весне 1916 г.

    В ноябре 1915 г. Россия и Запад пытались спланировать, по существу, единственную крупную совместную операцию. Речь шла о Южных Балканах. 22 ноября представлявший Британию в русской Ставке Хенбери Уильяме предложил осуществить совместный удар: англо-французов из Салоник в северном направлении, и русских из Бессарабии — в южном. Предполагалось, что в ходе этой операции англо-французы оккупируют Сербию, а затем совместно с русскими войдут в Венгрию. Это открыло бы итальянцам дорогу на Вену. Этот план был подорван окончательным поражением западных союзников на Галлиполийском полуострове. Теснимые турецкими войсками, западные союзники решили полностью эвакуировать Галлиполи. План захвата Константинополя провалился окончательно. Но англо-французы не спешили уходить, потому что, как сказал лорд-хранитель печати Керзон, уход с Дарданелл «произведет самое неблагоприятное впечатление на русскую армию и народ, у которых и без того возникают подозрения в отношении нашей честности». Однако маршал Жофр и лорд Китченер не видели возможности восстановить здесь фронт, да к тому же они считали Дарданеллы и Салоники второстепенным театром военных действий. Они не желали распылять силы. 27 декабря британский кабинет эвакуировал последние силы, остававшиеся на Галлиполийском полуострове. Попытка захватить Проливы с Запада была отставлена полностью.

    Англичане, «создавая грандиозную наземную армию, реформируют военное руководство. 19 декабря сэр Дуглас Хейг сменил сэра Джона Френча на посту главнокомандующего британской армии во Франции. (В тот же день немцы применили против британских войск фосген, в десять раз более токсичный, чем применяемый прежде хлорин.) 23 декабря 1915 года начальником британского генерального штаба становится генерал Уобертсон. С наступлением „века Робертсона“ Китченер в значительной степени лишается своего всемогущества, а Россия теряет в его лице стратега, который всегда высоко ценил союзническое значение России. Робертсон был более жестким национальным стратегом, менее склонным к союзнической дипломатии, и это предопределило определенное обострение разногласий, связанное, помимо прочего, с уходом великого Князя Николая Николаевича с поста главнокомандующего русской армии.

    В России горечь поражений питала «мысль, что союз с Британией и Францией не дает непосредственных и быстрых результатов. Разумеется, союз. с Западом еще не ставился под вопрос, лояльность союзникам преобладала безусловно, не за. поражения на фронтах нужно было по старой русской традиции искать виновника. Ничего удивительного, что стал расти критицизм в отношении адекватности существующего политического строя запросам и нуждам попавшей в тяжелую беду России. На Западе не без тревоги отметили этот факт; здесь стали задаваться вопросом: что думает о будущем России русская буржуазия, как относится она к исторической релевантности императорской власти? В дипломатических представительствах Запада всегда с большим интересом слушали одного из самых рассудительных (по мнению западных дипломатов) промышленников России — Путилова (у которого имелся и государственный опыт — он был одним из четырех промышленников, заседавших в Особом Совещании по снабжению, учрежденному при военном министерстве). Его оценки служили контрастом неиссякаемому оптимизму ставки и дворянского слоя. Он одним из первых указал на закамуфлированный процесс постепенного упадка, подтачивающий здание России.

    Летом 1915 г. в его прорицаниях появилась нота обреченности. 2 июня 1915 г. он указал представителям Антанты на неизбежность революционного взрыва. Поводом послужит военная неудача, голод или стачка в Петрограде, мятеж в Москве или дворцовый скандал. Революция будет исключительно разрушительной, ввиду того что образованный класс в России являет собой незначительное меньшинство населения. Он лишен организации и политического опыта, а главное, не сумел создать надежных связей с народом. Величайшим преступлением царизма, утверждала устами Путилова русская буржуазия, является то, что он не создал иного очага политической жизни, кроме бюрократии. Режим настолько зависит от бюрократии, что в тот день, когда ослабнет власть чиновников, распадется русское государство. Парадокс заключается в том, что сигнал к революции дадут буржуазные слои, интеллигенты, кадеты, ~думая, что спасают Россию. Но от буржуазной революции Россия тотчас же перейдет к революции рабочей, а немного позже к революции крестьянской. Начнется ужасающая анархия длительностью в десятки лет. Такая футурология казалась тогда сугубо фантастической. Но западные наблюдатели не могли игнорировать первостепенного носителя западного сознания — успешного промышленника и финансиста. К тому же они были уверены, что так думает не только просвещенный фабрикант, не желающий носить розовые очки.

    Запад в лице своих представителей в Москве и Петрограде стал отмечать, что по вопросу о войне оппозиция вызревает и в недрах самого правящего класса В июле 1915 г. группа влиятельных лиц — министр внутренних дел Маклаков, обер-прокурор синода Саблер и министр юстиции Щегловитов — начала открыто доказывать императору Николаю, что Россия далее не может продолжать воину (только в ходе майских боев на реке Дунайце число пленных, захваченных немцами, составило триста тысяч человек). Но и те, кто стоял за безусловное продолжение войны, изменили тон. Теперь они считали, что войной должны руководить другие люди. 19 июня 1915 г. в Москве собрался съезд Земского союза и Союза городов. Уже на открытии князь Львов вынес приговор правящей олигархии: «Задача, стоящая перед Россией, во много раз превосходит способности нашей бюрократии. После 10 месяцев войны мы еще не мобилизованы».

    То был первый удар грома, и Запад этот удар не расслышал. Была ли в том вина его дипломатов? Едва ли. Множество русских было уверено в незыблемости старого порядка, в несокрушимости пирамиды царской власти. Бьюкенен и Палеолог беседовали с передовыми умами русского общества, советовали не беспокоиться о конечной судьбе русского монолита. Так, издатель «Нового времени» Суворин характеризовал вызванные московским съездом ожидания абсолютно эфемерными: «Я знаю свою страну. Этот подъем не продлится долго — и мы вновь погрузимся в апатию. Сегодня мы нападаем на чиновников; мы обвиняем их во всех тех несчастьях, которые случились с нами, но мы не можем без них обойтись. Завтра, по лености, по слабости, мы опять отдадим себя в их когти». Посол Палеолог, ищущий, где же правда русской жизни, слышит такой комментарий: «Тургенев, знавший нас в совершенстве, пишет в одном из своих рассказов, что русский человек проявляет необыкновенное мастерство исключительно ради того, чтобы провалить все свои предприятия. Мы собираемся взлезть на небо. Но, отправившись в путь, o быстро приходим к выводу, что небо ужасно высоко. Тогда мы начинаем думать только о том, как бы упасть возможно скорее и ушибиться как можно больнее».

    Но объективный анализ положения был все же возможен С исчезновением представлений о скоротечности войны, она (война) стала испытанием на крепость российского государственного устройства, на степень солидарности народа, на способность ставить перед собой реалистические цели. Критически мыслящие русские в 1915 г., когда стало ясно, что война продлится долгие годы, справедливо усмотрели опасность в том, что перед русским народом, подвигнутым на жертвы, нет ясной цели. Если от русских мужиков в шинелях требуют жертв, необходимость которых они не понимают, их патриотический порыв обречен.

    Потеря к августу 1915 г. Польши сделала ощутимыми зачатки социального разложения и национального распада. Армия еще была полна героизма, и она все меньше верила в победу, ощущая, что ее приносят в неоправданную жертву. За упадком героического воодушевления стала видна грань, за которой наступал упадок духа, пассивная покорность судьбе. На дальнем горизонте встал вопрос о том, кто ответственен за пуск корабля в плавание, к которому он не был готов.

    Важное движение мысли обнаруживается в русском руководстве по мере того, как война показала действительную силу могучей Германии. Первоначальная уверенность в возможности коренным образом ослабить Германию уступает место сомнениям. Сазонов и его министерство иностранных дел были последними в сомнениях о возможности европейской жизни: «сейчас она в будущем». После поражений 1915 г. Сазонов уже не тот, что прежде. В мемуарах он уже пишет, что Германия, ввиду своих ресурсов, индустриального потенциала, образованности населения и географического положения, в любом случае останется великой державой. Союз с Западом в свете этого становится не проблемой выбора, а делом абсолютной необходимости. Раненая Германия будет смертельно опасна — такова новая подспудная линия размышлений русских политиков. Сазонов с горечью признает в меморандуме императору в апреле 1916 г.: «Мы должны быть готовы к тому, что германский вопрос будет актуален на протяжении многих десятилетий… Я не предвижу препятствий к достижению согласия, с союзниками по вопросу о демаркации русско-германской границы… Мы должны провести границу с Германией правильно в политическом смысле, мы должны создать такую границу Польши, которую Европа могла бы успешно защищать от новы посягательств Германии на установление своей политической гегемонии» {161}.

    Одним из инструментов, обеспечивающих надежный союз с Западом, по мысли Сазонова, должно было стать совместное управление Китаем. В Лондоне Э. Грей в конечном счете согласился с ним {162} . Учитывая интересы России в Европе Сазанов убеждал председателя Совета министров Горемыкин в необходимости договориться на Дальнем Востоке с Японией {163}.

    Немцы ищут рычаг

    Разумеется, немцы возлагали надежду на то, что неудачи войны, ослабят союз России и Запада. В Берлине надеялись, что у противников войны с Германией возобладает следующая логическая схема: цели России связаны с Турцией и Австро-Венгрией; зачем же двум династиям, Романовым и Гогенцоллернам, вести яростную братоубийственную войну, ослабляя друг друга и радуя соседей? Такие ожидания становились все более обоснованными. Впервые с начала войны в среде правящего класса России получает хождение тезис, что мир с Германией является условием русского развития, что она не должна бросать свою армию на германские пулеметы, если все мыслимые национальные цели России связаны вовсе не с поражением Германии. В глубине России, старались не касаться огнеопасного вопроса союзнической лояльности, возникает оппозиция страшному и бессмысленному взаимоистре6лению русских и немцев. Было бы верхом наивности связывать возникновение оппозиции войне только происками немцев. Но организованное германское воздействие на русские умы тоже имело место. В июле 1915 г. Альберт Баллин, известный судовладелец, сообщил Бетман-Гольвигу, что Россия готова заключить мир и что она сражается только под давлением Британии и Франции. Довольно неожиданно претендовать на роль примирителей России с Центральными державами взялись японцы. Их посол в Стокгольме Усида заявил, что в будущем его страна будет вынуждена пересмотреть систему своих союзов. (Речь шла, естественно, о японо-британском договоре, срок действия которого истекал в 1921 году) {164} . Инициативой японцев постарались воспользоваться прежде германские военно-морские круги. Адмирал Тирпиц предложил Бетман-Гольвегу подумать над идеей союза между Германией, Россией и Японией, главная направленность которого была бы против Британии и, возможно, Соединенных Штатов {165} . Германские представители Стиннес и Люциус предприняли попытку выяснить: не может ли японское правительство призвать русское правительство послать своих представителей (тайно, возможно, лишь одного человека) на переговоры с немцами в Стокгольме? Усида обнадежил своих собеседников: союз с Британией не представляет собой препятствия для переговоров о союзе между Германией, Россией и Японией. (В качестве предварительного условия он требовал отказа Германии от своих островов в Тихом океане и от зоны Киаочао в Китае.) Стиннес был давним сторонником союза с Россией против Запада — только этот союз обеспечит Германии необходимые ей границы на Западе и гарантирует ей конечное преобладание здесь.

    Ключевой фигурой в данной игре оказался министр иностранных дел Ягов — но он не был настроен столь решительно решать германские проблемы на Западе при помощи России. Он позволил своему послу в Швеции Люциусу осторожно прощупать возникающие возможности. (Собственно, фон Ягов хотел лишь договоренности о нейтралитете России, а не о союзе с ней.) Но Ягов вполне понимал глобальную значимость японских увертюр и вполне использовал предложенный японцами вариант в своих размышлениях о будущем. Ягов объяснял свой скептицизм в отношении союза с Россией тем, что эта страна слишком ослаблена внутренними распрями и в качестве союзника значительного интереса не представляет. Германии нужна нейтральная Россия {166} . «Я не принадлежу к тем, кто хотел бы союза с Россией любой ценой лишь для того, чтобы нанести сокрушительный удар Британии. Россия — слабый партнер».

    Более того, Ягов в сентябре-октябре 1915 г. был энергичным и откровенным сторонником аннексии русских территорий на северо-западе. Он послал тайного советника М. Серинга с инспекцией этих территорий. Доклад Серинга послужил основой для последующей выработки германской политики в отношении России на этом участке. В нем предлагалось провести границу между двумя государствами по линии — озеро Пейпус — Дрина — Ровно — река Збруч (что почти буквально совпадает с установленными в 1920 г. границами России). Главными целями германского освоения должны были, по мнению Серинга, стать Литва и Курляндия. Серинг был уверен, что десяти процентов немецкого населения (уже проживавшего здесь) будет достаточно для германизации крестьян, рабочих и интеллигенции. Экономические меры и германские средние школы сделают свое дело, а там, где возникнут трудности, поможет поток германских переселенцев, которых следовало расселять на землях русской короны, в имениях крупных русских землевладельцев, на землях русской церкви. Серинг также рассчитывал на два миллиона германских колонистов во внутренней России, которых он выделял как этническую группу с самым высоким уровнем рождаемости в Европе. Через два-три поколения Курляндия станет полностью германской.

    Труднее будет проходить германизация Литвы — здесь Серинг верил в привлечение на сторону Германии наиболее производительных крестьян, которым допуск на германский рынок давал многое. Поляков отсюда следовало депортировать.

    Наиболее видным идеологом раздела России в 1915-1916 гг. становится Т. Шиман, полагавший» что русское государство не является продуктом естественного развития, а конгломератом народов; удерживаемых вместе искусственно монархией, которая дегенерировала в деспотию {167} . Первое же историческое испытание сокрушит Россию. Он требовал легитиматизации права каждого народа на сецессию. Его взгляды получили значительное распространение среди военных и части германского общества; Возглавляемая Шиманом группа ученых, публицистов и идеологов (Я. Хадлер, П. Рорбах, Клас, Лезиус) требовало управления западными землями России «на римский манер». Такие историки как Ф. Майнеке, X. Дельбрюк, Д. Шефер выступили адвокатами колонизации России.

    Административная система управления оккупированными русскими землями получила в ноябре 1915 г. обозначение «Оберост» — ее высшими руководителями стали Гинденбург и Людендорф {168} . Эта администрация проявила чрезвычайную энергию и подлинно прусский дух в осуществлении германизации восточных— земель. Официальным языком стал немецкий, система обучения вводилась немецкая. Людендорф изучал демографическую статистику как боевые сводки. В 1915-1917 годах в Берлине проводились конференции; по колонизации западных областей России {169} . «Фёлькиш — народные компоненты германской политики выделились очень явственно в процессе колонизации… Идея репатриации русских немцев возникла в рейхсканцелярии уже в декабре 1914 г. Если бы эти идеи были реализованы, результатом был бы „оборонительный вал“ Германии против восточно-центральной Европы {170}.

    Новый главнокомандующий русской армии

    На Западе продолжали считать, что союз с Россией нерасторжим. Историк А. Тойнби указывал в 1915.г.: «Россия присоединилась к битве на стороне свободы наций. Если ее усилия в совместной с Западными державами борьбе решат ее исход в пользу нашего общего дела и мы осуществим столь желаемое переустройство Центральной Европы на национальной основе за счет германского и венгерского шовинизма, у России не будет ни воли, ни силы далее сдерживать процесс приведения в порядок собственного дома… Россия положила свои руки на плуг истории, и она уже не может избежать своей участи» {171} . В то же время единство Российской империи соответствует интересам почти всех национальностей, составляющих ее». Тойнби указывал и на главную угрозу: «Малороссийский элемент образует почти треть всей расы, и, если он будет оторван от основной массы и создаст собственную орбиту притяжения, это в критической степени ослабит всю систему… братоубийственная борьба ослабит силу обоих фрагментов и повредит концентрации их энергии». Результатом будет, в худшем случае, крушение Российской империи, в лучшем — продолжительный политический паралич. Чтобы избежать этой катастрофы, малороссы должны отставить свой партикуляризм и абсорбироваться в неделимой общности «Святой России» {172}.

    Проантантовские силы в России в самые тяжелые дни отступления русских армий создали широкую политическую коалицию, которую олицетворял в Думе «Прогрессивный блок» — союз основных политических партий ради достижения победы. Царь произвел ряд персональных перемещений. Как уже говорилось, в середине июня 1915 г. военным министром вместо Сухомлинова стал инициативный генерал Поливанов. Создаваемые по всей России Военнопромышленные комитеты — их число превысило 220 — явились, по существу, последней попыткой России достичь самодостаточности в условиях войны индустриального века. 20 июня 1915 г. создается Особое совещание по обороне, которое мобилизует силы русской буржуазии для создания базы производства вооружений на русской земле. Был поставлен исторический вопрос; достаточны ли эти силы?

    Союз с Западом поставил под вопрос и древнейшее русское установление — монархию. В этот час поражений император Николай Второй совершил шаг, против которого его уговаривали все министры и в пользу которого безоговорочно выступала лишь его супруга. Он принял личное командование над русской армией. На заседании Совета министров Сазонов со всей страстью выступил против этой идеи. «Это настолько ужасно, что в моем сознании полный хаос. Россию толкают к краю пропасти». Министр Кривошеий: «Россия переживала и более тяжелые времена, но никогда не было времени, когда бы все возможное было бы сделано для усложнения уже невозможной ситуации… Мы сидим на бочке с порохом. Нужна единственная искра, чтобы все взлетело в воздух… Принятие императором командования армией — это не искра, а целая свеча, брошенная в пушечный арсенал» {173}.

    Царь Николай объяснил этот свой шаг крайностью положения и исторической ответственностью монархии. И «да будет на то воля Господня, — так прокомментировал он свое решение перед императрицей и Вырубовой. — Новая страница открывается, и только Господь Всемогущий знает, что будет на ней написано» {174} . Нужно отдать должное его пониманию национальной жертвы, ставящей вопрос об ответственности верховного правителя. Но рассуждения его в эти дни никак не могли вызвать радужных надежд и оптимизма у западных послов: «Быть может, для спасения России необходима искупительная жертва. Я буду этой жертвой». Такая постановка вопроса пронизана обреченностью. В донесениях посла Палеолога мы читаем такие строки: «Когда мистицизм заменяет собой государственный разум, положение становится безнадежным. Отныне я готов ко всему». Он впервые шлет в Париж пессимистический прогноз развития событий в России: «До самого последнего времени можно было верить, что раньше конца войны не следует ожидать революционных беспорядков. Я не мог бы утверждать этого теперь. Вопрос отныне заключается в том, чтобы знать, будет ли в состоянии Россия выполнять действенным образом свое назначение как союзница».

    Англичан тоже обеспокоило принятие царем функций верховного командования армией. Беседуя с царицей, посол Бьюкенен заметил, что разделяет опасения совета министров по поводу этого решения царя. В случае неудач русской армии династия будет поставлена под удар. К тому же «совмещение обязанностей самодержца великой империи и верховного главнокомандующего — задача непосильная для одного человека» {175}.

    Немцы были удовлетворены уходом князя Николая Николаевича с поста верховного главнокомандующего — они считали его жестким, умелым противником, обладающим железными нервами. Некоторые его стратегические идеи Людендорф оценивал как в высшей степени смелые и блестящие. Немцы справедливо не рассчитывали встретить подобную стратегическую мысль у занявшего критически важный пост царя Николая.

    Осторожные иностранцы, критикующие царское решение, не знали характера императрицы Александры Федоровны. Мистицизм совмещался в ней с твердой убежденностью в том, что долг обязывает монарха быть твердым, даже демонстративно твердым. Императрица не только не разделяла опасения послов, но, напротив, полагала, что её супругу следовало взять на себя главнокомандование с самого начала войны. Западные представители по достоинству оценили волевой порыв императрицы. Она демонстрировала большую твердость, чем супруг. Бьюкенен предполагал, что в результате обращенности императора к военным делам царица Александра Федоровна станет «фактически управлять Россией». Впрочем, она и не скрывала своих новых амбиций. «Царь, к сожалению, слаб, — имела смелость публично утверждать она, — но я сильна, и буду такой и впредь».

    «Так началось, — пишет Б. Линкольн, — роковое партнерство двух родившихся не под счастливой звездой суверенов, которые те ощущали ни собственной ограниченности, не исключительной сложности захватившего их политического течения. На фронте Николай, не получивший надлежащего образования стратег и неумелый администратор, командовал русскими армиями, в то время как Александра, убежденная в том, что проницательность в государственных делах „исходит не от мудрости, а от некоего инстинкта, даруемого Богом“, играла роль самодержца в Петрограде» {176}.

    На четырнадцатом месяце великой войны Николай Второй прибыл в Могилев. В недоброе время взялась царская чета за прямое управление Россией. Страна потеряла Польшу, часть Прибалтики и Белоруссии Подошел к концу государственный ресурс, что-то надломилось в русском государстве. Именно тогда Брусилов написал, что, став главнокомандующим, «царь нанес последний удар по себе» {177} . Генерал Алексеев подсчитал, что лишь семеро из десяти воинов на линии фронта имели ружья. Армия нуждалась во всем — в телефонах, телефонном проводе, противогазах, гимнастерках, сапогах. Свое место в рабочем вагоне император занял со слов о милости Божьей.

    Начиная с 5 сентября, царь Николай, этот деликатный и внимательный человек, живет в скромном вагоне стоящего в тупике поезда, передоверяя основные военные решения подлинному таланту этих грустных дней — генералу Алексеева. Рядом губернский город Могилев, где в губернаторском доме жил столетием ранее наполеоновский маршал Даву; некоторые дома помнят полководцев Стефана Батория, где Петра Перового встречали с хлебом и солью и где Екатерина Вторая повстречалась с австрийским императором Иосифом Вторым. Николай Второй писал о прекрасном виде на Днепр и на окрестные дали» {178}.

    Теперь Бьюкенен уже не говорил царю лестных слов о русских и англичанах, как о грядущих хозяевах земли и моря. Напротив, обеспокоенные поражениями своего союзника, западные державы стали указывать на слабые места своего восточного партнера. Во время аудиенции 5 ноября 1915 г. речь шла о базовой некомпетентности русского экономического механизма. Британский посол говорил царю, что «передаваемые ранеными солдатами рассказы о поражениях и колоссальных потерях, вызванные отсутствием снаряжения — следствие некомпетентности я коррупции чиновников — произвели большое впечатление и распространили недовольство» {179} . Царь Николай находился во власти надежд на организуемые приготовления, — он предпочитал говорить с солнечной стороне явлений. Он утверждал, что нация сохранила сплоченность, и у него «нет страха внутренних волнений». Раздраженный этим самоослеплением, Бьюкенен позволил себе довольно дерзкий вопрос о будущем: «Я слышал очень откровенные высказывания о невозможности сохранения того порядка вещей, который привел Россию на грань катастрофы». Осознает ли царь опасность для трона, будет ли он и в будущем защищать систему, которая в годину кризиса оказалась неспособной служить русским интересам?

    Волнующий характер переживаемого момента, видимо, подействовал на императора Николая. Никогда не позволял он себе делиться сомнениями с иностранцем Но Россия и Запад сплели свои судьбы, и, повинуясь, видимо, порыву, в редкий момент откровенных сомнений царь поделился с послом своими опасениями. «Если Россия потерпит внутренний крах, Германия воспользуется предоставившейся возможностью, чтобы постановить потерянное влияние — она будет пытаться посеять раздор между нами, восхваляя автократию в Петрограде и демократию в Лондоне». Как видим, опасения царя касаются опасности разлада союза России и Запада. Более жестокий оборот событий еще не приходил на ум императору Николаю.

    Ритм жизни в ставке был размеренным и неспешным. Николай вставал в девять утра и отправлялся в вагон Алексеева, где начальник штаба докладывал ему об изменениях, происшедших за ночь — передвигал маленькие флажки на большой карте. Между одиннадцатью и часом он принимал иностранных послов, министров, советников — всех посетителей. Обед был простым: с обязательной рюмкой водки с предшествующими закусками; длился он примерно час. После обеда император возвращался в свой кабинет. В три пополудни подавали его «Роллс-Ройс», и он в компании четырех-пяти человек объезжал окрестности. Во время, двухчасовой поездки император останавливался для прогулок в лесу или по берегу реки. Ужин подавали в семь, по окончании которого Николай — страстный любитель прогулок на свежем воздухе — прогуливался снова. Если погода не сопутствовала, царь слушал музыку, смотрел кино, читал легкую (преимущественно английскую) литературу.

    Царь находил свою походную кровать слишком жесткой, но тут же укорял себя — тысячи воинов спят прямо в поле на траве, в траншейной грязи. Все поведение монарха не слишком отличалось от привычек его ранних офицерских лет в Красном Селе {180} . В могилевской штаб-квартире не ощущалось страшного напряжения, характерного для штаб-квартиры Фалькенгайна или Людендорфа, где жестокое дело войны пронизывало воздух, где высшая сосредоточенность была условием жизни.

    Император мог жить размеренной жизнью только потому, что ему в высшей степени повезло с выбором начальника штаба. Генерал от инфантерии Михаил Васильевич Алексеев вышел из гущи народа и своим продвижением был обязан исключительному трудолюбию и стратегическому таланту. Пятидесятисемилетний генерал знал одну страсть — защитить отечество, и он работал не покладая рук. Невысокого роста, худощавый, он держал в своей голове всю систему военной обороны России. В тяжелое время принял он командование: армия летом 1915 г. отступала на всех фронтах; упорно и методично Алексеев старался сохранить ее боевую мощь, готовил к новым боям в ожидании лучшего. Отступая в Польше и восточное, он не допустил нового Танненберга и сохранил мощь русской армии. Полный решимости восстановить место России в коалиции, противостоящей Центральным державам, он день за днем восстанавливал боевую силу русских дивизий. Он отошел от неимитируемых манер великого князя Николая Николаевича и практически перестал встречаться с сановитыми посетителями и иностранными гостьми. Им владела одна страсть. Битвы 1915 г. унесли более двух с половиной миллионов людей, а пополнение едва превысило два миллиона {181} . Но Россия большего отступала.

    Находившийся рядом генерал Лемке заносит в дневник: «Гигантская сила находилась в руках этого человека среднего роста, единственным желанием которого было служить отечеству умом и сердцем» {182} . Временно замещавший его Гурко отмечает «необычайную скромность, доступность и простоту одаренного умного командира» {183} . Англичанин Нокс описывает Алексеева как человека «простых, непритязательных манер». У него не было харизматической ауры Николая Николаевича. Лишь демонстрируя свой стратегический талант, мог Алексеев подлинно впечатлить русского генерала и иностранного гостя {184} . Императрица также любила Алексеева — но лишь до того момента, когда он категорически отверг всякую возможность визита в ставку старца Григория.

    Итак, императору Николаю по-своему нравилось его новое место. «Мой мозг отдыхает здесь — нет министров, нет беспокоящих вопросов, требующих осмысливания. Я полагаю, что это хорошо для меня» {185} . Николай заверял императрицу, что его воля стала тверже и что он в ставке окреп. Умный Алексей создал такой распорядок и такие усладил, которые соответствовали наклонностям монарха. Ему нравилось принимать парады, рассматривать военные карты и иметь дело с дисциплинированными людьми. Он чувствовал себя комфортно на скромных церемониальных обедах, при раздаче наград, во время аудиенций.

    Новая фаза

    Русское командование попыталось изменить хотя бы концовку трагического 1915 г. В середине декабря оно предприняло двухнедельное наступление в Галиции, поддержанное тысячей орудий. Австрийцы, однако, устояли на своих новых рубежах. Да что там локальная операция — весь второй год войны оказался, по существу, потерянным для России и Запада. Сербия была оккупирована, Бельгия и Польша оказались полностью под германским контролем. Оставление союзниками Галлиполийского полуострова отодвигало мечту о Царьграде и депрессивно подействовало на русское общественное мнение (об этом свидетельствуют западные послы). Со всех сторон теперь слышалось (пишет Палеолог): «Ну, теперь вопрос решен — нам никогда не видать Константинополя… Из-за чего же дальше воевать?»

    Во взаимоотношениях Запада и России наступает новая фаза. Наученные поражениями прошедшего года, обе стороны коалиции приводят к пониманию важности координации взаимных усилий. С запозданием, но союзники начинают координацию своих военных планов. 5 декабря 1915 г. была предпринята первая серьезная попытка организовать действия союзников.

    В штаб-квартире Жофра собрались руководители французской, британской, бельгийской и итальянской армий, а также военные представители России и Японии. Речь шла об одновременном выступлении в 1916 г. Одновременно финансовое соглашение от 30 сентября 1915 г. позволяет говорить о более стабильной основе экономических взаимоотношений. Лондонская ноябрьская конференция № 15 «большой четверки» (Англия, Франция,. Италия и Россия) положила начало — хотя и запоздалому — но более упорядоченному распределению военных мощностей и наличных вооружений. Происходит своего рода отрезвление относительно взаимных возможностей. Россия с ее многомиллионной армией более не рассматривается «затормозившим паровым катком» великой коалиции. Происходит некоторое понижение ее коалиционной значимости.

    На дипломатическом фронте Россия была активнее на втором году войны в балканских делах. Она пыталась помочь своим балканским союзникам. 2 декабря 1915 г. Бенкендорф представил Грето ноту, в которой русское правительство указывало на опасность попадания балканских государств — одного за другим — в орбиту Германии. В том же духе начальник генерального штаб» Алексеев обратился к Жофру. Но историческая тенденция реализовывалась вопреки пожеланиям вождей Антанты. Речь зашла не об усилении активности на Балканах, а на ее сворачивании. На англо-французской конференции в городе Кале англичане (Асквит, Бальфур, Китченер) выступили вовсе не за увеличение контингента союзных войск в Греции, а за эвакуацию Салоник и уход с Балкан. Французы не были готовы с такой легкостью отказаться от балканского варианта. Во французской делегации премьер Бриан и военный министр Галиени высказались в пользу русской позиции, против ухода с Балкан. Россия не участвовала в этой конференции, и нет сомнения, что то был признак ослабления ее позиций.

    Разумеется, мировой баланс был всегда умозрителен.

    Но ослабление позиций России отражало прискорбные изменения реальных обстоятельств. Если в начале мирового конфликта Россия воспринималась как мощная самостоятельная величина, едва ли не способная собственными силами разделаться с Германией (уже упоминавшийся русский «паровой каток»), то по прошествии года русские генералы начали просить о помощи в военном оборудовании и оснащении. Гиганта наземных армий — Россию 1914 г. — никто и не пытался сравнивать с практически ничего не значащей в наземной силе Британией. Но через год ситуация изменилась — у Лондона возникла двухмиллионная армия, а русский порыв на фронтах угас — они просили винтовок и снарядов. Разумеется, западные союзники помнили об огромной, развернутой от Малой Азии до Скандинавии русской армии. Но общие результаты действий этой армии повлияли на оценку России как союзника.

    К концу первого года войны Антанта уже не представляет собой союз равных. Ослабление России (и Франции) давало Британии шанс возглавить Антанту. Сошлемся на представленный правительству в июне 1915 г. меморандум Черчилля, в котором определялось политическое значение поражений французских и русских армий, создававших Лондону новые возможности. Британия, добавлял Черчилль, «владеет морями, в ее руках находится кошелек коалиции, она становится важнейшим арсеналом производства вооружений». У обеих сторон коалиции, России и Запада, возникали новые вопросы.

    Возможная альтернатива

    И все же в практическом плане союзнические отношения были достаточно ровными, оба фронта решали одну — германскую задачу, и внешне наблюдалась гармония. Правда, время от времени союзники получали уколы, подобные тому, который зафиксировал генерал Нокс, беседуя за рюмкой с русским генералом: «Россия не пожалела ничего для победы, тогда как Англия свободно раздавала деньги, но не жизни людей» {186} . Но для думающих русских дело было не в чьем-то умысле. «Многие русские, — пишет Б. Линкольн, — пришли к заключению, что жизнями своих соотечественников они платят за индустриальную отсталость, в то время как их союзники развили индустриальную мощь и этим прикрыли свое население» {187} . Палеолог задумывается над тем, какие политические силы могли бы прийти на смену царскому правительству. В союзных посольствах собирали досье на ярких оппозиционеров, хотя и не прочили им, собственно, будущей государственной ответственности. Союзники признавали наличие талантливых политиков, в частности, в среде конституционно-демократической партии. Имелись в виду, прежде всего, М.М. Ковалевский, П.Н. Милюков, В.А. Маклаков и А.И. Шингарев — цвет русских либералов, люди несомненной честности, представители высокой культуры. Чиновники французского и английского МИДа менее всего видели в них революционеров. Был широко известен их политический идеал — конституционная монархия. Палеолог и Бьюкенен помнили, как во время думского заседания Милюков, подражая нравам «матери парламентов» — британской палаты общин — сказал дипломатам: «Мы не являемся оппозицией его величеству — мы оппозиция его величества».

    Насколько ответственна была оппозиция, насколько она преследовала конструктивные цели, способна ли она укрепить Россию, вовлеченную в страшную схватку? На Западе отмечали и беспечный радикализм, и бесшабашную для военных лет риторику, неблагоприятные для себя черты в программных заявлениях кадетов. Тревогу вызывала общая внешнеполитическая ориентация кадетов. Здесь не закрывали глаза на то, что кадетская партия — невероятно, но факт — даже в условиях войны весьма сдержанно относилась к союзу с Францией и Британией. Насколько можно проследить, эта традиция брала начало с 1905 г., когда после войны с Японией (и последовавшей революции) произошло явственное ослабление российского государства, что сделало как никогда актуальным вопрос о зарубежном кредите. В апреле 1906 г. французское правительство дало согласие предоставить заем в два миллиарда двести пятьдесят миллионов франков, но оно предоставило этот заем непосредственно царскому правительству, а не Думе, где заглавную скрипку играли кадеты. Французы особенно и де скрывали геополитического подтекста своих действий — они желали укрепления той России, которая была их военным союзником. Укрепление царского правительства возвышало Россию, но ослабляло оппозицию, и кадеты этого не забыли. С тех пор гласно и негласно кадеты, будучи, безусловно, патриотами, асе же воспринимали Антанту (и прежде всего Францию»), как своего рода гарантов царизма в России, гаранта того строя, который конституционно-демократическая партия считала неадекватным национальным русским задачам и который она, не прячась особо, стремилась заменить.

    Кадеты стремились как минимум преобразовать абсолютную монархию в конституционную Были ли кадеты более деловиты, более конструктивны, чем царские чиновники, которых они готовились заменить? Западные эксперты сомневались. Лидеры конституционных демократов, как и прочие корифеи русского либерализма, были слишком умозрительными, слишком теоретиками, слишком книжными для людей действии. Понимание общих идей и знание политических систем недостаточно для управления человеческими делами, здесь необходим практический смысл, интуитивная оценка возможного и необходимого, быстрота принятия резолюций, четкость плана, пониманий страстей, обдуманная смелость — все те качества, которых, по мнению западных дипломатов, конституционные демократы были лишены Будучи на дружеской ноге с русскими либералами, западные дипломаты стремились не поощрять того, что им казалось политическим безрассудством, призывали лидеров кадетов к ответственности и осторожности. Посол Палеолог советовал помнить слова руководителей «монархической оппозиции» во время французской революции 1848 года. «Если бы мы знали, насколько тонки стены вулкана, мы бы не стремились вызвать извержение». И кадеты, и их «западные коллеги», разумеется, не осознавали насколько близкими к практике российской жизни скоро станут подобные исторические аналогии.

    Либерально-буржуазная среда — где демократы Запада чувствовали себя «в своей тарелке» — была не единственным сегментом— русского общества, где Запад пытался определить контуры русского будущего. Послы Запада пробовали почву и в других слоях, в частности, среди рабочих партий. Именно отсюда к ним впер>-вые пришли сведения о растущей популярности лидера большевистской фракций социал-демократов Ленине. Однажды возникнув, эта фамилия уже не исчезала, на вопрос, не является ли Ленин немецким провокатором, французским послом был получен ответ, что «Ленин человек неподкупный. Это фанатик, но необыкновенно честный, внушающий к себе всеобщее уважение. — В таком случае, — пришел к выводу М. Палеолог, — он еще более опасен». На левом фланге политического спектра стала набирать силу и влияние политическая партия., руководство которой считало главной задачей дня прекращение кровопролития.

    Разумеется, это сразу же делало всех социал-демократов (кроме «оборонцев») политическими противниками Запада. Но не единственными В консервативных кругах под влиянием военных разочарований и ощущения предела мощи России тоже стало чувствоваться брожение. Здесь зрело недовольство «слепыми поклонниками Антанты», кадетами, в первую очередь. С точки зрения консерваторов наиболее опасными для политической стабильности российского государства являлись монархисты-либералы и конституционные демократы. По мнению правых, именно эти группы — прогрессисты, кадеты октябристы, имели общую политическую доминанту — они вольно или невольно готовили крах режима и вели общество к революции. Эта революция, полагали правые, унесет либералов в пучину в первые же дни, поскольку революционный процесс пойдет значительно дальше, но в этом мало утешения — погибнет Россия. В грядущей революции, считали правые «реалисты», преемниками либералов будут не только социалисты. За дело в конечном счете возьмется огромная крестьянская масса. А когда мужик, у которого обычно такой кроткий вид, спущен с цепи, он становится диким зверем. Снова наступят времена Пугачева, и это будет ужасно.

    В уютных кабинетах западных дипломатов подобные оценки звучали еще экстравагантностями, но у послов Запада оставалось все меньше контраргументов, В Париж и Лондон шли сообщения, что, по мнению правого фланга русской политической арены, русский народ, по видимости, столь покорный, не способен управлять собою. «Когда у него ослабевает узда, малейшая свобода его опьяняет. Изменить его природу нельзя — есть люди, которые пьяны после стакана вина. Может быть, это происходит от долгого татарского владычества. Но ситуация именно такова. Россия никогда не будет управляться английскими методами. Парламентаризм не укоренится у нас», — цитировалось в дипломатической почте, идущей на Запад.

    Ожесточение

    Особенностью сложившейся в ходе мировой войны ситуации было то, что Британия и Франция не могли выдвинуть в качестве реалистической перспективы сепаратные переговоры с противником. Для Британии это было невозможно потому, что перемирие означало согласие с доминированием Германии в Европе, что означало конец британской империи. Франция не могла помышлять о сепаратных переговорах ввиду того, что ее северо-западные департаменты были оккупированы. Россия, гипотетически рассуждая, в отличие от своих западных союзников, могла пойти на такие переговоры. Польша могла стать превосходным полем территориальных маневров (это уже было своеобразной традицией русско-германских отношений), которые принесли бы успех дипломатии сепаратного мира. Опасность такого поворота событий поневоле делала Запад своего рода «заложником» России. Разумеется, там доверяли России и ее правительству, но в Лондоне и Париже должны были учитывать то обстоятельство, что партия мира, уйдя в политическое подполье, все же существует в Петрограде. Со своей стороны, немцы, не сумев осуществить «план Шлиффена», потеряв шансы выиграть войну в одной битве, вынуждены были искать точки опоры среди сторонников сепаратного русско-германского урегулирования за линией фронта. Запад учитывал этот вариант — он никогда не покидал умственного горизонта западных политиков. Потому-то Лондон и Париж поспешили весной 1915 г. пообещать России Константинополь и проливы. Войдя в долговременный этап примерного равновесия сил на фронтах. Запад явственно осознавал, что его выживание зависит от России. Это же осознавали ив Берлине. Секрет успеха здесь стали все более видеть в расколе коалиции.

    В Берлине спешили «капитализировать» ситуацию германских побед на русском фронте. В июле 1915 г., на пике германских побед в России, даже противник России канцлер Бетман-Гольвег пришел к выводу, что лучшего времени для заключения мира с Россией может не представиться. В течение 1915 г. Германия стала прилагать силы, чтобы «оторвать» Россию от Запада. Действия основывались на трех базисных установках: 1) Гогенцоллерны и Романовы должны побеспокоиться о сохранении своих династий; 2) Германия может помочь Россия там, где у нее особые интересы (прежде всего, Польша и Проливы); 3) дружба двух монархий исключительно выгодна России политически и экономически. Нам важно отметить, что обещалось России; в случае договоренности: сохранение Польши, «за исключением „исправления стратегической границы“. В случае же насильственного решения вопроса Польше предстояло быть связанной с Германией и Австрией военным союзом. Был ли русский цари восприимчив к аргументам Берлина? У Запада в общем и целом никогда не возникало, сомнений в лояльности императора Николая Второго как союзника— по мировой коалиции. Царь сделал выбор, он определил для себя; две главные задачи своего царствования: ликвидировать зависимость от Германии» в экономике; найти способ примирения— с главным антагонистом предшествующего столетия — Британией. Решение этих двух задач было необходимо, по его мнению, для развития огромных ресурсов России. Испытание ужасающей войной не поколебало эти идеи — он никогда в годы войны не отступил от этой схемы. Но немцы решили попробовать. Согласие выработанной в Берлине концепции, если бы мир был заключен в 1915 г., то это означало бы восстановление предвоенного положения. Россия сохранила— бы примерно позиции середины 1914 г. По согласованию со своим послом в Константинополе, германский канцлер начал доводить до мнения правящих кругов Росси» ту точку зрения, что русские союзники — Британия и Франция — просто не в состоянии решить стратегическую задачу России — овладение Проливами. Только Германия может гарантировать, свободный проход русских судов; через Босфор и Дарданеллы, может обеспечить России особый статус в Константинополе. Чтобы «подготовить Россию» к повороту в. сторону Германии, канцлер Бетман-Гольвег оказал давление на Турцию, и та в конечном счете согласилась гарантировать России «право экономического и военного использования Проливов». Взамен она потребовала отмены знаменитых «капитуляций», ограничивавших ее суверенитет над собственной территорией.

    Бетман-Гольвег стремился передать царю, что, с одной стороны, территориальные требования Германии минимальны; с другой стороны, что продолжение войны грозит для династии Романовых революцией и потерей короны. Еще дальше немцев в середине 1915 года, пошли австрийцы. Верховный главнокомандующий Конрад фон Гетцендорф после возвращения Галиции и захвата Варшавы стал считать необходимым не только предложить России сепаратный мир, но и военный союз. (Каналами передачи русским этой важной для них информации служили такие аристократы, как великий герцог Гессенский, граф Эйленбург, княжна Васильчикова, промышленники Фрид Вартбург и Андерсен.

    Неизвестно, испытывал ли царь сомнения, но известно его отношение к попыткам прогерманских элементов увести его с этого пути. Союзная дипломатия зафиксировала, по меньшей мере, две такие попытки. Обе они пришлись именно на конец 1915 г., когда русская армия едва «сохранила способности сопротивляться. Первая попытка пришлась на начало декабря, когда министр царского двора граф Фредерикс получил письмо от своего берлинского друга графа Эйленбурга с предложением „положить конец недоразумению между двумя государствами“. Когда Фредерикс — воплощение лояльности династии Романовых — начал читать это письмо, Николай, видимо, ощутил опасность, для самых дорогих для него замыслов. Он прервал Фредерикса: „Читайте по-русски, я не понимаю по-немецки“. Прослушав письма, царь подчеркнул то место, где говорилось о „старой дружбе“, и написал на полях: „Эта дружба умерла и похоронена“. Царь отказался представить какую-либо форму ответа, так как таковой мог быть истолкован как начало диалога, а этого он хотел избежать в любом случае.

    Вторая попытка найти каналы германо-русского примирения последовали через несколько дней. В Петроград из Германии прибыла родовитая аристократка Васильчикова с просьбой германской стороны уговорить царя заключить мир. Великим герцогом Гессенским ей было поручено сообщить симпатизирующим русско-германскому сближению элементам русского общества, что император Вильгельм готов гарантировать России самые выгодные условия мирного урегулирования. Чтобы усилить притягательность германских предложений, сообщалось, что Англия якобы уже предлагала Германии сепаратный мир. Главная линия аргументации сводилась к тому, что примирение между Германией и Россией необходимо для спасения двух династий в наступающую эпоху невиданного социального брожения. Немцам и австрийцам пришлось ожидать недолго. Царь и Сазонов, которым были переданы два письма с указанным содержанием, не видели еще угрозы трону и не восприняли германской аргументации. Чтобы не подвергнуть сомнению свою лояльность союзу с Западом, они полностью игнорировали письмо Васильчиковой. Более того, царь сослал Васильчикову в ее поместье, косвенно обвинив ее в измене. Но проблема от этого не исчезала — нужно было либо побеждать, либо сдаваться. Россия, русское общество хуже всего переносили именно срединное положение, когда требовался не жертвенный героизм, а будничная выдержка.

    3 августа царь Николай в третий раз за время течения войны твердо сказал «нет» на предложения Центральных держав. Посредник Андерсен объяснял Бетман-Гольвегу в Берлине 9 августа 1915 г., что русские не ощущают себя побежденными, что огромная территориальная глубина России позволяет ей с меньшим трагизмом смотреть на потерю Польши и Курляндии. По мере того как стало ясно, что царь и его окружение не пойдут на сепаратный мир, германская сторона с разочарованием отставила династический подход — фактор дружбы двух императоров. Пожалуй, это был последний случай, когда машина германского правительства с Бетман-Гольвегом во главе энергично попыталась найти пути примирения с Россией. Поражение июльско-августовских попыток выхода на мирный рубеж привело Бетман-Гольвега к выводу, что выбор у Германии один — не брезгуя ничем, следует ослабить несговорчивых восточных славян. Теперь он лишился надежды на обоюдно-обусловленный договорный мир и стал стремиться всеми способами создать положение, при котором этот мир можно будет продиктовать.

    «Нет» царя привело к тому, что Бетман-Тольвег написал 11 августа 1915 г. императору Вильгельму: «Если развитие военных операций и события в России сделают возможным отбрасывание московской Империи на восток и лишение ее западных провинций, тогда наше освобождение от этого восточного кошмара будет целью, достойной усилий, великих жертв и исключительного напряжения этой войны» {188}.

    Решительный отказ царя скорректировать свои геополитические интересы, поставил перед Германией вопрос о выживании. Впервые его условием стало расчленение России. Отныне акцент в германской политике стал переноситься на новый элемент российской реальности — на революционные элементы. В Берлине впервые стали размышлять о позитивной стороне дезинтеграции России. Здесь стали изучать «позитив» подрывных действий: коллапс России создать в Восточной Европе гряду мелких государств, подвластных германскому влиянию. В истории России, устремленной Петром на Запад, наступает новая глава.

    «Необходимость не знает законов»

    Идея окончательного ослабления России завладевает фон Яговым, еще одним (наряду с Циммерманом) сильным человеком в аппарате германской внешней политики, всегда полагавшим, что неевропейский характер огромной России представляет первостепенную угрозу для Германии. 2 сентября 1915 г. он представляет императору и правительству пространный меморандум о восточной угрозе. «До сих пор гигантская Российская империя с ее неиссякаемыми людскими ресурсами, способностью к экономическому возрождению и экспансионистскими тенденциями нависала над Западной Европой как кошмар. Несмотря на влияние Западной цивилизации, открытое для нее Петром Великим и германской династией, которая последовала за ним, фундаментально византийско-восточная культура отделяет русских от латинской культуры Запада. Русская-раса, частично славянская, частично монгольская, является враждебной по отношению к германо-латинским народам Запада» {189} . Панславизм, выступивший в виде протеста против Запада, подорвал «традиционную дружбу династии» с Германией. На полях меморандума Вильгельм Второй добавил: «И французские деньги».

    Стараясь оторвать Россию от Запада, немцы стали ставить на внутренний раскол. Как сказал канцлер Бетман-Гольвег по другому поводу, «необходимость не знает законов». Этой необходимостью для немцев стало уничтожение русского государства. Созданная при благожелательном отношении России Германская империя в роковой для себя час отринула идейное наследие Бисмарка и поставила на уничтожение России любым способом. Германский посол в Дании Брокдорф-Ранцау пришел в декабре 1915 г. к: выводу: «Германии смертельно грозит русский колосс, кошмар полуазиатской империи московитов. У нас нет альтернативы попытке использовать революционеров, потому что на кону находится наше существование как великой державы». Пользующаяся растущим в Берлине влиянием группировка во главе с министром иностранных дел фон Яговым начала занимать ту позицию, что династия Романовых решительно предала дружбу с Гогенцоллернами, и поэтому династические соображения потеряли всякий смысл. Нельзя сказать, что немецкие дворяне не боялись социальных сдвигов. Так, Ранцау видел риск в провоцировании революции, но полагал, что социальную революцию можно будет контролировать, что самые жесткие проявления социальной стихии можно будет сдержать. После внутренней борьбы в конечном счете идея революционного отрыва России от Запада была поддержана самим кайзером Вильгельмом Вторым, канцлером Бетман-Гольвегом, Яговым, Циммерманом и Идущими канцлерами Михазлисом и Гертлингом.

    Среди военных эту идею после колебаний поддержала действительные вожди Германии — Мольтке, Фалькенгайн, Гинденбург и Людендорф. Германия встала на свой крестный путь и готова была использовать любые средства для спасения. Реализация действия в этом направлении была возложена на посла Ранцау в Дании, посла Ромберга в Швейцарии, Вангенхайна в Турции, Люциуса в Швеции. Так, благородные революционные идеи стали разменной картой германского империализма.

    Параллельно с подготовкой социального взрыва в России Берлин обратился к потенциалу национализма в многонациональной Российской империи. В конечном счете вопрос о создании буферных государств, выделенных из территории России, стал основой немецкой политики в отношении восточного противника. В отношении сохранения трона в России позитивным было мнение кайзера, который в 1915 г, еще склонен был сохранить династию Романовых «против правительств, состоящих из адвокатов, правящих Западом». Становящийся одним из главных организаторов подрывной работы против России немецкий посол в Дании Брокдорф-Ранцау, в отличие от Вильгельма, уже в декабре 1915 г. потребовал свержения Романовых: «Было бы катастрофической ошибкой ныне придавать серьезный вес нашей традиционной дружбе с Россией, то есть с династией Романовых» {190} . С его точки зрения, Романовы выказали Германии черную неблагодарность в отношении поддержки, оказанной России в борьбе с Японией. И потом, стоял вопрос о самом существовании Германии. Если она не расколет фронт своих противников, то будет задушена. Единственный способ избежать этой смертельной опасности — дестабилизировать Россию: «Если мы вовремя сумеем революционизировать Россию и тем самым сокрушить коалицию, то призом победы будет главенство в мире». Итак, если военной мощи окажется недостаточно, Германия должна ликвидировать русскую мощь посредством революции {191} . В конце 1915 г. германское министерство иностранных дел и министерство финансов выделили дополнительно сорок миллионов марок для революционной борьбы в России до января 1918 г. Копенгагенский штаб состоял из восьми человек, еще десятеро объезжали революционные центры России.

    С сепаратистскими планами приступили немцы и к Средней Азии. Немецкой точкой опоры был Тегеран — отсюда они вели подрывную работу и пропаганду. С немецкой методичностью были начаты усилия по стимулированию прежде не проявлявшего себя сепаратизма Закавказья и Средней Азии. Более желанная цель Германии лежала ближе — Грузия. В Константинополе был создан фонд, целью которого было поднять Грузию против России. В Германии жил ряд грузинских эмигрантов, рассчитывавших на помощь кайзеровского правительства А процессе отделения ее от России. Берлин готов был, ради помощи со стороны грузинских националистов, заранее признать независимость Грузии от России, но в данном случае турецкое правительство выступило резко против. Немцам пришлось немало выкручивать руки Своим турецким союзникам, прежде чем те летом 1915 г. подписали документ, обещающий грузинам автономию (нужно отметить, что и этот документ подписал не великий визирь, а второстепенный турецкий чиновник).

    Берлинские грузины в сентябре 1914 г. предлагали следующее: Грузия становится королевством во главе с центральноевропейским принцем, армянские и азербайджанские территории возглавляются турецкими принцами, и все вместе они составляют т. н. Кавказскую федерацию. По германской инициативе на турецкой территории (в Трапезунде) был создан Грузинский легион во главе с германским капитаном — графом фон дер Шуленбергом. Германские подводные лодки высадили грузинских: агентов близ Батуми. Их призывы изменить России пока не имели массового успеха. Но главным призом немцев, конечно же, являлась Украина. Наиболее привлекательным стало видеться отделение от России ее кровной сестры, второй по величине и значимости, части страны. Бетман-Гольвег и Ягов начиная с 1915 г. стали использовать в целях реализации сепаратистской сецессии украинский национализм, направляя усилия из Бухареста, Константинополя и Берна. Они твердо полагали, что выделение Украины лишит Россию статуса мировой державы. Так началась операция по разъединению двух народов-братьев. Германский и австрийский штабы готовили крупную акцию, предполагающую помощь украинским сепаратистам. Именно на Юге они хотели нанести России решающий удар. Во главе подрывной работы на Украине стоял германский генеральный консул во Львове Хайнце {192} . Но основную работу под его началом в первый период войны проводили австрийцы. Германский исследователь пишет, что униатский архиепископ во Львове поддерживал эту активность сепаратистов в надежде разрушить связи тридцати миллионов украинских православных с Москвой и привести их в лоно униатской церкви, подчиняющейся римскому папе {193}.

    С началом военных действий группа украинских националистов создала под руководством Хайнце «Лигу освобождения Украины». Германия стала оказывать этой лиге постоянную финансовую помощь. Украинские крестьяне получали написанные в педантичном германском стиле описания того, сколь великой была Украина во времена гетманов. Но те чувствовали себя частью славянской семьи, и эта пропаганда, как признавали сами западноукраинские вожди сепаратизма, успеха не имела Эти сепаратисты подсказали немцам, что нужно сосредоточиться на земельном вопросе, а не на полусказках о прежнем величии. Социальный акцент, однако, не нравился австрийцам, и они охладели к Лиге. Дело раскола двух славянских народов полностью взяли и свои руки немцы. Именно они с начала 1915 года полностью финансировали деятельность Лиги, чьи отделения работали под прикрытием германских посольств в Константинополе и Бухаресте, откуда агенты засылались в Одессу и другие черноморские порты. Известный ренегат российской социал-демократии Гельфанд в исследовании, подготовленном в марте 1915 года, определял активизацию украинского национализма как главное орудие раскола Российской империи. Немцы начали отделять военнопленных украинцев от русских и подвергали их методической индоктринации, чтобы сделать из них борцов за украинское отделение. Под руководством регирунгспрезидента Шверина был создан особый штаб для контактов с украинцами. На немецком языке была создана целая библиотека литературы о значении Украины и ее экономических возможностях. Такие деятели кайзеровской Германии, как Пауль Рорбах и Альберт Баллин, встали во главе «украинской партии» среди немцев, утверждая, что в Киеве лежит ключ к общеевропейской победе Германии.

    Австрийцы тоже старались не упустить своего шанса. Поражение русских в Польше и Галиции привело к тому, что австрийский посол в Берлине Гогенлоэ стал всерьез рассматривать проект создания вассального украинского государства в составе Двуединой монархии — для этого нужно было вызвать лишь дезинтеграцию России. После украинцев в лагерях военнопленных начали отделять также грузин, финнов, мусульман. Особое внимание вызвал у Хайнце польский и еврейский вопросы. Последний был назван «третьим по значению после украинского и польского». Германский историк Фишер считает, что в Германии «евреи России рассматривались как квазигерманский элемент, возможно, учитывая их идиш» {194} . Немцы учитывали эффект погромов. В первые же дни войны (17 августа) было дано официальное благословение для создания в Германии «Комитета освобождения евреев России», работу которого возглавил берлинский социолог профессор Франц Оппенхаймер. В обращении к русским евреям, подписанном Верховным командованием германской и австрийской армии, содержался призыв к вооруженной борьбе против России. Русским евреям обещались «равные гражданские права для всех, свободное отправление религиозных обрядов, свободный выбор места жительства на территории, которую оккупируют в будущем Центральные державы». В направляемых в Россию листовках обещалось изгнать «москалей» из Польши, Литвы, Белоруссии, Украины. «Свобода идет к вам из Европы!» {195}

    Теперь, полагал Ягов, следует превратить Польшу — славянское государство без монгольского элемента — в буферную зону. Теперь, «когда мы отбрасываем русский кошмар на восток, по меньшей мере, линия Митау-Буг должна рассматриваться как желательная военная цель».

    Дезинтеграция России: социальный аспект

    Особое значение правители Германии придали революционным силам, способным, по их все более влиятельному мнению, сокрушить государственный строй России. Они использовали известного русского революционера (ставшего финансовым экспертом турецкого правительства) Парвуса — Гельфанда. Его воззрения оказались чрезвычайно близкими идеям канцлера Бетман-Гольвега, Гольфанд: «Русская демократия может реализовать свои цели только посредством полного сокрушения царизма и расчленения России на малые государства. Германия, со своей стороны, не добьется полного успеха, если не сумеет возбудить крупномасштабную революцию в России. Русская опасность будет, однако, существовать даже после войны, до тех пор пока русская империя не будет расколота на свои компоненты. Интересы германского правительства совпадают с интересами русских революционеров» {196} . Так германский империализм пришел к идее сокрушить Россию посредством комбинации социальной и национальной революций.

    Идеи Гельфанда были однозначно поддержаны Бетман-Гольвегом, Яговым и Циммерманом. Канцлер Бетман-Гольвег назначил для связи с Гельфандом свое доверенное лицо — Курта Рихтера. Вскоре Гельфанд был приглашен в Берлин, и ему было предложено письменно изложить свои идеи. Пространный меморандум Гельфанда был завершен в марте 1915 года. Главной идеей было обоснование необходимости организации в России массовой политической забастовки под лозунгом «Свободы и мира». Центральным пунктом забастовочной борьбы должен был стать Петербург как центр оборонной промышленности, железнодорожных коммуникаций и доков. Гельфанд рекомендовал способствовать созыву конференции русских социалистов всех политических оттенков для начала «энергичной борьбы с абсолютизмом». Он считал такое объединение возможным, так как лидер радикальных социалистов Ленин сам выдвинул идею всеобщего сотрудничества социалистов. Поскольку влияние германских социал-демократов было наиболее сильным среди меньшевиков, то представлялось возможным создание основы для русской социалистической консолидации. Гельфанд полагал, что, безусловно, можно будет заручиться поддержкой и социал-революционеров, если и не в деле организации всеобщей забастовки, то для оказания влиянии на крестьян. Особенно важной Гельфанд считал революционизацию Сибири, поскольку ее представители в Думе были социалистами. Он считал перевод ссыльных революционеров из Сибири в Европу лишь вопросом денег; он полагал, что таким образом можно будет заручиться поддержкой тысяч «в высшей степени эффективных агитаторов». Возвращение ссыльных окажет должное влияние на центр широкого спектра русских социалистов и заложит прочную основу их единого фронта.

    В случае с Украиной Гельфанд считал необходимым полагаться на аграриев и требование автономии — крестьяне будут требовать раздела поместий, которыми владеют выходцы из Центральной России. На Кавказе Гельфанд рекомендовал требовать от турецкого правительства стимулирования сотрудничества мусульман с их христианскими соседями — армянами и грузинами. Гельфанд считал, что именно христиане послужат авангардом борьбы с царским правительством. Свой меморандум Гельфанд заключил так: «Объединенные армия и революционное движение в России сокрушат колоссальную русскую централизацию, представляемую царской империей, которая будет оставаться угрозой мира в мире до тех пор, пока существует. Так падет главная крепость политической реакции в Европе». Меморандум произвел чрезвычайное впечатление на германское руководство. Министерство иностранных дел сразу же выдало Гельфанду два миллиона марок, а вскоре еще двадцать миллионов, которые предполагалось истратить на подрывную работу против России. Центром подрывной работы был обозначен Копенгаген. Слабым местом программы Гельфанда было то, что лидеры меньшевиков — начиная с Плеханова — оказались патриотами. Представляя большевиков, Ленин в сентябре 1915 года выставил условия, на которых он согласен заключить мир с Германией в случае своего прихода к власти в России: республика, конфискация латифундий, восьмичасовой рабочий день, автономия национальностей. В случае реализации этой программы Ленин обязался заключить мир без согласования с союзниками России. Посредник — финансист демократ Кескюла — указал лидеру большевиков, что должно быть дано право отделения от России пограничных территорий. Сам Кескюла был, разумеется, патриотом, но его родиной была Эстония. Вожди Германии задумались.

    Только в ноябре 1915 года император Вильгельм исключил для себя мир с Россией: «Теперь я не согласен на мир. Слишком много германской крови пролито, чтобы все вернуть назад, даже если есть возможность заключить мир с Россией» {197}.

    Германская Миттельойропа

    В Берлине в конце августа 1915 г. пришли к выводу, что недавние поражения России привели к необратимым для нее последствиям. Там отметили пассивность Запада в дни величайших испытаний России;

    Следовало обратиться к «позитивному» планированию, в основе которого было создание германо-австро-турецкого блока, привлечение на свою сторону Скандинавии и Голландии, консолидация Миттельойропы, Бетман-Гольвег разделял эти планы, но считал, что создание федеративного союза в ходе ведения боевых действий нецелесообразно; оно, в частности, может доставить под угрозу чрезвычайно важную для Германии торговлю с нейтралами. Но он уже считал аксиомой, что в будущем планировании Германии «следует высвободить балканские государства от русского влияния», обратить их в германскую зону влияния.

    13 и 15 октября 1915 г. канцлер Бетман-Гольвег и главнокомандующий Фалькенгайн окончательно решили свои разногласия по поводу будущей Центрально-европейской федерации, основанной на базе германо-австро-венгерского союза с вовлечением территории Бельгии и Польши плюс русские территории на северо-востоке. 30 октября министр иностранных дел Ягов согласился с выработанной схемой. Он оценил возникающую в Европе обстановку следующим образом: «В ходе столкновения германского и славянского миров панславянские тенденции в России будут укрепляться и традиционные династические связи между нами и Петербургом будут окончательно похоронены, а Россия останется нашим врагом и в будущем. Следует решить вопрос: не диктует ли необходимость выдворения полуазиатской московитской империи за Буг рассматривать как императивно необходимую, поскольку нынешний поворот истории обязывает нас, как представителей западной культуры, отбросить славян за Эльбу, Одер и Вислу.

    Идея «Миттельойропы» получила свое законченное воплощение в ходе переговоров канцлера Бетман-Гольвега и министра иностранных дел Австро-Венгрии Буриана 11 ноября 1915 г. Оба политика исходили из предпосылки, что державы Антанты, даже в случае их поражения, будут неизменно враждебны по отношению к центральным державам. «Только посредством формирования непобедимого Центральноевропейского блока» Германия может гарантировать себя от нападения трех своих противников — России, Британии и Франции. Главное — внутренняя интеграция центрально-европейских народов против России и Запада.

    Анализ Антанты

    Стабилизация положения на фронтах предрасполагала к анализу мировой ситуации не только Центральные державы, но и Антанту. Запад и Россия обсуждали макропроблемы мировой стратегии на конференции в Шантийи 6-8 декабря 1915 г. У каждой из трех главных держав коалиции было свое видение происходящего и свой список приоритетов в грядущей борьбе. Французы полагали, что при примерном равенстве сил двух коалиций сложились довольно стабильная комбинация сил. Стало ясно, что Германия не может быть сокрушена посредством фронтальных атак. Французский проект на будущее был таков: Россию с ее переизбытком людской силы следует снабдить оружием — именно русская людская масса станет ударной. Западный фронт, понесший значительные потери, выступит на решающей стадии Русское наступление предварит западное. Плацдарм в Северной Греции следует сохранить ради предотвращения укрепления Германии на Ближнем Востоке. Салоники защищают Египет, куда отступили войска с Галлиполи. Судя по стремлению перенести центр основных операций из Северной Франции, подтекст французских планов был ясен: избежать устрашающего уровня потерь уходящего года, выступить на решающей стадии мирового конфликта. Позиция русской стороны (которую представлял генерал Жилинский) была такой: не сдерживать себя предвзятой схемой, а предоставить находящейся в тисках блокады Германии выбор основного направления боевых действий. При этом, когда один из союзников подвергнется атаке, «другие должны выступить на своих фронтах, чтобы помочь атакуемой стороне, даже если они не осуществили все военные приготовления». Ясно было, что Россия более всего боялась повторения 1915 г., когда все тяготы германского удара пришлись на русскую сторону, в то время как союзники отказались от генерального наступления, ссылаясь на свою неготовность. Британия к тому времени уже стала могучей наземной военной силой, экипируя одну за другой свой дивизии. Этот процесс вооружения как бы застилал англичанам горизонт — они предпочитали не связывать себя заведомой жесткой схемой. Британская сторона заняла ту позицию, что «невозможно потерпеть поражение в войне из-за того, что у тебя слишком много пушек и снарядов, но легко проиграть войну в случае недостатка боеприпасов» (слова Ллойд Джорджа). Это означало безусловный приоритет вооружения британских частей. Да, русские армии были уже сформированы, но судьбы войны переменчивы и следовало обезопасить, прежде всего, Западный фронт. Заместитель Ллойд Джорджа в министерстве боеприпасов Аддисон писал: «Бессмысленно утверждать, что оборудование русских армий обладает той же степенью приоритетности для нас, что и вооружение наших и французских частей по эту линию фронта».

    Откровенность — всегда достоинство, но теперь, спустя восемь десятилетий, такое несогласование национальных стратегий предстает изъяном, а не достоинством союза России и Запада. Даже полуторагодовые жертвы не сумели снять препятствий на пути рационального объединения усилий. В результате два фронта — Восточный и Западный — были вооружены по-разному и придерживались собственной, отнюдь не скоординированной друг с другом стратегии. Эта нездоровая ситуация грозила взрывом Понадобилось еще более четырех месяцев бессмысленной бойни, прежде чем весной 1916 г. дипломатическую инициативу по скреплению оси Россия — Запад предприняла Франция (миссия Вивиани и Тома).

    В канун рождества Фалькенгайн и Конрад обсуждали события минувшего года. Они благодушествовали. Ситуация их устраивала. Россия разбита. Восточный фронт переместился глубоко на русскую территорию, оставляя Центральным державам крепости, железные дороги, оборонительные линии по текущим продольно рекам. «Огромные армии, — пишет Черчилль, — которые год назад грозили вторжением в Восточную Пруссию, Силезию и Венгрию, претерпели ужасающее побоище и потерпели поражение. Австрия возвратила свои территории и была теперь способна не только играть свою роль против России, но полностью могла уделить внимание отражению итальянского наступления. Опасность создания враждебной балканской конфедерации исчезла. Сербия была уничтожена и как военный фактор, и как государство. Болгария, убежденная германскими победами, стала союзником. Дорога в Турцию стала открытой. Двадцать дивизий турецкой армии, освободившись от бремени Галлиполийской операции, могли теперь угрожать Египту, изменить соотношение сил в Месопотамии, оказать давление на русских на Кавказе и в Галиции… На Западе баланс сил сместился в пользу Германии — примерно до 40 дивизий немецкого преимущества. По словам австрийского историка Цуппика, „1915 год начался мрачно, но окончился зрелищем военных успехов такого масштаба, которого Европа не видела со времен Наполеона“ {198}.

    Руководивший германской военной машиной Фалькенгайн определил в качестве главного врага Британию. «История английских войн против Нидерландов, Испании, Франции и Наполеона повторяется. От этого противника Германия ожидать милости не может до тех пор, пока у нее есть хотя бы малейший шанс на успех», Надежда Германии покоится на том, что Британия все делает чужими руками, а в этом отношении первые полтора года войны изменили ситуацию в пользу Германии — Россия парализована, Италия неспособна изменить всю стратегическую ситуацию, «Остается Франция… Но Франция почти достигла предела своих ресурсов».

    Если французский народ осознает, что в военном смысле ему не на что надеяться — будет достигнута решающая точка, и лучший меч Британии будет выбит из ее рук» {199} . Нужно просто найти такую точку во французской обороне, которую французы ни при каких обстоятельствах не были бы согласны отдать и начать за нее битву. Отсюда лежала прямая дорога к Вердену, на который Фалькенгайн поставил в 1916 году.

    А в Ковно, в своей штаб-квартире, Гинденбург и Людендорф размышляли об опыте 1915 г. и старались не предаваться иллюзиям. Россия оставалась первоклассной военной державой; ее армия представляла собой грозную силу; кризис ее снабжения был смягчен, а ее тылом была самая большая территория мира, населенная жертвенным и терпеливым народом.









    Главная | В избранное | Наш E-MAIL | Добавить материал | Нашёл ошибку | Вверх