• 20. Воздушный мост
  • 21. «О капитуляции не может быть и речи»
  • 22. «Немецкий фельдмаршал никогда не совершит самоубийства при помощи маникюрных ножниц»
  • 23. «Прекратите танцы! Сталинград пал!»
  • 24. Город мертвых
  • 25. Меч Сталинграда
  • Часть пятая.

    Агония 6-й армии

    20. Воздушный мост

    «Опустилось туманное облако. Оно почти касается головы. В этом облаке жалобно воет мотор заблудившегося транспортного самолета», – записал в своем дневнике врач немецкой 44-й пехотной дивизии.

    Фронтовики термин «воздушный мост» употребляли, крайне редко. Идея постоянного сообщения с окруженной армией через головы русских выглядела весьма привлекательно только для оторванных от реальности берлинских стратегов, привыкших колдовать над картами. Гитлер непременно желал знать все о том, как осуществляется доставка грузов по воздуху, а потому штабные офицеры, дабы иметь под рукой нужные сведения, постоянно требовали от летных командиров исчерпывающей информации. Подобное вмешательство сверху лишь усугубляло сложное положение авиаторов. Начать с того, что генералы Люфтваффе бросились бездумно выполнять приказ Гитлера о наведении «воздушного моста» и поспешно включили в транспортную группу совершенно не пригодные для этой цели самолеты, такие, как например, учебные «Юнкерсы-86». Делалось эти сугубо для отчетности, только бы цифры выглядели повнушительнее. Предполагалось даже использовать планеры, пока кто-то не заметил, что они станут легкой добычей для русских истребителей.

    Немалый вклад в общую неразбериху внесли командиры тыловых авиационных баз, отправившие на восток огромное количество самолетов, не приспособленных для полетов в зимних условиях. Это в то время, когда оперативная воздушная группа еще не имела руководства и не знала, кому подчиняться. Лишь в конце ноября, когда генерал Фибиг взял командование на себя, положение заметно улучшилось. Впрочем, не настолько, чтобы действительно обеспечить 6-ю армию всем необходимым. Этот утопический проект с самого начала был обречен на провал. Генерал Рихтгофен неоднократно предупреждал, что внутри «котла» Люфтваффе понадобится как минимум шесть аэродромов и должным образом подготовленный наземный персонал. Его опасения по поводу нехватки взлетно-посадочных полос очень скоро подтвердились. Самым удачным был день 19 декабря, когда в «котле» приземлились сто пятьдесят четыре самолета, доставившие триста тонн грузов. Однако подобные дни были крайне редки. Суровые погодные условия оказались не единственной проблемой. Аэродром в Питомнике вскоре стал объектом пристального внимания русской авиации. Часто обломки сбитых самолетов, рухнувшие на взлетно-посадочную полосу, становились причиной аварий, что приостанавливало работу аэродрома на длительный срок. Обгоревшие останки боевых машин растаскивали по обе стороны от взлетных полос, и вскоре аэродром превратился в настоящее «кладбище авиационной техники». Двойную угрозу таило в себе ночное приземление. Хотя по сравнению с налетами советской авиации эту опасность даже опасностью-то назвать было нельзя. Немецкие зенитные батареи в Питомнике, конечно, не могли обеспечить аэродрому должную защиту. Ведь только для обнаружения ночных бомбардировщиков противовоздушной обороне требовались мощные прожектора, которые тут же засекались русской артиллерией.

    Летный состав Люфтваффе подвергался тяжелейшим испытаниям. Обстановка в Питомнике повергала молодые и неопытные экипажи в шок и уныние. Особенно угнетающе на летчиков действовал плачевный вид раненых, дожидающихся отправки в тыл, а также штабеля трупов у полевого госпиталя, которые невозможно было захоронить, так как земля сильно промерзла.

    Солдаты 6-й армии относились к пилотам транспортных самолетов с благоговением, но не обходилось и без досадных недоразумений. Однажды, получив новую партию грузов, полковник Вернер фон Куновски, квартирмейстер 6-й армии, обнаружил в ящиках только майоран и перец. Увидев пряности, Куновски взорвался от ярости. «Какой осел догадался прислать нам подобный груз?!» – кричал он на весь аэродром. Летчик, на свою беду оказавшийся поблизости, пошутил, что перец еще можно использовать в рукопашном бою как слезоточивое средство, а вот что делать с майораном, действительно непонятно. После этой реплики престиж Люфтваффе сильно упал в глазах осажденных солдат.

    Нападение русских на аэродром в Тацинской причинило немецкому воздушному флоту значительный урон. Новый аэродром у Сальска находился в двухстах километрах от Питомника, то есть на пределе дальности полета «юнкерсов». Преодолевший это расстояние самолет сжигал все топливо и не мог подняться в воздух без дозаправки горючим, так необходимым в «котле». В приступе отчаяния руководство Люфтваффе решило использовать для снабжения 6-й армии самые большие свои самолеты, четырехмоторные «фокке-вульфы», способные взять на борт до шести тонн, и «Юнкерсы-290», бравшие до десяти тонн грузов, однако эти самолеты были крайне уязвимы и не отличались прочностью конструкций. Когда в середине января возникла угроза захвата русскими Сальска, аэродром пришлось перебазировать в Звереве, севернее Шахт. Новый аэродром располагался на обычном пахотном поле и представлял собой лишь одну, утрамбованную снегом взлетно-посадочную полосу. Вокруг не было никаких строений, а потому летчики и наземный персонал жили в палатках или снежных домиках.

    Самой большой проблемой в воздухе стало обледенение механизмов. Да и на земле дела обстояли не лучше. С наступлением морозов завести мотор становилось все труднее и труднее, сильные снегопады мешали нормальной работе, поскольку самолеты приходилось буквально выкапывать из сугробов. Противовоздушная оборона в Звереве вообще отсутствовала, и за один только день 14 января советские истребители и бомбардировщики уничтожили пятьдесят немецких самолетов. Это была одна из самых удачных операций советской авиации, которой пока еще по-прежнему не хватало уверенности в собственных силах.

    Рихтгофен и Фибиг с самого начала поняли, что им придется заниматься заведомо гиблым делом. Они уже не надеялись встретить понимание наверху. «Мое доверие к высшему руководству упало до нуля», – сказал Рихтгофен 12 декабря генералу Йешоннеку, начальнику штаба Люфтваффе. А неделей позже, узнав, что Геринг доложил Гитлеру о «прекрасном положении дел со снабжением 6-й армии», записал в своем дневнике: «Не говоря уже о том, что его фигуре не повредила бы неделя–другая пребывания в „котле“, я делаю вывод, что мои докладные записки либо вообще никто не читает, либо их читают, но подвергают сомнению».

    Если Геринг так и не умерил свой аппетит, то генерал Цейтцлер, видимо, в знак солидарности с голодающими в Сталинграде войсками урезал свое потребление пищи до размера их пайка. По словам Альберта Шпеера, за две недели он похудел на двенадцать килограммов. Когда Гитлер узнал об этой диете, он приказал Цейтцлеру вернуться к нормальному образу жизни, но в качестве уступки и «в честь героев Сталинграда» запретил распивать в ставке коньяк и шампанское.

    Подавляющая часть гражданского населения Германии даже не подозревала, что 6-я армия находится на волосок от гибели. Одна молодая женщина писала своему жениху: «Скоро вы вырветесь из окружения, тогда тебе наверняка дадут отпуск. Молю Бога, чтобы это случилось поскорее. Очень скучаю...» Глава нацистов Бильфельд в середине января написал письмо фон Даниэльсу. В нем он поздравлял генерала с рождением первенца, получением Рыцарского креста и заканчивал письмо так: «Скоро вы опять будете среди друзей, и я смогу пожать вашу мужественную руку»,

    Атмосфера неуверенности охватила даже высшие правительственные круги. Шпеер, глубоко удрученный положением дел под Сталинградом, в один из вечеров отправился с женой в оперный театр. Его супруга, как и многие другие, не подозревала о надвигающейся катастрофе. Давали «Волшебную флейту». Свои впечатления об этом вечере Шпеер занес в дневник: «Находясь в ложе и сидя в мягком кресле в окружении празднично одетой толпы, я представлял себе, какое же общество собиралось в Парижской опере в те дни, когда Наполеон с позором бежал из России. Не могу не думать о тех страданиях, которые выпали на долю наших солдат в волжских степях». Шпеер целиком и полностью отдавался работе, стараясь забыться и подавить гложущее чувство вины перед своим братом, рядовым 6-й армии. Незадолго до этого Шпееру позвонили родители. Они были в панике, получив известие о том, что их младший сын Эрнст находится в примитивном полевом госпитале, разместившемся в полуразрушенной конюшне. Бедняга лежал с распухшими ногами, жестоко страдая от болей в почках. Мать рыдала в телефонную трубку: «Ты не можешь его там бросить!» А отец еще подлил масла в огонь: «Я не верю, что ты не в состоянии вытащить из этого ада родного брата. Ведь эвакуируют же других раненых». Шпеер чувствовал себя абсолютно беспомощным. Еще год назад Гитлер издал приказ, запрещающий высшим должностным лицам использовать свое положение ради родственников. Он действительно ничего не мог сделать. В конце концов Шпеер отделался от родителей обещанием перевести брата во Францию, как только закончится кампания. В своем последнем письме Эрнст сообщал, что не может видеть, как страдают его товарищи, и собирается вернуться на передовую. Несмотря на распухшие ноги и общую слабость, Эрнст Шпеер выполнил свое обещание.

    * * *

    А внутри «котла» циркулировали невероятные слухи не только о рвущемся к ним танковом корпусе СС, который Гитлер обещал задействовать в середине февраля, но и о полнокровной дивизии, якобы переброшенной по воздуху. Многие домыслы просто поражали своей несуразностью. Так, например, некоторые горячие головы утверждали, что 4-я танковая армия находится всего в десятке километров от передовых позиций 6-й армии, но Паулюс приказал Готу пока воздержаться от дальнейшего продвижения вперед. Позже появились и вовсе уж невероятные сплетни, подобные той, что Паулюс предал своих солдат и действует с русскими заодно. По другой версии, русские издали приказ, предписывающий сурово наказывать тех, кто застрелит немецкого летчика при пленении. Германские пилоты будто бы очень ценились в Красной Армии, потому что советскими самолетами некому было управлять. Слухи со скоростью степного пожара распространялись от одного солдатского сообщества к другому. Обычно солдаты собирались в блиндажах, городских развалинах, а то и в заваленных снегом балках. Если находились дрова и можно было растопить крохотную печку, жизнь не казалась немцам такой уж унылой. В качестве топлива использовалось абсолютно все: дощатые настилы, столы, койки, которых становилось все больше, по мере того как люди умирали. Чтобы сберечь тепло, солдаты спали, тесно прижавшись друг к другу, и все равно ночь напролет тряслись от холода. От жгучего мороза не спасали ни брезент, ни слабые печурки. Поддерживая в укрытиях плюсовую температуру, солдаты себе же делали хуже, потому что вши и мыши оживали и возобновляли свои происки. Грызуны, питаясь трупами, множились с невероятной быстротой, а в степи «маленькие партизаны» посягали даже на живую плоть. Один солдат написал домой, что крысы отъели два пальца у него на ноге. Во сне бедняга ничего не почувствовал.

    Когда привозили пищу, из всех щелей выползали гротескные фигуры, одетые в жалкие лохмотья. Их изможденные лица были грязны и небриты. Бороды росли клочьями, а шеи выглядели морщинистыми и худыми, как у дряхлых стариков. Одежда кишела паразитами. Ванна и чистое белье представлялись немецким солдатам такой же несбыточной мечтой, как и сытная пища. Дневной паек хлеба снизился до двухсот граммов, а кое-где составлял чуть больше ста. Конину, которую добавляли в суп, брали исключительно из местных запасов. На морозе конские туши могли храниться сколь угодно долго: правда, разделать их можно было только при помощи пилы и топора: нож с этой задачей не справлялся.

    В свободное от несения службы время солдаты неподвижно лежали в землянках, дабы сберечь энергию, и выходили наружу с мучительной неохотой, да и то лишь для того, чтобы справить нужду. Ослабевшие от недоедания люди часто впадали в беспамятство. Холод замедлял как общую жизнедеятельность организма, так и активность мозга. Раньше книги пользовались большой популярностью, их зачитывали до дыр, теперь же втаптывали в грязь как бесполезный хлам. Очень немногие проявляли интерес к печатному слову. Из-за общего упадка сил офицеры Люфтваффе отказались от шахмат, предпочтя им карты, которые требовали гораздо меньше умственных усилий. Недоедание приводило не только к апатии. Многие впадали в бредовое состояние, слышали потусторонние голоса и вели себе соответственно, что было опасно для окружающих.

    Сейчас невозможно подсчитать все случаи самоубийств, причиной которых стало перенапряжение физических и душевных сил. А психические расстройства, имевшие место и в других частях, в 6-й армии приняли масштабы бедствия. Одни метались на своих кроватях, мучимые бредовыми видениями, другие дико выли и сотрясались в рыданиях. Некоторых приходилось успокаивать силой. Солдаты боялись сумасшествия, как заразной болезни, но еще большая тревога овладевала ими, если у кого-то начинали чернеть губы. В средние века чумы так не боялись, как страшились тифа бойцы 6-й армии.

    Предчувствие скорой смерти заставляло людей сожалеть о том хорошем, что они оставили дома. Те, что были постарше, думали о детях и плакали тайком, уже не надеясь их увидеть. Кто-то замыкался в себе, а кто-то делился своим хлебом с голодной лошадью, грызущей древесину.

    В начале января, до наступления русских, солдаты старались скрыть от родных все бездну своего отчаяния. «В честь Нового года мне выдали четверть литра водки и тринадцать сигарет», – хвалился перед матерью солдат по имени Вилли. Его письмо так и не достигло адресата. Многие замалчивали правду, стараясь писать на отвлеченные темы. «Нас радует, что скоро придет весна. Когда степь зазеленеет, здесь, наверное, будет очень красиво». Другой солдат, по фамилии Зеппель, писал: «Погода стоит ужасная, но я всегда могу погреться у железной печки. Рождество встретили очень весело». Некоторые, впрочем, и не пытались скрыть своих настроений. «Не могу без боли думать о тебе и детях. Жаль, что малыши больше никогда не увидят своего папу. Ганс, наверное, меня совсем забыл...»

    В отчаянной попытке вырваться из сталинградского ада солдаты решались на самострелы. Чаще всего обман раскрывался, но даже если «раненому» удавалось уйти от ответственности, ему все равно грозила смерть, поскольку легкие ранения не считались достаточным основанием для эвакуации, а с тяжелым солдат мог ее просто не дождаться. Прострел левой руки, например, не оставлял сомнений в том, что ее владелец пытается уклониться от службы. Когда же началось наступление русских, из «котла» перестали эвакуировать даже тяжелораненых.

    С начала января все большее количество немецких солдат начало сдаваться противнику без боя. Многие просто перебегали к русским. Дезертирами становились в основном пехотинцы с передовой, главным образом потому, что у них имелось больше возможностей перебраться на вражескую сторону. Однако бывали и такие случаи, когда офицеры и солдаты отказывались эвакуироваться из-за бравады или гипертрофированного чувства долга. Лейтенант Леббеке, командир роты 16-й танковой дивизии, потерял в бою руку, но и после ампутации продолжал оставаться в строю. Командиру дивизии не удалось уговорить его даже отправиться на лечение в госпиталь. Вскоре лейтенанта вызвал к себе генерал Штрекер. «Я прошу разрешить мне остаться в роте, – заявил офицер, вытягиваясь в струнку перед генералом. – Я не могу сейчас, когда идут такие ожесточенные бои, оставить своих солдат», Обрубок его руки был кое-как замотан тряпками и издавал характерный для гангрены запах. Штрекер достаточно повидал подобных ранений, а потому приказал лейтенанту вылетать первым же самолетом. Его приказание было исполнено без особой охоты.

    Тяжелораненых вывозили на санях или госпитальных машинах. Водителей этих грузовиков называли не иначе как «герои рулевого колеса», поскольку процент смертности среди них был чрезвычайно высок. Движущийся автомобиль (а госпитальные машины, несмотря ни на что, своевременно обеспечивались горючим) служил легкой мишенью для русской наземной артиллерии и авиации. Ходячие раненые и больные добирались до госпиталей пешком, а присев отдохнуть, так никогда и не поднимались. Другие же, несмотря на страшные раны и жестокие обморожения, благополучно добирались до лазаретов. Лейтенант Люфтваффе из обслуживающего персонала аэродрома в Питомнике вспоминал: «Однажды в дверь нашего блиндажа кто-то постучал. На пороге стоял немолодой мужчина. Обе его руки были обморожены и ужасающе распухли. Сомневаюсь, что после этого он смог ими пользоваться».

    То обстоятельство, что раненый добирался до госпиталя, еще не служило гарантией эвакуации или возможности подлечиться. Медицинский персонал был перегружен. В частях свирепствовали желтуха, дизентерия и другие болезни, вызванные недоеданием и обезвоживанием организма. К тому же существовала опасность погибнуть в результате воздушного налета. «Не проходит и часа, чтобы русские самолеты не бомбили аэродром», – писал один унтер-офицер.

    Время эвакуации было так же непредсказуемо, как и доставка грузов в «котел». С 19 по 20 декабря немцы смогли эвакуировать около трех тысяч раненых и больных, но этот случай можно рассматривать как исключительный. В среднем же из «котла» ежедневно эвакуировалось не более четырехсот человек.

    Отбор для эвакуации производился отнюдь не по признаку тяжести ранения. Очень скоро этот процесс превратился в безжалостную сортировку и был ориентирован единственно на то, сколько места займет тот или иной раненый в грузовом отсеке самолета. «Только легкораненые, способные самостоятельно передвигаться, могли надеяться выбраться из этого ада», – вспоминал офицер, сопровождавший грузы. В грузовом отсеке самолета можно разместить четверо носилок или впихнуть туда же около двадцати ходячих раненых. Получивших тяжелое ранение автоматически записывали в мертвецы. Впрочем, иногда все зависело от случая. Так, один офицер, используя свое служебное положение, смог добиться погрузки в самолет раненого в спину сержанта, который до этого три дня пролежал на аэродроме, ожидая отправки. «Как этот мужественный человек добрался до аэродрома, я так и не узнал», – рассказывал потом офицер.

    Полевые жандармы, которых в войсках ненавидели и называли не иначе как «цепными псами» из-за металлической цепочки, висевшей у них на шее, охраняли подступы к взлетно-посадочной полосе, тщательно проверяя бумаги каждого раненого, дабы в самолет не пробрались симулянты. По мере того как надежды на спасительную эвакуацию уменьшались, жандармам все чаще приходилось прибегать к стрельбе из автоматов в воздух, чтобы сдерживать толпу желающих улететь.

    В огромных четырехмоторных «фокке-вульфах» могло разместиться гораздо больше раненых. Однако при чрезмерной загрузке эти самолеты становились трудноуправляемыми и легко уязвимыми. Сержант из 9-й зенитной дивизии был свидетелем того, как перегруженный «фокке-вульф», на который только что погрузили двух его товарищей, с трудом оторвался от взлетной полосы и, натужно ревя моторами, начал набирать высоту. Раненые, по всей вероятности, сместились в заднюю часть грузового отсека, потому что самолет вдруг задрал нос в небо, а затем рухнул в окрестностях аэродрома и взорвался с оглушительным грохотом.

    Самолеты не только вывозили раненых, но и доставляли в «котел» необходимых специалистов, а также тех офицеров и солдат, которые получили отпуск перед самым окружением. В Германии мало кто знал об истинном положении дел в Сталинграде, поэтому возвращающиеся солдаты даже не представляли, какие перемены произошли в волжских степях за время их отсутствия.

    Адъютант Манштейна Александр Штальберг рассказывал о том, как сразу после Нового года в штаб группы армий «Дон» в Новочеркасске прибыл двадцатилетний кузен его жены Годфрид фон Бисмарк, который проводил отпуск дома. Он получил приказ лететь в «котел» и беспрекословно выполнил свой долг. Его самоотверженный поступок привел Манштейна и Штальберга в восхищение. Другие офицеры всячески старались уклониться от возвращения на прежнее место службы. Выслушав комплименты в свой адрес, юноша заявил, что сделал это не ради Гитлера, а из прусской преданности долгу. Бисмарк сказал: «Я солдат и, получив приказ, должен исполнять его, несмотря на последствия».

    Генерал Хубе, возвратившийся в волжские степи перед самым наступлением русских, сообщил Паулюсу, что Гитлер попросту отмахнулся от возможности поражения 6-й армии под Сталинградом. Фюрер даже не пожелал выслушать доклад о положении дел в «котле», и бесполезно было пытаться убедить его в том, что необходимо предпринять вторую попытку прорыва к окруженной группировке.

    Некоторых офицеров из дивизии Хубе сильно угнетало то обстоятельство, что их генерал позволил себе увлечься несбыточными надеждами. Они не понимали, каким образом Гитлеру удалось заразить его беспочвенным оптимизмом. Офицер разведки, служивший под началом прославленного генерала, писал: «Я был глубоко разочарован тем, как легко этот храбрый и прямолинейный человек позволил вскружить себе голову». Впрочем, другие источники утверждают, что Хубе даже осмелился посоветовать Гитлеру попытаться закончить войну. Год спустя, когда генерал погиб в авиакатастрофе, ходили слухи, что фюрер приложил к этому руку. Скорее всего, правы были и те и другие. Манштейн, конечно, заметил, что Хубе находится под впечатлением гитлеровской демонстрации непоколебимой веры, но с этим уже ничего нельзя было поделать.

    Хубе был одним из любимцев Гитлера, однако его откровенная уверенность в том, что 6-я армия обречена, лишь подтвердила подозрения фюрера, что все его генералы заражены пессимизмом. Паулюс тоже понял это. Он пришел к выводу, что только молодой офицер, апеллируя к романтической стороне натуры Гитлера, сможет убедить его взглянуть правде в глаза. Самым подходящим кандидатом для выполнения этой миссии Паулюс считал капитана Винриха Бера, чья черная форма танкиста и Рыцарский крест должны были произвести на фюрера благоприятное впечатление. К тому же Бер был самым информированным офицером в штабе 6-й армии. Для самого Бера это щекотливое поручение явилось полной неожиданностью. 12 января, через два дня после начала наступления русских, он получил приказ вылетать в ставку фюрера. Бер даже не успел взять письма у своих товарищей, чтобы лично доставить их в Германию. Капитан захватил с собой лишь военный дневник 6-й армии, чтобы тот не достался врагу, после чего поспешил к Питомнику. Взлетную полосу уже обстреливали минометы и тяжелая артиллерия Красной Армии. Бер кое-как добрался до специально для него предназначенного «Хейнкеля-111», и самолет тут же взлетел. Полет до Таганрога занял полтора часа. К великому удивлению Бера, на побережье Азовского моря было еще холоднее, чем в Сталинграде. На аэродроме офицера уже поджидала штабная машина, быстро доставившая его в штаб фельдмаршала Манштейна. Манштейн собрал всех своих офицеров и попросил Бера сделать доклад о сложившейся обстановке. Бер описал все: голод, тяжелейший удар, нанесенный живой силе и технике, походивших на скелеты солдат, умирающих в снегу раненых, нехватку топлива и боеприпасов. Когда Бер закончил, Манштейн посоветовал: «Опишите фюреру все точно так же, как вы описали мне». На следующий день Бер должен был вылететь в Растенбург. Гитлера уже известили о его прибытии.

    Утро выдалось на редкость морозным, хотя яркое солнце и создавало иллюзию тепла. Офицер Люфтваффе, которому было приказано доставить Бера в Восточную Пруссию, отправляясь прогревать моторы, даже не подумал взять с собой рукавицы. Когда он вернулся, на его руках от соприкосновения с промерзшим металлом не осталось и лоскутка кожи. Пришлось спешно искать другого летчика. К вечеру Бер наконец достиг «Волчьего логова». На входе он подвергся тщательному обыску, охрана забрала у него ремень и пистолет. После проверки Бера проводили в тот самый зал, где восемнадцатью месяцами позже Штауффенберг оставит чемоданчик, полный взрывчатки. В зале находилось десятка два офицеров, Бер присоединился к ним. После пятнадцати минут напряженного ожидания створки дверей распахнулись, и вошел Гитлер. Он приветствовал молодого танкиста: «Хайль, герр гауптман!» «Хайль, мой фюрер!» – отвечал Бер, встав навытяжку. Бер уже знал от брата своей жены Николауса фон Белова, служившего у Гитлера адъютантом, какова реакция фюрера на плохие новости, поэтому приготовился к самому худшему,

    Гитлер всегда старался держать ход беседы под контролем, навязывая собеседнику собственную версию событий. Зная ситуацию на фронте в целом, он не раз ставил своего визави, которому, как правило, было известно положение дел лишь на отдельном участке, в неловкое положение. Так случилось и на этот раз. Закончив расписывать планы операции «Дитрих», согласно которой мощная контратака танковых дивизий СС должна была из поражения сделать победу, Гитлер обратился к Беру: «Герр гауптман, когда вернетесь к генералу Паулюсу, передайте ему все, что я вам сейчас рассказал. Передайте ему, что сердцем и надеждами я с ним и его армией». Однако Бер, осведомленный о подобных «фокусах» Гитлера, не позволил заткнуть себе рот. «Мой фюрер, – ответил он, – генерал Паулюс приказал мне проинформировать вас о создавшемся положении. Позвольте же мне сделать соответствующее донесение». Не менее двадцати офицеров слышали просьбу Бера, и Гитлер не смог ему отказать. Бер начал говорить, и что самое удивительное, фюрер ни разу его не перебил. Даже малейших деталей не утаил Бер от своих слушателей. Он рассказал и об участившихся случаях дезертирства, и о голоде, от которого жестоко страдали немецкие солдаты. Фельдмаршал Кейтель, считавший, что подобные откровения недостойны ушей Гитлера, показал Беру из-за спины фюрера кулак, надеясь тем самым заставить его замолчать. Но безжалостный Бер продолжал говорить, описывая измученную, истощенную и обмороженную армию, терпящую невероятные мучения и не имеющую ни топлива, ни боеприпасов, чтобы противостоять наступлению Красной Армии. Бер помнил наизусть все цифры. Гитлер переспросил, уверен ли он в этих данных. Бер ответил утвердительно. Тогда Гитлер обратился за разъяснениями к высшим офицерам Люфтваффе, находившимся тут же. «Мой фюрер, – ответил генерал авиации, – у меня с собой список самолетов и грузов, отправляемых в Сталинград ежедневно...» Но Гитлер не дал ему договорить. «Для армии важно не количество посланных самолетов, а то, что она в действительности получила». Бер на это заметил: «Наши летчики – герои и совершили массу рискованных вылетов, но получили мы именно то и в том количестве, как я вам только что доложил. Возможно, в некоторых ротах и утаили старые канистры, но существенно это положения не меняет». После этих слов офицеры Люфтваффе, ополчившись против Бера, принялись задавать ему провокационные вопросы, стремясь доказать, что рассказанное им не имеет ничего общего с реальностью, но Гитлер, как ни странно, пришел капитану на помощь. Вероятно, перед лицом генерального штаба ему хотелось выглядеть защитником «сталинградского бойца». Однако, когда Бер вернулся к положению 6-й армии, Гитлер как ни в чем не бывало повернулся к огромной карте, усеянной флажками. Беру были хорошо знакомы эти флажки, вот только теперь они обозначали дивизии, от которых осталось лишь несколько сотен человек. Тем не менее фюрер по-прежнему был уверен, что положение немецких войск может спасти решительный контрудар. Он даже заявил, что под Харьковом формируется танковая армия СС, предназначенная для удара по Сталинграду. От фельдмаршала Манштейна Бер знал, что на переброску этой армии понадобится несколько недель. Позднее он вспоминал: «Тогда я понял, что Гитлер утратил всякую связь с реальностью. Он жил в фантастическом мире карт и флажков». Для Бера, энергичного молодого офицера, подобное открытие стало настоящим потрясением. «То был конец всех моих иллюзий относительно фюрера, – записал он в своем дневнике. – Теперь я совершенно точно знал, что мы проиграем войну».

    Бер не вернулся в Сталинград сразу же. На следующий день он вновь встретился с Гитлером. Кроме фюрера и Бера, на встрече присутствовал маршал Миль, которому было приказано контролировать поставки в Сталинград продовольствия и боеприпасов. Позднее Бера вызвал к себе один из главных военных советников Гитлера генерал Шмундт. Шмундт, устроивший Беру форменный допрос, сразу понял, что молодой капитан потерял веру в своего фюрера. Бер, собственно, и не пытался это скрыть. Тогда Шмундт решил не отсылать его обратно к Паулюсу. Бер должен был вернуться на Черное море и работать в штабе в Мелитополе под руководством Мильха.

    В Растенбурге у Бера состоялась еще одна небезынтересная встреча. Ближе к вечеру к нему зашел полковник Бернхард Кламрот. Офицеры давно знали друг друга, и все же Кламрот предпочел прибегнуть к иносказанию. Выражаясь эзоповым языком, он поинтересовался, не согласится ли Бер присоединиться к движению, цель которого – отстранение Гитлера от власти. Бер уже понял, к чему может привести Германию гитлеризм, но был еще не готов перейти в противоположный лагерь. Кламрот это понял и не настаивал. Он лишь посоветовал Беру быть поосторожней с Манштейном. «За столом он всегда против Гитлера, да только все это одна болтовня. Если фюрер прикажет ему повернуться направо или налево, Манштейн повинуется беспрекословно», – доверительно сообщил другу Кламрот. Его скептицизм не был преувеличением. Несмотря на все неуважение, которое выказывал Манштейн Гитлеру в приватных беседах, рисковать своим положением он вовсе не собирался. В мемуарах Манштейн оправдывает себя одним, но весьма веским аргументом – в случае переворота фронт непременно рухнул бы и Германия неминуемо погрузилась бы в хаос. Бер воспользовался советом Кламрота и, вернувшись в группу армий «Дон», вел себя весьма осторожно. Страх Манштейна перед Гитлером вскоре стал очевиден.

    Откровенные разговоры офицеров о том, кто несет ответственность за крах вермахта под Сталинградом, настолько вывели его из себя, что Манштейн даже издал приказ, гласивший: «Дискуссии о том, кто несет ответственность за последние события, должны немедленно прекратиться, потому как на истинное положение дел они все равно повлиять не могут, а только вредят, подрывая веру в фюрера». Офицерам также строжайше было запрещено в личной переписке обсуждать причины поражения 6-й армии.

    А у Гитлера уже появилось новая идея. Теперь ему потребовался героический пример, призванный вдохновить народ Германии. 15 января он наградил Паулюса дубовыми листьями к его Рыцарскому кресту, а также представил к награждению еще 178 офицеров и солдат 6-й армии. Каждый новый день, пока 6-й армии удавалось удерживать свои позиции, давал Гитлеру время для выведения на линию обороны двух армий на Кавказе. Гитлер, мастер извращать логику, теперь мог с полным правом говорить, что его приказ Паулюсу не сдавать своих позиций был абсолютно верным.

    Безумие, словно заразная болезнь, охватило армию вермахта. Макс Плакольб, офицер Люфтваффе, ответственный за радиосвязь в Питомнике, записал несколько довольно странных посланий старшего командования. 9 января, в день, когда русские объявили ультиматум, Плакольб и еще один офицер из его команды получили приказ вылететь из «котла». Позднее Плакольб записал в своем дневнике: «Оставлять наших в Сталинграде было невероятно тяжело. Каждый солдат написал домой по письму, и мы эти письма забрали с собой. Я же чувствовал себя так, будто заново родился». Те, кому удалось бежать, испытывали чувство вины перед теми, кому пришлось остаться, и стремились хоть чем-то помочь обреченным на смерть товарищам.

    Командир батальона из 16-й танковой дивизии заболел и был отправлен в Германию. Доктор Курт Ройбер попросил его забрать с собой написанную им картину «Сталинградская мадонна». Доктору также удалось закончить свое последнее полотно – подарок жене. Ройбер не видел смысла скрывать правду. «Вряд ли у нас есть хоть какая-то надежда», – написал он в прощальном письме. Вскоре и солдаты поняли, что рождественская почта, отправленная 22 декабря, – последнее, что они получили из внешнего мира. Старые посылки еще приходили, но лишь по чистой случайности. Одна из них, например, нашла адресата 18 января, хотя регулярная авиапочта перестала функционировать 13. Один врач написал в письме своему отцу: «Настроения здесь весьма смешанные. Некоторые переживают все чрезвычайно тяжело, другие же, наоборот, настроены оптимистично. В экстремальной ситуации интересно изучать человеческие характеры. Как отличаются те солдаты, которые писали домой из чувства патриотизма, от тех, которые писали, потому что любят своих родных. Последние, как правило, начинают свои послания очень нежно. До свидания, отец. Возможно, это последнее письмо, которое я тебе пишу».

    А вот что писал один майор из 16-й танковой дивизии своей жене: «О тебе моя первая и последняя мысль. Я, конечно, еще надеюсь, но... Дела обстоят так, что неизвестно, увидимся ли мы вновь. Мужайся, родная, и помолись за меня».

    Особенно часто встречалось в письмах немецких солдат слово «судьба». «Сама судьба против нас...» «Береги деток, и пусть Господь избавит их от такой судьбы, какая выпала мне».

    Наиболее преданные режиму солдаты делали упор исключительно на национальную честь и великую борьбу. Они писали о судьбоносной битве, которую ведет Германия, по-прежнему утверждая, что «наше оружие и наше руководство – лучшие в мире». Пытаясь найти хоть какой-то смысл в этой ужасной трагедии, они успокаивали себя мыслью о том, что будущие поколения станут смотреть на них как на защитников Европы от большевизма. «Это героическая битва, подобной которой еще не бывало», – писал домой один сержант. Все эти письма так и не были отправлены. Глава цензуры полевой почты 4-й танковой армии приказал своим подчиненным изучать все письма, идущие из Сталинграда, и докладывать ему о настроениях солдат и чувствах к режиму. Последняя почта должна была быть уничтожена. Вышеприведенные цитаты взяты из писем, которые были перехвачены весьма своеобразным способом. 1 января русский генерал Воронов записал в своем дневнике: «Вечером над нашими позициями был сбит немецкий транспортный самолет. Среди обломков обнаружено более тысячи писем».

    В штабе Донского фронта с этой почтой работали трое суток. Среди прочих были обнаружены письма генерала Эдлера фон Даниэльса к своей жене, оформленные в виде дневников. Одно из них, датированное 30 декабря, буквально открыло русским глаза на крайне слабую оборону 376-й пехотной дивизии на юго-западном фланге. То же самое говорили и следователи НКВД после допросов военнопленных.

    До наступления войск Красной Армии, которое началось 10 января, основной проблемой 6-й армии был голод. Немецкие солдаты все чаще стали совершать вылазки на нейтральную полосу в надежде поживиться сухим пайком, найденным у трупов советских солдат. Но самой заветной мечтой было отыскать хоть горсточку соли. И все же гораздо сильнее страдали от голода русские военнопленные в концлагерях Вороново и Гумрак. В лагерях в то время появились даже случаи людоедства. После освобождения 3 500 пленных выжило всего 20 человек.

    Эрих Вайнерт так описывает увиденное им в Гумраке: «Во рву мы обнаружили груду трупов, почти раздетых и более походивших на скелеты». То, что увидели красноармейцы в Воронове, вызвало не только жалость к погибшим, но и жгучую ярость по отношению к уже поверженному врагу.

    «Хиви», приписанные к немецким дивизиям, тоже голодали. Доктор Гиргензон, вскрыв один из трупов, заявил, что «данный индивид умер безусловно от голода». Офицер, присутствовавший на вскрытии, не поверил, заявив, что русский получал точно такой же паек, как и немецкие солдаты. Следует заметить, что многие германские офицеры по-человечески относились к перешедшим на их сторону солдатам. Некоторым русским немцы доверяли даже больше, чем своим соотечественникам. Правда, к тому времени все русские, надевшие форму вермахта, знали, что обречены. Мест в транспортных самолетах для них не было, а окружающие немцев солдаты советских дивизий только и мечтали, как бы поскорее добраться до предателей.

    21. «О капитуляции не может быть и речи»

    8 начале января на фронте наступило относительное затишье. Лишь иногда тишину разрывала нервная пулеметная очередь или в небо взмывала осветительная ракета. Но все это, как заметил один лейтенант, было обычной «мелодией фронта».

    9 января русские сбросили над немецкими позициями листовки, громкоговорители всю ночь транслировали обращение к немецким солдатам. Все понимали, что наступление советских войск вот-вот начнется. У дрожавших от холода часовых появилась еще одна причина не спать на посту.

    Один солдат жаловался капеллану: «Поесть бы сейчас, а там будь что будет». Ежедневный паек был урезан до семидесяти пяти граммов. Невозможно было представить, как ослабевшие от голода и болезней солдаты, не имея боеприпасов, будут противостоять мощной силе. Фатализм и готовность поверить в чудо странным образом уживались друг с другом. О смерти солдаты говорили как о чем-то обыденном, как, например, завтрак и в то же время продолжали верить байкам о наступающем танковом корпусе.

    В 297-й пехотной дивизии продолжали упорно верить в то, что дивизии, идущие на помощь, уже заняли Калач. Каждую ракету, взмывавшую в небо на западе, неизменно оценивали, как сигнал наступавших немецких войск. Даже младшие офицеры пребывали в полном неведении относительно истинного положения дел. Один пленный лейтенант из 371-й пехотной дивизии сообщил на допросе офицеру НКВД, что его полковой командир до последнего дня повторял: «Помощь близка». Как же велико было разочарование, когда в «котел» просочились слухи об отступлении группы армий «Дон» на запад. Сотрудники НКВД, в свою очередь, были потрясены, узнав о количестве русских солдат, перешедших на сторону немцев. Теперь перебежчиков использовали не только в качестве рабочей силы, они сражались на передовой. Многие немецкие офицеры говорили об их отваге и надежности. «Особенно храбро сражались татары, – свидетельствовал офицер одной из частей, державших оборону в Заводском районе Сталинграда. – Они стреляли из трофейного оружия и гордились каждым подбитым советским танком». Ударная группа подполковника Мэдера, созданная на базе двух гренадерских полков 297-й пехотной дивизии, имела в своих рядах восемьсот бывших советских бойцов, которые составляли почти половину ее численности. Им доверяли самые ответственные задачи. В пулеметной роте сражались двадцать украинцев. По словам немецких офицеров, «они проявили себя с самой лучшей стороны».

    Второй проблемой, помимо голода, для немцев по-прежнему оставалась нехватка боеприпасов. Девять полевых орудий получали в среднем по полтора снаряда на ствол ежедневно.

    Операция «Кольцо» началась утром 10 января. Рокоссовский и Воронов находились в штабе 65-й армии, когда в 6.05 по радио поступил приказ открыть огонь. Загрохотали артиллерийские орудия, завыли ракеты «катюш». Около семи тысяч полевых орудий, ракетных установок и минометов в течение сорока пяти минут поливали немецкие позиции огнем. Стрельба слилась в оглушительный гул, который Воронов назвал «долгим и беспрерывным раскатом грома». Некогда белоснежное поле было в мгновение ока изрыто безобразными воронками. Артподготовка оказалась настолько интенсивной и плотной, что полковник Игнатов, командир артиллерийского полка, с мрачным удовлетворением заметил: «После такого светопреставления остается одно из двух: или умереть, или сойти с ума». Иначе отнесся к обстрелу генерал фон Даниэльс. В письме к жене он, несколько рисуясь, назвал тот день «беспокойным воскресеньем». Но солдатам гренадерского полка его дивизии было не до бравады. Их наспех подготовленные позиции приняли на себя основной удар. Вот как описывал наступление русских командир гренадеров: «Враг не испытывал недостатка в боеприпасах. Раньше нам не приходилось сталкиваться с огнем такой силы».

    Юго-западный выступ «котла», именовавшийся также «мариновский нос», который защищали 44-я, 29-я моторизованные дивизии и 3-я моторизованная пехотная дивизия, в последний момент был укреплен еще частью 376-й дивизии. 44-я дивизия имела в своем распоряжении артиллерийские подразделения и персонал из строительных батальонов. На данный участок спешно были переброшены несколько танков и тяжелых орудий. За позициями саперного батальона стояли две «самоходки» и 88-миллиметровое зенитное орудие. Сразу после начала обстрела саперы с ужасом увидели, как тяжелый артиллерийский снаряд разнес в щепки блиндаж, в котором находился дивизионный штаб. «Почти все офицеры погибли, – записал в своем дневнике один солдат. – Еще около часа сотня орудий разных калибров лупила по нашим позициям. Земля ходила ходуном, но настоящий кошмар начался тогда, когда большевики пошли в атаку. Три волны наступавших накатывались одна за другой, и хоть бы кто-нибудь упал под нашим жидким огнем».

    С распухшими, обмороженными пальцами, едва чувствуя спусковой крючок, немецкие солдаты стреляли из своих мелких окопчиков по рвущимся к их позициям русским пехотинцам. А по степи уже неслись советские танки. Оборона 44-й дивизии в одночасье была смята. Оставшиеся в живых немцы оказались в руках победителей.

    Тем же днем 29-я и 3-я моторизованные пехотные дивизии, защищавшие правую оконечность выступа, обнаружили, что русские обходят их с флангов. Солдаты из недавнего пополнения совсем пали духом. Больные и истощенные, они думали только о том, как бы улизнуть ночью в тыл. Лишь угрожая немедленным расстрелом, офицерам удалось заставить их держать позиции. В последнюю фазу сталинградской трагедии случаи скорой расправы отнюдь не были редкостью.

    Сборная рота сержанта Валльрафе, состоявшая из гренадеров, солдат наземных служб Люфтваффе и казаков, сумела удержать свои позиции до десяти часов вечера первого дня русского наступления. Ночью им было приказано отступить, так как враг прорвал оборону на соседних участках. Рота заняла новую позицию к северу от железнодорожной станции Карповская, но под натиском противника вынуждена была почти сразу же отступить. «Начиная с этого дня русские не давали нам ни минуты покоя», – вспоминал Валльрафе.

    Ослабленные дивизии, испытывавшие острую нужду в боеприпасах, конечно, не могли противостоять массированным атакам советских войск, поддерживаемых с воздуха штурмовиками. Немцы хорошо укрепили Мариновку и Карповку огневыми позициями, но русские нанесли удар гораздо севернее. Все попытки немцев контратаковать силами оставшихся танков и пехоты были заведомо обречены на провал. Минометным огнем русские отсекли пехоту от танков и расстреляли в открытом поле. Видимо, крепко засел в головах советских солдат излюбленный лозунг политуправления Донского фронта: «Если враг не сдается, он должен быть уничтожен».

    Пока 65-я и 21-я советские армии наседали на «мариновский нос», 66-я армия атаковала с севера позиции немецких 16-й танковой и 60-й моторизованной пехотной дивизий. Те немногие немецкие танки, которые были еще на ходу, не могли, оказать сопротивления русским Т-34, наступавшим несколькими эшелонами. Немцам пришлось отступить.

    А тем временем на южном участке фронта русская 64-я армия начала артиллерийский обстрел позиций 297-й пехотной дивизии и приданного ей 82-го румынского полка. Сразу после начала обстрела полковнику Мэдеру позвонил офицер из штаба дивизии. «Эти свиньи-румыны побежали!» – раздался взволнованный голос. Передовой румынский батальон действительно отступил, оставив на фланге ударной группы Мэдера брешь шириной в полкилометра. Русские тут же воспользовались этим обстоятельством и пустили в образовавшийся проход свои танки. Дивизия оказалась на краю гибели. Спас положение саперный батальон под командованием майора Гетцельманна. Саперы, предприняв самоубийственную контратаку, сумели вовремя заткнуть образовавшуюся брешь.

    297-я дивизия пострадала не так сильно, как те соединения, которым пришлось отступить за Дон. Она сумела дать русским достойный отпор и в последующие два дня успешно отбивала атаки 35-й гвардейской стрелковой дивизии и двух бригад морских пехотинцев. Когда один солдат, и без того имевший плохой послужной список, попытался дезертировать к русским, его застрелили свои же товарищи, не успел он даже добежать до нейтральной полосы. Но это был исключительный случай. Обычно немцы действовали осторожней и перебирались на сторону врага по ночам. Всего за трое суток из германской армии дезертировало сорок человек.

    Основной удар русские нанесли с запада. Утром 11 января советские войска захватили Карповку и Мариновку. На поле боя победители насчитали более полутора тысяч трупов немецких солдат. Как только бой закончился, невесть откуда набежали крестьяне и деловито принялись осматривать немецкие окопы в поисках одеял, одежды и прочих вещей для себя или обмена на продукты. Тем временем русские солдаты сбрасывали с грузовиков штабные вещи и папки с документацией, чтобы самим воспользоваться машинами. Вскоре Карповка приняла вид большой «барахолки». По обочинам дорог в канавах валялась брошенная и выведенная из строя немецкая техника. Эрих Вайнерт, находившийся в наступавших советских частях, так описывал увиденное: «Повсюду в самых нелепых позах лежат мертвецы, в глазах которых застыли отчаяние и ужас. Их тела одервенели от холода, черепа раскроены, а внутренности вывалились наружу. Руки и ноги многих обмотаны бинтами».

    И все же 6-я армия, учитывая физическое состояние ее солдат и нехватку техники и боеприпасов, оказала русским удивительно стойкое сопротивление. Об этом со всей уверенностью можно судить по количеству потерь в советских войсках за первые три дня наступления. Почти половина русских танков была уничтожена, а потери в личном составе превысили двадцать тысяч человек. Наступавшие цепью пехотинцы служили хорошей мишенью для засевших в окопах немецких солдат, но командование Красной Армии мало заботилось о сохранности жизни своих бойцов. Белая степь была усыпана темными телами русских солдат. (Маскировочные халаты выдавались только разведчикам и снайперам.) Свой гнев за смерть товарищей советские солдаты и офицеры вымещали на взятых в плен исхудавших и заеденных вшами немцах. Некоторых убивали на месте, другие погибали в пути. Был случай, когда командир штрафной роты заставил пленного немца стать на колени и, выкрикнув нечто вроде приговора, застрелил его на месте.

    Утром 12 января 65-я и 21-я армии русских вышли к скованной льдом реке Россошка. Отступавшие германские войска оказывали слабое сопротивление. Немцам жаль было расставаться с боевой техникой и, не имея тягловых животных, они сами тащили противотанковые пушки. Кое-где для этой цели использовали русских военнопленных. Земля настолько промерзла, что немцы предпочитали насыпать снежные валы и сооружать блиндажи изо льда, чем рыть окопы. Генерал Штрекер описывал это печальное отступление так: «Гренадеры 14-й танковой дивизии отчаянно отбивались от наседавших на них советских войск. Стрелять было почти нечем, но солдаты держались молодцом».

    Мало кто в 6-й армии вспомнил в эти дни о пятидесятилетнем юбилее Геринга. Слишком много было других забот. Нехватка боеприпасов и горючего грозила скорой катастрофой. Паулюс нисколько не преувеличивал, посылая Цейтцлеру тревожную радиограмму: «Боеприпасы на исходе. Нечем отбивать атаки русских».

    Раненых и увечных грузили на госпитальные машины, но грузовики так и оставались стоять в чистом поле из-за отсутствия горючего. Многие замерзали насмерть. Раненым, которым посчастливилось добраться до аэродрома, предстояло новое испытание. Аэродрома как такового уже не существовало. Санитары выносили из блиндажей груды трупов, чтобы освободить место для вновь прибывших искалеченных солдат. Выли сирены, залпы русской дальнобойной артиллерии не прекращались ни на минуту.

    Легкораненые и симулянты безумными толпами осаждали приземлявшиеся самолеты. Слабых просто затаптывали, груз выбрасывали или разворовывали. Ситуация не поддавалась контролю. Полевой жандармерии все чаще приходилось прибегать к оружию. Те раненые, которые имели необходимые документы, всерьез стали сомневаться, что им удастся выбраться из этого ада.

    Сержант Валльрафе получил ранение в живот, что в условиях «котла» означало смертный приговор. Он сумел выжить исключительно благодаря своей силе воли. Два капрала вынесли Валльрафе с передовой и вместе с другими ранеными погрузили в госпитальную машину. Водитель повел грузовик прямо к аэродрому в Питомнике, но, когда до места осталось всего два километра, кончилось горючее. На такой случай водитель имел четкий приказ – машину уничтожить. Раненые оказались брошенными на произвол судьбы. Сержант понял, что если не доберется до самолета самостоятельно, то погибнет. Несмотря на жгучую боль в животе, он пополз вперед. К ночи Валльрафе добрался до аэродрома, и там ему оказали первую помощь. Не успел он заснуть, как налетели советские бомбардировщики. Бомбы уничтожили несколько госпитальных палаток вместе с находившимися в них ранеными. Напрягая последние силы, сержант добрался до готовящегося к отлету «юнкерса» и без всяких документов забрался на борт. Это произошло в три часа утра.

    Слепой случай мог спасти жизнь того или иного солдата, в то время как тысячи других оставались умирать на снегу. Алоис Дорнер, артиллерист из 44-й пехотной дивизии, получивший осколочные ранения в левую руку и левое бедро, был поражен увиденным в Питомнике. «Столько боли и горя я не видел больше никогда. Беспрерывные стоны раненых и умирающих... Это было ужасно. Многие уже несколько дней ничего не ели. Продукты раненым не выдавали, придерживая их для сражающихся на передовой. (Трудно сказать, имелось ли на то специальное указание командования 6-й армии или это была инициатива местных командиров.) Дорнер сам ничего не ел с 9 января и уже распрощался с жизнью, когда 13 вечером проходящий мимо пилот вдруг поинтересовался, откуда он родом. „Я из под Амштеттена“, – ответил Дорнер. Летчик тоже оказался австрийцем. Он кликнул штурмана, и вместе они перенесли Дорнера на борт своего самолета,

    * * *

    На северном фланге русские выбили с занимаемых позиций и заставили отступить 16-ю танковую и 60-ю моторизованную дивизии. В самом Сталинграде 62-я армия Чуйкова нанесла удар по 100-й горнострелковой и 305-й пехотной дивизиям и захватила несколько городских кварталов. С запада советские войска продолжали все глубже вгрызаться в немецкую оборону. 29-я моторизованная пехотная дивизия была разгромлена полностью. Нехватка горючего заставила 3-ю моторизованную дивизию бросить технику и тяжелую артиллерию и отступить на новые позиции. Возвести оборонительную линию в голой степи не представлялось возможным. У солдат не осталось сил для того, чтобы долбить мерзлую землю.

    Советские 65-я и 21-я армии неудержимо рвались к Питомнику, 57-й и 64-й армиям удалось прорвать немецкую оборону на южном фланге, где сражалась 297-я пехотная дивизия и приданная ей ударная группа Мэдера. По соседству с ними билась 376-я пехотная дивизия Эдлера фон Даниэльса. Вскоре дивизия Даниэльса оказалась отрезанной от основных сил.

    14 января из штаба 6-й армии поступила радиограмма: «376-я пехотная дивизия разгромлена. Аэродром в Питомнике может использоваться только до 15 января».

    Известие о русских танковых колоннах породило в войсках вермахта «танкофобию». Без снарядов противотанковые пушки превратились в бесполезный хлам. О румынах, попавших в аналогичную ситуацию два месяца назад, уже никто и не вспоминал.

    * * *

    В самый разгар битвы на Волге Гитлер пришел к выводу, что нужно все-таки помочь 6-й армии выстоять. Это решение было продиктовано многими мотивами. Может быть, фюрера потряс рассказ капитана Бера, а скорее всего, он просто вознамерился отрезать Паулюсу все пути к отступлению, лишить его даже малейшего предлога капитулировать.

    Для помощи 6-й армии был создан «особый штаб», руководителем которого стал Эрхард Мильх. Мильху вменялось в обязанность наладить надлежащее снабжение армии Паулюса по воздуху. Один из сотрудников штаба охарактеризовал этот запоздалый шаг Гитлера как попытку заручиться оправданием на случай, если окруженная группировка будет разгромлена. Я, дескать, сделал все, что мог.

    Альберт Шпеер провожал Мильха на аэродром, откуда тот улетал в Россию. Мильх обещал найти младшего Шпеера и попытаться вывезти его из «котла».

    Однако ни Эрнста, ни его подразделения Мильх обнаружить не смог. Они все словно испарились, исчезли, а в официальных списках числились как «пропавшие без вести». Единственным следом, который оставил Эрнст Шпеер, было его последнее письмо, доставленное из «котла» по воздуху. В нем молодой солдат горько сетовал на жизнь и жестоко упрекал своего брата.

    Мильх и офицеры его штаба прибыли в Таганрог, исполненные веры в успех нового начинания. Но как писал один старший офицер транспортной авиации: «Одного взгляда оказалось достаточно, чтобы понять истинное положение вещей. Мы уже ничем не могли помочь 6-й армии».

    Тем не менее штаб рьяно взялся за дело. В первый же рабочий день, 15 января, Мильх позвонил Гитлеру и потребовал увеличения поставок грузов в Сталинград, Тогда же, как бы подчеркивая значимость своих усилий, фюрер наградил Паулюса Дубовыми листьями к его Рыцарскому кресту. В полдень с Мильхом связался Геринг и запретил фельдмаршалу вылетать в «котел». Затем явился Фибиг и доложил, что аэродром в Питомнике захвачен русскими, а поскольку радиомаяки в Гумраке еще не установлены, отправлять туда транспорт нельзя.

    Последние «мессершмитты» покинули Питомник утром следующего дня. Повернувшим на Гумрак пришлось приземляться в глубокий снег, который наземный персонал даже не удосужился убрать. В полдень и этот аэродром подвергся артиллерийскому обстрелу. Несмотря на протесты Паулюса, Рихтгофен приказал оставшимся экипажам вылететь из «котла».

    В тот же день к русским в полном составе перешел батальон 295-й пехотной дивизии. Листовка, в которой пленным было обещано хорошее обращение и сытная еда, возымела-таки свое действие. Позже командир батальона рассказывал допрашивавшему его капитану Дятленко: «Спасаться бегством было бессмысленно. Я так и сказал своим солдатам – если мы хотим спастись, нужно сдаться противнику». Этот офицер, который до войны был учителем английского языка, признался: «На душе у меня кошки скребут. Впервые целый батальон германской армии перешел на сторону врага».

    Другой командир, уже из 305-й пехотной дивизии, занимавшей позиции в городе, сдал свой батальон немного позже. Он рассказывал переводчикам о невыносимых условиях существования и, словно оправдываясь, повторял: «Я не мог больше видеть, как мои солдаты умирают от голода и холода. Каждый день дивизионный врач принимал десятки людей с обморожениями. Положение сложилось катастрофическое, и я решил, что лучший выход – сдаться на милость победителя».

    * * *

    Исход из Питомника оказался сопряжен с большими трудностями и страданиями. Лежачих больных и раненых пришлось, как водится при отступлении, оставить на попечение одного врача и одного санитара. Остальные, кто ползком, кто ковыляя, а кто на санках, которые тащили сердобольные товарищи, отправились по ухабистой обледенелой дороге в Гумрак. Им предстояло преодолеть восемь нелегких километров. Забитые ранеными грузовики зачастую брались штурмом. Капитан Люфтваффе так описывал это отступление: «Растянувшаяся на многие километры толпа оборванцев медленно двигалась в одном направлении. Ноги и руки людей были обмотаны тряпками. По пути к колонне присоединились отставшие от своих частей солдаты, которые молили о пище и помощи».

    Временами небо прояснялось, и тогда сверкающий снег и солнце слепили глаза. С наступлением вечера сгущались металлические синие тени, лишь над горизонтом багровело заходящее солнце. Состояние солдат, и не только раненых, было ужасным. Они едва передвигали обмороженные ноги, их губы потрескались и кровоточили, а лица так посерели, будто жизнь уже покинула изможденные тела. Выбившиеся из сил люди падали в снег и больше не поднимались. Санитары старались побыстрее раздеть трупы, пока те не успели закоченеть. Когда тело превращалось в ледышку, раздеть его было уже невозможно.

    Советские дивизии не отстали от отступающих немецких частей. Василий Гроссман писал: «Мороз пробирал до костей, в ноздрях заиндевело, зубы ныли от холода. По всему маршруту лежат трупы немецких солдат. На них нет следов насильственной смерти – ран или повреждений; их убили не мы, их убил холод. Одежонка на мертвых совсем плохая, некоторые просто голые. По обочинам дорог валяется брошенное оружие. Видимо, хозяева автоматов укрылись в окрестных деревнях или влились в общий поток отступающих».

    Уже на подходе к Питомнику советские офицеры вдруг обнаружили какой-то поселок, который не был обозначен на картах. Оказалось, что это склад вышедшей из строя немецкой техники. Здесь были подбитые танки, грузовики, самолеты, легковые автомобили, штурмовые орудия без боеприпасов, бронетранспортеры, трактора и огромное количество вспомогательного оборудования. Но сильнее всего русские солдаты обрадовались, обнаружив на аэродроме в Питомнике брошенные самолеты. Самую большую ценность представляли, конечно, огромные «фокке-вульфы».

    На этой стадии отступления надежды окруженцев на помощь танковых дивизий СС и воздушный десант полностью испарились. Офицеры понимали, что 6-я армия обречена. Вот свидетельство одного из военных врачей: «Многие командиры умоляли меня дать им яд, чтобы покончить жизнь самоубийством». О том же задумывались и врачи, но их останавливал долг перед ранеными. Из шестисот хирургов, находящихся в окружении, ни один не вылетел из «котла», пока был способен держать скальпель в руках.

    Палатки медицинской службы не вмещали всех нуждавшихся в помощи. Раненые лежали на койках по двое. Нередко врачи отказывали в помощи тяжелораненым, поскольку за то же время можно было поставить на ноги нескольких обмороженных или получивших легкие ранения солдат. Однажды офицеры Люфтваффе принесли в медицинскую палатку раненого лейтенанта. Пульс у бедняги почти не прощупывался. Доктор отказался его принять. Позже один из очевидцев этого происшествия записал в своем дневнике: «Сердце мучительно сжималось в груди при виде этих несчастных. Истекающие кровью солдаты корчились от боли в ожидании операции. Мы поняли, что помощи ждать неоткуда, и понесли нашего лейтенанта обратно». Медикаментов катастрофически не хватало, не хватало и гипса. Докторам приходилось обматывать раздробленные кости конечностей плотной бумагой, которой тоже было не так уж много. Один хирург записал в журнал: «Случаи послеоперационного шока резко возросли». Все больше становилось заболевших дифтерией. Но самой страшной бедой по-прежнему оставались вши. Тела оперируемых кишмя кишели паразитами. «Положив раненого на операционный стол, мы первым делом соскабливаем с кожи вшей и бросаем их в печку. Чаще всего паразиты скапливаются на волосяной части головы, бородах и бровях. Они висят на ресницах как виноградные гроздья», – вспоминал один хирург.

    Лазарет в Гумраке был оборудован намного хуже, чем полевой госпиталь в Питомнике. Прежде всего, он не мог вместить всех нуждавшихся в помощи. Один раненый офицер, отступавший со своей частью, позже вспоминал: «Это сущий ад! Трупы лежали повсюду, и никто уже не обращал внимания на безжизненные тела. Врачей не хватало, перевязочных материалов тоже, к тому же аэродром постоянно бомбили. В блиндажах, рассчитанных на десять человек, размещалось по сорок-пятьдесят. Госпитального капеллана прозвали „его величество смерть“, потому что ежедневно он причащал две сотни человек. Закрывая глаза умершему, священник обычно отрезал нижнюю часть идентификационного диска. Очень скоро его карманы наполнились этими железками до отказа».

    Врачам приходилось работать в самых невероятных условиях. Операции проводились даже в так называемых «оврагах смерти». Так солдаты называли пещеры, вырытые в склонах балок. Первоначально они предназначались для содержания лошадей. Одна такая пещера стала местом настоящей кровавой бойни. В ней находился перевязочный пункт и пункт оказания первой помощи получившим ранение в голову. Узнав о приближении советских войск, медицинский персонал спешно оставил опасную зону, бросив раненых на произвол судьбы. Некоторое время спустя нагрянули русские и принялись расстреливать беспомощных неподвижных людей. Дивизионный переводчик Ранке, получивший ранение в голову, смог встать и крикнуть по-русски: «Не стреляйте!» Удивленные красноармейцы прекратили огонь и отвели Ранке к своему комиссару. Комиссар приказал оказать раненому помощь и отправить его вслед отступающим частям.

    Бойцов Красной Армии одолевало чувство мстительной злобы, которое переросло в ярость, когда советские бойцы наткнулись на лагерь для военнопленные. Лагерь представлял собой вытоптанное поле, усеянное замерзшими трупами. Немногие выжившие больше напоминали скелеты, нежели людей из плоти и крови. Пленные настолько оголодали, что, попробовав хлеба, которым с ними щедро делились солдаты, некоторые умирали на месте, не выдержав столь резкой перемены в рационе.

    Положение 6-й армии Паулюса с каждым днем становилось все хуже. Если солдаты до сих пор держались, то только благодаря вере в правоту своего дела. Сержант Люфтваффе из 9-й зенитной дивизии писал домой: «Я горжусь тем, что могу с чистой совестью назвать себя защитником Сталинграда. Будь что будет! Когда придет мой последний час, я умру с радостной мыслью о том, что исполнил свой долг перед фатерландом и отдал жизнь за нашего фюрера и свободу германского народа». Даже на последнем этапе битвы на Волге большинство немецких подразделений продолжало оказывать противнику отчаянное сопротивление. Солдаты вермахта проявляли поистине чудеса храбрости. Так, лейтенант Хиршман в одиночку расстрелял из зенитного орудия пятнадцать вражеских танков.

    Немецкие офицеры придавали огромное значение поддержанию боевого духа в войсках. Склонность солдат жалеть себя, сетовать на судьбу была чрезвычайно опасной. Ведь человек, дрожащий за свою жизнь, может не выполнить приказ или предать.

    На участках, которые еще держали оборону, голодные и обессилевшие солдаты, не стесняясь слез, вспоминали о доме. «Единственное, что у меня осталось, это мысли о тебе. Все остальное давно опостылело и не имеет никакого значения. Воспоминания о нашем сыне разрывают мне сердце...» – писал неизвестный немецкий солдат своей жене. Письмо так и не дошло до адресата.

    На огневых позициях солдаты двигались, будто сомнамбулы или наркоманы. Лишь угрожая оружием, офицеры могли заставить их чистить оружие. Окопы содержались в жутком беспорядке, но с этим уже ничего нельзя было поделать.

    16 января Паулюс отправил Фибигу радиограмму, в которой жаловался на недостаток грузов. Радиограмма заканчивалась вопросом: «Почему сегодня в Гумраке не приземлилось ни одного самолета?» Фибиг ответил, что самолеты в Гумраке никак не могли приземлиться, потому что посадочная полоса не была освещена, а радиостанция наземного контроля не работала. Похоже, Паулюс пребывал в полном неведении относительно той неразберихи, которая царила в эти дни на аэродроме. Разгрузочная команда была крайне плохо организована. Ослабевшие от недоедания люди не могли выполнять тяжелую физическую работу. «Им все совершенно безразлично» – таково было мнение офицеров Люфтваффе. В Гумрак со всей округи стекались раненые, дезертиры, отставшие от своих частей солдаты, все с единственной надеждой – вырваться из этого ада. Полевые жандармы уже не могли держать под контролем толпы безумцев, стремящихся удрать из «котла». По данным Люфтваффе, среди желающих сбежать было особенно много румын.

    К 17 января большая часть 6-й армии сосредоточилась в восточной части «котла». В последующие четыре дня, пока Рокоссовский разворачивал свои армии для последнего решающего удара, натиск боевых действий несколько ослаб. В тех немецких частях, которые еще продолжали сражаться, дисциплина по-прежнему была на высоте, а вот в тылу царила полная анархия. Неповиновение приказам приняло угрожающие размеры. Главный квартирмейстер неоднократно докладывал командованию, что 6-я армия исчерпала свои продовольственные резервы. Все лошади давно были съедены, запасы хлеба подошли к концу. Сталинградский паек солдаты прозвали «ледяным хлебом», поскольку он всегда был мерзлым и твердым, как ледышка. Но что самое удивительное, в «котле» в то время еще оставались склады, битком набитые продуктами. Чересчур предусмотрительные и прижимистые квартирмейстеры держали эти запасы для солдат своих частей. Позже все склады в целости и сохранности перешли в руки советских солдат. Некоторые командиры, пользуясь служебным положением, питались вполне прилично. Один врач вспоминал: «Наш начальник кормил свою собаку бутербродами, в то время как на перевязочных пунктах не осталось ни крошки хлеба для раненых и медицинского персонала».

    Паулюс знал, что конец близок, а потому отправил Цейтцлеру телеграмму с просьбой разрешить ему прорыв на юг. Дольше в «котле» оставаться было нельзя. Промедление означало либо голодную смерть, либо плен. Так и не получив ответа, Паулюс все-таки отдал распоряжения о подготовке к операции. Вечером 17 января штабной офицер из 317-й пехотной дивизии сообщил подполковнику Мэдеру: «По кодовому сигналу „Лев“ вся 6-я армия предпримет попытку вырваться из окружения. Командиры полков должны набрать ударные группы из наиболее боеспособных солдат, а остальным задать направление движения».

    Некоторые офицеры уже давно подумывали, как бы избежать русского плена, который представлялся им хуже смерти. Один капитан из 16-й танковой дивизии загорелся идеей использовать для этой цели американские «виллисы», захваченные летом у русских. Он предлагал переодеться в советскую форму, прихватить с собой самых надежных перебежчиков, которым вовсе не хотелось попасть в лапы НКВД, и на машинах прорваться через линию фронта. В штабе дивизии эта мысль встретила всеобщее одобрение. Особенно ратовал за нее командир дивизии генерал Ангерн. Даже в душу Штрекера смелая афера внесла смятение, но, верный традиционным военным ценностям, он вовремя одумался. Бросить своих солдат в беде! Что может быть позорнее для немецкого командира? Одна группа офицеров предприняла-таки попытку пересечь линию фронта на «виллисах». Самое удивительное, что их рискованное предприятие увенчалось успехом. В последующие дни еще несколько мелких групп прорвались на юго-западном направлении. Однако повезло далеко не всем. Два офицера штаба 6-й армии, полковник Эльхлепп и подполковник Нимейер, начальник разведки, были застрелены русскими в открытой степи.

    Паулюс, конечно же, не собирался бросать свою армию. 18 января, получив последнюю почту из Германии, он передал офицеру Люфтваффе прощальное письмо к жене, свои медали, обручальное кольцо и печатку. Позднее эти вещи были изъяты гестапо.

    Генерал Хубе получил приказ вылететь из «котла» утром 19 января для продолжения работы в особом штабе Мильха. 20 января он прибыл на место и сразу же отослал в штаб 6-й армии список дельных и верных присяге офицеров, подлежащих вывозу из «котла». Почти все счастливчики были из его собственного танкового корпуса. Хубе чувствовал, что поступает правильно, поскольку штаб 6-й армии не раз оговаривал, что специалисты танковых войск подлежат эвакуации в первую очередь. Шанс на спасение получили также офицеры, прошедшие обучение в генеральном штабе. Помимо этого, из каждой дивизии надлежало эвакуировать по одному человеку. Гитлер загорелся идеей создать новую 6-ю армию, а группа отдельных специалистов должна была стать тем самым «яйцом феникса», которое он выхватил из пекла. К 25 января эта мысль оформилась в конкретный план. Позднее адъютант Гитлера генерал Шмундт вспоминал: «Фюрер издал приказ о создании новой армии, состоящей из двадцати дивизий». Курьеров для вывоза важных документов выбирали из общего числа офицеров, руководствуясь чувством жалости и сострадания. Так, князь Донна Шлобиттен был назначен курьером не потому, что являлся начальником корпусной разведки, а потому что у него было много детей. Однако вскоре должность курьера упразднили. Всю документацию забирали с собой вылетавшие из «котла» специалисты.

    Капитану Фрейтагу позволили эвакуироваться благодаря его безупречному послужному списку. Но перед отлетом он должен был забрать кое-какие бумаги – из штаба 6-й армии. На аэродроме в Гумраке Фрейтагу пришлось довольно долго ждать, прежде чем солдаты полевой жандармерии подпустили его к одному из пяти бомбардировщиков. В самолете капитана одолевало двойственное чувство. «Мне казалось, будто я в чем-то виноват перед своими товарищами, оставшимися на земле. И в то же время я испытывал огромное облегчение при мысли, что мне представился шанс выжить», – вспоминал он уже после войны. Несмотря на то что в самолете находилось не меньше дюжины раненых солдат, Фрейтага не покидало ощущение близкой опасности. Их бомбардировщик неподвижно стоял у взлетно-посадочной полосы, пока в небо взмывали остальные четыре. Во время дозаправки, как назло, заело насос, а артиллерийские снаряды ложились все ближе и ближе. Наконец пилот отсоединил насос и запрыгнул в кабину. Самолет взлетел и сразу же нырнул в низкие облака. На высоте примерно трех километров бомбардировщик неожиданно вырвался из облачного плена на солнечный простор. Фрейтаг, по его словам, почувствовал себя заново родившимся.

    В Мелитополе раненых уже ждали грузовики из базового госпиталя, а Фрейтага – штабная машина, которая доставила его в штаб Манштейна. Капитан не питал иллюзий относительно своего внешнего вида и физического состояния. Будучи человеком высокого роста и атлетического телосложения, он до того исхудал, что весил теперь не больше пятидесяти килограммов. Его щеки ввалились, а лицо покрывала многодневная щетина. Черный комбинезон танкиста был грязен, ботинки, обмотанные тряпками, едва держались на ногах. Адъютант Манштейна, Штальберг, щеголявший в безупречно сидевшей на нем серой униформе, был несколько сконфужен. Капитан Фрейтаг так описывал эту встречу: «Офицер окинул меня брезгливым взглядом, но все же подал руку, хотя и с некоторой неохотой».

    Штальберг проводил капитана прямо к Манштейну, который приветствовал его гораздо сердечнее. Фельдмаршал встал из-за стола, вышел на середину кабинета и без всякой опаски пожал ему руку. Манштейн забрал привезенные депеши и подробно расспросил Фрейтага о положении дел в «котле».

    Несмотря на внешнюю приветливость, капитан все же почувствовал холодность этого человека.

    Манштейн сообщил Фрсйтагу о его назначении в особый штаб фельдмаршала Мильха, учрежденный Гитлером для улучшения снабжения 6-й армии. Первым делом капитан доложил о своем прибытии генерал-полковнику Рихтгофену, который принял доклад и, сославшись на чрезвычайную занятость, быстро его спровадил. Зато Мильх, которого Фрейтаг заочно невзлюбил за ярую приверженность к нацизму, встретил его с распростертыми объятиями. Внешний вид капитана привел его в ужас. «Майн готт, на кого вы похожи!» – воскликнул Мильх, как только его увидел. После долгих расспросов фельдмаршал сказал: «А теперь вам надо хорошенько поесть».

    Мильх распорядился, чтобы Фрейтагу выдали побольше мяса, масла и даже мед. Затем осовевшего от сытной еды танкиста отвели в роскошный спальный вагон и указали его купе. «Впервые за многие месяцы я увидел чистую постель. Мне было наплевать на моих вшей. Я рухнул на белые хрустящие простыни и тут же заснул», – записал Фрейтаг в своем дневнике.

    Офицеры, вылетевшие из «котла» для работы в особом штабе, поначалу терялись, попав в непривычный мир изобилия и тепла. Даже они не знали, чего следует ожидать от воздушного моста. «Неужели самолеты будут доставлять в „котел“ даже танки?» – удивился Хубе при первом разговоре с Мильхом. Сам Мильх, похоже, неверно оценивал положение окруженной армии. Получив от Паулюса радиограмму, в которой командующий жаловался на катастрофическую нехватку горючего, боеприпасов и продовольствия, Мильх позвонил Герингу и сказал: «Защитники Сталинграда, кажется, совсем пали духом». Затем он добавил, что Манштейн придерживается того же мнения. Оба фельдмаршала проявляли искреннее сочувствие к отдельным людям, которым посчастливилось вырваться из «котла», но старались отмежеваться от кошмарной ситуации, сложившейся в 6-й армии в целом.

    «Очень скоро сталинградский „котел“ перестанет существовать, – уверенно заявил Геббельс на заседании в своем министерстве. – Германская пресса должна быть готова должным образом осветить победоносный исход этой великой битвы».

    Гельмут Гросскурт, начальник штаба генерала Штрекера и один из самых активных членов оппозиции режиму на территории «котла», вознамерился довести до сведения высших чинов в Берлине истинное положение дел в 6-й армии и тем самым подтолкнуть их к решительным действиям. С этой целью Гросскурт отправил в Берлин своего сослуживца, майора графа Вальдерзее. По приезду в Берлин граф должен был сразу же пойти в штаб сухопутных сил для встречи с генералом Ольбрихтом, одним из руководителей оппозиции и бывшим начальником штаба армии, отставным генералом Беком. Майору следовало на словах передать им, что только незамедлительная отставка Гитлера еще может спасти 6-ю армию. Выслушав сообщение, Бек рекомендовал Вальдерзее отправляться в Париж и повидаться там с генералом Штюльпнагелем и фельдмаршалом Рундштедтом. Граф был крайне удручен. Он уже не верил в успех своей миссии.

    Последнее письмо брату Гросскурт отправил 20 января. «С каждым часом наши страдания становятся все невыносимее. Русские теснят нас со всех сторон, но мы продолжаем сражаться и будем биться до последнего, как повелевает воинский долг. Впрочем, нам ничего другого и не остается. Всем известно, что русские убивают военнопленных, хотя я лично в этом сомневаюсь... Там, в Германии, люди не имеют даже смутного представления о том, что творится здесь. Обещания высокого начальства ровным счетом ничего не стоят...»

    В 6-й армии очень скоро поняли, что особый штаб Мильха их не спасет. В те дни Паулюс записал в своем дневнике: «Во всей армии не найдется ни одного здорового человека. Самый здоровый по меньшей мере обморожен. Командир 76-й дивизии доложил вчера, что множество его солдат замерзли насмерть».

    Утром 20 января советское наступление возобновилось с новой силой. Днем советская 65-я армия прорвала оборону немцев к северо-западу от Гончаров, а к вечеру захватила и сам поселок. Но основной целью русских, несомненно, был Гумрак.

    Эвакуация аэродрома и расположенных поблизости штабов началась следующим вечером, когда по аэродрому уже вовсю били советские «катюши». В тот же вечер Мильх получил из штаба 6-й армии радиограмму: «Аэродром в Гумраке может быть использован до четырех часов утра 22 января. К тому времени будет подготовлена новая взлетно-посадочная полоса в поселке Сталинградском». Радиограмма звучала слишком оптимистично, поскольку новая полоса не могла принять большие самолеты.

    Паулюс в эти дни пребывал в глубокой депрессии. Возвратившийся из «котла» майор Люфтваффе передал Мильху слова командующего: «Какая бы помощь теперь ни пришла, уже слишком поздно. Мою армию можно списать со счета. У солдат нет ни сил, ни желания сражаться». Когда же майор попытался успокоить Паулюса, приводя фронтовые примеры на первый взгляд безвыходных ситуаций, из которых все-таки удавалось выпутаться, командующий 6-й армией оборвал его на полуслове: «Мертвецов не интересует военная история».

    Из-за нехватки горючего около пятисот раненых были оставлены в полевом госпитале в Гумраке. На рассвете 22 января показалась растянувшаяся цепью русская пехота, Когда пехотинцы подошли на расстояние выстрела, офицеры 9-й зенитной дивизии, ответственные за оборону аэродрома, последними вскочили в штабной автомобиль и пустились наутек. Не успели они проехать и сотни метров, как дорогу им преградил солдат, у которого были ампутированы обе ноги. Бедняга передвигался на салазках при помощи рук. Офицеры остановили машину и привязали санки к ней, как о том просил раненый. Но стоило автомобилю тронуться, салазки перевернулись и несчастный оказался в снегу. Один лейтенант предложил ему ехать на капоте, потому что в машине не было места, но раненый отказался, заявив, что не смеет их больше задерживать. А тем временем русская пехота подошла еще ближе. «Оставьте меня! – кричал безногий. – Мне все равно не выжить». Офицеры Люфтваффе понимали, что он говорит правду. Любой солдат в «котле», лишенный возможности самостоятельно передвигаться, мог считать себя покойником. Машина тронулась, а раненый так и остался сидеть в снегу, ожидая подхода русских, которые, как он надеялся, его и прикончат. Писатель-коммунист Эрих Вайнер утверждал, что брошенные калеки, двигавшиеся вслед за отступающими частями, попали под артиллерийский обстрел советских войск. Правда это или нет, важно другое, а именно: ни вермахт, ни Красная Армия не желали обременять себя лишними заботами о раненых солдатах, особенно если это были солдаты вражеской армии. Сообщение о том, что раненых, брошенных в госпитале на попечение двух больных санитаров и капеллана, расстреляли, однако, не подтвердилось. Красноармейцы просто предоставили их «самим себе», что в тех условиях означало верную гибель. Тех, кто все-таки выжил, десять дней спустя отправили в лагерь для военнопленных под Бекетовкой.

    По мере того как отступавшие немецкие войска стягивались к Сталинграду, признаки грядущего разгрома становились все явственнее. «Куда ни кинешь взор, всюду лежат раздавленные танками солдаты, стонущие раненые, взорванные орудия и всевозможное снаряжение». Вдоль дороги валялись лошадиные туши, мясо с их боков было ободрано. Немецкие солдаты мечтали наткнуться на парашютный контейнер, набитый провиантом, но их мечтанию уже не суждено было сбыться.

    Наступление русских остановить было невозможно, но немецкие боевые группы, отступая, оказывали противнику яростное сопротивление. Рано утром 22 января остатки 297-й пехотной дивизии были отброшены от Ворононова к южным пригородам Сталинграда. Батальон майора Бруно Гебеле ожидал новой атаки русских войск. Из артиллерии в распоряжении майора имелось лишь несколько горных гаубиц. Сержанту, который командовал орудиями, было приказано открыть огонь только тогда, когда красноармейцы подойдут на двести метров. Как только показалась советская пехота, Гебеле крикнул: «Приготовиться к бою!» Солдаты немедленно заняли свои огневые позиции.

    А над полем уже неслось раскатистое «ура». Первые ряды наступающих приблизились уже на сорок метров, когда немецкие гренадеры открыли огонь из легких пулеметов, винтовок и автоматов. Русские несли огромные потери. «Первая волна наступающих осталась лежать на снегу, вторая тоже, и лишь тогда хлынула третья. Прямо перед нашей позицией лежали трупы русских солдат, служа укрытием вместо мешков с песком», – вспоминал Гебеле.

    В половине десятого утра советские части все же прорвались на левом фланге, который защищали румыны. Автоматная очередь сразила заместителя Гебеле наповал, а он сам почувствовал сильный удар в плечо. Был убит штабной писарь Шмидт.

    Батальон продержался до семи часов вечера. С трудом повернув голову, Гебеле увидел на водонапорной башне развевающийся красный флаг. Русские обошли их с флангов. Тогда майор собрал своих солдат и повел к центру Сталинграда. Город был разрушен до основания, повсюду слышались стоны, крики о помощи на немецком и русском языках. Позже один из участников этих событий вспоминал: «Стоял жуткий мороз. Нам казалось, что наступил конец света».

    В тот же день фюрер отправил в штаб 6-й армии радиограмму, которая и решила судьбу окруженной группировки. В ней говорилось: «О капитуляции не может быть и речи. Войска должны стоять до последнего. Соберите боеспособные части на меньшей территории и защищайте ее до конца. Храбрость и стойкость защитников Сталинграда позволила создать новый фронт и перейти в контрнаступление». Таким образом, 6-я армия внесла свой вклад в германскую военную историю.

    22. «Немецкий фельдмаршал никогда не совершит самоубийства при помощи маникюрных ножниц»

    Всякий раз, когда над головами немецких солдат пролетали самолеты Люфтваффе, они долго тоскливо смотрели им вслед, пока те, превратившись в точку, совсем не исчезали из вида. Один сержант писал домой: «С тяжелым сердцем гляжу на пролетающие мимо „юнкерсы“. Как хорошо было бы оказаться на борту одного из них».

    После того как русские захватили аэродром в Гумраке, на взлетно-посадочной полосе в Сталинградском удалось приземлиться лишь горстке самолетов. Воздушный мост рухнул, отрезав последний путь отступления для тех, кто остался в «котле».

    Снабжение 6-й армии стало теперь целиком и полностью осуществляться посредством контейнеров, сбрасываемых на парашютах. Несмотря на многочисленные просьбы командования окруженной группировки использовать красные парашюты, Люфтваффе продолжало сбрасывать грузы на белых. Опознавательные матерчатые полосы имели в своем распоряжении лишь очень немногие подразделения, поэтому посылки, как правило, сбрасывали на авось. А 24 января связь со штабом 8-го авиационного полка 6-й армии вообще оборвалась. К счастью, Хубе предложил разбросать над немецкими позициями листовки, в которых солдатам при звуке самолетного двигателя предписывалось ложиться на снег в форме креста. Это означало: «здесь немецкие солдаты». Ночью немцы запускали в небо сигнальные ракеты, но это мало помогало, потому что русские, дабы сбить с толку противника, запускали такие же ракеты со своей стороны. Сильный ветер также не способствовал точному приземлению посылок, тем более, что линия фронта менялась чуть ли не ежечасно.

    Вконец отчаявшиеся немецкие солдаты отваживались даже выползать на нейтральную полосу, только бы достать так необходимый им груз, но советские снайперы легко с ними разделывались, и вскоре подобные попытки были прекращены. В самом Сталинграде немцы устраивали засады на русских солдат в надежде добыть хоть немного хлеба.

    Сильнее всего падение Гумрака ударило по раненым. С трудом преодолев путь от Питомника до нового аэродрома, они вынуждены были теперь самостоятельно добираться до сталинградских развалин. Не все смогли совершить этот мучительный переход. Из последних сил раненые ковыляли, ползли на четвереньках и даже по-пластунски в надежде получить в городе медицинскую помощь.

    Условия содержания раненых в сталинградских импровизированных госпиталях были еще хуже, чем в Гумраке. Около двадцати тысяч раненых, не говоря уже о больных и обмороженных, с учетом которых цифра возрастала до сорока тысяч человек, ютились в ужасающей тесноте подвалов разрушенных зданий. Шестьсот тяжелораненых находились в помещении театра, где отсутствовали свет и вода. «Грохот артиллерийской канонады и треск пулеметных очередей служил аккомпанементом стонам и мольбам о помощи», – писал врач из 6-й моторизованной пехотной дивизии. Помещение наполнял удушающий запах гари, крови и разлагающейся плоти. Бинтов и лекарств катастрофически не хватало.

    Несколько врачей из фронтовых частей получили приказ прибыть в Сталинград для работы в тоннелях у реки Царица. Эта сложная сеть коридоров вмещала примерно три тысячи раненых и больных. Доктору Ахлейтнеру, когда он впервые спустился в эти казематы, сразу пришла на ум фраза: «Оставь надежду всяк сюда входящий». Груды замерзших трупов, чадящие керосиновые лампы только усиливали сходство с преисподней. Влажный затхлый воздух не хотелось вдыхать. Раненые, получавшие по одному тонкому ломтику хлеба в день, все время просили есть. Санитары размачивали окаменевшие горбушки, превращая их в жидкую кашицу, и этой смесью кормили тяжелораненых. Нехватка перевязочных материалов доставляла пациентам огромные неудобства. Особенно страдали обмороженные. По свидетельству доктора Ахлейтнера, пальцы рук и ног пострадавших зачастую отваливались и оставались в старых бинтах при перевязке. Засилье вшей приняло угрожающие размеры. Санитары, менявшие у раненых повязки, вспоминали, что серая масса паразитов устремлялась к их рукам, как только они брались за дело. Когда кто-то умирал, вши немедленно покидали мертвое тело и устремлялись на поиски живой плоти. Для изоляции тифозных больных делалось все возможное, но при такой скученности эпидемии было не избежать. Как-то один молодой солдат, оглядев эту юдоль печали, сказал: «Они там, в Германии, даже не представляют, что здесь творится».

    Армия Рокоссовского теснила немцев из степей к Сталинграду, и вскоре в городе скопилось более ста тысяч солдат вермахта. Почти все они страдали от желтухи, дизентерии и других болезней. Лица изможденных людей приобрели зеленовато-желтый оттенок.

    Гражданское население не всегда проявляло враждебность к немецким солдатам. Лейтенант из 297-й пехотной дивизии вспоминал: «Две жительницы Сталинграда в течение целого часа растирали мои обмороженные ноги. При этом они с жалостью смотрели на меня и говорили, что грех умирать таким молодым». Сталинградские женщины пекли хлеб из прелого зерна и нередко соглашались обменять свои буханки на кусок мороженой конины.

    Нумерация полков и дивизий потеряла всякий смысл. В 14-й танковой дивизии, например, не осталось ни одного танка, а личный состав насчитывал меньше восьмидесяти боеспособных солдат и офицеров. Дисциплина в частях резко упала. Немцы продолжали отстреливаться единственно из страха перед местью русских солдат.

    Зная, что встречного огня не будет, русские без опаски давили гусеницами танков немецкие огневые точки. Блиндажи и укрепленные здания расстреливались из полевых орудий прямой наводкой. Не имея возможности обороняться, немецкие солдаты испытывали чувство горькой беспомощности.

    25 января Паулюс получил легкое ранение в голову.

    Вместе с ним пострадал один из офицеров штаба 6-й армии полковник Вильгельм Адам. В тот же день генерал Мориц фон Дреббер сдался в плен вместе со своими солдатами. Советский полковник, принимавший капитуляцию, спросил: «Где ваши полки, генерал?» Дреббер оглядел горстку больных, обмороженных людей и сказал: «Разве вам, полковник, нужно объяснять, где мои полки?»

    Начальник медицинской службы 6-й армии генерал Ренольди сдался противнику одним из первых. Именно от него советские разведчики узнали, что Паулюс находится на грани нервного срыва. Другие же генералы, напротив, сами лезли под пули. Так, сменивший Хубе генерал Шлемер получил ранение в бедро, генерал фон Хартманн погиб, а командир 371-й пехотной дивизии генерал Штемпель сам пустил себе пулю в лоб. Впрочем, в то время многие немецкие офицеры кончали жизнь самоубийством.

    26 января на рассвете советская 21-я танковая армия соединилась с 13-й гвардейской стрелковой дивизией Родимцева. Встреча произошла чуть севернее Мамаева кургана, неподалеку от поселка завода «Красный Октябрь».

    Это был волнующий момент, особенно для 62-й армии Чуйкова, которой пришлось сражаться в одиночку почти пять месяцев с начала битвы за Сталинград. «В глазах солдат стояли слезы радости», – вспоминал генерал. Из рук в руки передавались бутылки с водкой, пили прямо из горлышка. Царила поистине праздничная атмосфера. Наконец-то сталинградский «котел» удалось расколоть надвое, да еще так, что Паулюс и почти все высшие чины 6-й армии оказались в южной, меньшей его половине, а 11-й корпус генерала Штрекера – в северной части города, в районе тракторного завода. Теперь корпус мог поддерживать связь с внешним миром только посредством радиостанции 24-й танковой дивизии.

    Территория, занимаемая немецкими войсками, уменьшалась с каждым днем. Штаб 6-й армии перебазировался в универмаг на Красной площади. Знамя со свастикой понуро свисало с самодельного флагштока, закрепленного на балконе над центральным входом в универмаг. Защищать штаб довелось 71-й пехотной дивизии, командиром которой Паулюс назначил генерала Роске.

    В 7-м управлении Донского фронта, ответственном за «оперативную пропаганду», резко увеличился объем работ. Что, впрочем, не удивительно, если учесть, какое количество немецких солдат и офицеров ежедневно сдавалось в плен. У сотрудников глаза разбегались при отборе «самых интересных».

    Капитан Дятленко получил приказ немедленно прибыть в штаб Донского фронта для допроса пленного немецкого генерала. Дятленко оставил все свои дела и сломя голову бросился в штаб, поскольку в плен попал не кто иной, как Эдлер фон Даниэльс. Чуть раньше в НКВД были переданы почтовые мешки, найденные в сбитом немецком самолете. Среди солдатских писем разведчики обнаружили дневник Даниэльса, который генерал отправил своей жене.

    Дятленко по опыту знал, что лучшая тактика – это нападение, поэтому с самого начала постарался ошарашить допрашиваемого. Он как бы вскользь поинтересовался у Даниэльса здоровьем его новорожденного ребенка, а потом выложил на стол пачку писем и дневник. Генерал, который считал, что его бумаги благополучно достигли Германии, пришел в крайнее замешательство.

    Сохранился протокол допроса, из которого следует, что Дятленко вернул Даниэльсу его письма, угостил генерала чаем с печеньем, после чего преисполненный благодарности полководец ответил на все интересующие разведчика вопросы. Допрос длился с раннего утра до полуночи с коротким перерывом на обед.

    В большинстве случаев такой деликатный подход вовсе не требовался. Горечь поражения и предательство Гитлера, бросившего 6-ю армию на произвол судьбы, делали офицеров более разговорчивыми, чем прежде. Многие генералы охотно шли на сотрудничество с работниками НКВД. Во время допросов почти все пленные ругали фюрера, его режим, обзывали Геббельса «увечным вруном» и сожалели о том, что Герингу не довелось посидеть на «сталинградской диете».

    В результате допросов немецких офицеров командование Донского фронта пришло к выводу, что Паулюс находится на пределе душевных сил и тяготится навязанной ему ролью. Выяснилось, что Паулюс по сути является узником в собственном штабе, а начальник штаба Шмидт играет роль «первого тюремщика». Пленные немцы не раз свидетельствовали, что Шмидт командует не только 6-й армией, но и самим Паулюсом, а генерал только пешка в его руках.

    На допросе полковник Адам с уверенностью заявил, что именно Шмидт отдал приказ стрелять в советских парламентеров. (Дятленко предпочел умолчать о том, что сам был одним из них.) После этого случая положение Шмидта в штабе 6-й армии только упрочилось.

    29 января, в канун десятой годовщины прихода Гитлера к власти, из штаба 6-й армии была отправлена поздравительная радиограмма следующего содержания:

    «Адольфу Гитлеру! 6-я армия поздравляет своего фюрера со славной годовщиной! Флаг со свастикой по-прежнему реет над Сталинградом. Пусть наша борьба послужит назиданием настоящему и будущим поколениям. Даже в безвыходной ситуации солдат рейха не сдается! Хайль, мой фюрер! Паулюс». Эту нелепую в данных обстоятельствах радиограмму, скорее всего, отправил сам Шмидт. По крайней мере, именно его настроения она выражала. Невозможно представить, чтобы Паулюс, полностью деморализованный последними событиями, да к тому же жестоко страдающий от дизентерии, хотя бы кивком головы одобрил текст этой радиограммы. Вряд ли он видел и черновик. Примерно в эти дни Гросскурт записал в своем дневнике: «Паулюс находится в состоянии полного физического и морального упадка».

    30 января Геринг выступил по радио с речью, обращенной к немецкому народу. В своем выступлении он сравнивал солдат 6-й армии с тремястами спартанцами, остановившими персидское войско у Фермопил, приводил другие исторические примеры, посредством которых прозрачно намекал, что лучше геройская гибель, чем позорное предательство. В Сталинграде же эту речь восприняли как смертельное оскорбление. Раненые, лежавшие в подвале сталинградского театра, сразу узнали голос Геринга. «Включите громче!» – кричали одни. «Заткните ему глотку!» – настаивали другие, сопровождая свое требование весьма нелестными эпитетами в адрес министра авиации. Речь Геринга сопровождалась 5-й симфонией Брукнера. Позже офицеры шутили, что сравнение с самоубийством евреев на вершине Масады более подошло бы к моменту, чем битва при Фермопилах. Они даже не сознавали, как близки к истине. Гитлер действительно рассчитывал на массовые самоубийства офицеров 6-й армии, особенно высших чинов.

    Обращение Гитлера к народу зачитал Геббельс, и то ближе к вечеру. Сталинграду было посвящено одно-единственное предложение: «Героическая борьба наших солдат на Волге должна послужить примером тем, кто делает все возможное ради свободы Германии, ради будущего нации и в конечном итоге для всей Европы». Впервые с начала войны Гитлер, пусть косвенно, но все же признал возможность поражения немецкой армии.

    На следующий день Гитлер присвоил звание фельдмаршала четверым генералам, в том числе и Паулюсу. Возможно, таким образом он пытался нейтрализовать ощущение надвигающейся катастрофы. Паулюс расценил этот жест как приглашение к самоубийству. Не случайно на последнем совещании он бросил генералу Пфефферу: «Не имею ни малейшего желания стреляться ради этого богемного ефрейтора». По свидетельству другого генерала, Паулюс сказал буквально следующее: «Он думает, что я пущу себе пулю в лоб, но я не собираюсь оказывать ему такую любезность». В то время в немецких частях участились случаи «солдатского самоубийства». Некоторые офицеры выбирались из окопов и вставали на бруствер, что, разумеется, влекло за собой смерть от вражеской пули. Паулюс строго-настрого запретил подобную практику.

    Гитлер вовсе не собирался щадить чьи-то там жизни. Ему требовалось создать еще один убедительный миф. Фюрер надеялся, что высшие офицеры последуют примеру адмирала Лютьенса, который, оказавшись в сложных обстоятельствах, покончил жизнь самоубийством. Надежды Гитлера на подобный исход после сообщения о смерти генералов Хартманна и Штемпеля только усилились.

    Южная часть «котла» стремительно и неумолимо сжималась. К 30 января советские войска подошли уже к центру города. Немцы по-прежнему ютились в подвалах и развалинах зданий. На крыше одного из домов, где прежде находилось управление НКВД, развевался чудом уцелевший красный флаг. Немецкий пехотный офицер, усмотрев в этом знак капитуляции, яростно сверкая глазами, спустился в подвал. Там, при свете керосиновых ламп, врачи молча делали свое дело. Угрожая им автоматом, офицер крикнул: «Что здесь происходит? Никакой капитуляции! Война продолжается!» Видимо, у бедняги начались галлюцинации. В то время многие солдаты страдали нервными расстройствами, вызванными сильнейшим напряжением и недоеданием. Доктор Маркштейн только пожал плечами: «Это всего лишь перевязочный пункт». Обезумевший вояка не стал стрелять. Не говоря ни слова он, будто призрак, растворился во мраке.

    В том же здании скрывался от вражеских пуль генерал фон Зейдлиц. Он предоставил своим командирам право самим решать, сдаваться в плен или не сдаваться. В отличие от него генерал Гейтц, командующий 8-м корпусом, сурово расправлялся с теми, кто пытался перейти на сторону врага. Он даже издал приказ стрелять в каждого предателя, независимо от его звания. Когда же большая группа немецких офицеров решила сдаться на милость победителя, Гейтц приказал открыть по ним пулеметный огонь. В той группе находились Зейдлиц, генерал Пфеффер и многие другие. Позже Зейдлиц утверждал, что в результате бессмысленной стрельбы Гейтца два офицера получили тяжелые ранения.

    Однако Гейтц, денно и нощно твердивший своим солдатам, что сражаться следует до предпоследней пули, а последнюю приберечь для себя, сам и не думал поступать подобным образом. Один из офицеров его штаба утверждал, что Гейтц еще в декабре предусмотрительно заготовил белые флаги.

    29 января 1943 года из штаба 6-й армии в ставку фюрера была отправлена радиограмма, в которой говорилось, что противнику сдаются лишь отдельные командиры и то только потому, что в их войсках кончились боеприпасы. Радиограмма заканчивалась следующими словами:

    «Со слезами на глазах мы слушаем наш национальный гимн, и рука сама поднимается в нацистском приветствии». И снова чувствуется скорее стиль Шмидта, нежели Паулюса. Очень немногие солдаты были настроены столь же оптимистично. Один сержант записал в своем дневнике: «В ночь на 30 января все были заняты своими мыслями, всех тяготила гнетущая неопределенность, все страдали от болезненных ран и обморожений, думали о доме и своей дальнейшей судьбе». Офицеры опасались, что при захвате в плен русские расстреляют их в первую очередь, и спешно спарывали погоны и другие знаки отличия.

    А генералу Воронову в ту ночь снился кошмарный сон. Он проснулся от собственного крика. Ему привиделось, будто Паулюс удрал из «котла». Страшно даже подумать, какие формы мог принять гнев Сталина, если бы столь крупная добыча от него ускользнула. Воронов больше не ложился. Он немедленно отправился в штаб и в качестве меры предосторожности приказал артиллерийским батареям быть наготове.

    Рано утром 31 января 64-я армия генерала Шумилова завладела центром Сталинграда. Подвалы забрасывались гранатами и обстреливались из огнеметов. Красная площадь была подвергнута интенсивному минометному и артиллерийскому обстрелу. Уцелевшие гренадеры Роске, оборонявшие первый этаж универмага, подвал которого служил Паулюсу штабом, в конце концов сложили оружие. В половине восьмого утра капитан Бер в Особом штабе Мильха принял радиограмму: «Русские у входа в здание. Мы сдаемся». Десять минут спустя из штаба 6-й армии поступила вторая радиограмма: «Мы капитулируем». В эту минуту старший лейтенант Федор Ильченко уже спускался в пропитанный вонью немытых тел подвал.

    Официальное коммюнике в Германии сообщало: «В Сталинграде никаких изменений, дух его защитников не сломлен».

    Чуть позже из штаба генерала Шумилова прибыли офицеры, чтобы обсудить со Шмидтом условия капитуляции. Паулюс в это время находился в соседнем помещении. О ходе переговоров его информировал полковник Адам. Возможно, это была лишь уловка, позволившая Паулюсу отмежеваться от позорных переговоров, но скорее всего, делами в 6-й армии заправлял действительно Шмидт.

    Два часа спустя для принятия формальной капитуляции прибыл генерал Ласкин. Затем Паулюса, Шмидта и Адама доставили в штаб 64-й армии. Лица всех троих покрывала многодневная щетина, но кожа лица еще не приобрела того трупного оттенка, свойственного большинству окруженцев. На голове полковника Адама красовалась шапка-ушанка советского производства. По свидетельству Василия Гроссмана, он походил на дворнягу, вылезшую из воды. Операторы, стоявшие поблизости, тут же закрутили ручки своих кинокамер, чтобы запечатлеть на пленку это историческое событие.

    * * *

    Немецкие солдаты, прятавшиеся в подвалах, сдались без единого выстрела. О своем намерении сдаться немцы оповещали криком: «Гитлер капут!» Красноармейцы, немного знавшие немецкий язык, отвечали: «Паулюс капитулирт!», но чаще русские кричали просто: «Фриц, комм, комм!»

    Ворвавшись в госпиталь, находившийся в театральном подвале, советские солдаты первым делом выгнали наружу тех, кто мог самостоятельно передвигаться. Немцы наивно надеялись, что русские окажут медицинскую помощь оставшимся раненым, но в Красной Армии действовали по принципу: «Если враг не может идти, значит, он должен быть уничтожен на месте».

    Лишь в одном случае гнев победителей и отчаяние побежденных создали взрывоопасную смесь. В здании, где раньше располагалось управление НКВД, один немецкий офицер в упор застрелил русского майора, а потом застрелился сам. Немцы с ужасом ожидали кровавой расправы, но по прошествии некоторого времени ярость советских бойцов поутихла, и пленных пощадили.

    После падения «сталинградской твердыни» остатки 6-й армии оказались в таком неопределенном положении, что судьбу каждого отдельного солдата или офицера уже невозможно было предсказать. Взять хотя бы такой факт: намеренно или случайно красноармейцы подожгли госпитальный барак, расположенный возле аэродрома. Все раненые, разумеется, погибли. В самом Сталинграде двум офицерам Люфтваффе, которых вели под конвоем по лестнице, удалось бежать. Летчики выпрыгнули в оконный проем и приземлились у надворного туалета. Когда из-за угла появились русские, один из немцев проявил находчивость и знание человеческой психологии. Он велел своему товарищу спустить штаны и сесть. Красноармейцы посмеялись и не стали в них стрелять.

    Группы Особого отдела НКВД охотились за перебежчиками и «фашистскими собаками», под которыми подразумевались эсэсовцы, гестаповцы и полевые жандармы. Был случай, когда нескольких рядовых немецких солдат ошибочно приняли за гестаповцев, отвели в сторонку и расстреляли из пулемета. Перебежчиков из числа бывших красноармейцев расстреливали на месте. Любой солдат, одетый в неполную германскую форму, мог стать жертвой недоразумения. Вот. свидетельство батальонного командира из 297-й пехотной дивизии: «Русские солдаты остановили нас и приказали стать к стенке. На мне не было мундира и пилотки, поэтому меня приняли за советского дезертира. К счастью, наш доктор знал немного по-русски, и я остался жив».

    Значительная часть перебежчиков оставалась верна немцам до самого конца. Незадолго до капитуляции, когда солдаты особенно изголодались, несколько русских, служивших в 305-й пехотной дивизии, вдруг исчезли. Немцы решили, что больше их не увидят, но те вскоре вернулись, причем с едой. Где русские ее добыли, узнать так и не удалось.

    Верность перебежчиков не всегда оценивалась немцами по достоинству. Как-то один сержант спросил своего офицера: «Что мы будем делать с нашими русскими? Может быть, прикончить их?» Офицер, ошарашенный подобным бессердечием, отверг эту идею. Он просто отпустил перебежчиков на все четыре стороны, предоставив возможность спасаться самим. Хотя вряд ли им удалось выжить.

    Судьба перебежчиков до сих пор остается неясной, отчасти потому, что документы 10-й дивизии НКВД по-прежнему засекречены. Некоторых из них наверняка расстреляли, кого-то использовали в качестве переводчиков с последующим уничтожением, ясно одно – большая часть попала в руки НКВД. Известны случаи, когда перебежчиков просто забивали ногами, чтобы не тратить на них патроны.

    В последние дни сражений на Волге советское командование беспокоилось, как бы отдельные группы немцев не выскользнули из окружения. 27 января были захвачены три немецких офицера, переодетых в форму Красной Армии. Два других немецких офицера наткнулись на русское танковое соединение и были убиты в перестрелке. Из десяти групп, которым удалось вырваться из кольца, ни одна не смогла далеко уйти. К тому же группа армий «Дон», присоединиться к которой так стремились все беглецы, была оттеснена советскими частями более чем на двести километров от границы «котла». Ходили слухи, что одному немецкому солдату все-таки удалось пересечь линию фронта и добраться до своих, но он все равно погиб от взрыва бомбы в полевом госпитале, где находился на излечении.

    По рассказам очевидцев, красноармейцы первого эшелона, особенно бойцы гвардейских дивизий, обходились с побежденными более милостиво, чем шедшие вслед за ними части второго эшелона. Конечно, не все было гладко. Иногда подвыпившие солдаты расстреливали пленных в ознаменование своей победы. Военнослужащие элитных подразделений не брезговали поживиться за счет пленных немцев, отбирая у них кольца и фотоаппараты. Особенно ценились алюминиевые котелки, какими вермахт снабдил своих солдат. Эти вещи потом меняли на водку и самогон.

    С пленных снимали сапоги, а взамен кидали пару рваных обносков. Один врач лишился таким образом томика стихов Гете, переплетенного в кожу. Книга была отпечатана на тонкой бумаге, которая как раз годилась на самокрутки. Из злорадства и мести красноармейцы отбирали у пленных теплые попоны, заставляя их дрожать от холода.

    Многие немецкие солдаты могли передвигаться, только опираясь на костыль или палку. Почти у всех были обморожены ноги, ногти на пальцах отваливались, что причиняло пленным дополнительные страдания. Русские офицеры заметили, что пленные румыны находятся в худшем состоянии, чем их немецкие союзники. Очевидно, их продовольственный паек урезали раньше, дабы сохранить боеспособность германских частей.

    Как правило, пленные смотрели себе под ноги, не смея поднять глаза на своих конвоиров или чудом выживших местных жителей. Время от времени тишину разрывал одиночный выстрел. Все понимали, что это означает – какому-то немцу вынесен смертный приговор.

    Медленно тянулись по сталинградским дорогам колонны военнопленных. Сейчас «защитники» Сталинграда представляли собой жалкое зрелище. В шерстяных пилотках, натянутых на самые уши, перепоясанные веревками или телефонными проводами, они брели в жуткую неизвестность. Вслед им неслись проклятия и угрозы. Один советский офицер, обведя рукой сталинградские развалины, с яростью крикнул: «Скоро так же будет выглядеть ваш Берлин!» Он ошибся только во времени. До падения Берлина оставалось еще долгих два года.

    Из штаба 64-й армии в штаб Донского фронта Паулюса доставили на его же собственном автомобиле. Штаб Донского фронта располагался в Заварыкине в пятидесяти километрах от Сталинграда. Туда же, только на другой машине, доставили Шмидта и Адама. Всех троих разместили в хате-пятистенке под постоянной охраной Особого отряда. Командовал отрядом лейтенант Богомолов. Остальных пленных офицеров поселили в избе неподалеку. Охранял немцев взвод солдат.

    Богомолов и его люди, остро чувствуя историческую значимость момента, пялились на пленных во все глаза. Высокий Паулюс чуть сутулился. При входе в дом ему пришлось наклониться, чтобы не стукнуться головой о притолоку. По примеру Адама Паулюс выбросил свою форменную фуражку, заменив ее на шапку-ушанку. Он все еще носил форму генерал-полковника. Вслед за Паулюсом в избу вошли Шмидт и Адам. Полковник Адам удивил охрану неплохим знанием русского языка. Последним шел шофер, несший тяжелые чемоданы с личными вещами пленных.

    Паулюс и Шмидт заняли изолированную комнату избы, а Адам и охрана разместились в проходной. Вскоре к отряду Богомолова присоединились два агента НКВД, присланных из Москвы Берией. Поздно вечером прибыли начальник штаба фронта генерал Малинин и старший офицер штаба полковник Якимович. При Паулюсе, помимо охраны, постоянно находился офицер разведки лейтенант Лев Безыменский, он же выступал в роли переводчика. Безыменский сообщил Паулюсу и Шмидту, что ему приказано обыскать их багаж на предмет обнаружения «недозволенных вещей», в частности колющих и режущих. Услышав об этом, Шмидт взорвался: «Немецкий фельдмаршал не станет совершать самоубийство при помощи маникюрных ножниц!» Однако Паулюс, измотанный последними событиями, лишь устало махнул Шмидту рукой, чтобы тот замолчал, и протянул лейтенанту свой саквояж с туалетными принадлежностями.

    Незадолго до полуночи Паулюсу передали, что офицеры Красной Армии готовы к разговору с ним. Лейтенант НКВД Евгений Тарабрин, знавший немецкий язык, слышал, как Паулюс спросил у Шмидта: «Что мне говорить?» «Помни, что ты фельдмаршал германской армии», – прошипел в ответ Шмидт. Больше всего офицера удивила та фамильярность, с которой Шмидт обращался к старшему по должности и званию.

    Капитан Дятленко получил приказ прибыть к Воронову всего за полчаса до начала первого допроса Паулюса. Воронов, которому Сталин накануне присвоил звание маршала, встретил Дятленко очень радушно. «Итак, капитан, помнишь тот день, когда этот гордец отказался тебя принять? Теперь он сам к нам пришел, и скоро ты с ним побеседуешь», – проговорил Воронов и расплылся в улыбке.

    За одним столом с Вороновым сидели генерал Рокоссовский и генерал Телегин. Позже подошел фотограф. К великому изумлению Дятленко, фотограф обратился к Воронову на «ты» и повел себя с маршалом, как со старым приятелем. Оказалось, что так оно и есть. Знаменитый создатель документальных фильмов Роман Кармен и маршал Воронов были знакомы еще с гражданской войны. Кармен установил предназначавшийся для Паулюса стул в самом освещенном месте, а сам встал у дверей. Он понимал, что снимки, сделанные в этой деревенской хате, облетят весь мир и станут лучшим свидетельством победы русского оружия[13].

    Когда прибыл Паулюс, атмосфера в штабе Воронова была уже накалена до предела. Паулюс вошел и застыл в дверях. Его волосы и щетину на подбородке серебрила седина, глаз дергался от нервного тика. Воронов указал на свободный стул и сказал по-русски: «Садитесь, пожалуйста», Дятленко проворно вскочил и перевел фразу на немецкий. Паулюс слегка поклонился и сел. Затем Дятленко представил ему сидевших за столом офицеров: «Представитель Ставки, маршал артиллерии Воронов! Командующий Донским фронтом генерал-полковник Рокоссовский!» Паулюс встал и полупоклоном приветствовал обоих.

    Первым заговорил Воронов. Дятленко переводил: «Господин генерал-полковник (советское командование еще не знало, что Гитлер произвел Паулюса в фельдмаршалы), уже поздно, и вы устали, да и нам пришлось немало поработать в последние дни, поэтому сейчас мы обсудим только один вопрос, решение которого не терпит отлагательства». Паулюс поморщился и с достоинством произнес: «Ваша разведка плохо работает. Позавчера фюрер присвоил мне звание фельдмаршала. В моих воинских документах есть соответствующая запись; – с этими словами Паулюс дотронулся до нагрудного кармана. – Учитывая недавние обстоятельства, я просто не имел возможности сменить форму». Воронов и Рокоссовский обменялись ироническими взглядами. «Простите, господин фельдмаршал, – смиренно извинился Воронов и продолжил начатый разговор: – Мы просим вас подписать приказ, адресованный той части вашей армии, которая еще не сложила оружия. Во избежание дальнейшего кровопролития ваши солдаты должны сдаться». «Это предложение недостойно германского офицера!» – воскликнул Паулюс еще до того, как Дятленко кончил переводить. «Спасение жизней тысяч солдат недостойно командующего, который сам сдался на милость победителя?» – недоверчиво спросил Воронов. «Я не сдавался. Меня захватили в плен», – возразил Паулюс. Его ответ, спорный, по сути, не произвел на советских офицеров должного впечатления. Они прекрасно знали обстоятельства пленения командующего 6-й армии.

    А Воронов тем временем продолжал. «Мы говорим об акте человечности. Для того чтобы уничтожить оставшуюся часть вашей армии, нам понадобится всего несколько дней, если не часов. Сопротивление бесполезно, оно повлечет за собой лишь напрасные смерти. Не стоит упорствовать. Ваш долг как командующего состоит сейчас в том, чтобы спасти как можно большее количество жизней». Паулюс, нервно вертевший в руках пачку сигарет, постарался уйти от прямого ответа и затвердил свое: «Даже если я подпишу такой приказ, мои солдаты ему не подчинятся. Я автоматически перестал быть их командиром после того, как попал в плен». «Но всего несколько часов назад вы еще были их начальником», – возразил Воронов. «Поскольку мои войска были рассечены надвое, я оставался командующим северной группировкой только номинально. Та часть войск получает приказы непосредственно из ставки фюрера, и командуют ею другие генералы», – настаивал Паулюс.

    Какое-то время спор продолжался, но вскоре зашел в тупик. Нервный тик на лице Паулюса стал еще заметнее, да и Воронов, помня о том, что Сталин в Кремле с нетерпением ждет результатов переговоров, стал проявлять признаки нервозности.

    Паулюс изначально избрал тактику увиливания от ответов. Теперь он утверждал, что, если даже и подпишет приказ, его все равно примут за подделку. На это Воронов заявил, что можно отправить в – «котел» одного из пленных немецких генералов, который засвидетельствует подлинность подписи командующего 6-й армией. Несмотря на все уговоры, Паулюс продолжал упорствовать и категорически отказывался подписать злосчастный приказ. В конце концов Воронов пришел к выводу, что дальнейшие попытки переубедить фельдмаршала бесполезны. «Господин Паулюс, я обязан предупредить вас, что, отказавшись спасти жизни своих подчиненных, вы принимаете на себя бремя вины перед немецким народом и будущим Германии». Паулюс смотрел невидящими глазами в бревенчатую стену и молчал. Мученическое выражение его лица усугублялось нервным тиком, выдававшим смятение мыслей и чувств.

    После небольшой паузы Воронов вновь заговорил, но уже на другую тему. «Вы больны, – констатировал он, гладя Паулюсу прямо в лицо. – Вам, наверное, нужно особое питание». «Единственное, о чем я смею вас просить, – отозвался фельдмаршал, – это кормить немецких военнопленных и оказывать им необходимую медицинскую помощь». Воронов объяснил, что в создавшихся условиях трудно обеспечить огромную армию всем необходимым, но он сделает все возможное. Паулюс поблагодарил его, встал и поклонился присутствующим еще раз.

    * * *

    Гитлера печальное известие застало в тщательно охраняемом «Волчьем логове», спрятанном посреди леса в Восточной Пруссии. По словам Йодля, его резиденция больше напоминала концентрационный лагерь с монастырским уставом. На сей раз фюрер не стучал по столу кулаками и не метался по кабинету; он безмолвно уставился в стоявшую перед ним тарелку с супом и несколько минут не отрывал от нее глаз. Ярость охватила его на следующий день. Около полудня Гитлер вызвал к себе фельдмаршала Кейтеля, генералов Йешоннека, Йодля и Цейтцлера. «6-я армия капитулировала официально и безоговорочно, – обиженно начал фюрер. – Почему они не ощетинились штыками, не сомкнули ряды и не приберегли последнюю пулю для себя? Любая уважающая себя женщина, услышав оскорбительный намек, запирается в комнате и пускает себе пулю в висок. Почему солдаты вермахта испугались и предпочли позорный плен почетной смерти? Почему, я вас спрашиваю?!» – Гитлер почти кричал. «Я этого тоже не понимаю», – отозвался Цейтцлер, который лично заверил Манштейна и других генералов, что фюрер прекрасно осведомлен об истинном положении дел в 6-й армии. «Я по-прежнему считаю, что известие о капитуляции ложно. Возможно, Паулюс тяжело ранен и...» «Мне наплевать на его состояние! – взорвался Гитлер. – Я хочу знать, почему он не застрелился?» Случившееся явно не укладывалось в созданный его воображением миф о «защитниках сталинградской твердыни».

    Чуть помолчав, Гитлер продолжил: «Самое страшное, что один-единственный малодушный слабак свел на нет доблесть и героизм целой армии. Что есть жизнь? Жизнь – это нация. Жизнь отдельного индивидуума не имеет никакого значения. И это после того, как я сделал его фельдмаршалом! Я хотел доставить ему последнее удовольствие. А он меня так подвел. Паулюс мог обмануть судьбу, мог обрести вечность, обессмертив свое имя для немецкого народа, но вместо этого он предпочел свидание с Москвой!» Возмущению Гитлера не было предела. Он распалялся все сильнее и сильнее, но дальше упреков и обвинений в адрес Паулюса дело так и не пошло.

    * * *

    А тем временем северная группировка в составе шести дивизий под командованием генерала Штрекера продолжала сражаться. Из штаба 11-го корпуса, расположенного на территории тракторного завода, Штрекер отправил в ставку фюрера радиограмму следующего содержания: «Боеприпасов нет, тяжелая артиллерия молчит, но войска продолжают сражаться. Люди падают от усталости, замерзают насмерть, не выпуская оружия из рук. Штрекер». Генерал явно избегал нацистских клише. Гитлер ответил в тот же день. «Я верю, что северный „котел“ будет держаться до последнего». Чуть позже фюрер выпустил директиву: «11-й армейский корпус должен держать оборону до последнего, связывая тем самым как можно большие силы противника».

    Чтобы сокрушить последний очаг сопротивления, советское командование в спешном порядке сконцентрировало на участке шириной в полкилометра около трехсот полевых орудий. Русские подвергли Заводской район жесточайшему артиллерийскому обстрелу. Все уцелевшие дзоты были расстреляны в упор из огнеметов. Танки подползали к немецким укреплениям вплотную и просто всовывали в амбразуру ствол орудия. После этого огневая точка замолкала навсегда.

    Штрекер понимал, что о капитуляции не может быть и речи. Продолжать сопротивляться стоило уже хотя бы ради того, чтобы оказать содействие Манштейну. Но мысль о самоуничтожении в пропагандистских целях была глубоко противна гордому генералу. Для себя он четко определил, в чем состоит долг офицера перед своими солдатами и фатерландом. Это явствует из его короткой беседы с полковым адъютантом, имевшей место незадолго до конца. «Когда придет час, я покончу жизнь самоубийством!» – горячо уверял адъютант. «Самоубийство?» – переспросил Штрекер. «Да, мой генерал! Я считаю, что это лучше, чем попасть в плен к врагу». «А теперь послушайте меня, – перебил его генерал. – Вы не станете стреляться и не позволите сделать этого своему командиру. Вы сдадитесь в плен вместе со своими солдатами и сделаете все возможное для спасения их жизней». Лицо молоденького адъютанта просветлело: «Вы хотите сказать... что мне нет нужды стреляться?» «Ну конечно, дружище», – улыбнулся Штрекер и потрепал его по плечу.

    Большую часть ночи на 1 февраля Штрекер провел в штабе своего старого друга полковника Юлиуса Мюллера. Единственная свеча освещала бункер, где несколько человек вспоминали погибших товарищей и рассуждали о грядущем плене. «Никто не жаловался на лишения и не сетовал на судьбу», – записал Штрекер в своем дневнике. Под утро генерал вернулся к себе. На прощание он пожал Мюллеру руку и сказал: «Да пребудет Бог с вами и вашими солдатами». Штрекер хорошо усвоил идею Томаса Карлайла, считавшего Господа Бога «истинным фельдмаршалом», и, несомненно, рассматривал небеса как место идеального военного порядка. «Мы выполним наш долг, господин генерал», – ответил Мюллер.

    Штрекер уже дважды отказал своим дивизионным командирам в просьбах о капитуляции, но 2 февраля в четыре часа утра генералы фон Ленски и Латманн вновь попросили разрешения сдаться. Штрекер опять отказал. Тогда Ленски сообщил, что уже отправил к русским одного из своих офицеров для обсуждения условий капитуляции. Штрекеру ничего другого не оставалось, как согласиться. Вместе с Гросскуртом он составил и передал в штаб группы армий «Дон» свою последнюю радиограмму: «11-й армейский корпус в составе шести дивизий выполнил свой долг. Солдаты сражались до последнего патрона. Да здравствует Германия!» Позже Штрекер утверждал, что намеренно не упоминал в радиограмме имени Гитлера, однако текст, переданный в Восточную Пруссию, заканчивался словами: «Да здравствует фюрер!» Видимо, кто-то из штабных офицеров решил, что такая концовка будет принята в «Волчьем логове» более благосклонно.

    11-й корпус Штрекера сдался в плен полностью и весьма своевременно. К моменту капитуляции жизнь в солдатах едва теплилась.

    * * *

    Несколько дней спустя Заводской район позволили осмотреть иностранным журналистам. «Каким был рельеф этой местности раньше, никто определить не смог, – записал британский корреспондент. – Мы то взбирались на гору, то спускались в овраг, а кое-где дюжина бомбовых воронок сливалась в один огромный кратер. Заводской двор изрыт траншеями; траншеи проходят даже внутри цехов, а на дне канав лежат окоченевшие трупы немецких и русских солдат. Все вокруг усыпано кирпичной крошкой. Тут и там валяются заполненные снегом солдатские каски, тянется путанка колючей проволоки, проглядывают снарядные гильзы. Трудно себе представить, что в этом аду кто-то мог уцелеть».

    Утро второго февраля 1943 года выдалось пасмурным, но солнце и поднявшийся ветер вскоре разогнали туман. Мела пурга. А в 62-й армии в этот день отмечали окончательную капитуляцию немецких войск. Моряки Волжской флотилии и солдаты с левого берега Волги бежали по льду к городу, прихватив с собой банки с консервами и буханки хлеба для местных жителей, которые пять долгих месяцев были заперты в подвалах и погребах. В самом Сталинграде устроили даже импровизированный салют. Солдаты обнимались с выбравшимися на свет горожанами, смеялись и пели песни. В морозном воздухе голоса звучали чуть приглушенно, но, несмотря на всеобщее ликование, город все же казался мертвым и покинутым.

    Русские с трудом верили в то, что Сталинградская битва закончилась их победой. Вспоминая погибших товарищей, все тяготы и лишения, солдаты удивлялись, как им самим-то удалось выжить. Во всей сталинградской кампании потери Красной Армии составили один миллион сто тысяч человек, из них пятьсот тысяч убитыми.

    Вспоминая трудные дни, Василий Гроссман писал: «Я думаю о той грязной дороге, которая ведет к маленькой деревушке на берегу Волги, о дороге славы и смерти. По ней шли безмолвные колонны. Они шли окутанные августовской пылью, шли при лунном свете сентябрьской ночи, шли сквозь проливной октябрьский дождь и ноябрьский снегопад. Они шли тяжелой поступью – истребители танков, пулеметчики, пехотинцы, – шли в торжественной тишине, слышен был лишь лязг оружия да мерная поступь шагов».

    От прежнего Сталинграда мало что осталось. Город превратился в руины. Единственной уцелевшей достопримечательностью был фонтан со статуями танцующих вокруг него детей. А сколько тысяч ребятишек из плоти и крови нашли свой конец под развалинами!

    23. «Прекратите танцы! Сталинград пал!»

    В полдень 2 февраля самолеты Люфтваффе совершили над Сталинградом разведывательный полет, после чего фельдмаршалу Мильху была отправлена радиограмма: «В городе тихо. Признаков боев не обнаружено».

    После первого разговора с Паулюсом капитан Дятленко приступил к допросам остальных пленных. Вопреки ожиданиям, вели они себя по-разному. Генерал Шлемер, который в свое время принял от Хубе командование 14-м танковым корпусом, явился на допрос, опираясь на трость. Держался он очень любезно, то и дело отпуская в адрес Гитлера критические замечания, называя его «тупым ефрейтором, не разбирающимся в военном деле», и всем своим видом выражал готовность сотрудничать. Генерал Вальтер Зейдлиц тоже ругал фюрера, но держался гораздо сдержаннее.

    Для Сталина девяносто тысяч пленных, среди которых оказалось двадцать два генерала, были важнее трофейных флагов и пушек. Паулюс, все еще пребывающий в состоянии шока, поначалу отказался встретиться с журналистами, специально прибывшими из Москвы, но после того как полковник Якимович заявил ему: «У нас свои правила. Вы должны делать то, что вам говорят», – согласился на пресс-конференцию. Интервью преследовали одну-единственную цель – опровергнуть слухи о самоубийстве фельдмаршала. Паулюсу, собственно, даже не обязательно было отвечать на вопросы корреспондентов, достаточно было того, что они видели его живым.

    Иностранных журналистов поразил внешний вид немецких генералов. Александр Верт писал: «Выглядят они вполне здоровыми, по крайней мере, не заметно, чтобы эти люди недоедали. Очевидно, что, пока их солдаты умирали от голода, „доблестные военачальники“ получали регулярное питание и ни в чем себе не отказывали. Только Паулюс выглядит действительно неважно – лицо бледное и безжизненное, левая щека дергается от нервного тика».

    Пресс-конференция не совсем удалась. Вот мнение британского журналиста: «Обстановка очень напоминала зоопарк, когда некоторые животные проявляют к посетителям интерес, а другие сидят надувшись в углу клетки». Генерал Дебой явно хотел понравиться. Он сразу заявил журналистам о своем австрийском происхождении, как будто хотел, чтобы его не боялись. Генерал Шлемер вел себя очень раскованно. Во время интервью он вдруг повернулся к одному из конвойных офицеров и, похлопав его по плечу, спросил: «Что, снова?» (по приказу Сталина в Красной Армии вновь были введены погоны). Генерал фон Арним был озабочен только судьбой своих личных вещей и поведал журналистам, что он в связи с этим думает о честности русских солдат. Арним заявил: «Офицеры ведут себя весьма корректно, но солдаты – это просто наглые грабители!»

    В Заварыкине пленным генералам были отведены две крестьянские избы. Психологическое напряжение, порожденное пленом, толкало немцев на непредсказуемые поступки. Однажды утром полковник Адам приветствовал Богомолова нацистским салютом и возгласом: «Хайль Гитлер!» Но больше всего русским доставалось от генерала Шмидта. Однажды Богомолов даже заставил распоясавшегося генерала извиняться перед девушкой из обслуживающего персонала. Своими бесконечными придирками Шмидт довел бедняжку до слез. Несколько дней спустя в другой избе произошел следующий инцидент. Пленные подрались. Богомолов так описывал этот случай: «Я открыл дверь и увидел, что немецкий генерал держит за запястья румынского генерала. Заметив меня, немец разжал руки, румын воспользовался этим и ударил его по лицу». Выяснилось, что ссора произошла из-за ножа, вилки и ложки румынского генерала. По словам последнего, немец хотел присвоить их себе.

    Скрытое соперничество и взаимная неприязнь между генералами теперь вышли наружу. Гейтц и Зейдлиц всегда ненавидели друг друга. К тому же Гейтц приказал своим солдатам сражаться до последнего патрона, а сам сдался в плен добровольно, в то время как Зейдлиц, разрешив офицерам своей дивизий самостоятельно принимать решение, был захвачен русским во время сражения. Неудивительно, что отношения двух генералов были накалены до предела. Гейтц был у русских, как говорится, «на хорошем счету» и однажды отобедал с генералом Шумиловым. К тому же в Заварыкин Гейтц прибыл с тремя чемоданами, как будто заранее готовился к сдаче в плен. На вопрос, как же он распорядился последним патроном, генерал с притворным сожалением отвечал, что хотел покончить жизнь самоубийством, но начальник штаба ему не позволил.

    Для вермахта настала пора подсчитывать потери. Выяснилось, что утрачено пятьсот транспортных самолетов, погибла тысяча летчиков, все наземные службы уничтожены, а 9-я зенитная дивизия вообще стерта с лица земли. Точная цифра потерь немцев в личном составе до сих пор не определена. Известно лишь, что за время проведения операции «Уран» немцы потеряли шестьдесят тысяч солдат убитыми и около ста тридцати тысяч пленными. К этому следует добавить потери, которые немцы понесли в самом Сталинграде. Данные историков во многом разнятся, но большинство сходится во мнении, что Германия в Сталинградской битве потеряла около полумиллиона человек. А Геббельс тем временем ломал голову над проблемой, как бы поделикатнее преподнести немецкому народу весть о поражении 6-й армии. Задача оказалась не из легких, и министру пришлось изрядно потрудиться над ее решением. Прежде всего Геббельс спешно мобилизовал средства массовой информации. Редакторам газет было дано строгое указание при описании трагедии использовать только слово «большевики», но никак не русские. На радио нагнеталась атмосфера всенародной скорби. В целом же германская пропаганда должна была создать очередной миф о героях Сталинграда, чьи имена будут навечно вписаны в трагическую страницу истории.

    Официальное сообщение о капитуляции 6-й армии было сделано через сутки после того, как Штрекер сдался в плен. Обращение зачитал сам Геббельс: «Из ставки фюрера, 3 февраля 1943 года. Высшее командование вермахта заявляет, что битва за Сталинград закончена. Верная своему долгу 6-я армия фельдмаршала Паулюса полностью уничтожена превосходящими силами противника. Но эта жертва не напрасна. Армия погибла, чтобы Германия могла жить».

    Заявляя о том, что вся 6-я армия уничтожена, нацисты сознательно шли на обман. Нигде не упоминалось о том, что девяносто тысяч солдат Паулюса во главе со своим командующим попали в плен. Однако эта цифра не раз звучала в сообщениях советского правительства, и ее повторили средства массовой информации всего мира. Неудивительно, что вскоре правда просочилась и в Германию. Все большее число немцев настраивало свои приемники на волну иностранных радиостанций.

    В Германии был объявлен трехдневный траур. Увеселительные заведения не работали, все программы транслировали печальную музыку. Однако флаги не были приспущены, и газетчики не использовали черных рамок.

    В гестапо явно недооценили того потрясения, которое испытал немецкий народ, узнав о гибели 6-й армии. К тому же фронтовые письма явно противоречили тону официальных заявлений. Так, например, в одном из сообщений говорилось: «Прощальные письма сражавшихся в Сталинграде солдат способствуют распространению упаднических настроений, и не только среди родственников погибших. Новости быстро распространяются в кругах мирного населения. Описание страданий, пережитых за последние недели боев, больно ранят родных и близких наших воинов, заставляя их переживать день и ночь». Геббельс, однако, предвидел возникновение такой проблемы и распорядился изымать письма, идущие из 6-й армии, 17 декабря он записал в своем дневнике: «Необходимо и в дальнейшем конфисковать эти письма, поскольку они служат интересам большевистской пропаганды в Германии».

    Советская сторона тоже предпринимала шаги в этом направлении. Немецкие военнопленные, содержащиеся в лагерях НКВД, имели право писать письма домой, но сам текст подвергался жесткой цензуре.

    Паулюс понимал, что нацистские власти постараются превратить сталинградскую катастрофу в героический миф. Может быть, именно это заставило его 9 января отклонить предложение Рокоссовского о капитуляции. На сей раз «козлами отпущения» стали не коммунисты и евреи, как в 1918 году, а генералитет и аристократия. Доктор Геббельс свободно мог обрушить целый шквал обвинений на любого неугодного ему генерала или аристократа.

    Князь Отто фон Бисмарк, немецкий посол в Риме, вечером 31 января отдыхал с женой в отеле «Палас» в Сент-Морице. Неожиданно раздался телефонный звонок. Звонили из немецкого посольства в Берне: «Прекратите танцы! Сталинград пал!» – прокричал в трубку возмущенный голос. Дипломаты знали, что Сент-Мориц – любимое место отдыха высших чинов СС. Намека оказалось достаточно.

    От рассказов о солдатах и офицерах, сражавшихся плечом к плечу, министерство пропаганды перешло к новым уловкам. 14 февраля Геббельс организовал в берлинском Дворце спорта массовое собрание под девизом: «Тотальная война – самая короткая война!» На огромном планшете красовался лозунг времен 1812 года: «Наш боевой клич: народ поднимается, и его напор неотвратим, как буря!»

    Подобный призыв в данных исторических условиях был по меньшей мере неуместен, но фанатичные приверженцы режима упорно отказывались это понимать.

    «Вы требуете тотальной войны? – кричал Геббельс с трибуны, и зал отвечал ему одобрительным гулом. – Вы готовы идти за фюрером и добиться победы любой ценой?» – и вновь истерический вопль одобрения сотрясал стены Дворца спорта в Берлине.

    Узнав о капитуляции 6-й армии, Геббельс тут же развил бурную деятельность. Он требовал покончить с полумерами и немедленно приступить к массовой мобилизации, правда, зачастую доктор Геббельс увлекался лишь внешней стороной дела. Так, с Бранденбургских ворот сняли и отправили на военные заводы медные барельефы. По непонятным причинам были запрещены профессиональные спортивные соревнования. Все модные магазины, в том числе и ювелирные лавки, закрылись, прекратив свою работу на неопределенный срок. Перестали выходить дорогие журналы. Геббельс развернул против роскоши целую кампанию. Мотивировал он это тем, что «женщине, встречающей вернувшегося с фронта солдата, необязательно надевать дорогое платье». Поговаривали о запрещении химических завивок, но до этого так и не дошло. Гитлер, убежденный в том, что немецкая женщина должна быть красивой во все времена, категорически возражал против крайностей. Геббельс вынужден был пойти на попятный.

    Ночные клубы и рестораны также были закрыты. Когда же они вновь заработали, посетителям предлагались лишь блюда полевой кухни в знак солидарности с солдатами, воюющими в России. Как прежде, продолжал функционировать только любимый ресторан Геринга «Хорьхер», да и тот пришлось превратить в клуб для офицеров Люфтваффе.

    Любые сообщения о жизни представителей высших классов и генералитета расценивались как предательство идеалов нацизма. Чуть позже всех членов королевской династии, служащих в вооруженных силах, обязали сообщать о своих доходах. Даже поездки в Таргартен были запрещены.

    На улицах появлялось все больше плакатов с нацистской пропагандой, но берлинцы предпочитали циничные лозунги, гласящие: «Наслаждайся войной! Мир будет гораздо хуже». Основным в лексиконе немцев стало слово «держаться». Страх перед будущим возрастал. Люди боялись мести большевиков. Хозяин гостиницы «У черного леса», побывавший на Восточном фронте, не раз говорил: «Если с нас потребуют плату хотя бы за одну четверть того, что мы натворили в России и Польше, нам придется страдать всю жизнь и страдать мы будем заслуженно».

    Немцы, не испытывавшие восхищения фюрером, понимали всю гротескность и парадоксальность сложившейся ситуации. Но как нападение на Советский Союз заставило русских защищать сталинизм, так немцы теперь были вынуждены защищать гитлеровский режим. Разница состояла лишь в том, что Россия имела в своем распоряжении огромные просторы, по которым можно было отступать, в то время как Германии угрожала война на два фронта, массированные бомбардировки и блокада. В довершение всех бед Рузвельт и Черчилль пришли в Касабланке к единому соглашению – сражаться до тех пор, пока не состоится безоговорочная капитуляция стран гитлеровской коалиции. Хотя, с другой стороны, это играло на руку геббельсовской пропаганде. Оппозиционные силы, имевшиеся в Германии в тот момент, еще не были едины. Некоторые группы ограничивались несогласием с режимом, другие лишь говорили о необходимости принять меры во избежание худшего. Ядро оппозиции было представлено кучкой высших офицеров, опасающихся поражения. Эти люди надеялись, что сталинградская катастрофа создаст оптимальные условия для переворота, но ни один из представителей генералитета не был готов к решительным действиям. Офицеры среднего звена, настроенные более решительно, согласны были пойти на риск, но все их попытки, как правило, терпели неудачу. Гитлер, обладавший поразительным чутьем, имел отличную охрану и всегда менял маршруты передвижения в последний момент.

    Единственными, кто решился открыто проявить свое недовольство режимом, были мюнхенские студенты. Вскоре их движение подхватили учащиеся Гамбурга, Берлина, Штутгарта и Вены. 18 февраля активисты студенческой группы «Красная роза» разбросали по Мюнхену листовки с призывом покончить с нацизмом. В тот же день нескольких студентов арестовали за распространение прокламаций в университете Людвига Максимилиана. Их пытали в гестапо, а затем на специальном заседании суда судья Роланд Фрайслер приговорил заговорщиков к смертной казни. Молодые люди были обезглавлены. Впоследствии многие, в том числе и профессор философии Курт Хубер, разделили их участь.

    * * *

    После окружения 6-й армии под Сталинградом Гитлер встретился с фельдмаршалом фон Манштейном. Манштейн в общих чертах обрисовал ситуацию и предложил меры, необходимые для избежания разгрома немецких войск на юге России. Гитлер пытался навязать фельдмаршалу приказ, запрещающий армии отступать, но Манштейн, который прекрасно понимал, что в данной ситуации может диктовать свои условия, потребовал для себя полной свободы действий.

    Примерно в это время у фюрера появилась привычка во время разговора наклоняться вперед, опираясь руками на стол. После поражения вермахта под Сталинградом он предпочитал есть в одиночестве. Гудериан замечал в нем все большие изменения. «Левая рука Гитлера стала трястись. Он начал сильно сутулиться, но глаза его по-прежнему горят безумным огнем, а щеки покрывает неестественный румянец», – записал он в своем дневнике. Даже когда Гитлер принимал у себя Мильхома, то не высказал ни малейшего сожаления по поводу огромных потерь под Сталинградом. Он думал только о том, как бы повысить ставки и бросить на весы судьбы еще большее количество жизней. «Мы закончим войну в этом году, – обещал фюрер своим приближенным. – Я окончательно решился на тотальную мобилизацию всего населения Германии».

    * * *

    В России победа в Сталинградской битве вызвала огромный подъем, который старательно подогревался советской пропагандой. Кремлевские колокола разнесли весть об окружении армии Паулюса по всей стране. На первых страницах газет печатались сообщения с фронтов, по радио непрерывно передавали военные марши. В статьях, как правило, говорилось о «суровом уроке истории, который получили авантюристы из немецкого генерального штаба». Победу Красной Армии над немецко-фашистскими захватчиками сравнивали с победой Ганнибала у Канн.

    Из уст в уста передавались свежие новости о ходе боев на Волге. Когда же кровопролитное сражение окончилось наконец победой русских, люди стали говорить друг другу: «Армию, которая устроила немцам Сталинград, нельзя остановить». В тылу открыто смеялись над поверженным врагом. «Интересно, как чувствует себя фельдмаршал, которого поймали в подвале?» Один офицер, воевавший в Сталинграде, заметил: «Теперь у солдат нет ни малейшего сомнения насчет того, как закончится эта война». Армии других фронтов просили прислать к ним сталинградские дивизии для поднятия боевого духа. Впрочем, эти просьбы были совершенно излишни. Боевой дух советской армии в те дни был высок как никогда.

    Некоторое время спустя Президиум Верховного Совета СССР присвоил Сталину звание Маршала Советского Союза. Тут Сталин, по крайней мере, оказался скромнее Наполеона, который сам себя короновал. Историческое значение всех предыдущих военных событий было незамедлительно пересмотрено. Поражения 1941 года вдруг оказались частью хитроумного плана, разработанного Сталиным. В тяжелые для советского народа дни имя вождя нечасто появлялось на страницах газет, но теперь «великий кормчий» и «гениальный организатор наших побед» вновь оказался впереди. Все беды и промахи были приписаны нерадивым генералам. Так до революции винили во всех напастях царедворцев. Илья Эренбург с поразительным цинизмом писал: «В то время людям необходима была вера в вождя». Даже узники ГУЛАГа обращались к «отцу народов» в надежде, что тот исправит страшную ошибку следствия и справедливость наконец восторжествует. Народ искренне верил в коммунизм и за его победу готов был бороться до последней капли крови.

    В Красной Армии произошли существенные изменения. Прежде всего, были вновь введены погоны, те самые знаки отличия, за которые большевики в 1917 году вешали белогвардейских офицеров. Причем золотая тесьма для погон была заказана британскому правительству, чему англичане несказанно удивились. Один солдат из гвардейской дивизии узнал поразительную новость от старого чистильщика обуви на железнодорожной станции. Старик ворчал: «Опять вводят золотые погоны... Совсем как у белогвардейцев». Когда боец вернулся в вагон и рассказал это своим товарищам, те сначала не поверили. «Зачем эта показуха Красной Армии?» – недоумевала они. Однако власти на сдержанный ропот бойцов не обратили никакого внимания.

    Слухи об успехах Красной Армии распространились далеко за границы Советского Союза. Рассказы о героизме русских солдат и офицеров произвели на людей во всем мире, а особенно в оккупированной немцами Европе, огромное впечатление. Триумф Красной Армии резко повысил авторитет членов партии; количество желающих вступить в ВКП(б) увеличивалось с каждым днем. Смелость и отвагу советских бойцов признали даже чопорные англичане. Король Великобритании Георг VI приказал изготовить Меч Сталинграда, который надлежало вручить в дар героическому городу.

    Все европейские народы понимали, что русские взвалили на свои плечи основную тяжесть в борьбе в фашистской Германией и Восточный фронт скорее сломает хребет вермахту, чем все остальные вместе взятые. Не зря один русский офицер крикнул вдогонку плененным немцам: «Мы пойдем вперед, и скоро ваш Берлин будет выглядеть так же, как разрушенный Сталинград».

    24. Город мертвых

    Людям, которые привыкли к грохоту боев, тишина, нависшая над Сталинградом, казалась зловещей. Василий Гроссман писал: «От города остались груды щебня и огромное количество воронок от авиабомб и снарядов. Некоторые ямы так глубоки, что лучи низкого зимнего солнца не достигали дна. Железнодорожные пути завалены перевернутыми вагонами, напоминающими огромных мертвых лошадей».

    Похоронные команды состояли в основном из мирных жителей. Они собирали промерзшие трупы и складывали их, как поленья, на дорожной обочине. Для перевозки использовали телеги и верблюдов, но животных осталось очень мало, и чаще трупы перевозили на импровизированных санях и ручных тележках. Потом тела погибших солдат складывали в бункеры или сваливали в противотанковые рвы, выкопанные предыдущим летом. Чуть позже на эту работу были направлены немецкие военнопленные. Они возили трупы на телегах, в которые сами же и впрягались вместо лошадей. Один немец записал в своем дневнике: «Почти все мои соотечественники умерли от тифа или были расстреляны по дороге на работу». Согласно докладу офицера НКВД, конвойные отряды ежедневно убивали десятки пленных.

    Страшные свидетельства ожесточенных боев еще долго напоминали о себе. Когда весной лед на Волге тронулся, на берегу стали находить почерневшие куски человеческой плоти. Генерал де Голль, проезжавший через Сталинград в декабре 1944 года, был поражен тем, что в городе все еще находят тела погибших. Так продолжалось долгие годы. Проводя строительные работы, горожане почти всегда обнаруживали человеческие останки времен прошедшей войны.

    Количество погибших во время Сталинградской битвы ужасает, но еще большее удивление вызывает количество выживших. Вскоре после окончания боев Сталинградский комитет партии организовал перепись населения. Оказалось, что во время боев в осажденном городе оставалось 9 796 мирных жителей, из них 994 ребенка. Позже только девять детей смогли найти своих родителей. Большую часть ребят отправили в детские дома, а те, кто постарше, приняли участие в работе по расчистке города. Об их физическом и моральном состоянии доклады умалчивают. Одна американка, которая прибыла в Сталинград с грузом обуви и одежды, оставила нам их описание: «Пять долгих месяцев эти дети провели под землей. Они страшно истощены, прячутся по углам, боятся разговаривать и даже смотреть людям в лицо».

    Помимо заботы о детях, у Сталинградского комитета партии были и другие дела. В первом сообщении, отправленном в Москву, говорилось: «Во всех районах города восстановлена советская власть». Уже 4 февраля политработники провели общегородское собрание, в котором приняли участие солдаты и уцелевшие мирные жители. На собрании произносились длинные речи, посвященные в основном «товарищу Сталину» и его мудрому руководству Красной Армией.

    Поначалу власти не разрешали людям, эвакуированным на восточный берег, вернуться домой – необходимо было прежде обезвредить неразорвавшиеся снаряды. Командам саперов еще предстояло проложить проходы и обозначить опасные районы. Однако люди не стали дожидаться официального разрешения и по волжскому льду ринулись в город. На стенах разрушенных зданий появились надписи, следующего содержания: «Мама! У нас все хорошо. Ищи нас в Бекетовке. Клава». Многие таким образом находили своих родных. Однако некоторым так и не удалось узнать, уцелели их близкие или нет.

    Помимо советских граждан на митинге присутствовали пленные немцы. Специально для них на собрание пригласили немецких коммунистов – Вальтера Ульбрихта, Эриха Вайнерта и Вильгельма Пика. Дрожа от холода и слабости, пленные вынуждены были слушать их разглагольствования. Смертность среди военнопленных была чрезвычайно высока. Голод и жестокое обращение привели к тому, что из девяноста тысяч пленных выжила едва ли половина. Впоследствии советское командование признало, что приказы о гуманном обращении с военнопленными полностью игнорировались. Теперь уже невозможно определить, какое количество немцев было убито во время или вскоре после окружения. Чаще всего русские солдаты стреляли в поверженного врага из желания отомстить за смерть родных или товарищей.

    В госпиталях для военнопленных смертность была еще выше, чем в лагерях. Самый крупный госпиталь находился в тоннеле близ устья реки Царица. По стенам постоянно струилась вода, легкие с трудом втягивали в себя спертый воздух. Содержание кислорода в атмосфере было так мало, что самодельные светильники то и дело гасли. Тоннель был настолько узким, что раненых приходилось укладывать вплотную друг к другу прямо на земляном полу. Пройти, не споткнувшись о чьи-либо израненные или обмороженные ноги, не представлялось возможным. Чаще всего обмороженные умирали от гангрены, поскольку хирурги просто не успевали делать операции. Если же раненый все-таки доживал до ампутации, которая проводилась без всякой анестезии, шансов остаться в живых у него все равно было крайне мало.

    Условия, в которых оказались раненые военнопленные, были ужасны. Люди гнили заживо, а доктора ничего не могли сделать для их спасения. Бинтов и медикаментов катастрофически не хватало. Санитарное оборудование отсутствовало напрочь. Сотня страдающих дизентерией больных пользовалась одним-единственным ведром. Те раненые, которые не могли самостоятельно подняться, лежали окутанные смрадом собственных испражнений. Санитары сбивались с ног и все равно не могли всех обслужить. А ведь нужно было еще доставлять воду и разносить пищу.

    Русские доктора не вели историй болезни и не записывали имен своих пациентов. К людям, которых они призваны были лечить, врачи относились хуже, чем к скоту. Показателен такой случай: когда капеллан из 297-й дивизии наклонился над умирающим солдатом, советский майор убил его выстрелом в затылок. Русские доктора признавали, что содержание раненых в госпиталях оставляет желать лучшего. Некоторые искренне сочувствовали немцам. Комендант одного из госпиталей, например, делился с германскими врачами сигаретами и едой. Но были и такие, которые предлагали раненым обменять на хлеб что-нибудь ценное – чудом сохранившиеся часы или фотоаппарат. Один солдат из 44-й пехотной дивизии описывал такой случай: русская женщина-хирург с простым крестьянским лицом принесла буханку хлеба в надежде обменять ее на какую-нибудь вещь. Молодой австриец предложил ей серебряный карманный хронометр, который ему подарил отец. Женщина с радостью согласилась и, оставив хлеб, ушла. Солдат разделил буханку с товарищами, съев лишь маленький кусочек.

    Испытания, выпавшие на долю этих людей, позволили разобраться, кто есть кто. Отношения вчерашних боевых товарищей претерпели серьезные изменения. Некоторые с поразительным бесстыдством пользовались беспомощностью своих соотечественников. Мародерство цвело пышным цветом. Воры обирали не только трупы, но и ослабевших раненых. Часы, обручальные кольца, даже золотые коронки – все это исчезало в бездонных карманах нечистых на руку солдат. Но природа заботилась о справедливости согласно своим законам. Грабители вместе с добычей уносили с собой паразитов, переносчиков заразы. Потом они сами метались в тифозном бреду и готовы были отдать все золото мира за глоток чистого воздуха.

    Поначалу советские власти вообще не снабжали пленных продовольствием. Материалы НКВД показывают, что, готовясь к окружению противника, русские и не думали подготовить хоть что-нибудь для содержания и пропитания военнопленных. Немецкий писатель и коммунист Эрих Вайнерт заявлял, что трудности со снабжением были вызваны обильными снегопадами. На деле же проблему породили полное безразличие, бюрократизм властей, а также отсутствие координации в действиях армии и НКВД.

    Советские граждане сами страдали от голода и выражали недовольство тем, что надо кормить еще и пленных. Красноармейцы питались крайне плохо, мирные жители перебивались кое-как, поэтому разговоры о снабжении продуктами захватчиков воспринимались как нечто кощунственное. В госпиталя для военнопленных продукты стали завозить через три-четыре дня после капитуляции 6-й армии. В лагерях немцы голодали еще две недели. Больным доставалось менее чем по буханке хлеба на десятерых и жидкий суп из проса с соленой рыбой. Впрочем, странно было бы ожидать лучшего отношения, тем более, что русские прекрасно знали, как сами немцы обращаются с пленными.

    Особую озабоченность врачей вызывало отнюдь не истощение раненых, а эпидемия тифа. Они с тревогой ждали распространения болезни, но помалкивали, опасаясь паники. К счастью, подземный тоннель обладал разветвленной сетью коридоров, и врачи могли изолировать больных тифом. Доктора не раз обращались к властям с просьбами принять необходимые меры, но когда их мольбы были наконец услышаны, большинство мирных жителей и красноармейцев уже заразилось.

    Смертность среди военнопленных приняла угрожающие размеры, солдаты не видели смысла цепляться за жизнь, поскольку уже не надеялись увидеть когда-нибудь свои семьи. Им казалось, что Германия находится на другой планете, попасть на которую никогда не удастся. Смерть же несла с собой избавление от страданий и душевных мук. Лишь сильные, волевые люди да верующие еще продолжали бороться.

    Эрих Вайнерт так писал о военнопленных: «Они похожи на призраков. Шаркающая походка, дрожащие руки, замутненный взгляд делают их совершенно одинаковыми. В толпе невозможно отличить одного от другого». На марше пленные старались занять место в голове колонны, поближе к конвойным, потому что местные жители срывали с них одеяла, плевали в лицо и даже кидали камнями. Охранники редко препятствовали этим невинным забавам.

    Больше всего повезло тем немцам, которые попали в лагеря в непосредственной близости от Сталинграда. Лагерь в Дубовке находился всего в двенадцати километрах от города. Однако дорога до него заняла целых три дня. На ночь пленных загоняли в полуразрушенные здания без крыши. Конвоиры не упускали возможности напомнить немцам, что за такой ночлег они должны благодарить бомбардировщиков Люфтваффе.

    Многие марши, которые пришлось совершить пленным, нельзя назвать иначе, как убийственные. Самой трудной оказалась дорога на Бекетовку. От реки Царица через Гумрак и Городище она занимала пять дней. Пленные шли без воды и пищи по тридцатиградусному морозу. Как только кто-либо, обессилев, падал в снег, тут же раздавался выстрел и упавший не поднимался уже никогда. От жажды солдаты страдали даже больше, чем от голода. Кругом лежал снег, но для того чтобы захватить хоть горсточку, нужно было выйти из колонны, а это было строжайше запрещено. Немногие пытались утолить жажду таким способом.

    Ночевали пленные прямо в снегу, тесно прижавшись друг к другу. Многие замерзали и, бывало, проснувшись, люди обнаруживали рядом окоченевшие трупы. Во избежание этого немцы организовали дежурства. Часть пленных спала, а остальные бодрствовали. Через час они менялись местами. Некоторые вообще не ложились, пытаясь спать стоя.

    Утро не несло облегчения. Впереди опять ждал ужас дороги. Те, кто был еще в состоянии самостоятельно передвигаться, шли дальше, а ослабевших от голода русские просто оставляли умирать на морозе. Пленный немец из 305-й пехотной дивизии вспоминал: «Когда мы выходили, нас было полторы тысячи человек, до Бекетовки добрались лишь сто двадцать».

    Над воротами лагеря в Бекетовке очень уместна была бы надпись: «Оставь надежду всяк сюда входящий». По прибытии лагерная охрана первым делом обыскивала пленных, а затем выстраивала для регистрации. Люди часами стояли на холоде, пока охрана не спеша их пересчитывала. Пленные подвергались этой процедуре каждый день. После регистрации немцев расселили по деревянным баракам. По свидетельствам очевидцев, в каждом бараке, рассчитанном на десять человек, ютилось по сорок-пятьдесят. К 4 февраля в лагере в Бекетовке собралось 50 тысяч военнопленных, многие из которых были ранены или больны.

    Лагерное начальство пребывало в полной растерянности. Транспорт отсутствовал, воду привозили в железных бочках на телегах, запряженных верблюдами, да и то нерегулярно. Пленный врач-австриец так описывал свои впечатления от первых дней пребывания в лагере: «Есть нечего, пить нечего... Люди пытаются утолить жажду грязным снегом и желтым от мочи льдом. Каждое утро – новые трупы». Через два дня после прибытия пленных впервые накормили обедом, который состоял из размоченных в теплой воде отрубей. Русские называли это пойло супом.

    Условия содержания пленных были ужасны. Одежда кишела вшами. В знак протеста немцы набирали полные пригоршни паразитов и бросали их в охранников. Это приводило к многочисленным расправам.

    К пленным в лагере относились по-разному. Так, например, румыны, хорваты и итальянцы пользовались некоторыми привилегиями и могли работать на кухне. Румыны старались отыграться на своих бывших союзниках, считая, что немцы обманом заманили их в этот ад. Румыны нападали на разносчиков пищи, и немцы нередко оставались голодными. Во избежание этого немецкие пленные вынуждены были обеспечивать своих разносчиков охраной.

    Пленные-австрийцы всячески подчеркивали свою национальную принадлежность, чтобы не дай Бог их не приняли за немцев. Они надеялись на лучшее обращение и не слишком в этом ошиблись. Поразительно, но, кажется, даже русские забыли, что Гитлер по рождению именно австриец.

    А в лагере тем временем шла настоящая борьба за выживание. Один пленный офицер-танкист писал: «Каждое утро из бараков выносили трупы. Обнаженные тела штабелями складывали у лагерной стены». Гора трупов действительно росла на глазах, она составляла около ста метров в длину и два метра в высоту. Ежедневно в лагере умирало пятьдесят-шестьдесят человек. «Мы не плакали, у нас не осталось слез», – вспоминал офицер Люфтваффе. Один пленный, которого русские использовали в качестве переводчика, случайно увидел регистрационный лист. Документ свидетельствовал, что с начала февраля в лагере под Бекетовкой умерло сорок пять тысяч военнопленных.

    «Голод меняет психологию человека, его поведение и образ мыслей», – записал в своем дневнике доктор Дибальд. В то время немцы не брезговали даже мертвечиной, только бы выжить. С трупов срезали куски мяса, которые потом варили в самодельных котелках. Особенно брезгливых тоже приглашали закусить, уверяя, что это верблюжатина. Тех, кто питался человеческим мясом, сразу можно было отличить по их внешнему виду. Людоеды прекрасно выглядели, а их румяные щеки лоснились от жира. Во всех сталинградских лагерях каннибализм был обычным делом. Русские ничего не предпринимали для пресечения этого жуткого явления. Продукты, предназначенные для пленных, по-прежнему разворовывались, а немецким солдатам ничего другого не оставалось, как подыхать с голоду или... поедать себе подобных.

    Холод, голод и болезни постепенно превращали людей в животных. В лагере с ужасающей быстротой распространилась дизентерия. Бывали случаи, когда потерявший сознание человек проваливался в яму уборной, а его ослабшие товарищи даже не могли оказать ему помощь.

    Показательна следующая история, произошедшая с одним лейтенантом, графом, потомком знатного рода. Поскользнувшись на испражнениях, он упал в дыру сортира, но ни у кого уже не было сил вытащить его оттуда. Вдруг сверху послышался голос одного солдата, который говорил на диалекте его родной округи. «Откуда ты?» – крикнул лейтенант. Оказалось, что они земляки, и отец солдата в свое время работал в усадьбе графа. Почувствовав себя чуть ли не родственником попавшего в беду лейтенанта, солдат, напрягая последние силы, вытащил офицера из зловонной ямы.

    Как ни странно, первыми умирали люди полные или крепкого телосложения. Больше всего шансов выжить было у худых и малорослых. Скудного лагерного пайка хватало на поддержание духа в их тщедушных телах, В советских лагерях для военнопленных только лошадей кормили в соответствии с их размерами.

    Весной лагерь под Бекетовкой подвергся реорганизации. Первыми отбыли высшие офицеры – их перевели в лагерь под Москвой. Уезжали они в специальных комфортабельных вагонах, что очень злило младших офицеров. Те, кто обманывал солдат своими лживыми речами, оказались теперь в гораздо лучших условиях, чем их бывшие подчиненные. Один лейтенант с горечью говорил: «Долг генерала – оставаться со своими людьми, а не покидать их, уезжая в мягком вагоне». Шансы на выживание находились в прямой зависимости от звания. Так, из содержащихся в лагерях солдат умерло 95 процентов, из младших офицеров – 55, из высших офицеров – только 5 процентов от общего числа. Как справедливо заметили иностранные журналисты, плененные генералы отнюдь не выглядели истощенными, а солдаты из их личной охраны не были так ослаблены, как солдаты из обычных частей.

    Некоторые офицеры были переведены в лагеря под Красногорском и Суздалем. Пленных, специально отобранных для «антифашистской агитации», направили в лагерь под Елабугой. Перевозили их, конечно, не так, как генералов. В одном из эшелонов, отправленном в марте, из тысячи восьмисот человек умерло тысяча двести. Люди гибли от тифа, желтухи, дизентерии, цинги, водянки и туберкулеза. Ближе к лету возросло количество смертных случаев от малярии.

    Все новые и новые эшелоны с военнопленными уходили от Сталинграда. Двадцать тысяч было выслано в Бекабад, две с половиной в Вольск, к северу от Саратова, пять тысяч отправлено по Волге в Астрахань, других перевели под Свердловск и в Караганду.

    Перед отправкой пленных обязательно регистрировали. Многие в надежде, что их пошлют в какой-нибудь колхоз, указывали, что до войны занимались сельским хозяйством. Завзятые курильщики собирали и сушили верблюжий помет, чтобы было что покурить в пути. Пережив зиму в Бекетовке, они были уверены, что самое страшное уже позади. Переезд вселял в души людей надежды на лучшее. Однако вскоре они поняли, что ошибались. В каждый вагон набивали по сотне человек; отхожим местом служила дыра, вырезанная в полу. Весна выдалась затяжная, и по ночам часто случались заморозки, пленные дрожали от холода, не имея возможности даже подвигаться, чтобы согреться. В пути их кормили хлебом и исключительно соленой рыбой, при этом воды почти не давали. Пытаясь утолить жажду, заключенные слизывали капельки влаги, конденсирующиеся на металлических деталях внутри вагонов. На остановках пленные жадно набивали рты талым снегом, но это было небезопасно, и многие умерли по дороге. Трупы складывали у дверей вагонов, чтобы потом вынести. На каждой остановке русские, открывая задвижку, спрашивали: «Сколько капут?»

    Некоторые «путешествия» длились по двадцать-тридцать дней. Самым тяжелым оказался маршрут через Саратов и Узбекистан в Бекабад. В одном вагоне из ста человек в живых осталось только восемь. Прибыв наконец в лагерь, пленные с ужасом узнали, что будут работать на строительстве дамбы для гидроэлектростанции. Первым делом всех остригли наголо, а потом подвергли какой-то химической обработке, причем некоторые после этой процедуры скончались.

    Бараков не было, и пленные жили в землянках. Охранниками служили немцы, перешедшие на сторону русских. Особенно много страданий доставил заключенным один фельдфебель, назначенный на должность начальника охраны. «Никто из русских не обращался с нами так жестоко, как он», – вспоминал позже один из пленных[14].

    Пленных часто переводили из одного лагеря в другой. Так, из Бекабада заключенный мог попасть в Коканд или, если повезет, в Чуаму, где медицинское обслуживание было получше и существовал даже плавательный бассейн.

    Лагеря под Сталинградом из концентрационных были переоборудованы в трудовые. С уменьшением количества военнопленных кормежка более или менее наладилась. Теперь заключенным давали рыбный суп и кашу. Большая часть пленных была задействована на работах по очистке Волги от затонувшей военной техники.

    Деятельность НКВД в Сталинграде не ослабевала. Первым зданием, которое было восстановлено, стало здание управления НКВД. Почти сразу возле него появились очереди: женщины приносили передачи арестованным. Немецкие солдаты из 6-й армии догадывались, что останутся в плену на долгие годы. Позже их опасения подтвердились. Молотов заявил, что ни один пленный немец не увидит Родины, пока Сталинград не будет полностью восстановлен.

    25. Меч Сталинграда

    В ноябре 1943 года, через год после начала операции «Уран», низко над Сталинградом пролетел транспортный самолет «Дуглас». На его борту находились советские дипломаты, направлявшиеся из Москвы в Тегеран для встречи с руководителями США и Великобритании. В их числе был и Валентин Деканозов. Позже он записал в своем дневнике: «В молчании мы прильнули к иллюминаторам. Показались первые дома, а потом начался какой-то невообразимый хаос: коробки полуразрушенных зданий, груды щебня, торчащие в небо трубы... Тут и там копошились крохотные фигурки людей. Некоторые дома уже полностью восстановлены. В степи за городом видны подбитые танки».

    На конференции в Тегеране Черчилль преподнес советской делегации Меч Сталинграда. На лезвии была выгравирована надпись: «Дар короля Георга VI стойким защитникам Сталинграда в знак уважения от британского народа». Вручая подарок, Черчилль произнес прочувствованную речь. Сталин принял меч двумя руками, поднес его к губам и поцеловал ножны. Когда советский лидер передавал реликвию маршалу Ворошилову, меч выпал из ножен и с грохотом упал на пол. Это досадное происшествие несколько омрачило торжество момента.

    В тот же вечер за обедом Сталин произнес тост. Он сказал: «Я предлагаю выпить за то, чтобы все военные преступники как можно скорее предстали перед лицом правосудия. Я пью за наше единство в борьбе с ними и за то, чтобы все виновные понесли наказание».

    Тегеранская конференция определила стратегию союзников на оставшийся период войны. План Черчилля о вторжении на Балканы был категорически отвергнут. Предполагалось, что союзники нанесут удар на северо-западе Европы. В случае удачи вся восточная и центральная часть Европы переходила в руки Сталина. Черчилль неоднократно указывал на это обстоятельство, но присутствующие не придали должного значения его словам. Потери Красной Армии и страдания, выпавшие на долю русского народа, позволяли Сталину манипулировать союзниками. Таким образом, Сталинградская битва положила начало превращению Советского Союза в супердержаву.

    15 мая 1943 года Сталин объявил Рузвельту о роспуске Коминтерна. К тому времени Коминтерн уже превратился в пешку, которой можно было с легкостью пожертвовать ради большой игры. Георгий Димитров, бывший глава Коминтерна, теперь возглавил Международный отдел Центрального Комитета партии большевиков. Средства коммунистической пропаганды продолжали эксплуатировать тему победы под Сталинградом. Скульпторы, писатели и поэты посвящали Сталинградской битве свои произведения. Пабло Неруда написал поэму «Песни любви Сталинграду». В ней он от лица всего мира выразил признательность защитникам города, возвратившим людям надежду.

    Только бывшим солдатам Паулюса будущее не сулило ничего хорошего. Некоторые военнопленные еще верили в контрнаступление немецких войск, которое принесет им долгожданную свободу, но большинство покорилось своей тяжкой участи.

    В жизни военнопленных, как бы ужасна она ни была, происходили подчас забавные случаи. Однажды в лагерный госпиталь явились три пациента. Все трое, несомненно, были евреями, одетые, однако, в немецкую форму с орлами и свастикой. Заметя удивление врача, один из них с усмешкой сказал: «Перед вами, доктор, восьмое чудо света – еврей на службе у Адольфа Гитлера». Как выяснилось, раньше они служили в венгерском трудовом батальоне, а попав в плен, получили одежду с захваченных немецких складов.

    К лету 1943 года питание заключенных в лагерях более или менее наладилось. Правда, продукты по-прежнему расхищались интендантами, которые меняли их на водку, или охранниками, чьи семьи питались, несомненно, лучше, чем пленные. Но смертность все еще была очень высока. Каждый день в лагерях умирали сотни заключенных. Чуть позже пленным разрешили выходить за территорию лагеря для сбора лекарственных растений, из которых доктора потом готовили витаминные концентраты. Изобретательность немецких врачей была просто потрясающей. Так, один из них из обрезков и трубочек сделал самый настоящий тонометр. В лагерных условиях доктора сумели создать вакцину против тифа, состоящую из экстракта внутренностей паразитов. Из кусочков шелка выдергивались нити для хирургических операций, а скальпели изготовлялись из жестяных консервных банок.

    Заключенные быстро постигали трудную науку лагерной жизни. Выжить могли лишь самые изворотливые и изобретательные. Поскольку основной проблемой была нехватка продуктов питания, первым делом пленные старались заглушить чувство голода. Для этого они вылавливали кости из рыбного супа, прожаривали их на плите, перемалывали и ели. Не обходилось и без фатальных ошибок. В лагере на озере Ильмень заключенные приспособились варить камыши, но не все виды годились в пишу, и многие умерли, отравившись ядовитыми растениями. В том же лагере один заключенный украл на кухне целую пригоршню сливочного масла, съел его и тут же в агонии скончался – его желудок отвык от жиров.

    Скудный паек, который немцы получали во время окружения, теперь смог бы поставить на ноги любого пациента из лагерного госпиталя, однако выздороветь хотели не все. Некоторые ждали смерти как избавления, как ждет сна усталый человек. Как правило, люди умирали быстро и безболезненно. Иной раз докторам казалось, что худшее уже позади, а утром они обнаруживали в постели холодный труп. Гельмут Гросскурт умер от тифа 7 апреля 1943 года в офицерском лагере во Фролове. В этом лагере из пяти тысяч заключенных умерло четыре. Семья Гросскурта узнала о его смерти лишь три года спустя. Курт Ройбер умер 20 января 1944 года в лагере под Елабугой. Некоторые пленные, пройдя через самые страшные испытания, неожиданно кончали жизнь самоубийством.

    Даже сравнительно здоровые люди имели очень мало шансов выжить. Они надрывались на тяжелой работе, для выполнения которой требовались силы, а их-то как раз и не было. Жидкий суп пролетал сквозь желудок, не задерживаясь, и содержал слишком мало калорий. А между тем работники НКВД заставляли заключенных работать по-стахановски. Пленные, оставшиеся под Сталинградом, восстанавливали разрушенный город, поднимали со дна Волги затонувшие суда. Некоторые принимали участие в сооружении канала Волга – Дон.

    Вскоре после победы под Сталинградом советское правительство приступило к разработке плана, предусматривавшего свержение нацистского режима в Германии. В связи с этим всех пленных немцев поделили на фашистов и антифашистов.

    Летом 1943 года высших немецких офицеров перевели из лагеря в Красногорске в монастырь под Суздалем, а потом перебросили в новый лагерь № 48, расположенный неподалеку от Войкова. Это местечко немцы прозвали «замок», поскольку жилось им там довольно комфортно. Здесь же оказались Паулюс и Шмидт, которых, кстати сказать, скоро разлучили.

    Тем же летом отдел НКВД по делам военнопленных организовал Национальный комитет по освобождению Германии. Главную роль в нем играли немецкие коммунисты. Два месяца спустя был создан Союз немецких офицеров, в который вошли антифашистки настроенные военные. Основная задача этого союза состояла в поддержке Национального комитета.

    Деятельность обеих организаций контролировал генерал-майор Мельников, начальник отдела НКВД по делам военнопленных. Он работал в тесном контакте с Международным отделом Центрального Комитета партии.

    19 августа три немецких генерала, взятых в плен под Сталинградом, – Зейдлиц, Латманн и Корфес – были переведены из лагеря в Войкове в центр переподготовки, находившийся в Жукове. Своим поведением все трое ясно давали понять, что готовы к сотрудничеству с советской властью. Зейдлиц искренне верил в то, что многие немецкие офицеры изменили свое отношение к войне и хотят спасти Германию от краха, к которому неизбежно приведет страну Гитлер. Себя он, естественно, причислял к лидерам антигитлеровской коалиции.

    В начале сентября Зейдлиц, Латманн и Корфес вернулись в Войково. Предполагалось, что они сумеют завербовать и других пленных генералов. Возвращение троицы вызвало в лагере всеобщее возбуждение. Поскольку дело происходило ночью, все генералы явились в общую комнату в пижамах, им не терпелось узнать, что происходит. Вейдлиц вышел вперед и торжественно заявил, что пришел решающий день. Он попытался убедить генералов присоединиться к ним и немедленно начать подготовку плана по свержению нацистского режима. Первым с импровизированного собрания ушел Штрекер. За ним потянулись Роденбург и Пфеффер. Однако Зейдлицу все же удалось переманить на свою сторону генералов Эдлера фон Даниэльса, Дреббера и Шлемера.

    Зейдлиц становился все более убежденным противником Гитлера. Он считал, что все пленные генералы должны объединиться ради спасения Германии. В то же время он прекрасно понимал, какие опасности поджидают их на этом пути. Оппозиция гитлеровскому режиму начала складываться слишком поздно и вряд ли могла действительно повлиять на судьбу рейха. Кроме того, сотрудники НКВД намеревались использовать пленных генералов в своих интересах. Скорее всего, Зейдлиц этого не понимал, вряд ли он даже знал, что Мельников работает в НКВД.

    17 сентября 1943 года Зейдлиц как руководитель Союза немецких офицеров представил генералу Мельникову план, в котором предлагал сформировать из пленных немцев тридцатитысячный армейский корпус. По замыслу Зейдлица, данный корпус должен был стать основой для формирования нового правительства после свержения Гитлера.

    Позже Мельников записал в своем дневнике: «Зейдлиц уже видит себя на посту главнокомандующего вооруженными силами свободной Германии». И тем не менее Мельников поддержал план немецкого генерала. Он обещал Зейдлицу всяческую поддержку и даже предложил организовать переброску людей в немецкий тыл для агитации среди командного состава и организации действий, направленных против гитлеровского режима.

    22 сентября Зейдлиц, сопровождаемый генералами Латманном и Корфесом, доложил свои соображения советскому руководству. Он рассчитывал, что русские помогут новому германскому правительству захватить власть, и просил о формировании одной небольшой армии, которая, по его мнению, должна была состоять из двух корпусов, четырех полных дивизий и частей авиационной поддержки. Численный состав армии был таков: семь генералов, полторы тысячи офицеров и сорок две тысячи солдат. Видимо, Зейдлиц не знал об уровне смертности среди германских военнопленных.

    На встрече с советским руководством Зейдлиц предлагал перебросить вновь сформированную армию по воздуху в район Берлина. Один из офицеров НКВД заметил, что подобная переброска сопряжена с определенными техническими трудностями. На его замечание Зейдлиц резко ответил: «Проработать детали – это задача русского командования». Лишь генерал Корфес не скрывал своего отношения к данной авантюре. «Это чистейшей воды утопия, – произнес он и добавил: – Командование русской авиации наверняка сочтет нас большими фантазерами».

    Сторонники гитлеровского режима постоянно осыпали Зейдлица яростными угрозами, но дальше этого дело не заходило. Свое недовольство фашисты выражали тем, что при встрече друг с другом использовали нацистское приветствие.

    В феврале 1944 года русские самолеты начали разбрасывать над немецкими позициями листовки, подписанные генералом Зейдлицем. Гестапо тотчас доложило Гиммлеру, что подпись Зейдлица является подлинной. Генерал Гилль, чьи войска в районе Черкасс были буквально засыпаны этими листовками, лично отправил в Германию несколько экземпляров. Он также передал гестапо письма, полученные им от генералов Зейдлица и Корфеса. Письма тоже оказались подлинными.

    В Германии листовки Зейдлица вызвали настоящую панику. Гитлер немедленно пригласил к себе Гиммлера и других генералов, которые в его присутствии должны были подписать «декларацию верности» фюреру. Однако этого Гитлеру показалось мало. 19 марта он публично проклял «презренного предателя святого дела» генерала фон Зейдлица.

    В то время у Мельникова тоже появились сомнения. Вопрос о создании «маленькой немецкой армии» все откладывался, поскольку ни одна крупная гитлеровская группировка на советскую пропаганду не поддалась. Зейдлиц объяснял неудачу отсутствием у немцев склонности к революционной деятельности, все еще ждал от советского правительства официального признания Национального комитета будущего правительства Германии. Но тут в дело вмешался Дмитрий Мануильский, тот самый, которого Чуйков в свое время не пустил в Сталинград. Мануильский заявил, что меморандум Зейдлица это не что иное, как хитро состряпанная провокационная попытка обострить отношения России с союзниками. Он писал: «Признание советским правительством Национального комитета спровоцирует обвинение Советского Союза в прогерманской политике».

    В мае 1944 года Эрих Вайнерт, президент Национального комитета, решил в целях пропаганды послать на Ленинградский фронт трех немецких офицеров. Двое из них, капитан Штольц и лейтенант Виллимзиг, отказались ехать. Офицеров под конвоем доставили в Москву и подвергли жесткому допросу. Через четыре дня они «признались», что принадлежат к фашистской организации внутри Союза немецких офицеров. Оба были арестованы НКВД как двойные агенты и увезены для дальнейшего расследования. Мануильский, которому всюду мерещились заговоры, запретил использовать пленных немецких офицеров в пропагандистских целях. Очевидно, он решил, что подобные попытки могут принести больше вреда, чем пользы.

    Зейдлиц впал в тяжелейшую депрессию. Чтобы поднять генералу настроение, офицеры НКВД преподнесли ему ко дню рождения огромный торт, украшенный четырьмя розами (у Зейдлица было четыре дочери).

    24 июня провалилась попытка покушения на жизнь Гитлера. Гестапо, конечно, не замедлило предпринять карательные меры по отношению к антифашистам. Но был в этом и положительный момент: оппозиционные настроения в немецкой армии усилились. Даже Штрекер, узнав о расстреле фельдмаршала Вицлебена, готов был подписать призыв к свержению Гитлера, но он слишком презирал Зейдлица, чтобы решиться на подобный шаг.

    8 августа Берия рапортовал Сталину о большом успехе: Паулюс наконец решился поставить свою подпись под обращением к немецкому народу. А 21 августа фельдмаршал и еще двадцать девять немецких генералов подписали обращение к группе армий «Север», содержащее призыв сдаться. Листовки с «пламенным призывом» незамедлительно разбросали над немецкими позициями.

    Обращение Паулюса к солдатам и народу Германии еще раз заставило Гитлера горько пожалеть о том, что он сгоряча назначил бывшего командующего 6-й армией фельдмаршалом. Фюрер понимал, что это назначение сыграло на руку Советскому Союзу. Сам Паулюс, после того как в феврале 1944 года его сын Фридрих был убит, пересмотрел свое отношение к войне. Теперь он считал своим долгом сделать все возможное для того, чтобы эта бессмысленная бойня закончилась как можно скорее. Второй сын Паулюса, Эрнст Александр, был арестован, а жене фельдмаршала, румынке Елене Констанции Паулюс, предложили сменить фамилию, только в таком случае она могла остаться на свободе. Гордая румынка с презрением отвергла это предложение, и ее тоже заключили в лагерь.

    Паулюс, не располагавший достоверной информацией, требовал встречи с кем-нибудь из Центрального Комитета, кто сможет объяснить ему политику Советов по отношению к Германии. Позже он писал, что и другие пленные генералы осознали свой истинный долг и готовы присоединиться в борьбе с нацизмом. Но прежде необходимо было ознакомиться с позицией советского руководства, поэтому фельдмаршал настойчиво добивался аудиенции у высшего должностного лица.

    Лишь в феврале 1945 года Паулюс смог встретиться с начальником НКВД по делам военнопленных генерал-лейтенантом Кривенко и руководителем, Третьего управления Министерства государственной безопасности Кобуловым. В разговоре с ними Паулюс выразил надежду, что по окончании войны Германия не будет полностью уничтожена. В своем рапорте Кривенко отметил, что фельдмаршал выглядел подавленным, как, впрочем, и другие немецкие генералы. Зейдлиц, например, был очень озабочен встречей лидеров трех держав на конференции в Ялте. Он даже заявил, что, похоже, США, Великобритания и СССР решили поделить Германию между собой. Опасаясь раскола Германии на части, он считал лучшим выходом присоединение Германии к России в качестве еще одной союзной республики.

    9 мая 1945 года, когда над Москвой гремели залпы тысяч орудий, салютовавших победе, Крекер записал в своем дневнике: «Все мы находимся в глубочайшей душевной депрессии. Жутко слушать победоносные речи советских вождей и пьяные песни русских солдат».

    Радость победы, охватившая советский народ, омрачалась огромными потерями, которые Россия понесла в той ужасной войне. Кровавая битва, начавшаяся четыре года назад, унесла жизни девяти миллионов солдат и офицеров Красной Армии. Восемнадцать миллионов бойцов получили тяжелые ранения. Гораздо труднее определить потери среди мирного населения. По мнению некоторых историков, они составляют восемнадцать миллионов человек. Таким образом, потери Советского Союза вдвое превысили потери Германии.

    На Нюрнбергском процессе в 1946 году Паулюс выступал в качестве свидетеля. Советская пресса окрестила его «призраком Сталинграда». По окончании процесса его поселили на подмосковной даче, где бывший фельдмаршал играл в карты и писал мемуары. Паулюс быстро старел, а его тик все усиливался. В 1947 году в Баден-Бадене умерла его жена, так и не увидевшая перед смертью своего мужа. Мы можем только догадываться о мыслях этой женщины насчет Сталинградской битвы, которая привела к поражению ее страну и уничтожила ее некогда крепкую семью.

    В ноябре 1947 года, когда «холодная война» вовсю набирала обороты, советское правительство приняло решение отправить военнопленных на принудительные работы в район Воркуты и север Западной Сибири. Заключенные должны были содержаться в лагерях «специального режима».

    Тогда же в Германии начали складываться правящие структуры будущей Германской Демократической Республики. Не были забыты и сталинградские пленники, которые заняли в этих структурах заранее отведенные им места. Среди счастливчиков оказались Латманн и Корфес. Некоторые офицеры были привлечены к службе в народной полиции. Генерал фон Ленски получил должность в Политбюро, а полковник Адам пост в Социалистической единой партии Германии. Лишь генерал Зейдлиц так и не дождался никакого назначения.

    В 1949 году Советский Союз потрясла очередная волна сталинских репрессий. Немецким военнопленным были предъявлены новые обвинения в «военных преступлениях». Так, например, летчик-ас Эрих Гартман был обвинен в повреждении самолета, являвшегося собственностью советского правительства. Генерал Штрекер был возвращен в Сталинград, где суд военного трибунала признал его виновным в уничтожении тракторного завода, хотя корпус Штрекера оказался в Заводском районе, когда все предприятия были уже уничтожены. Генералу был вынесен смертный приговор, замененный потом на двадцатипятилетнее заключение. Лейтенант Годфрид фон Бисмарк также был приговорен к двадцати пяти годам принудительных работ. Но что самое удивительное – в 1950 году был арестован и приговорен к двадцати пяти годам тюремного заключения генерал фон Зейдлиц. Советская пресса окрестила его реакционным генералом-реваншистом и обвинила в военных преступлениях, к которым Зейдлиц не имел никакого отношения.

    Не для всех пленных немцев жизнь превратилась в сплошные лишения. Некоторые даже встречали сострадание со стороны своих бывших противников. Когда заключенных перегоняли по этапу из Москвы в Горький, русские женщины по старой традиции выносили страдальцам еду и питье. Какое-то время они несли их поклажу, стараясь хоть чем-то помочь. В душах советских людей сохранилось простое милосердие, не уничтоженное идеологией.

    Австрийского доктора Ганса Дибольда очень тронуло сочувствие русских людей. Когда весной 1945 года его коллега доктор Шпейлер заболел малярией, советские врачи не жалея сил боролись за его жизнь. К сожалению, помощь пришла слишком поздно, доктор Шпейлер умер.

    После победы над немецко-фашистской Германией пленных немцев начали постепенно отпускать домой. Но десять лет спустя в Советском Союзе оставалось еще девять с половиной тысяч военнопленных. Их освободили только после визита канцлера Аденауэра в Москву в сентябре 1955 года. Среди освобожденных были генералы Штрекер, Зейдлиц, Шмидт, а также лейтенант фон Бисмарк.

    Бывших генералов нацистской Германии ожидали трудные времена. Зейдлица, например, немецкий народ заклеймил как предателя, а все его владения были конфискованы. Тот факт, что он сотрудничал с коммунистами, то есть с врагами, ставил генерала в особое положение. Зейдлиц, как и его предок, умер «очень несчастным человеком».

    Паулюс после освобождения поселился в Восточной Германии и исписал тонны бумаги, пытаясь объяснить соотечественникам всю сложность той ситуации, в которой он оказался зимой 1942 года под Сталинградом. Паулюс умер в Дрездене в 1957 году.

    Сталинградский противник Паулюса генерал Чуйков стал маршалом Советского Союза и занял пост командующего советскими оккупационными силами в Восточной Германии. 62-я армия была преобразована в 8-ю гвардейскую и по дорогам войны дошла до Берлина.

    Тысячи советских солдат погибли под Сталинградом, большинство от руки врага, а некоторые по приговору собственных командиров. Где находятся могилы последних и существуют ли подобные захоронения вообще, неизвестно. По документам они пали в боях за Родину, а войны, как известно, без потерь не бывает.









    Главная | В избранное | Наш E-MAIL | Добавить материал | Нашёл ошибку | Вверх