• Государь
  • Придворный
  • Рыцарь
  • Светская жизнь
  • Глава 2

    Двор властителя

    Государь

    На самой вершине общества эпохи Возрождения стоял князь (принц), человек, который благодаря политической ловкости и праву престолонаследия управлял своими владениями единолично и абсолютно. Одним из любопытнейших противоречий эпохи, ставившей превыше всего свободу личности, было то, что все легко воспринимали идею единоличного правителя. Однако на то существовали веские основания. В Италии, где эта идея достигла самой отточенной и блестящей формы, такой правитель рождался в яростных и нескончаемых схватках между группировками горожан. Отчаявшись добиться мира иначе как под властью одного человека, города отбрасывали республиканские идеалы и добровольно передавали власть в руки какого-нибудь выдающегося гражданина. Теоретически эту власть давали как бы взаймы, а не насовсем, но, насладившись ею однажды, люди не спешили возвращать ее назад. Такое происходило в Европе повсюду, где не было сильной наследственной монархии, и по тем же причинам. Германия больше остальных напоминала Италию путаной и беспорядочной мозаикой мелких государств. Парадоксально, но Германия – родина императора, провозгласившего свою власть над всеми монархами, – не имела собственного короля. В Англии монарх и подданные существовали в некоем грубом равновесии, но не было никаких сомнений, кто подлинный властитель. Французская монархия была абсолютной, однако в правление злосчастного безумца, короля Карла VI, первый герцог Бургундии сумел в 1360 году провозгласить собственное государство, которое он и его потомки практически превратили в монархию, чуть не разрушив этим Францию. Жизнь герцогства Бургундского оказалась краткой, потому что после смерти самого сильного и яркого герцога, Карла Смелого, в 1477 году его вновь поглотила Франция, однако на протяжении почти сотни лет она была столь блистательной, что ее не могли затмить даже дворы итальянских принцев. Испанская нация формировалась крайне медленно, и в ту эпоху в стране сохранялись следы средневековой структуры отдельных королевств.

    Теоретически «князем» или «принцем» можно было назвать любого правителя, властвуй он над тысячами или миллионами подданных, и именно в таком смысле используют в своих трудах этот титул Макиавелли и другие политические писатели[5]. Однако принцы, внесшие наибольший вклад в развитие нового общества, были государями скорее малых, чем больших владений, и их общественное влияние далеко превышало их истинную власть. В конце концов их дворы оказались вытеснены с европейской сцены в процессе развития больших современных наций. Федериго да Монтефельтро, чей двор в Урбино служил образцом цивилизованного поведения на протяжении последующих трехсот лет, правил примерно ста пятьюдесятью душами. А число подданных, над которыми осуществляли прямой контроль Медичи, едва достигало четверти миллиона. Даже могущественные бургундские герцоги сохраняли свою независимость лишь благодаря царившему во Франции беспорядку. В предыдущие столетия большую часть энергии этих властителей забирала война, потому что ратные победы приносили не только славу – они означали выживание. Принц эпохи Возрождения должен был обладать не только и не столько мужеством и военным талантом, но замечательной ловкостью и тонким пониманием политики и финансов, так как война к тому времени перешла в руки профессионалов. Слава правителя больше, чем на воинских подвигах, зиждилась на культуре его двора, на покровительстве искусствам, на его способности беседовать с учеными людьми.

    Наиболее выдающимися принцами Возрождения были ранние представители дома Медичи, правившие Флоренцией почти триста лет. Редко когда в истории один род оказывал такое влияние на целый континент. Это стало возможно благодаря их неимоверной щедрости и вкусу, позволившим им собрать в конце XV – начале XVI столетия в маленьком городке, Флоренции, группу людей, собственно и создавших Ренессанс – знаменитое Возрождение. Правление Медичи во Флоренции было неспокойным: трижды их изгоняли из города, трижды они возвращались, еще крепче хватая за глотку конституцию. Они много брали, но отдавали еще больше. Древняя республиканская история города при них закончилась, но под их властью город стал движущей силой Возрождения. Свое огромное богатство они расходовали на покровительство искусствам и наукам. За полвека они потратили более четырех миллионов фунтов не только украшая свои дворцы предметами искусства, но и развивая науку. Козимо ди Медичи, которому благодарный город присвоил имя «Отец отечества», проявил неслыханную щедрость в 1439 году, когда в городе собрался Совет Флоренции. Он принимал гостей города, множество приехавших важных сановников, папу римского, императора Византийской империи, патриарха Константинопольского. Конференция была призвана достичь действенного рабочего союза между Западной и Восточной церквями. Попытка оказалась тщетной, но за протекшие в работе пять месяцев для Европы было сделано, возможно, даже больше. В марте – июле 1439 года во Флоренции собрались ученейшие люди мира, и, кроме дебатов Совета, обнаружили там большую аудиторию горожан, жаждущих новых знаний и готовых впитывать новые идеи. Среди приезжих ученых преобладали греки, а греческий язык был ключом к утраченным в Европе наукам. Благодаря их влиянию Козимо основал Платоновскую академию, которую его потомки продолжали опекать и лелеять.

    В 1444 году Козимо начал строительство первого из дворцов Медичи. Его сограждане флорентийцы протестовали, считая неподобающим и опасным, чтобы частное лицо возводило здание такого размаха. Они попытались лишить его власти, но Козимо устоял, хотя это оказалась не последняя буря, выпавшая на его долю. Позднее, когда Медичи стали законными, а не только фактическими правителями и приняли герцогский титул, они построили грандиозный дворец на другой стороне реки Арно, раскинувшееся на большой территории надменное строение, всем своим видом подчеркивающее высокий статус его хозяев. Но дворец Козимо, здание, где, можно сказать, родился Ренессанс, все же производит впечатление частного дома, потому что он встроен в ряд составляющих улицу домов (см. рис. 11).


    Рис. 11. Дворец Медичи, Флоренция. Его строительство заняло 20 лет


    Это был первый из дворцов Ренессанса, послуживший образцом для многих последующих. Власть Медичи далеко нельзя было назвать абсолютной, и дворец должен был исполнять еще обязанности замка-крепости, где семейство могло укрываться от гнева сограждан. Поэтому первый этаж очень массивен. Он выглядит грозно, а вот верхние этажи весьма элегантны. Большая входная дверь открывается во внутренний дворик, изящный, полный воздуха. В нем были поставлены статуи «Давид» и «Юдифь», заказанные Донателло еще во время постройки дворца. «Давид» стал работой такого уровня, какого в Европе не видели на протяжении последней тысячи лет, потому что был выполнен для обзора со всех сторон, «вкруговую». Эта статуя, так же как и дворец, создала прецедент, которому стали следовать в дальнейшем. «Юдифь, убивающая Олоферна» – любимый сюжет итальянских городов-государств, так как его можно было отнести к любому своему противнику. Спустя пятьдесят лет после постройки дворец Медичи был разграблен, а семейство изгнано из города. Статую эту перенесли в публичное место и снабдили надписью, предупреждающей «всех, кто посмеет установить тиранию над Флоренцией». Тем не менее Медичи вернулись.

    В 1469 году Лоренцо ди Медичи стал главой семьи и государства. В то время ему было всего двадцать лет, и, хотя он был воспитан в ожидании ответственности, отчетливо понимал, какой груз предстояло ему нести. «На второй день после смерти моего отца главные люди города и государства пришли в наш дом, чтобы соболезновать нашей утрате и побудить меня взять на себя заботу о городе и государстве, как делали это мои отец и дед. Предложение их шло вразрез с инстинктами моего незрелого возраста, так что, считая тяготы и опасности чрезмерными, согласился я на него неохотно». Причиной согласия были резоны здравые и практичные, а именно финансовые, которые Медичи никогда не упускали из виду. «Сделал я это ради защиты наших друзей и имущества, потому что плохо приходится во Флоренции тому, кто обладает богатством, не участвуя в правительстве». Таким образом флорентийцы получили правителя, сочетавшего в себе лучшие качества того роскошного и разностороннего периода. Финансист и поэт, государственный деятель и ученый, экономист и стратег – казалось, не было такого рода деятельности, в котором он не смог бы преуспеть при желании. Непревзойденные дипломатические и военные таланты, с которыми он вел Флоренцию сквозь опаснейшие бури итальянской политики, в конечном итоге не оставили заметного следа, потому что Флоренция, как и вся Италия, оказалась под властью иностранцев. Но то, как он лелеял, опекал и направлял возрожденные искусства и науки, оказало длительное и заметное влияние на всю Европу. Его покровительство существенно облегчило огромное состояние семейства Медичи, но он смотрел на себя скорее как на хранителя богатства, а не его владельца. «Возможно, некоторые подумают, что более заманчиво держать хотя бы часть его в своем кошельке, но я предпочитаю потратить его к вящей пользе общества, и потому я вполне удовлетворен».


    Рис. 12. Дипломатия в действии. Деталь картины Карпаччо «Святая Урсула»


    Огромная библиотека, которую он собрал, стала первой настоящей публичной библиотекой в Европе, потому что была доступна всем. Он нанимал агентов, действовавших не только в Европе, но и на Востоке, с особой целью: разыскивать древние манускрипты. Один из таких ученых привез ему 200 греческих трудов, восемьдесят из которых ранее были совершенно неизвестны в Европе. Имена бесчисленных художников и скульпторов, которых он побуждал к работе, составляют почти полный каталог творцов Возрождения. Боттичелли, будучи на пять лет его старше, делил с ним детские годы в его доме, а потом на него работал. Леонардо да Винчи получил место при миланском дворе благодаря ему. Он предоставил пятнадцатилетнему Микеланджело жилье в своем дворце и дал ему ежемесячное содержание. Вероккио, Гирландайо, Филиппино Липпи – этот список можно было бы продолжать, пока он не включил бы в себя всех талантливых людей, работавших во Флоренции в краткий период жизни Лоренцо. Он умер в возрасте сорока трех лет, и другие Медичи продолжили его труды, но никто из них так и не сумел сравняться с разносторонностью Лоренцо Великолепного. Один из его потомков стал папой под именем Льва Х и внедрил заветные идеи Лоренцо в жизнь самого могущественного двора Европы.

    Общество эпохи Возрождения, приняв поневоле единовластного государя, вовсе не воспринимало его как природное явление, которое следует терпеливо сносить или даже любить. Его правление и службы подвергали тщательному анализу, как никогда раньше, пытаясь объяснить их различие и функции и подготовить образцовую структуру политической машины, которой суждено было двигать Европой почти три сотни лет. В полном смысле этого слова машины, потому что она управляла всеми сторонами жизни людей, собранных в сообщества, определяя, как их будут судить, как станут они зарабатывать себе на хлеб, укреплять свои душу и тело, защищаться от внутренних и внешних врагов государства.


    Рис. 13. Николо Макиавелли. С портрета работы Санти ди Тито


    В первые годы XVI столетия свет увидели две книги, в которых принцев вместе с их дворами буквально поместили под микроскоп. Речь идет о сочинении «Государь» Николо Макиавелли (см. рис. 13) и «Придворный» Бальдассарре Кастильоне. Они появились с интервалом в четыре года, в 1528-м и 1532 годах соответственно, но оба были написаны за много лет до этого, причем совершенно независимо друг от друга, и стали свидетельством того, что явление «государя» привлекло внимание европейцев.

    Намерением Макиавелли было рассмотреть подробно механизм государственного управления с точки зрения его эффективности. Мораль в расчет не принималась: если стратегия работала – очень хорошо, если она терпела поражение – плохо. Мало на свете авторов, о которых судили так резко и так неверно, как об этом флорентийском республиканце, создавшем классическое руководство по практической тирании. Между тем это все равно что обвинять врача, установившего и описавшего болезнь, в том, что он ее и придумал. Макиавелли прекрасно понимал, как можно истолковать его сочинение, и постарался изо всех сил подчеркнуть, что им представлена реальная картина, что, если государь является необходимой принадлежностью гражданской жизни, будет лучше, если он научится, как следует ему себя вести на этой самой опасной должности в мире. Он должен быть мудрым и добродетельным, но «поведение людей нынче настолько отличается от того, каким оно должно быть, что тот, кто отклоняется от общепринятого и старается вести себя так, как предписывает долг, непременно идет к собственной погибели». У каждого человека есть своя цена, можно доказать, что в корне любого, даже вроде бы бескорыстного поступка лежит личная заинтересованность. Государь должен держать свое слово, но в действительности лишь немногие удачливые люди так поступают. Что лучше для принца? Чтобы его любили или боялись? Это зависит от разных причин, отвечает Макиавелли. Обстоятельства влияют на положение дел, но в целом для правителя безопаснее, чтобы его боялись, потому что большинство людей переменчивы и робки и в час нужды покинут тех, кто оказывал им милости и не имеет другого основания на них рассчитывать, кроме благодарности за прошлое. Принц, как главнокомандующий, всегда должен внушать страх, ему нечего бояться упреков в жестокости, потому что это единственный способ держать в подчинении жестоких людей. Конечно, это желчный взгляд на мир. Макиавелли прекрасно знал, что люди способны умереть и действительно умирают из любви к отечеству. Но такая любовь предполагает свободу, а там, где свободы больше нет, побудительными причинами остается материальный интерес или страх.

    Государь Макиавелли являлся первым среди людей, но все еще оставался человеком. Латинский трезвый рассудок отказывал ему в том налете божественности, который окрасил эту идею на севере. В Бургундии герцог стал олицетворением государства, а потому был больше чем просто человеком. Понятие «государь» было возведено в ранг закона и ритуала. Он приобрел атрибуты поклонения, более приличествующие преклонению перед Богом. Религиозные тексты, в которых говорилось о Святой Троице, вольно применялись к его появлениям и уходам. После одного празднества в Аррасе Ле Клер писал: «Если бы Господь спустился на землю, вряд ли бы Ему воздали больше почестей, чем этому герцогу». Другой историк заметил относительно восторгов на улицах: «Казалось, что они ухватили за ноги самого Господа Бога». Драгоценные металлы считались едва достойными коснуться его тела, предстать пред его светлые очи. Прислуживание герцогу за столом сопровождалось ритуалом наподобие святой мессы. Его виночерпия почитали кем-то вроде священнослужителя, который подносит в церкви чашу причастия. Даже салфетка, которой герцог осушал руки, передавалась от придворного к придворному, точно покров с алтаря. Целовали также держатели факелов, освещавших его дорогу к столу, и рукоятки столовых ножей, которые клали перед ним. Такое поклонение изумило бы итальянцев. Лоренцо ди Медичи, хоть и был популярен и уважаем, подвергался жестокой и весомой критике за свои претензии: «Он не желал, чтобы его равняли с другими или подражали ему даже в стихах, или играх, или физических упражнениях, и сердито обрывал всякого, кто это делал». Никто бы не посмел даже пытаться сравниться с герцогом Бургундским. Такого рода чрезмерность вызвала обратную реакцию: английский король лишился головы за слишком большую приверженность Божественному Королевскому Праву, и французская монархия в конце концов рухнула в кровавую пропасть.

    Придворный

    Если «Государь» Макиавелли напоминает логическое упражнение, то «Придворный» Кастильоне – это дышащий жизнью портрет идеального человека. «Я не удивляюсь тому, что вы сумели изобразить идеального придворного, – написал ему некий друг, – потому что вам стоило лишь поставить перед собой зеркало, и вы бы увидели его там». Этот изящный комплимент верно отражал суть самого Кастильоне, обладавшего большинством восхваляемых им качеств: набожностью, верностью, мужеством, остроумием и сообразительностью. Поистине его жизнь почти в точности иллюстрировала мнение Макиавелли, что честный человек всегда оказывается в невыгодном положении. Будучи послом, посредником между папой Клементом VII и императором Карлом V, во время страшных дней, закончившихся взятием и разграблением Рима в 1527 году, он был обманут обоими, потерпел крах в своих миссиях и умер полностью дискредитированным. Император, который так жестоко подвел его, грустно заметил: «Сообщаю вам, что умер один из совершеннейших благородных людей в мире». Кастильоне мог бы гордиться такой эпитафией. История также помнит его не как дипломата, а как истинного дворянина.

    «Придворный» явился результатом размышлений над четырьмя годами пребывания при маленьком дворе в Урбино. Позднее Кастильоне довелось общаться с людьми по-настоящему могущественными и великими. Будучи представителем герцога при папском престоле, он находился в очень близких отношениях с Рафаэлем, Микеланджело, Бембо[6]. Он был папским нунцием[7] при дворе императора, но всегда с ностальгией вспоминал маленький двор среди холмов и болот севера. Он покинул Урбино в 1508 году, но даже спустя двадцать лет любовно оттачивал и уточнял свой отчет о том утонченном и образованном обществе, создавая памятник своему собственному золотому веку. Герцогство Урбино было основано Федериго да Монтефельтро, профессиональным солдатом, который, тем не менее, создал двор, блистательно воплотивший в себе новые гуманистические ценности. Портрет работы Пьеро делла Франческа показывает нам человека, в котором сила сочетается с терпимостью (см. рис. 14), который ничему не удивляется, ничего не ждет и способен отлично защитить свои права.


    Рис. 14. Федериго да Монтефельтро, герцог Урбинский. С портрета работы Пьеро делла Франческа


    Под полуопущенными тяжелыми веками обманчиво сонные глаза; твердый рот сейчас легко улыбнется, крупный перебитый нос и выступающий подбородок энергично выдаются вперед. Это был мужчина, поднявшийся от простого солдата, переигравший своих врагов, стравивший их друг с другом и тем спасший от войн и бед почти четыреста горных деревень и городов, признавших его своим государем. Но он также был человеком, которого наставлял в детстве величайший учитель-гуманист Европы, Витторио да Фельтре, который привил своим ученикам новый взгляд на людей. Огромная урбинская библиотека была созданием и заслугой Федериго. «Он один решился сделать то, что не делали тысячу лет и более: создать самую лучшую библиотеку со времен древности». Нет, ему были не по душе обыденные плоды работы новомодных печатных станков; он нанимал тридцать – сорок писцов, дабы все его книги были «написаны пером, а не напечатаны и потому не стали бы потом презираемы».


    Рис. 15. Внутренний дворик дворца Федериго да Монтефельтро в Урбино


    В 1450 году он начал строительство дворца (см. рис. 15), известного Кастильоне, дворца, который привлекал путешественников, совершавших большое турне по Европе, спустя много лет после того, как герцогство Урбино перестало существовать. «Казалось, это не дворец, а город в виде дворца, – утверждал Кастильоне, – и обставлен он был не только привычными серебряными вазами, богатыми занавесями из парчи и шелка и другими подобными вещами, но герцог добавил к его украшению бесчисленные древние статуи из мрамора и бронзы, редкие картины…» В этой двойной роли поклонника древних искусств и покровителя современных художников и скульпторов Федериго был олицетворением Ренессанса. Он умер в 1482 году, и герцогство перешло к его сыну, Гвидобальдо, который продолжал сохранять интеллектуальную атмосферу двора, хотя оказался не способен противостоять военному натиску внешнего мира. Именно его двор описал Кастильоне, создавая портрет идеального придворного. Группа блестящих умов, привыкших друг к другу, а потому раскованных; люди, отбросившие на время заботы о государстве и отдыхающие за беседой. Днем члены этого сообщества заняты делами, но каждый вечер они встречаются вновь под председательством герцогини (так как герцог тяжко страдает подагрой и рано уходит на отдых). Их беседы длятся за полночь, обсуждаются самые разные вопросы, вольно, но трезво и разумно. Они веселятся, сочиняя образ идеального человека. Так ярко помнятся эти встречи Кастильоне, что он может описать даже конец одной из них с пронзительным чувством тоски об утраченном рае.

    «Затем все как один поднялись… и никому не хотелось спать. Когда открыли окна дворца, выходившие на гору Катри, они увидели, что небо на востоке уже порозовело, утро ясное и все звезды, за исключением Венеры, погасли, дохнул свежий ветер, наполняя воздух бодрящим холодом, и с близлежащих холмов, поросших лесом, донесся щебет прелестных птичек. Тогда все они, почтительно простившись с герцогиней, отправились по домам, без факелов, потому что уже хватало света дня».

    Многое изменилось со времени Кастильоне: образ придворного претерпел изменения к худшему. Он превратился либо в жеманного щеголя, либо в честолюбивого интригана, изо всех сил стремящегося пробраться на вершины общества. Даже итальянское слово, когда-то обозначавшее придворную даму, – «la cortigiana» (куртизанка) – стало синонимом проститутки высокого полета. Но для Кастильоне придворный – это человек, принадлежащий к сливкам цивилизованного общества. Он не обязательно происходит из благородного рода (хотя обычно это было так, потому что рожденные в высших слоях общества имели и досуг, и возможность заниматься искусствами), но признание того, что «учтивость», «обходительность» есть свойство ума, а не происхождения, во многом объясняло успех и широкое распространение этой книги. Придворный должен был уметь достойно выглядеть во многих мужественных упражнениях (борьбе, беге, верховой езде), а также свободно рассуждать о литературе, уметь разговаривать на нескольких языках, играть на музыкальных инструментах, сочинять изящные вирши (см. рис. 16).


    Рис. 16. «Сад любви»


    Однако все это следовало проделывать легко и непринужденно, так чтобы его речи, впрочем вполне разумные, лились без натуги. Ему даже предлагалось изучить формы и природу шуток. В любви он обязан был оставаться благородным и скрытным; на войне – храбрым, но великодушным. Прежде всего он обязан был держать свое слово и хранить верность своему государю, а также проявлять щедрость по отношению к слугам. Однако он был далек от другого идеального образа той поры: рыцаря, с его фантастическим кодексом личной чести. Говоря современным языком, придворный Кастильоне – человек образованный и порядочный, человек высоких моральных принципов, впрочем весьма терпимый к слабостям других. Он был идеалом, с которым сверяли свои прегрешения и ошибки, эталоном. То, что это произведение заполнило имевшуюся пустоту, доказывает скорость, с которой его перевели на другие языки, и влияние на умы, которое оно сохраняло очень долгое время. В 1537 году его перевели на французский, в 1549-м – на испанский, в 1561-м – на английский, а через двести лет после того, как герцогство Урбино перестало существовать, Сэмюэл Джонсон[8] одобрил эту книгу фразой, навсегда вознесшей ее на пьедестал: «Лучшая из книг, когда-либо написанных о хорошем воспитании, – это «Придворный» Кастильоне, человека, выросшего при маленьком урбинском дворе. Вы просто обязаны ее прочитать».

    Рыцарь

    Рыцарство давно утратило свои прежние идеалы благородства, считавшие закованного в броню всадника защитником обездоленных, врагом врагов христианства. В ходе бесчисленных попыток отвоевать святые места у сарацин и создать некое постоянное интернациональное войско возникали великие воинские ордена. Однако по мере того как угасала надежда победить сарацин и крестовым походам пришел конец, утрачивало свою священную миссию и рыцарство. До конца XV века рыцарь по-прежнему нес бремя воинских обязанностей, потому что и он, и его тяжело вооруженные товарищи составляли ядро любой армии. Его все еще окружал особый ореол, запрещавший ему зарабатывать на жизнь иным путем, кроме меча. Если у него не было личных средств, единственным возможным источником дохода оставалось жалованье от какого-либо государя и военная добыча. На поле битвы строгий рыцарский кодекс ставил его в невыгодное положение при встрече с новыми профессионалами. Англичане, не слишком привязанные к идеалам рыцарства, менее приверженные к классовым различиям, создали весьма действенную армию, использовавшую боевые умения простолюдинов. А вот французы долго придерживались взгляда на войну как на особый вид состязания равных, что и закончилось поражением при Креси, Пуатье и Азенкуре[9]. Но по мере того как приходили в упадок военные и христианские рыцарские ценности, расцветала внешняя сторона. Все роскошнее становились наряды и ритуалы. Сущность съеживалась, но тень ее разрасталась.

    Свое великолепие рыцарь демонстрировал на турнирах, военных состязаниях. То, что раньше было местом тренировки и учебы, превратилось в сцену. Многие рыцари буквально разоряли себя, чтобы появиться в достойном виде. Даже если он не расшвыривал деньги на роскошные латы, вооружение и коней и не проявлял бесшабашную щедрость, его имение и домашние дела страдали из-за долгого отсутствия хозяина, постоянных переездов с турнира на турнир. Предпринималось множество попыток приструнить эту страсть. Некоторые монархи запрещали своим рыцарям участвовать в турнирах под страхом большого штрафа или даже смерти. Другие государи разрешали турниры лишь в определенных местах и в определенное время. Причиной такого поведения правителей было не беспокойство об обнищании рыцарей, а досада на то, что бесконечные разъезды по Европе в поисках славы лишали принца их службы. Бургундский рыцарь Жак де Лалэнг во всеуслышание объявил о своей честолюбивой мечте подраться на ристалищах тридцать раз до тридцати лет, в дополнение к наградам, заработанным в ходе обычной военной службы. Он был убит пушечным ядром в возрасте тридцати двух лет – символическая смерть, потому что пушка навсегда покончила с закованным в броню рыцарем как солдатом.

    Вероятно, именно исчезновение элемента опасности из рыцарской профессии привело к необычайному росту числа рыцарей с конца XIV века. Страсть к рыцарским титулам завладела республиками и монархиями, заражая не только законных обладателей древних имен, но и выскочек из торговцев, жаждущих занять более высокое положение в обществе. Эти претензии стали мишенью для множества издевок. Италия, и здесь оказавшись впереди, начала развенчание поблекшего идеала, а прикончила его Испания бессмертным произведением Сервантеса о Дон Кихоте, в чьем скорбном облике предстала вся нелепость странствующего рыцарства. Особенные насмешки вызывали «кавалеры выходного дня», те честные торговцы, что покидали свои скучные занятия и транжирили деньги и время на турнирах. Флорентийский новеллист Саккетти пригвоздил к позорному столбу одного такого престарелого адвоката, который на арендованном коне, едва только мог, отправлялся на турниры вплоть до того дня, когда некий шутник сунул репейник под хвост его лошадке. Та взбрыкнула, и адвокатское искусство наездника показало свою несостоятельность. В синяках и ссадинах, в разорванной одежде, перепуганный адвокат предстал пред очи своей разгневанной супруги, к бурному злорадному удовольствию сограждан. Большинство итальянских городов назначали суровые наказания тем, кто носил оружие, не имея на то законных оснований, однако это мало действовало. В Бурже (Франция) один из королевских министров устроил турнир ослов; миланский герцог наградил победителя схватки, а затем глумливо дал ту же награду побежденному. Но насмешки мыслящих людей и угрозы правителей были тщетны, и турниры продолжали процветать.

    Настоящий турнир был всегда жестоким, часто опасным, а иногда и смертельно опасным спортом. Да иначе и быть не могло: ведь при этом одетые в металл конь и человек – до полутонны весом – ударяли в противника с суммарной скоростью около 30 миль в час. Не многие копья способны выдержать такой удар, так что общепринятой мерой мастерства и ловкости соперников было число копий, которые они ломали о противника. В XVI веке снизили долю опасности, воздвигнув на арене разделяющий противников длинный барьер, так что отныне можно было нанести лишь скользящий удар (см. рис. 17).


    Рис. 17. Турнир: рыцарь с дальней стороны барьера выбит из седла


    Однако сама схватка, в любом случае, давала повод для роскошных развлечений, предшествующих турниру и завершающих его. Турниры привлекали сотни, а может, и тысячи людей, не имевших никакого желания и намерения рисковать своей шеей. Толпы собирались как на любой праздник: показать наряды, выпить, закусить, завести любовную интрижку. Как ни грустно было это сознавать искреннему рыцарю, жаждущему лишь возможности врезать своим металлом в металл другого человека, турниры превратились в зрелище наподобие театрального спектакля. Знаменитый турнир «Золотое дерево», состоявшийся в Брюгге в 1468 году, создал блистательный прецедент. Каждый участник придумал себе особую процессию-выход на арену. Один даже появился в целом замке на колесах. Остальные довольствовались театрализованными картинами, рисующими истории о рыцарях, покоренных любовью. Завершение каждого дня отмечалось вычурными пирами, расходы по которым взял на себя герцог Бургундский… а в конечном итоге его подданные.

    «Золотое дерево» был, вероятно, последним из великих турниров. Полвека спустя Европу потрясло расточительное великолепие турнира «Поле золотой парчи», но, хотя поединки проходили ежедневно, схваткам не хватало удивительного азарта и увлеченности бургундцев. В июне 1559 года король Франции Генрих II был убит на турнире в Ла-Турнеле. Он продержался две схватки против двух рыцарей, а в третьем поединке против некоего молодого рыцаря оба копья сломались.

    Не желая предоставить молодому сопернику честь сломать копье о короля Франции, Генрих настоял на следующей сшибке. Словно в зловещем предчувствии трубачи, обычно не умолкавшие в течение всего боя, затихли, и последний поединок проходил в полной тишине. Вновь оба копья сломались, всадники продолжали движение мимо друг друга, но обломок копья молодого рыцаря ударил короля под забрало. Спустя десять дней он умер. Этот турнир стал последним при французском дворе, питавшем рыцарство больше и дольше других.

    Светская жизнь

    Дворы Европы отличались друг от друга как роскошью обстановки, так и предметами домашнего обихода. Север сильно отставал от юга не только в правилах этикета и украшениях, но даже в обычной гигиене. Еще в 1608 году столовая вилка вызывала в Англии удивление. «Как я понимаю, такой способ кормления используется в Италии повсюду и повседневно… Потому что итальянцы терпеть не могут трогать свою еду пальцами, ввиду того, что пальцы у людей не всегда одинаково чистые». В 1568 году Томас Сэквилл, английский лорд, резко возражал против обязанности принимать у себя кардинала, рисуя жалкую картину жизни в его владениях. У него вовсе не было драгоценной посуды, бокалы, представленные для осмотра королевским представителям, были ими отвергнуты, как низкокачественные, столовое белье также вызвало насмешки, потому что «они желали дамаска[10], а у меня не было ничего, кроме простого льна». У него имелась лишь одна запасная кровать, которую и занимал кардинал, и, чтобы предоставить постель епископу, служанки жены лорда вынуждены были спать на полу. Самому ему пришлось одолжить кардиналу свои таз и кувшин для умывания и потому ходить неумытым. Весьма печальная картина, если сравнить с условиями, в которых жил простой английский дворянин, гостивший в Салерно у итальянского маркиза. Комната его была увешана парчой и бархатом. Ему и его спутникам предоставили отдельные кровати, причем одна была застелена серебристой тканью, а другая бархатом. Подушки, валики под них и простыни были чистыми и с великолепной вышивкой. Отсутствие чистоты – первое, на что обращал внимание итальянец, перебравшийся через Альпы. Молодой итальянский дворянин, Массимиано Сфорца, воспитанный в Германии, приобрел там самые неряшливые привычки, и ни насмешки друзей-мужчин, ни мольбы женщин не могли заставить его менять нижнее белье. Генрих VII Английский славился тем, что видел свои ноги голыми лишь раз в году, накануне Нового года. В обществе, где большинство людей ходили немытыми, не многие жаловались или обращали внимание на преобладающие запахи. Тем не менее широкое и повсеместное использование духов свидетельствует о том, что вонь часто превосходила все пределы терпимости. Духи применяли не только для тела, но и для тех предметов, которые передавали из рук в руки. Букет цветов, преподнесенный в подарок, имел не только символическое значение, но и вполне реальную ценность.

    Тяжелый, богато отделанный костюм того времени также затруднял личную гигиену. Средневековый наряд был относительно прост. Конечно, существовало множество вариантов, зависящих от вкуса и достатка обладателя, но, в сущности, он состоял из свободного одноцветного одеяния вроде рясы. Однако с приходом XV и XVI столетий мир одежды вспыхнул радугой ярких цветов и фантастическим разнообразием фасонов. Не удовлетворяясь роскошью парчи и бархата, богачи покрывали наряды жемчугом и золотой вышивкой, драгоценные камни усаживали на ткань так плотно, что ее не было видно. Излюбленными тогда стали первичные, основные цвета, которые часто контрастно сочетали. В начале XVI столетия Европу захлестнула мода на разноцветье (см. рис. 18), что логично вытекало из обыкновения использовать контрастные цвета для разных предметов одежды. Отдельные части одного костюма кроились из ткани разного цвета. Одна нога штанов-чулок была красной, другая – зеленой. Один рукав – лиловым, другой – оранжевым, а само одеяние могло быть и вовсе третьего цвета. Каждый модник имел своего личного портного, придумывавшего ему фасоны, так что балы и собрания позволяли любоваться широчайшим разнообразием нарядов. Мода менялась с небывалой ранее быстротой. Лондонский хронист в записках о царствовании Елизаветы I отмечает: «Сорок лет тому назад в Лондоне не было и двенадцати галантерейщиков, торговавших вычурными шляпами, бокалами, поясами, мечами и кинжалами, а теперь каждая улица, от Тауэра до Вестминстера, переполнена ими и их лавками, сверкающими и сияющими стеклом». Во всех странах моралисты горевали по поводу упадка современных нравов и обезьяньего подражания чужестранной моде.


    Рис. 18. Разноцветный наряд


    Взгляните на изысканного кавалера,
    Он выглядит лишь обезьяной Моды.
    Он шествует по улицам, бахвалясь,
    Всем тыча в нос из Франции дублет, чулки германские
    И шляпу из Испаньи, клинок толедский и короткий плащ,
    Свой итальянский воротник и башмаки,
    Из Фландрии прибывшие.

    Не было такого предмета одежды или аксессуара, которые не затронуло бы лихорадочное стремление к оригинальности. Не стоит и пытаться перечислить все перемены моды – она менялась непрерывно. Основу мужского костюма составляли дублет и штаны-чулки. Первый представлял собой облегающую одежду, чем-то напоминающую современный жилет, а последние – брюки или бриджи, переходящие в чулки (см. рис. 19, фото 7). Но эта основная тема разыгрывалась во множестве вариаций. Рукава стали съемными, причем каждый стоил целое состояние. Скромная дюймовая полоска белого полотна у ворота превратилась в брыжи, чудовищную оборку размером с колесо. Штаны-чулки преобразились в короткие шаровары, расклешенные или с подбивкой, и то и другое невероятных размеров. Появились разрезы. Это была мода, не спустившаяся сверху, а поднявшаяся по общественной лестнице, потому что первыми ее завели швейцарцы-наемники. Материю дублета или шаровар буквально полосовали множеством разрезов, чтобы была видна ткань, подложенная снизу, причем другого цвета. Немцы довели эту моду до крайности, придумав необычайно мешковатые шаровары, на которые шло ткани по 20 ярдов[11] и более. Они ниспадали свободными полосками от бедер до колен. Женщины были не менее экстравагантны. Их платья открывали всю грудь, но заключали остальное тело в некое подобие клетки. Придворные портреты того времени демонстрируют знатных дам, застывших в нечеловеческой окаменелости, с талией, стянутой почти до полной невозможности, и юбкой, пышной, как шатер (см. рис. 20).


    Рис. 19. Костюм английского дворянина, около 1600 г.


    Рис. 20. Французский придворный наряд, около 1555 г. С портрета Екатерины ди Медичи


    Все еще был в ходу «геннин», головной убор на каркасе из твердой бумаги или накрахмаленного полотна высотой в ярд, обтянутый шелком, парчой или другой дорогой тканью. Его дополняла длинная вуаль, ниспадавшая с макушки до пят. У самых претенциозных щеголих вуаль волочилась по полу. В некоторых дворцах приходилось поднимать притолоки, чтобы модная дама могла пройти в двери.

    Пристрастие к щегольству распространилось на все слои общества. Сельский увалень сбрасывал свою мрачную домотканую одежду ради дешевого блеска и становился предметом общих насмешек (см. рис. 21). «Нынче не отличишь на взгляд прислужника в кабаке от лорда, судомойку от знатной дамы». Такого рода жалобы звучали повсеместно.


    Рис. 21. Карикатура на елизаветинские моды


    Здесь была доля истины, потому что с ростом благосостояния среднего класса и повышением требований к условиям жизни у бедняков хвастливые прогулки в лучшем платье перестали быть привилегией одного сословия. Для сохранения явных социальных отличий предпринимались попытки оживить законы, регулирующие расходы. В них было скрупулезно расписано, что могут и чего не могут носить различные классы общества. Елизавета Английская запрещала простолюдинам надевать брыжи и кринолины. Во Франции иметь одежду из золотой и серебряной парчи дозволялось только лицам королевской крови. Во Флоренции простым женщинам не разрешалось носить меха и пуговицы определенной формы, сделанные из ряда материалов. Законы эти сразу по принятии подвергались всеобщему поношению и не исполнялись. Их принимали вновь, придумывая иные виды запретов и наказаний, но на них снова не обращали внимания. Сдерживающим фактором оставался лишь объем кошелька. Развлечения придворных отражали настроения и вкусы государей. Неспешные интеллектуальные беседы, по воспоминаниям Кастильоне доставлявшие радость урбинскому двору, отнюдь не везде были любимым времяпрепровождением. Немцы находили удовольствие в шумных попойках; пьянство было национальным искусством. Еще им нравились бурные танцы, вызывавшие досаду и укоры трезвенников. Впрочем, такой знаток хороших манер, как Монтень, был приятно удивлен сердечной, но благовоспитанной манерой танцев, которую наблюдал в Аугсбурге. «Джентльмен целует руку дамы и кладет руку ей на плечо и притягивает ее к себе так близко, что они оказываются щека к щеке. Дама кладет руку ему на плечо, и таким манером они кружатся по комнате. У мужчин свои места, отдельные от дам, и вместе они не смешиваются». По всей вероятности, именно участие дам в придворных празднествах смягчило нравы (см. рис. 22).


    Рис. 22. Маскарад при дворе императора


    На рисунке показано прибытие куртизанки, красивой изысканной женщины, готовой (за плату) украсить любое собрание. Многие из них были широко образованны и умели поддержать разговор на любую тему. Часто они содержали собственный двор, который навещали великие мира сего и находили там развлечение и отдых от государственных дел, оставаясь в своем кругу. Куртизанка не вытесняла, а дополняла жену. Браки продолжали заключать по расчету, потому что ни одно разумное семейство не могло позволить подвергать ценные земли и собственность угрозе случайного союза. При этом молодой аристократ, исполнив свой долг и заключив брак иногда с неизвестной ему особой, вовсе не видел причин отказываться от удовольствий на стороне. Общество было с ним согласно. Тем не менее с тех пор, как женщины стали получать лучшее образование, они смогли играть более активную роль в общественной жизни, и жена перешла с заднего плана, который долго занимала, на авансцену.

    Обязательным и общепринятым обычаем было устраивать в честь важного гостя изысканную трапезу. Ренессансный двор с восторгом его принял и даже усовершенствовал, превратив в некий спектакль с аксессуарами, более уместными на сцене, чем в столовом зале (см. рис. 23). Не исключено, что именно из подобных «столовых декораций» родились близкие искусства оперы и балета. Они превращали саму трапезу в некое необязательное дополнение. Зародились они, по всей видимости, в Италии, но опять-таки именно в Бургундии превратились в пышные «постановочные» пиры, оскорблявшие мораль и восхищавшие людей светских.


    Рис. 23. Банкет при французском дворе


    Самым роскошным из них стал Пир Фазана (1454 г.). Годом раньше Константинополь пал под натиском турок, и этот пир должен был вновь возжечь искру последнего крестового похода. Новый крестовый поход так и не состоялся, и есть некая ирония в том, что знаменитый Пир Фазана эпохи Возрождения должен был возродить грезу Средневековья.

    Все подробности держались в строгом секрете до того часа, когда после трех дней скромных трапез привилегированных гостей не ввели в огромный Отель-дела-Салль. Дело было в январе, и зал был залит морем света от бесчисленного количества свечей и факелов. Слуги, одетые в сумрачные черные или серые ливреи, оттеняли золото и багрянец, атлас, бархат и парчу нарядов гостей. Стояли три стола, накрытые шелковым дамаском, каждый огромных размеров, потому что они должны были также служить сценой. Задолго до начала самого пира обедающие прогуливались по залу, любуясь, так сказать, сопутствующими зрелищами. На столе герцога возвышалась модель церкви с колокольней, где находились четверо музыкантов. На том же столе разместился корабль с полной оснасткой и командой. Еще на нем был фонтан из стекла и драгоценных камней. Огромный пирог вмещал 28 музыкантов. Механические звери скользили по изящно сделанным лесам. Актеры изображали ожившие пословицы. Во время трапезы угощение спускали с потолка, но вряд ли гости могли, не отвлекаясь, насладиться хотя бы одной переменой блюд: каждая сопровождалась 16 интерлюдиями: выступлениями жонглеров, певцов, акробатов, посреди зала была даже разыграна соколиная охота с живыми птицами. На настоящей сцене представили сложную постановку «История Язона», с огнедышащими драконами, быками и вооруженными воинами. Но все это явилось лишь прологом к центральному шедевру: мольбе Константинополя о помощи. Одетый сарацином великан появился, ведя за собой слона, на спине которого восседала женщина в трауре. Она изображала Церковь, приехавшую к герцогу слезно просить о помощи ее утраченному городу. После погребального песнопения вышел герольд с живым фазаном в руках. У рыцарей существовал давний обычай: закреплять нерушимую клятву поеданием птицы, считавшейся благородной (павлина, цапли или фазана). Символический обряд был в этом случае несколько изменен, и после клятвы освободить Константинополь птицу отпустили на волю. Торжественное собрание завершилось балом.

    Шахматы и кости, состязания в стрельбе из лука, теннис, карты и игра в мяч, пение и азартные игры – все это были излюбленные придворные развлечения того времени (см. рис. 24).


    Рис. 24. Шахматы. Из флорентийского трактата об этой игре, написанного в 1493 г.


    Даже самый просвещенный правитель без раздумий захватывал большие куски земли для собственных нужд. Подданные такого жесткого государя имели все основания проклинать пережитки варварских утех. Чтобы сохранить будущую добычу для охоты, принцы вводили суровейшие законы, даже назначая смерть тем, кто незаконно убивал охраняемую дичь. Птицы и звери процветали, разоряя или поедая посевы, причиняя гораздо больше вреда, чем одна охота. Государь охотился не в одиночку: он мог решить провести несколько дней в облюбованном им уголке страны, приводя с собой большую свиту и решая государственные дела прямо в поле.

    Ночные пиры и танцы сменялись дневными азартными забавами, что являло один из нагляднейших контрастов общественной жизни того времени. Неподалеку от сверкающего огнями охотничьего домика, где веселились и пели, стояла убогая хижина крестьянина, откуда, в сущности, и брались средства на утехи богачей.


    Рис. 25. Принц охотится со своей свитой









    Главная | В избранное | Наш E-MAIL | Добавить материал | Нашёл ошибку | Вверх