• Глава 1. Московия в «бунташный век»
  • Глава 2. Государственный монолит
  • Глава 3. Демократия XVII века
  • Часть I

    СТРАНА, В КОТОРОЙ ПРАВИЛИ РОМАНОВЫ

    Наши предки чем древнее,

    Тем больше съели батогов…

    (А. С. Пушкин)

    Глава 1. Московия в «бунташный век»

    Люблю тот край, где зимы долги,

    Но где весна так молода,

    Где вниз по матушке по Волге

    Идут бурлацкие суда.

    (Граф А. К. Толстой)
    МОСКОВСКОЕ ЦАРСТВО РУССКОГО ГОСУДАРСТВА

    Начать наше повествование придется с того, что Петр никогда не царствовал ни в России, ни в Российской империи и при всем желании не мог реформировать государственный и общественный строй и той, и другой. Россия — огромная страна, в конце XVII века простершаяся от Карпат и до бассейна Амура, от Соловецких островов до Дикого Поля. Формально Московское государство занимает большую часть этой колоссальной территории, но только формально, потому что 3/4 ее площади занимают земли Севера и Сибири, практически не населенные и служащие в основном для выкачивания минеральных и пушных богатств.

    Если же взять территории, на которых постоянно живут и занимаются земледелием русские люди, то есть историческую Россию, то всего лишь половину России занимала Московия.

    В 1613 году Михаила Романова возвели на престол «Московского царства русского государства». Все понимали, что Московское царство — только часть Руси. Московия Романовых возникла в 1613 году. Она политически очень отличается от Московии Рюриковичей, которая прервалась еще в конце XVI века, после смерти последнего царя Рюриковича, сына Ивана Грозного, Федора Ивановича.

    Петр пришел к власти в Московии, будучи четвертым царем из династии Романовых. Большую часть даже прочно заселенной русскими части Московии составляли земли, недавно присоединенные, еще малообжитые и отдаленные от центра страны: Заволжье и Приуралье, Астрахань и Башкирия. Это страна с суровым климатом, бедными почвами и потому редким населением. Даже «исконные русские» земли в междуречье Волги и Оки гораздо более холодные и менее населенные, чем земли Западной Руси — современных Белоруссии и Украины.

    То, что мы сегодня привыкли считать неотъемлемой частью Руси — теплые степные районы Южной России — в то время вовсе не является Русью. Русь очень хотела бы эти земли заселить — они теплые, урожайные, очень привлекательные для коренных земледельцев. Но вся степная зона Европы, от Кавказа до венгерской Пушты и от побережья Черного моря до пояса широколиственных лесов — спорная зона. Мусульманский мир и не в силах, и не особенно хочет осваивать эти богатейшие земли, но он в состоянии поддерживать бесчисленные кочевые племена во вражде к христианскому миру, особенно к Руси, к Речи Посполитой и к Австрийской империи.

    Расширяясь, Османская империя завоевала весь Балканский полуостров — земли греков, фракийцев-албанцев, славян. Пыталась захватить и земли венгров, воевать с Восточной империей — Osterreich — Австрией, владениями Габсбургов, с Речью Посполитой. Крымское ханство стало вассалом Турецкой империи, Казанское ханство и Ногайская орда приняли ислам, и вся окраина христианского мира превратилась в поле охоты на рабов.

    Жить даже в сильных городах типа того же Белгорода было опасно: никто ведь не знает, когда и какому хану понадобится устроить особенно большой набег. В ходе крупного набега татары брали и сжигали не только деревни и отдельные заимки, но и крепости, и города. Случалось, не удавалось отсидеться и в Белгороде. А уж переселиться в степь, распахать там клин земли (чернозем — полтора аршина, урожай — сам-двенадцать) означало играть со смертью.

    В результате вся степная зона — это не Московия и вообще не Русь. Самые южные форпосты Руси — это Воронеж, город-крепость на реке, северный берег которой покрыт дубравами, а южный — степной. Это Белгород, ставший в 1596 году центром Белгородской черты — системы укреплений, поставленной против крымских татар. Это Тамбов, построенный как крепость в 1635 году. За ними лежат практически ненаселенные, пустые земли.

    А вот современные Украина и Белоруссия — это Русь! Об этом я писал в своей другой книге, «Русская Атлантида», и не буду рассказывать подробно, но тогда только начали формироваться нынешние народы — украинцы и белорусы. Жители Западной Руси называли себя русинами, русскими, и православные братства во Львове, Гродно и Вильно становились добровольной агентурой православной же Московии.

    Московия, в которой развернулись описанные в этой книге события, — это часть исторической Руси. Но чтобы правильно понимать эти события, надо всегда помнить, как отличалась география XVII века от современной.

    ПРОСТРАНСТВА ОГРОМНОЙ СТРАНЫ

    Московия XVII века объективно гораздо меньше страны, которую мы сегодня привыкли называть Россией. Даже Орел, Серпухов и Новгород, сердце страны, — это ее дальняя периферия, а не «самый центр», как сегодня.

    Но субъективно эта страна больше, чем сегодня! Россия, конечно, не стала меньше за 300–400 лет… Но ведь там, где сегодня проложены железные и шоссейные дороги, в XVII веке тянулись разбитые проселки — примерно такие же, как в наше время тянутся по всем сельским районам, соединяют деревеньки или теряются в полях.

    Все это — дороги без покрытия, и все они зависят от погоды так же точно, как в наши дни — такой проселок.

    Мы сегодня едем из Москвы в Калугу четыре часа на электричке. А в XVIII веке ехали четыре дня на лошадях, и ехали медленно, потому что дорога мало напоминала автостраду.

    Римляне строили дороги, отсыпанные гравием, выложенные булыжником. Строили так хорошо, что их дороги пережили разруху Средневековья, и их использовали еще в XV, XVI или том же XVII веках. Чинили, покрывали асфальтом, а главное — с XV века в Европе начали строить новые дороги с покрытием, уже не имевшие никакого отношения к римским.

    Впрочем, таких дорог и в Европе в XVII веке очень, очень мало: дай бог, одна миля на сотню. Остальные дороги во всей Европе ничем не отличаются от российских и полностью зависят от погоды. В сухое время проехать от Парижа до Марселя можно за две недели, а вот между сезонами тот же путь проделать можно было разве что за два месяца. В теплой Франции, испытывающей сильнейшее воздействие океана, «де ми сезон», «между сезонами», имеет множество значений. Это и погода, и тип одежды («демисезонное пальто»), и образ жизни в периоды, когда и не холодно, и не особенно тепло. В недавнем историческом прошлом это были еще и периоды, когда лучше не трогаться с места.

    Так что в Европе дороги еще хуже, чем в Московии, уже потому, что во Франции, даже в Германии нет зимников. Накатанный снег надежнее земли, несколько месяцев в году по Московии неплохо ездить в санях. Чем севернее, тем дольше удается это делать.

    Но Францию спасают ее размеры — все-таки в сравнении с Московией это небольшая страна. А по Московии так и ездят — два месяца из Москвы до южных пределов государства. Два месяца — до северных пределов… вернее, даже не до пределов, а до тех мест, где вообще исчезают хоть какие-то дороги. Скажем, от Пустозерска уже проехать никуда нельзя — ни на восток, ни на запад, ни на север: туда нет дорог — вообще никаких, совершенно.

    Есть вьючные тропы, по которым можно идти и вести лошадь в поводу; или ехать верхом, прикрепив к седлу верховой лошади привязь идущей сзади вьючной.

    А на восток от Урала открывается вообще ледяная беспредельность — до Томска, Омска едут год. ГОД! До Иркутска из Москвы едут два года — трясутся в телеге, вышагивают рядом с возком, пережидают разливы рек, сильные морозы и дожди. Воевода, назначенный в Якутск в 1630 году, добирался от Москвы до Якутска три года и приехал на место назначения только в 1633 году.

    Здесь, впрочем, вопрос не только о пространстве, но и о времени — не только о пространствах страны, но о том темпе, в котором она живет. Никто никуда не торопится, не спешит… да и зачем спешить, если и так все ясно — и потом, в будущем, будет только то, что есть сейчас, а сейчас есть только то, что уже было. Люди будут другие, но как повторяется годовой цикл, так повторятся и стадии их жизни — детство, отрочество, юношество, зрелость, старость… И так же неизменно повторятся условия их жизни, такие же, как при Иване Грозном, как при Александре Невском, как при Ярославе Мудром…

    Если нет личности, которая хочет успеть реализовать себя, за короткие десятилетия прокричать миру уникальное и сокровенное, — куда и для чего спешить?

    Громадностью страны в Московии пока не научились гордиться — слишком мало знают о других странах, нет материала для сравнения. К тому же громадность страны дает ей очень мало преимуществ перед другими, а вот минусов — очень много. По колоссальным пространствам раскидано редкое население. Людей мало, исключительно мало! Мы привыкли считать Россию более населенной страной, чем любую из стран Европы, но тогда все было наоборот. Примерно 14 миллионов людей живет в Московии к первой в ее истории переписи — в 1683 году. Во Франции тогда же живет порядка 20 миллионов, в Италии — 15 миллионов, в Германии — все 25, а в Речи Посполитой — порядка 16 миллионов.

    Все эти люди очень мало контактируют друг с другом. В более населенных странах — на Западе ли, на Востоке ли — любые сведения о чем-то новом: об открытиях, происшествиях, изобретениях и придворных интригах — передаются быстро — их есть кому передавать. Слух пройдет по Франции, по Китаю, ослабевая и останавливаясь только там, где людей меньше, где просто нет того, кому можно рассказать новость, — в горах Цибайшань, на вершинах гор Корсики.

    Россиянин привыкает к тому, что я рискнул бы назвать «информационным одиночеством». Слишком многое надо сохранить независимо от других людей… Значит, надо быть особенно консервативным! Приходится жить самому по себе, храня любые сведения о мире и старательно отбирая, что запоминать, а что и нет.

    Кроме того, если в одной части страны недород, нет никакой возможности перекинуть голодающим хлеб. Если голод велик, если недород несколько лет — голодающие разбегаются из несчастливого района в более благоприятные, так у них больше надежды спастись. Но хлеб везти трудно, часто почти невозможно. Страна торгует, обменивается плодами ремесел и земледелия… но большую часть продуктов потребляют там, где произвели: слишком трудно перевезти что-то тяжелое — тот же хлеб.

    Страна делилась на уезды, а уезды — на волости. Уезды были очень разные по размеру и населению — как исторически сложились. Большие, как Суздальский, населяли десятки тысяч людей; вокруг Москвы лепились маленькие (Коломенский, Серпуховской, Рязанский), населенные тысячами людей.

    Волости-губы после Губной реформы 1555 года обрели некоторые демократические права самоуправления. И раньше сыск и суд по уголовным делам в губе передавался «выборным головам», то есть губным старостам из числа дворянства или детей боярских. В помощь им из «лучших» крестьян выбирались «губные целовальники». Это забавное слово «целовальник» подразумевает того, кто «целовал крест», давая клятву выполнять какую-то работу или следовать назначенным правилам. Целовальник, даже если он не давал «целовальной записи», — это лицо, давшее клятву в присутствии священника, «на том крест целовав».

    А после Губной реформы в ведении губных учреждений были почти все уголовные дела, составление кабальных книг, надзор за общественным порядком, почти все полицейские функции.

    Правда, в середине XVII века, когда во все крупные города стали ставить городских воевод, губное самоуправление, да и сами волости утратили свое значение. Ведь воеводы сосредоточивали в своих руках всю полноту власти на местах, у них был свой аппарат и свои воинские отряды для поддержания того, что воеводы считали порядком.

    В XVII веке воеводы с их отрядами были на местах самой существенной, самой реальной силой, а губные старосты — только лишь их помощниками.

    И еще одно следствие громадной территории страны: ее экономическое и социальное развитие происходит очень уж неодинаково. В центре страны, где города не так редки, вдоль главнейших дорог, соединяющих культурные центры, по берегам рек, которые тоже играют роль транспортных артерий, жизнь людей, их занятия, их образ жизни — словом, решительно все современнее, интереснее, умнее, цивилизованнее. В отдалении от центров и вдали от основных дорог, в глуши лесов как бы застывает предшествующая эпоха. Заволжские леса отстают от Москвы и Твери на десятилетия, если не на века. В Новгороде и Владимире спорят о просвещении — в лесах и степях Сибири царит совершенно другая эпоха, давно минувшая в центрах страны.

    В этих условиях Москва, столица, начинает играть совершенно исключительную роль, и совершенно закономерно. Стране нужен центр, в котором будут приниматься значимые решения, важные для всей страны. Приниматься оперативно: ведь если нападет враг, нет времени собирать ни парламент, ни Земский собор, вести обсуждения, прения и дебаты. Получается так, что Московии необходим единый центр, в котором будут приниматься решения за всю страну.

    Есть много резона в старом высказывании Ивана Ильина о том, что лучший способ превратить Россию в Демократию — это превратить ее из огромной континентальной страны в маленький океанический остров наподобие британского. Реалии такой страны, как Московия, делают ее политическую традицию поневоле автократичной, жесткой, выдвигая на передний план не коллективные решения, а решения группы высших чиновников и аристократов.

    ЛЮДИ И ИХ ЗАНЯТИЯ

    Уже в XIII–XIV веках в Волго-Окском междуречье распаханы ополья — неизвестно почему, какими силами природы сохраненные участки лугов посреди леса. Всю остальную землю Московии надо сначала освободить от леса, а уже потом распахивать.

    До XV века господствовало подсечно-огневое земледелие. Сельский хозяин искал особенно урожайное, исключительно выгодное место и там подсекал все деревья. Лес высыхал, и в одну из весен его поджигали, чтобы зола удобрила серую лесную почву. Иногда лес валили, подрубая стволы высоко, на уровне груди примерно. Но и в этом случае тратить времени на корчевку никто не хотел: так его и пахали, этот участок, объезжая сохой черные остовы деревьев.

    Первые два-три года урожайность на таком участке была сам-тридцать и даже сам-пятьдесят — то есть собирали в тридцать раз, в пятьдесят раз больше, чем посеяли. Потом участок истощался, и его забрасывали; задача сельского хозяина за эти два-три года была в том, чтобы найти и подготовить следующий участок…

    В тогдашней Московии нет черноземов, нет роскошной кипени садов, как на богатой Украине. Подзолистые почвы — само слово говорит что-то, не правда ли? Почвы, похожие на золу, — бесструктурные, нищие, мышиного серого цвета. Словно зола на ладони. Когда берешь в руку щепоть воронежского или полтавского чернозема, потом приходится мыть руку, а тут, подзолы, как зола или песок, просыпались между пальцами, совершенно не испачкав их гумусом. Нет органики в этой почве, даже нечему испачкать руку.

    Население росло, приходилось возвращаться на уже использованные участки, а еще позже — жить полностью оседло, используя все время одну и ту же землю. Земли надо было много, и деревни приходилось разбрасывать далеко друг от друга. Деревни маленькие, окруженные лесом и живущие не только земледелием, но и сбором ягод и грибов, рыбной ловлей и охотой. Лес в Московии и в XVI и в XVII веках оставался важным полем деятельности, постоянным местом пребывания. В лес шли влюбленные, в лес «уносили скуку», в лес бежали те, кто не сумел жить в мире с остальными.

    А бедная земля нуждалась в постоянном удобрении, и даже скот разводили не только и не столько для молока, сметаны и масла, сколько для удобрения — навоза. Навозная система земледелия позволила перейти от подсечно-огневого метода к двухполью или трехполью.

    При двухполье одну половину земли засевали, а вторую оставляли отдыхать, перепахивая с навозом. При трехполье треть земли отдыхала, вторую треть засевали яровым хлебом, а последнюю треть — озимыми.

    Урожайность в Московии редко превышала сам-пять, а чаще всего была сам-три. Орудия труда — примитивнейшие! Деревянная соха — это, по существу, просто выгнутый кусок дерева, и только. Борона — длинная палка, в которой накручены дырки, а из дырок торчат прутики. Никакого полива, никакой защиты урожая. Работа на рывок, отсеялись… и положились на Господню волю. Взойдет так взойдет. Вызреет так вызреет. Как будет, так пускай и будет.

    Но работа даже такими орудиями, в полной зависимости от погоды, давала хоть какой-то результат: ведь земли было очень много. Плохой, малоурожайной, но «зато» распахать можно было почти столько, сколько физически мог хозяин. 10–20 гектаров — это огромное хозяйство для Франции, Германии, даже для Польши. И это очень немного для Московии, где пространства необъятны и земля не принадлежит никому. В Московии распахивали и по 20, и по 30 десятин, получая с них меньше хлеба, чем во Франции с 10.

    В конце XVII века примерно 12 или 14 миллионов человек жили в Московии. Более 90 % из них — сельские жители, крестьяне.

    ЛЮДИ И ИХ ОТНОШЕНИЯ

    Жить одному среди бескрайних лесов опасно — слишком многое могло случиться с человеком, слишком подвержен он случайностям. В Германии атрибуты первобытно-общинного строя — большая семья и община-марка — исчезли еще в конце XIII века. В Московии родоплеменной строй и в XVII веке вовсе не ушел в прошлое. Жили семьями, в которых братья не выделялись со своим хозяйством, а вели общее; несколько десятков человек составляли один хозяйственный организм во главе с патриархом — большаком. Большак командовал коллективом из нескольких, порой — нескольких десятков детей и внуков, распоряжался и временем, и силами всех, и всеми материальными ресурсами рода. Большак сносился с властями и представлял перед властями всю семью; власть большака была непререкаемой и для семьи, и для властей.

    И власть общины определяла жизнь человека с момента рождения и до самой смерти. Земля принадлежала общине, и судьба отдельного человека тоже принадлежала общине. Община решала, где будет пахать и сеять какая семья; община «раскладывала» налоги и повинности, устанавливая, кто будет мостить дороги, а кто — подвозить государственных чиновников. Община присутствовала при всех событиях в жизни человека, от рождения и до смерти. Община бдительно следила, чтобы никем и никогда не нарушались обычаи, идущие от дедов-прадедов.

    В деревнях, как правило, маленьких, отделенных днями пути друг от друга, живет примерно 95 или 96 % населения страны — ее крестьянство. Классическое представление, сообщаемое россиянину еще в средней школе, — что крестьянство было на Руси самым отсталым и консервативным классом общества и несло в себе представления, возникшие еще в эпоху первобытно-общинного строя.

    НЕПРЕРЕКАЕМАЯ ВЛАСТЬ ОБЫЧАЯ

    Писаных законов было мало, да крестьяне и знали их плохо. Да и зачем? Крестьянство жило по обычаю.

    Было раз и навсегда определено и всем на веки вечные известно, как «надо» относиться к самому себе, к своим родственникам, всему роду, общине, приказам и приказным людям, к иностранцам восточным и западным, к царю и его указам, к птицам в небе и к рыбам в воде. Известно было, что надо делать и чего не надо, как именно работать и какими инструментами, как входить в избу и как в ней стоять. Известно было для всех и навсегда, на правах непререкаемой истины в самой последней инстанции.

    А кроме того, обычай определял и эмоциональную жизнь, внутреннее психологическое состояние человека. И в повседневности, и во время любых значимых событий.

    Следование обычаю заставляет учиться менять свое внутреннее состояние на «должное». Это ярко проявляется хотя бы во время русской традиционной свадьбы, когда на протяжении нескольких дней изменяется внутреннее состояние невесты и ее подружек; оно должно быть все время таким, какое предписывает обычай.

    В первый, ритуальный день девушки оплакивали девичество невесты. Действительно — вот жила себе и жила девушка у батюшки с матушкой в качестве ребенка, члена многодетной семьи. И вот — отдают замуж. Это ведь не как в наше время — по собственному желанию, порой очень пылкому, и если что-то не так, всегда можно прервать брак, уйти обратно, жить самой. В XVII веке все решают даже не батюшка и матушка, а большак и несколько главных мужчин (не всегда батюшка девицы из них, из решающих, руководителей общины). На втором месте — сговор батюшки и матушки с родителями жениха. Мнение невесты? А оно вообще не имеет никакого значения.

    Собственно, и мнение жениха ненамного более важно. В высших классах общества жених еще мог быть спрошен, хочет ли он жениться на той вон девице, которую ему тайком покажут в церкви или из-за забора, в саду. Но не невеста.

    Итак, невеста вовсе не ИДЕТ замуж, ее ОТДАЮТ, что совсем даже и не одно и то же. Звучат грустные, лирические песни, и кое-что из этого репертуара мы и сейчас можем слышать: хотя бы «Матушка, матушка, что во поле пыльно» или «Не шей ты мне, матушка, красный сарафан».

    Ведь отдают! Отдают из родной семьи, из родной деревни, отдают навсегда, и непонятно — на какую же судьбу… Дай бог, чтобы на счастливую, чтобы слюбилось… а если нет?! Если будет так, как в других, уже женских деревенских песнях, вроде «Догорай, моя лучина»?! И ведь отдают-то НАВСЕГДА!

    Соответствующие выражения лиц, задумчивая печаль в жестах, медленные лирические движения;

    Второй день — день церковного венчания. Радость: венчаются! Создается новая семья! Но радость эта тихая, цивилизованная, потому что контролируется церковью. В церкви и вести себя надо сдержанно, и петь — именно петь, а не орать. Это не как на каждом шагу сейчас: «Ах эта свадьба! Свадьба!!! Сваа-адьба!!!! Пела и плясала-а!!! А-ааа!!!!»

    Так что радость, но без чрезмерности, без обезумения, без впадения в крайность. Радость, передаваемая не столько громким смехом и отбиваемой чечеткой, сколько улыбкой.

    Третий день начинается с того, что на забор вешается брачная рубаха невесты… вернее, уже молодой жены. Вся община и все вообще желающие должны убедиться, что она вышла замуж «честной», что муж и его семья не обмануты, что все «по правилам». Как часто молодой муж бывал вынужден ткнуть себя или жену ножом (как-нибудь так, чтоб в незаметном месте, чтобы ранку потом не отследили…), мы, наверное, уже никогда не узнаем. Сколько семей не стали счастливыми ровно потому, что муж, может быть, ножом и ткнул, но счел себя и всю свою семью обманутой, этого тем более мы не узнаем.

    Вот какое число можно назвать, так это процент невест, которые оказывались «нечестными» вовсе не потому, что посмели быть с кем-то до мужа (вот ужас-то!!!), а в силу чисто физиологических или анатомических особенностей. Таких девушек, у которых отсутствует девственная плева, даже сегодня довольно много — порядка 2 %. У девиц, работавших с детства в поле, таких могло вырасти еще больше. Их судьба в XVII столетии могла оказаться очень трагичной.

    Но была плева или не было, «виновата» невеста или не «виновата», а в любом случае — кровяное пятно должно быть. Чтобы все видели и убедились: невеста была «честной», муж вступил в свои законные права. Только если оно будет, это пятно, свадьба считается состоявшейся уже не только по представлениям христиан, но и по старым языческим понятиям.

    Свершился фактический брак, и настало время совсем другой, уже вовсе не цивилизованной радости. Все беснуются, орут, прыгают, пляшут! Разница в поведении такая же, как между литургией и безумным шаманским камланием.

    Поются песни, чудовищно непристойные, шокирующие по понятиям цивилизованного человека. Пляшутся пляски, способные вогнать в краску бывалого бабника… В прошлом столетии случалось так, что фольклористы — здоровенные опытные мужики средних лет, вовсе не домашние мальчики и уж тем паче не ханжи, попросту не понимали, о чем поют вполне приличные, вполне патриархальные деревенские женщины. А то и смущались фольклористы, элементарно впадали в тоску от непристойностей, которые по вековечной традиции просто ПОЛАГАЛОСЬ петь и выкрикивать. Ну и чувствовали себя соответственно.

    Так что по умению «двигать душой», управлять своим внутренним состоянием россиянин в традиционной культуре, пожалуй, дал бы еще фору любому современному ханже.

    Традиция контролировала, как и к чему человек должен эмоционально относиться. А вся община бдительно следила, как бы его состояние не начало выходить за пределы предписанного. И наказывала, причем вовсе не обязательно физически или наложением штрафов. Человека, который ведет себя «неправильно» — ведет себя не так, как надо, в каждый день брачного обряда, например. Или который не ужасается «поганым», не презирает «латинян», не считает истинными христианами только московитов, не хочет вести традиционный образ жизни и так далее — такого человека вышучивали, высмеивали, ставя его в положение своего рода коллективного воспитуемого.

    Жизнь в маленьких, изолированных от всего мира деревушках, в полной зависимости от природы, не способствует развитию рационального мышления и отвлеченного богословия. Московиты называют себя христианами, и более того — называют себя православными, то есть теми, кто правильно славит бога. Для них и «латиняне», и другие православные (например, грузинские или сербские) — страшнейшие еретики и чуть ли вообще не язычники.

    Но и язычество вовсе не ушло в прошлое, и в доме, в усадьбе христианина продолжают обитать домовые, амбарники, кикиморы, чердачные, овинники, сарайники, шишиги и так далее и тому подобное. В реках опытные люди замечают русалок, а утопленники могут быть опасны и на приличном расстоянии от реки. В лесу обитает, конечно же, леший, хозяин, и разумный человек непременно принесет ему жертву, если собирается в лес. Ну, и без других призрачных и демонических существ не обходится. В лесу, кроме лешего, могут встречаться петерчата — неприятные существа, в которых обращаются души младенцев, которых не успели окрестить. Петерчата могут завести в болото или защекотать до смерти. Бывают в лесу еще аукалки и волки-оборотни.

    Все это, конечно, попросту нечисть, враждебная светлым силам. Но, во-первых, нечисть это все местная, коренная, известная задолго до прихода христианства на Русь и совершенно неизвестная по Библии.

    Во-вторых, отношение к этим существам совершенно не как к нечисти — чему-то поганому и непристойному. Все эти создания занимают свое место в деревенском (и не только деревенском) пантеоне, как и святой равноапостольный Владимир или Никола-угодник. Пониже, конечно, Николы-угодника и Марии-троеручицы (само название вызывает в памяти невольно шестирукое изображение Вишну). Но главное — святые и нечистые принципиально в том же пантеоне и почитаются одними и теми же людьми.

    В Московии пережитки язычества оказываются чуть ли не частью официальной религии, и поклоняться бесам — дело такое же обычное, как и поклоняться святым.

    На того, кто не поклоняется бесам — не гадает в баньке, не оставляет блюдце молока для домового, не боится русалок, не кидает в лес кусок рыбы для аукалок и оборотней, — на того обрушивается целый шквал презрения, насмешек, пренебрежения, глумления. Если человек не поддается «воспитанию», не начинает исполнять обычая во всей его полноте, общество демонстративно отторгает такую заблудшую овцу.

    ОБЫЧАЙ НАЧИНАЕТ «ЛОМАТЬСЯ»

    Нет никаких оснований считать, что городское население или общественные верхи хоть чем-то отличаются от крестьян — что они менее суеверны, не в такой степени привержены самым диким обычаям, что они более свободны, не так коллективистски живут и так далее.

    Но как раз в XVII столетии общинный быт крестьянства начал давать трещину как минимум по двум важнейшим причинам:

    1. Очень во многих местах власть общины ослабевает, и человек становится фактически от нее свободным.

    2. Сама община начинает превращаться во что-то совершенно другое… пока трудно сказать однозначно, во что именно.

    В XVII веке жизнь общины замкнута только там, где от других людей далеко. Там, где только государство или частное лицо могут контролировать жизнь общины, они непременно это делают. Цитадель общинности в ее изначальном смысле, когда община — это Mip, средостение власти и общественной жизни для человека, это окраины страны. Места, где и жить труднее, и от власти московского царя подальше.

    Там, где власть центрального правительства покрепче, правительство пытается ограничить общину в принятии решений, в праве распоряжения землей.

    В поместьях и вотчинах община тоже, и в еще большей степени, «утесняется» в своих правах; ее «исконные» права все больше присваиваются владельцами земель. Там, где раньше распоряжался выбранный староста или голова, появляется тот же староста, но только назначенный.

    Mip отвечает за своевременный сбор «государевых податей», а главная обязанность выборных крестьянских властей — «своевременный и бездоимочный» сбор этих податей. Воеводы же не только понуждают и наказывают тех выборных крестьян, которые «оплошкой и нерадением» допускают недоборы и опоздания в платежах, но и пытаются снимать неудобных людей, ставить на выборные должности более «подходящих».

    Правительство назначало для каждого округа только общую сумму подлежащего уплате оброка, а затем посадские и крестьяне должны были сами «верстатися» и «разводити» оброк «промеж себя», сообразно имуществу каждого хозяина: «по животам, и по промыслам, и по пашням, и по угодьям».

    Тут, конечно, две стороны: в дела общины вмешиваются, общину ограничивают… Но, с другой стороны, у общины появляются новые возможности, а самые активные и самые уважаемые крестьяне становятся прямыми помощниками царской администрации.

    Как указывал царь, «чтобы крестьянству убытков и продаж не было, а нам бы челобитья и докуки не было, а посады и волости от того не пустели, велели есми во сех городах и волостех учинити старост излюбленных, кому меж крестьян управа чинити… которых крестьяне меж собой излюбят и выберут всею землею, от которых им продаж и убытков и обиды не было, и рассудити бы их умели вправду безпосульно и безволокитно, и… бы доход оброк собрати умели и к нашей бы казне на срок привозили без недобору».

    Это уже не самодостаточная община, живущая в себе и для себя; это уже скорее сотрудничество общины с государством и изменения в самой общине.

    Причем и во владениях монастырей и крупных феодалов были элементы самоуправления. В уставной грамоте Соловецкого монастыря, данной Бежецкого верха села Пузырево крестьянам, сказано: «Судити приказчику, а с ним быти в суде священнику да крестьянам пятмя или шестмя добрым и середним».

    Спрошу только одно: а чем же эти пять или шесть «добрых крестьян» да не присяжные заседатели?! Тем, что число людей другое разве что.

    В наказе по управлению вотчиной, которую дал боярин Б. И. Морозов в 1651 году приказчику села Сергач Нижегородского уезда, читаем: «И ведать ему крестьян моих и бобылей и судить с старостою и с целовальниками и с выборными крестьяны. А велеть крестьянам всею вотчиною к моим ко всяким делам выбрать 10 человек, крестьян добрых и разумных и правдивых, которым с ним, с приказчиком моим, у дела моего быти… А судить ему крестьян и бобылей вправду, правого виноватым не чинити, а виноватого правым. А где доведетца иттить на землю у крестьян или на меру, и ему ходить со старостою и с целовальником и с выборными крестьяны и розводить вправду без полноровки и безпосульно…»

    Как видно, и тут в общине появляется какой-то новый элемент демократического самоуправления: выборные люди, которых контролирует «обчество» и которые несут на себе судебные и административные функции.

    На севере и в XVII веке продолжает распоряжаться волостной сход, и этот сход сам ставит должностных лиц, хотя и здесь сход все больше подчиняется надзору воеводы. А самое главное — там, где крестьянство свободно (на севере), община ослабевает еще и из-за того, что укрепляются отдельные хозяйства и становятся активнее, самостоятельнее отдельные люди.

    «Московское государство (XVI века) может быть названо самодержавно-земским. С середины XVII века оно становится самодержавно-бюрократическим», — так писал М. М. Богословский в своей замечательной, давно не переиздававшейся книге.

    Земский строй ослабевает за счет государства, но даже там, где у государства не доходят руки, общинность все равно ослабевает. А ведь демократия, самоуправление возникают именно там, где слабы и община, и государство. На севере — на Вологодчине, в Каргополье, в бассейне Северной Двины, от Холмогор до Архангельска — там ослабевает первобытная община, но там слабо и средневековое государство…

    Александр Исаевич Солженицын восхищался швейцарской «демократией, прямо вытекающей из традиций общины», считая ее самой совершенной и, так сказать, самой «народной». В представлении современного россиянина община и демократия есть две вещи, никак не совместные. Но совершенно прав Александр Исаевич: вся европейская демократия вырастала из вот таких общинных и послеобщинных форм самоуправления. Сначала были территориальные общины, умевшие выбрать для самих себя и из собственной среды «добрых и излюбленных» управителей, а потом уже и в масштабах государства появилась «палата общин» (так ведь и называется, как назло!).

    Констатирую факт: в Московии XVII века все более укрепляется именно такая «низовая» демократия; общины все активнее принимают на себя функции низовых органов управления.

    Напомню еще раз, что эти все процессы идут не в городах, в среде высоколобых интеллектуалов и богатых людей, а как раз в основной массе тогдашних московитов, в крестьянстве.

    КРЕПОСТНОЕ ПРАВО

    В представлении современного человека «государственные крестьяне» — это вообще такие же зависимые люди, как и владельческие, только принадлежат они не частным лицам, а государству. Положение их, может быть, и полегче, потому что они имеют дело с безличным государством, а не с радеющим о своей пользе помещиком, но и только. Точно так же само слово «крестьянин» вызывает ассоциации с бесправием, униженностью, поркой на конюшне и барщиной.

    Поэтому нам трудно до конца осознать, что же такое черносошные крестьяне и чем крепостное право XVII века отличается от того, с которым мы имеем дело, говоря о временах «матушки Екатерины».

    Суть же дела в том, что если придавать слову «крестьянин» это значение униженности, то черносошные крестьяне — это вообще никакие не крестьяне. Это свободные сельские обыватели, которые пашут землю не потому, что их кто-то принуждает, а потому, что в аграрном обществе это самое выгодное занятие и совсем неплохой способ кормиться.

    Точно так же они объединены в общины постольку, поскольку им это выгодно, и до тех пор, пока им это удобно и выгодно.

    Они лично свободны, совершенно не согнуты в покорности. Их зависимость от государства — не рабское состояние, а способ включиться в некую государственную корпорацию.

    Они ведут свои торговые операции и промыслы, как сами считают необходимым, накапливают богатства, и в их среде усиленными темпами произрастает самый натуральный капитализм. Из среды черносошных крестьян вышли такие богатейшие купеческие фамилии, как Босые, Гусельниковы, Амосовы, Строгановы (те самые: «спонсоры» Ермака, организаторы завоевания Сибирского ханства).

    То значение, которое часто придается слову «крестьянин», в XVII веке совершенно отсутствовало. Эта принадлежность к общественным низам, зависимость и «маломочность» в XVII веке ассоциировалась разве что со словом «бобыль» или даже «холоп».

    В XVII столетии крестьянин был если и ограниченным в правах, то все же подданным царя, а никак не простым рабом барина. Это касается даже владельческих крестьян, сидевших на землях поместий и вотчин, а уж крестьяне церковные, дворцовые и черносошные тем более не имели ничего даже общего с рабами.

    Церковные, понятно, сидят на землях монастырей.

    Дворцовые, или крестьяне государевы, жили общиной, управлялись дворцовыми приказчиками, но сохраняли выборных старости по своему положению были ближе к черносошным, чем к владельческим.

    Черносошные крестьяне сидели на «государевой земле», то есть на вольных землях, и жили своими общинами. Они и впрямь не были вполне вольными людьми: правительство контролировало выполнение ими своего тягла. Впрочем, уже в IV веке по Рождеству Христову в Римской империи колоны и сервы далеко не всегда могли свободно уйти с занимаемой земли. Из этого вовсе не следовало, что они становятся частными или государственными крепостными, отнюдь! Они были «крепки земле» и не должны были с нее уходить, не оставив вместо себя заместителя, и только.

    Почти так же и современное государство, вкладывая во что-то деньги, старается потратить их не зря: вводит систему лимитной прописки, ограничивает выезд за границу тех, кто столкнулся с государственными тайнами, требует, чтобы получившие бесплатные дипломы отработали по распределению и так далее. Говоря откровенно, я не вижу здесь крепостничества, хотя и вижу некоторые ограничения прав и свобод.

    Так же точно и черносошные крестьяне-домохозяева, входившие в тяглые «общества» и записанные в податные списки «тяглые и письменные люди», были прикреплены к своим обществам и не могли покидать свои дворы и земельные участки, не найдя заместителей.

    Ограничения свободы — налицо. Но Ключевский полагал, что «такое прикрепление, разумеется, не имело ничего общего с крепостным правом», и с ним остается согласиться.

    «Закрепощался» только сам тяглец-домохозяин. Каждый крестьянский двор представлял собой что-то вроде небольшой артели, состав его был куда как разнообразным и сложным. Кроме хозяина, там жила огромная семья — очень часто вплоть до внуков и правнуков, и родственники или работники — «захребетники», «суседи», «подсуседники». Положение «закрепощенного» большака было для них крайне престижным. Если бы большак захотел, он без малейшего труда поставил бы вместо себя кого угодно из этой «меньшой братии», а сам стал бы «свободным» человеком.

    Что же до самой этой «братии», живущей в хозяйстве кроме большака, то она была свободна как ветер, и никому не пришло бы в голову удерживать любого из них, вздумай уйти хоть все, хоть по одному все «суседи» и «подсуседники». Разве что сам глава этой патриархальной крестьянской артели, большак, огорчился бы временному отсутствию рабочей силы.

    Среди черносошных крестьян были и весьма богатые крестьяне, занимавшиеся не только земледелием, но и торговлей и разными промыслами; обычно они пользовались наемным трудом. Были «среднезажиточные», а были совсем «маломочные». Известны и «половинники», то есть батраки, обрабатывавшие чужую землю за часть урожая.

    Кроме собственно крестьян-тяглецов, в черносошных общинах жили еще так называемые «бобыли» — обычно ремесленники или наемные работники, то есть сельское население, но не тяглое; те, кто изначально земли не пахал.

    Были, правда, и «пашенные бобыли», владельцы небольших участков земли. Само их существование доказывает: землю можно было купить и продать. Иначе откуда бы взялась земля у «пашенных бобылей»?

    Впрочем, М. М. Богословский давно и совершенно определенно писал: «Владельцы черной земли совершают на свои участки все акты распоряжения: продают их, закладывают, дарят, отдают в приданое, завещают, притом целиком или деля их на части».

    Этот крестьянский капитализм зашел так далеко, что возникли своего рода «общества на паях», союзы «складников», или совладельцев, в которых каждый владел своей долей и мог распоряжаться ею, как хотел, — продавать, сдавать в аренду, подкупать доли других совладельцев, а мог и требовать выделения своей доли из общего владения.

    М. М. Богословский писал: «В севернорусской волости XVII века имеются начала индивидуального, общего и общинного владения землей. В индивидуальном владении находятся деревни и доли деревень, принадлежащие отдельным лицам, на них владельцы смотрят как на свою собственность: они осуществляют на них права распоряжения без всякого контроля со стороны общины. В общем владении состоят и земли и угодья, которыми совладеют складничества — товарищества с определенными долями каждого члена. Эти доли — идеальные, но они составляют собственность тех лиц, которым принадлежат, и могут быть реализованы путем раздела имущества или частичного выдела по требованию владельцев долей. Наконец, общинное владение простирается на земли и угодья, которыми пользуется как целое, как субъект… Река с волостным рыболовным угодьем или волостное пастбище принадлежит всей волости, как цельной нераздельной совокупности, а не как сумме совладельцев».

    Право же, тут только акционерного общества и биржи не хватает! Или до этого просто не успело дойти дело?

    М. М. Богословский сравнивает положение черносошных на Руси и положение вольных крестьян-бондэров, или бондов, в Норвегии, вольных бауэров в Германии, находя множество аналогий.

    Со своей стороны, автор только хотел бы смиренно напомнить, что север Московии — это коренные земли Великого Новгорода. И что Великий Новгород и в XIV, и в XV веках, до самого своего убийства Москвой, развивался как одна из циркумбалтийских, то есть «вокруг балтийских», цивилизаций.

    И этих крестьян очень много: более 50 тысяч дворов, то есть патриархальных артелей, а всего никак не меньше полутора миллионов человек.

    Причем не только ведь на севере, но и в центре Московии, в самом сердце Великороссии, в XVII веке есть черносошное крестьянство. Солидный советский справочник отрицает это: «К середине 16 в. Ч.к. исчезли в центр, р-нах страны, но сохранились на севере».

    По этому поводу я только позволю себе привести такой небезынтересный эпизод: в 1634 году был случай, когда часть из отличившихся во время Смоленской войны правительство решило сделать помещиками. Но крестьяне, жившие возле Арзамаса (далеко не север!), не захотели становиться владельческими и прогнали незваных помещиков дубьем.

    Здесь много чего можно спросить, в том числе: что же это за профессиональные воины, которых мужики гонят дубьем? И что же это за героические крестьяне? Но в любом случае факт любопытнейший, и я совершенно не допускаю мысли, что составители Большой советской энциклопедии не знали бы этой истории и что они не слыхали ничего про вольных крестьян центральной Великороссии. И потому вопрос имеет смысл задавать только один: кому в 1978 году до такой степени не хотелось, чтобы россияне знали бы не мифы, а свою настоящую историю?

    На севере, правда, черносошных несравненно больше; есть даже такое понятие, как «черносошные волости», то есть обширные области, где владельческих крестьян вообще нет, все исключительно вольные. В центре страны все это не совсем так, черносошные и владельческие крестьяне живут чересполосно, но, во-первых, вольные «государевы хрестьяне» там тоже есть. А во-вторых, положение владельческих крестьян не так уж сильно отличается от положения черносошных.

    То есть отличается, конечно, и в худшую сторону, даже при том, что государственные подати владельческих крестьян значительно меньше, чем у черносошных, но ненамного. Суммарно же они платят больше.

    Но главное, государство и после Уложения 1649 года не отказывается видеть во владельческих крестьянах своих подданных: они платят государевы подати, они не лишены личных прав; помещикам запрещается «пустошить» свои поместья; правительство не отказывалось от своего права наказывать злоупотребления помещичьей властью.

    Был, например, случай в 1669-м, когда «великий государь указал стольника князя Григория Оболенского послать в тюрьму за то, что у него в воскресенье на дворе его люди и крестьяне работали черную работу да он же, князь Григорий, говорил скверные слова».

    Не сомневаюсь, что после этого случая не один помещик говорил «скверные слова» в адрес правительства, но ведь случай очень назидательный!

    Владельческие крестьяне были кем угодно, но не рабами, их «крепость земле» вовсе не означала одновременной «крепости владельцу». Помещики и владельцы вотчин нарушали права владельческих крестьян — продавали их без земли, меняли на холопов, разбивали семьи. Историки справедливо отмечают, что таких случаев становится больше только к самому концу XVII столетия. По мнению В. О. Ключевского, это признак нарастающего закрепощения, симптом того, что все идет к полному превращению владельческого крестьянина в вещь. И боюсь, что это один из тех пунктов, по которым невозможно согласиться с В. О. Ключевским.

    Потому что, во-первых, нарушались и нарушаются права самых различных людей, и вовсе не одних владельческих крестьян на Руси XVII века. Недавно, например, мои права нарушил один очкастый чмырь, напечатавший в газете мой рассказ под своей фамилией (думал, наверное, что я об этом так и не узнаю). В те же сложные времена права даже людей из феодального сословия мало чем были защищены и нарушались очень часто.

    В конце концов, это не кого-нибудь, а самого что ни на есть натурального Патриарха всея Руси велено было считать рядовым монахом и отправить в дальний монастырь в ссылку, когда он вошел в конфликт с Алексеем Тишайшим. В конце концов, не кого-нибудь, а боярыню Морозову и княгиню Урусову сгноили в земляной тюрьме в Боровске — двух женщин, и по рождению, и по фамилиям мужей принадлежащих не просто к дворянству, а к высшей феодальной аристократии и лично знакомых с царем.

    Я специально привел примеры бессудной расправы, совершившейся по личному приказу царя; те случаи, в которых не очень понятно, о чем идет речь, — не о пресловутом ли нарушении прав?

    Что ж удивляться тому, что права владельческих крестьян время от времени оказывались нарушены?

    Во-вторых, каждый случай такого рода нарушения был не случаем обычной повседневной практики, а актом нарушения закона — со всеми вытекающими последствиями. И помещик, разлучавший супругов, чтобы повернее добраться до понравившейся ему молодки, и вотчинник, менявший крестьянина на холопа, очень хорошо знали, что они преступники и что, если они не поберегутся, их действия вполне могут иметь для них же самих весьма плачевные последствия.

    Правительство таких и ссылало, и секло кнутом, и, уж во всяком случае, отнимало поместья, а с ними — и средства к существованию и общественному положению. Потому что закон владельческого крестьянина ЗАЩИЩАЛ.

    В-третьих, служилое сословие, конечно, наращивало масштаб эксплуатации крестьян, сидевших на их земле, и, наверное, очень хотело бы получить полное право владения крепостными, как античными рабами. Но осмелюсь утверждать, что никакой «исторической неизбежности» в таком повороте дел вовсе не было. Была возможность, но и только.

    Весь вопрос и состоял в том, каким образом распорядится страна сама собой на крутом повороте истории. Только от этого зависело, что станется с владельческими крестьянами — получат ли они свободу и на каких условиях или останутся «в крепости»? И тоже еще вопрос, в какой именно крепости — в крепости земле или владельцу?

    ПОСАДСКИЕ ЛЮДИ

    В Московии XVII века жизнь горожан очень мало отличается от жизни крестьянства. Горожан обычно называют «посадскими людьми» — от слова «посад». Посадами в Средневековье называли неукрепленную часть города; посад было то же самое, что и «подол», лежащий ниже укрепленной «горы», места обитания знати. Посадами называли и города, с самого начала не имевшие укрепленной части.

    Посадские люди — это и купцы, и ремесленники, и мелкие торговцы. Слова «мещанин» в Московии нет и никогда не было, оно появится в конце XVIII века, принесенное из Западной Руси.

    Только не надо думать, что всякий город на Руси — это место обитания посадских! Во многих городах, особенно на юге страны, близ Дикого Поля, есть города, где вообще посадских нет; по переписи 1668 года, таковы Орел, Кромы, Ряжск, Шацк, Севск, Мценск, Оскол, Тамбов, Изборск и многие другие. Живут в них только государевы служилые люди.

    Конечно, важнейшим торговым центром была Москва, а кроме нее — Новгород, Астрахань, Псков, Ярославль, Вологда, Кострома, Нижний Новгород, Торжок и другие. Но легко заметить: все эти города, кроме богатевшей на торговле с Востоком Астрахани, — все это города центра и севера Московии.

    И на посадах занимаются сельским хозяйством. Огороды, конечно же, имеют все, даже в Москве. Но в маленьких городках не только разводят огороды, но пашут землю и сеют хлеб многие ремесленники, потому что труды их рук плохо кормят. Не потому, что эти люди малоискусны и недостаточно трудолюбивы, а потому, что страна еще мало живет разделением труда и обменом. Слишком многое делается там же, где потребляется; люди мало продают и покупают, и у них обычно мало денег. Характерен их обычай завязывать деньги в пояс, класть в шапку или даже совать за щеку. С большими суммами так поступать нельзя, но кошелек-калита есть только у богатых купцов. У остальных людей так мало денег, что им и кошелек еще не нужен; им вполне хватает поясов, шапок и собственных ртов.

    Сами деньги большие, с неровными краями, выкованные на наковальне кузнецом. Поэтому монеты того времени совсем не такие стандартные, как их современные сестры, и не такие «красивые». В них важнее то, что они одинакового веса: монета ценится не тем, что на ней написано, а весом. И у правительства всегда есть соблазн — написать на монете большее достоинство, чем в ней содержится металла. Скажем, выпустить копейку, в которой не 7 граммов серебра, а только 5. Вроде бы копейка и копейка, а на самом деле правительство наживает на этой не слишком честной операции приличные денежки. Называется это «порча монеты», и время от времени такие вещи происходят.

    Жители посадов, даже маленьких, живут свободнее и интереснее крестьян. Они зарабатывают на жизнь более разнообразными способами, у них гораздо больше впечатлений, и они несравненно меньше зависят от погоды. Наконец, у них водятся деньги, а в деревнях денег почти нет, да они и не особенно нужны.

    Положение в обществе и образ жизни купцов просто невозможно сравнить с образом жизни даже богатых крестьян.

    Но посадские люди — вовсе не горожане, которые отличаются от остального населения страны своими правами и обязанностями; не индивидуалисты и не самостоятельные люди, которые могут делать все, что хотят. У них нет общин, к которым человек принадлежит просто по факту рождения. Но все они входят в объединения-корпорации — в слободы. Если город большой, слобод много и слобода большая, она может разделиться на сотни и полусотни. Каждый купец и каждый ремесленник входит в «свою» слободу и сотню. Он всегда знает, кто еще входит в корпорацию и кто у них в корпорации главный.

    Города в Московии — вовсе не те места, где живут горожане-граждане. Посадские люди — такие же забитые и бесправные, как в деревнях. С одной стороны, они ищут защиты у своего государства, если их «обижают» — например, если «уездные людишки», «государевы хрестьяне» начинают их теснить: строить дома «на посадах», держать там лавки и заниматься ремеслом. Сами по себе такие попытки очень интересны — получается, что есть в Московии крестьяне и достаточно активные, и достаточно «капиталистые», чтобы легко выйти в «посадский люд».

    Но посадские, конечно же, хотят прекратить конкуренцию! И не только с богатыми крестьянами, но и с жителями «белых» слобод. Дело в том, что и монастыри, и отдельные феодалы до 1649 года, до Соборного уложения, могли владеть такими слободами. Жители «белых», частновладельческих слобод занимаются теми же ремеслами и торговлей, что и жители «черных» слобод, тянущих тягло государево. Но ведь жители «белых» слобод не платили податей государству! И оказывались в очень выигрышном положении, могли легко конкурировать с «черными» посадами.

    Государство охотно подыграло верным слугам, доносившим на менее верных, и по Соборному уложению 1649 года все «белые» слободы «велено было взять за Государя». Речь шла о прямом перекладывании денег из кармана тех, кто строил эти слободы, вкладывал в них деньги, в карман государства: «потому, не строй слобод на государевой земле».

    А для жителей «белых» слобод речь шла об исчезновении последнего островка свободы. Потому что государство включило их в число тяглых людей и другой своей державной рукой постановило: посадские должны были «тянуть тягло». Теперь они не имели права самовольно выходить из посадов, не могли продавать своих домов и лавок нетяглым людям.

    К тому же в Московии посадских очень мало в сравнении с крестьянами, даже таких тяглых посадских людей.

    В Москве есть богатые купцы, ворочающие десятками тысяч рублей — сказочные деньги для времен, когда за рубль покупали корову, за два или три рубля — избу. Но сколько таких купчин? По мнению Василия Котошихина, «близко 30 человек». Остальные, менее богатые, объединены в «суконной сотне» и в «гостиной сотне», а всего их порядка 200–250 человек. Эта цифра, конечно, показывает число глав больших семей, своего рода «большаков» купеческого звания. За каждым таким «большаком» стоят десятки членов его семьи. Вся мужская часть этой семьи помогает главе, как-то участвует в деле. Но и это дает цифру в несколько тысяч человек на всю огромную страну.

    «Меньшие» же посадские люди на Москве и в провинциальных городах, все эти мелкие купчики и ремесленники с достатком и без достатка в своих «сотнях» и «слободах» не достигают и числа 300 тысяч. Это — на всю страну с ее 12–14 миллионами населения/Посадские — это исключения среди «правила» — среди крестьян.

    Московское государство использует посадских людей не только как уплатчиков государевых податей. Это государство имеет обширнейшее хозяйство со множеством натуральных и денежных податей, сборов, системой казенной торговли. Государство нуждалось во множестве сборщиков, таможенных голов и целовальников. Казалось бы, ну кто мешал завести целую армию специальных чиновников?! Не мешал-то совершенно никто, но ведь чиновникам надо платить…

    А тяглые посадские общества были обязаны поставлять правительству кадры бесплатных, и притом достаточно квалифицированных, умеющих писать и считать работников: таможенных голов, целовальников, сторожей, извозчиков. Целовальник — это тот, кто давал клятву на своем нательном кресте — целовал крест. Такую клятву россиянин практически никогда не нарушал, боясь погубить свою душу.

    Вся эта армия добровольных временных чиновников, помощников государства, занималась сбором пошлин таможенных и проездных на мостах и перевозах, разных натуральных платежей, заведовала казенными промыслами — винными, хлебными, соляными, рыбными и так далее, торговала казенным товаром, а до того собирала его, сортировала, везла и распределяла…

    Со стороны правительства это был способ получить даровые услуги со стороны посадских, но для самого населения это оборачивалось своего рода кооперацией с правительством, такой же, какая была свойственна для уездного населения.

    Впрочем, материальных выгод посадским от этого не было никаких, а, наоборот, было сплошное разорение — ведь пока «правилась служба государева», их собственные нехитрые, но требующие постоянного внимания дела и хозяйства только приходили в упадок.

    Без ненужных комментариев приведу кусок челобитной, поданной во время Азовского собора 1642 года: «…а мы, сироты твои, черных сотен и слобод старостишки и все тяглые людишки ныне оскудели и обнищали… и от даточных людей и от подвод, что мы, сироты твои, давали тебе, государю, в Смоленскую службу, и от поворотных денег, и от городового земляного дела, и от твоих государевых великих податей, и от многих целовальничьих служеб, которое мы тебе, сироты, служили… И от тое великие бедности многие тяглые людишка из сотен и из слобод разбрелися розно, и дворишка свои мечут».

    СЛУЖИЛЫЕ ЛЮДИ

    Высшие позиции в обществе Московии занимали вовсе не владельцы земель, не капиталисты и не обладатели привилегий. Да ведь и нет почти ни у кого капиталов и земель, ни особых привилегий.

    Высший класс общества составляют те, кто непосредственно служит государству, — служилые люди. Слой этот очень неоднородный, между его группами очень много различий.

    Резко отличаются друг от друга владельцы вотчин — земельных владений, которые перешли к ним «от отца» и которые нельзя отнять ни при каких обстоятельствах. И основная масса служилого класса — помещики, те, кому земли даются во временное держание, «по месту».

    Всем дают разное количество земли, и могут давать пожизненно, а могут на сколько-то лет — на десять или двадцать. Если служащий получает повышение, ему должны дать еще земли. Если там, где у него поместье, больше земли нет, приходится дать ему другое поместье, побольше, но в другой части страны. Если служивый человек ведет себя плохо, приходится отрезать часть земли, и это вызывает ничуть не меньшие проблемы. И уж совсем неразрешимый вопрос: что делать, если у помещика не один сын, а трое? Тогда ведь приходится двух сыновей «верстать землей в отвод», давать им отдельные поместья. Тогда только один из сыновей остается с отцом в поместье; по идее, он должен дождаться смерти отца и стать помещиком после него.

    Поместья все более становились наследственными владениями; одряхлев, помещик обычно «бил челом» в Поместном приказе, чтобы государь «пожаловал» его за службу и за раны, велел бы «оставить» его поместье за сыном, а если сына нет — то за зятем, племянником, которому «его государеву службу править мочно». Такие просьбы обычно исполнялись, если не было веских причин поступить иначе.

    Поместье давалось для того, чтобы человек мог выставить сколько-то вооруженных людей и принимать участие в войнах, ведомых государством. По Уложению о службе 1556 года со ста четвертей земли помещик должен был выставлять одного вооруженного всадника. На эту норму и ориентировались дьяки Разрядного и Поместного приказов, рассчитывая: какую частную армию должен содержать каждый помещик?

    Каждые три года помещик должен был являться на смотр, показывать дьякам Поместного приказа, какие силы он подготовил, так сказать, подтверждать свое право на поместье. Не слишком часто, но случалось, что неспособных вести хозяйство и обеспечить нужное число воинов поместий лишали.

    В низах военного сословия, среди дворянства и детей боярских сталкивается множество различных групп: кто побогаче, кто победнее, кто позначительнее, а кто впал в ничтожество. Многие различия вообще не очень понятны без длительной подготовки, без того, чтобы вникать во множество деталей — хотя бы различия между дворянами и детьми боярскими.

    Дети боярские происходили от измельчавших боярских родов, от вторых и третьих детей бояр, которым не Досталось вотчин, от лично свободных слуг бояр и князей. Дворяне же порой от лично несвободных слуг бояр, и родословные у них были не такие древние; среди дворян много было незнатных людей. И при том, что реальное положение у этих двух групп совершенно не различалось, дети боярские считались занимающими более высокое положение.

    Для детей нашего рационального века в этом даже как-то и непонятно, в чем различия (если уж и экономически, и юридически нет никакой разницы), но люди XVII века тонко находили эти различия; в некоторых случаях они оказывались довольно серьезными. Например, во время царской свадьбы дети боярские «берегли путь Государев» — когда царя и царицу венчали в соборе, следили, «чтоб между государева коня и царицыных саней не переходил никто». А дворяне такой чести удостоиться не могли бы никогда.

    И уж конечно, столичное дворянство сильно отличается от провинциального, слуги государства занимают совсем не такое же положение, какое слуги бояр и князей. Столичные «чины» — стольники, стряпчие, дворяне московские и жильцы — составляют царскую гвардию, служат офицерскими кадрами для провинциальных отрядов, несут службу при царском дворце, исполняют различные поручения высших сановников, а то и самого царя.

    В провинции главную массу служилых людей составляли «родовые» (то есть потомственные. — А. Б.) дворяне и дети боярские.

    Для крестьян, конечно, все группы служилых людей — это социальное «поднебесье». Это те, кого правительство велит «его помещика слушати и пашню на него пахати и доход ему помещиков платити». Не зря же на всех служилых людей распространяется слово «боярин», на которое вообще-то абсолютное большинство служилых не имели никакого права. В чем нет совершенно ничего специфически русского — точно так же и в Западной Европе для всякого простолюдина всякий феодал становился «сиром», «сэром», «синьором».

    Но это — для крестьянина, волей-неволей смотрящего снизу вверх. Но по отношению к настоящим боярам и с точки зрения государства все эти «худые смиренные холопи», Ивашки и Микишки, — точно такие же рабы, двуногая собственность, как и сами крестьяне. Под угрозой кнута, конфискации поместий, «слова и дела», ссылки в Сибирь, лишения всех прав по единому подозрению в «неустройстве» и «нерадении» они должны были с 15-летнего возраста и до глубокой старости «за его государеву честь» переносить голод, холод, все тяготы походов, увечья и «полонное терпение».

    А вообще-то если не брать бытового слова «боярин», то настоящим боярином, по закону, был даже не тот, кто владеет вотчиной… А только тот, кто владеет думским чином «боярин» и входит с другими боярами в совсем маленький, узкий слой — буквально несколько десятков человек.

    Но даже и на самом верху военно-феодального, служилого сословия, в той же Боярской думе, среди владельцев вотчин, в сообществе потомков старинных родов тоже нет единства и равенства положений. И здесь тоже каждый в чем-то выше или ниже другого, пусть на самую маленькую, с трудом уловимую ступенечку. Они — заседавшая в Боярской думе высшая аристократия страны — вовсе не были равны друг другу. Думный боярин был выше окольничьего. При этом бояр и окольничьих никогда не было много, самое большее человек 50. Кроме них, в Думу входили несколько думных дворян (конечно же, стоявших несравненно ниже самого захудалого окольничьего) и три или четыре думных дьяка, возглавлявших самые важные приказы.

    Несколько десятков знатнейших фамилий, не более сотни, потомки удельных князей, цепко держались за свои привилегии, и иерархия разделяла даже эти несколько сотен, от силы тысяч человек — высшую аристократию всего служилого сословия.

    На самом верху этой иерархии самых верхов — шестнадцать знатнейших фамилий, члены которых поступали прямо в бояре, минуя чин окольничьего: Черкасские, Воротынские, Трубецкие, Голицыны, Хованские, Морозовы, Шереметевы, Одоевские, Пронские, Шеины, Салтыковы, Репнины, Прозоровские, Буйносовы, Хилковы, Урусовы. При формировании Боярской думы царю было совершенно невозможно обойтись по крайней мере без «большаков» этих семейств, а порой в Думе скапливалось и по нескольку их представителей. Несправедливо? Не в большей степени, чем Палата лордов, например.

    Причем и в нашем, таком «демократическом» на вид обществе есть свои ранги, которые тоже показались бы дикими боярину XVII века. Скажем, огромная важность денег, материального богатства показалась бы ему просто неприличной. Ни знатность рода, ни другие важные для него параметры совершенно не зависели от денег.

    Некоторые из этих фамилий хорошо знакомы читателям — Голицыны, Одоевские, Шереметевы, Трубецкие, — интеллигентные семьи, они дали многих славных представителей в разных поколениях, в разные периоды русской истории. Салтыковы известны разве что Петром Семеновичем Салтыковым, победителем Фридриха Великого в Семилетней войне, ну и, конечно, Дарьей Салтыковой, знаменитой «Салтычихой». Морозовы совершенно невыразительны после Бориса Ивановича Морозова, воспитателя и близкого друга царя Алексея Михайловича. Остальные же фамилии остались в истории ровно потому, что это фамилии «Рюриковичей» и «гедиминичей». Представители же этих семей были и остались людьми совершенно невыразительными, скучными, не совершили никаких личных поступков, за которые их следовало бы помнить.

    Каждый знатный род — и эти шестнадцать, и остальные сто, чуть ниже рангом, — очень хорошо знал, какого рода он выше или ниже, какими княжествами и какими уделами владели их предки и какое место подобает им занимать в этой иерархии высших. Потомки служилых московских князей считались выше потомков удельных князей. Потомки удельных князей были выше «простых» бояр, без титулов. Московские великокняжеские бояре считались выше удельных. Потомки старшего сына «главнее» потомков младшего, и, уж конечно, огромное значение имела сама по себе древность рода.

    Конечно же, каждый аристократ прекрасно знал, «выше» или «ниже» каких семей должны сидеть его представители в Боярской думе и на пирах. В данном случае «выше» и «ниже» означает одно — ближе к царю или дальше. А кроме того, все знали, на какие должности они могут рассчитывать.

    Считалось чудовищной несправедливостью, если «худородный» назначался начальником «высокородного», а представитель рода «молодшего» получал должность раньше, чем представитель рода «доброго». Если царь допускал такую несправедливость, боярин «бил челом», просил исправить неувязку и делал это с полной уверенностью в своей правоте. Обычно царь и «исправлял», причем под сильнейшим давлением своего ближайшего окружения. Ведь в ценности местничества были уверены практически все!

    Если какой-то опрометчивый боярин или целый род нарушали правила местничества, в ход могли пойти и посохи — увесистые палки, на которые опирались бояре, и даже «ножные мечи» — ножи, которые носили «за сапогом», за голенищем. Можно сколько угодно смеяться над пожилыми, толстыми боярами, таскавшими друг друга за бороды или учинявших поножовщину непосредственно в Думе, но следует признать — за их поведением стоит совершенно железная логика. Это логика совсем другая, чем у нас, у их отдаленных потомков, но логика-то ведь есть!

    Знать Московии не верила в существование выдающихся личностей, а семейные достоинства впрямую связывала с «породой»… ну и действовала соответственно.

    Все чины и должности, которые занимали представители знатнейших родов, вписывались в Разрядные книги. Чуть возникали какие-то/сомнения, всегда можно было выяснить, какие чины и должности занимали прадеды и прапрадеды тех, кто сейчас на них претендует. А чины и назначения предков, понятное дело, были прецедентами, чтобы дать такие же потомкам.

    В итоге царь мог «пожаловать боярами» выходцев из средних служилых слоев — например, Ордин-Нащокина или Матвеева. Но и эти талантливые выдвиженцы сидели «ниже» представителей старинных родов, далеко не всегда они могли получить назначение на должность, к которой, может быть, и были особенно способны.

    В местничестве очень хорошо проявлялся точно такой же способ мышления, как и в крестьянской среде. Действие местничества доказывает, что верхи общества принципиально думали точно так же, как и низы. Бояре точно так же, как крестьяне, жили даже не семейными, а скорее даже родовыми ценностями. Если человек принадлежал к роду Долгоруких, Голицыных или Вяземских, эта принадлежность с точки зрения всего общества была несравненно важнее его личных качеств. В существование выдающихся личностей предки, что поделать, не верили, да к тому же в родах тоже были свои «большаки», железной рукой державшие семейную власть и представлявшие род во внешнем мире. Всю жизнь человек, каких бы чинов он ни удостаивался, занимал в роду подчиненное, второстепенное положение и вполне мог никогда и не стать главой рода.

    Вся жизнь знатного боярина определялась в наименьшей степени его талантами или его личными заслугами и почти полностью определялась принадлежностью к роду и его местом в этом роду.

    Поэтому огромное значение приобретали выяснения, происходит ли боярский род от старшего или от среднего сына князя Лычко, вышедшего из Литвы в XIV столетии. Потомки старшего сына приобретали право сидеть на одного человека ближе к царю, чем потомки среднего, и получали пусть незначительное, но преимущество при назначении на любые важные должности.

    И получается, что в верхах общества, в среде знатной и порой сказочно богатой аристократии, в среде, объединявшей буквально несколько тысяч влиятельнейших людей Московии, царят те же нравы, что и в среде московитского крестьянства, почти не ушедшего от первобытно-общинного строя.

    Последствия же для управления страной получались различные. С одной стороны, система становилась куда стабильнее, постояннее, чем в странах, где активные люди могли что-то изменять, добиваться личного успеха. С другой… Как писал бывший подьячий Посольского приказа Котошихин, «многие бояре на спрос государев, брады свои уставя, ничего не отвечают, потому что возводит их Государь в Думу не по уму их, а токмо по великой породе».

    На другом полюсе служилого населения — регулярные части «служилых людей по прибору», те, кто «прибирались» из низших слоев населения и жили с семьями в подгородных слободах (стрелецкая, ямская, пушкарская, казацкая слободы).

    За службу они не получают поместий с крепостными, но получают землю — порой не только под огороды и сады, но и под хлеб, а главное, получают денежное и хлебное жалованье. За это они должны в любой момент быть готовы выступить в поход, но в мирное время правительство не очень мучает их сборами или учебой. «Служилые люди по прибору» занимаются торговлей, ремеслом, составляя конкуренцию посадским, тем более что жалованье выдается им не особенно регулярно.

    Таковы стрельцы, которых в одной Москве 20 полков по тысяче человек, и еще не менее 10 тысяч в важнейших городах и в приграничных крепостях. Это отряды пушкарей, казаков и войска, которые мы сейчас назвали бы «частями технического обеспечения»: ямщики для почтовой службы, плотники и кузнецы, воротники, затинщики, которые ставят и охраняют «тыны» крепостей.

    В случае войны с посадского и уездного населения собирают «даточных людей», в основном для обозной и прочей вспомогательной службы. После войны «даточные люди», если уцелеют, могут уходить обратно домой, их никто не держит.

    Почти в таком же положении оказываются и солдаты «полков иноземного строя». Даже приглашая иностранных офицеров, московское правительство не сразу организует постоянное регулярное войско. Долгое время и эти полки формируются только на время войны. В мирное же время тратить на них деньги правительство не хочет, и Уцелевшие в сражениях «охочие люди», если называть вещи своими именами, выбрасываются на улицу.

    Разумеется, это самый низший разбор служилых людей Московского государства. И в этой категории слуг государства видно то же отношение к своему государству: люди честно служат ему, не понукаемые и не понуждаемые чиновниками. Общество поддерживает государство.

    НЕТЯГЛОЕ НАСЕЛЕНИЕ

    «Судебник» Ивана III 1495 года с простотой, достойной Московии Рюриковичей и лично московского князя, знает только две группы населения: тяглые люди, которые платят подати и тянут тягло, и служилые люди, которые правят государеву службу.

    В сравнении с этим «Судебником» Соборное уложение 1649 года делает огромный шаг вперед: оно знает три основных класса общества: служилые люди, уездные люди и посадские люди.

    Итак, три основных сословия, а если считать с духовенством, имеющим совершенно особые права и обязанности, — то и четыре.

    Из 12 или 14 миллионов московитов примерно тысяч 200 относятся к духовенству. По всей стране раскидано примерно 80 тысяч церквей и церквушек, и в каждой из них есть священник, есть дьякон, а если церковь богатая, то есть и церковный служка.

    Монастырей в Московии тоже много. При частых недородах, катаклизмах и общественных бедствиях число монахов и монахинь увеличивается — людям становится нечего есть, а монастыри всегда были местами, где можно спасти не только душу, но и тело.

    Духовенство очень неодинаковое: есть чрезвычайно культурные священники, но их немного, а основная масса сельских попиков чудовищно невежественна, дика, необразованна. И здесь тоже множество рангов, градаций, типов, общественных состояний. Как во всяком феодальном обществе, в Московии почти нет людей вполне равного положения: всегда кто-то кого-то выше или ниже другого, имеет привилегии или не имеет. Даже сельские священники очень разделены по своему положению, да к тому же в разных областях страны их место в обществе весьма различно. Скажем, на севере, в Вологодском крае, традиционно почитаются монахи, а в Камаринской волости («Ах, и сукин сын камаринский мужик») их, и тоже традиционно, уважают несравненно меньше.

    В некоторых местах, скажем, на Белом озере, священники сплошь и рядом вызывают духов и занимаются колдовством. В новых, недавно освоенных районах страны, где русское население не так хорошо помнит языческие времена, подобное исключено.

    Внутри трех основных сословий, как мы уже видели, выделяется множество более мелких групп, порой очень различных, и тоже не все тянут тягло (те же бобыли вовсе не тянут). А кроме этих групп, по выражению В. О. Ключевского, между ними «оставались промежуточные, межеумочные слои», которые «не входили плотно в их состав и стояли вне прямых государственных обязанностей, служа частному интересу».

    Имеет смысл перечислить эти нетяглые группы населения.

    1. Холопы, которые тоже очень неодинаковы.

    Существуют «вечные» холопы, то есть фактически почти что рабы. Закон позволяет продавать их, менять, дарить и так далее. Они — вид собственности, «говорящие орудия», и отличие от античных рабов только одно — их все-таки нельзя убивать. Дети «вечных» холопов тоже становятся холопами, их положение наследственно.

    Но кроме вечных, существуют еще и холопы на время, жилые холопы. Это люди, идущие в услужение к кому-то и пишущие на себя «кабальную запись», и потому их называют еще и «кабальными» холопами.

    Кабальное холопство — личное и пожизненное, и со смертью своего владельца холоп становился свободен.

    Холопы не несли государева тягла, кроме задворных холопов, посаженных на землю; но это исключение, вызванное, видимо, как раз работой на земле. Остальные же группы холопов никакого государева тягла вообще никогда не несли.

    2. Вольногулящие люди, или «вольница», — люди, которые не находились в зависимости от частных лиц и в то же время не были вписаны в государевы тяглые волостные или посадские общины. Таких групп несколько; это или маргинальные элементы, или люди, по какой-то причине не захотевшие или не сумевшие наследовать отцовское ремесло и вместе с ним — место в обществе:

    • поповичи, не пошедшие служить;

    • дети служилых, не «поверстанные» поместьями;

    • дети подьячих, не поступившие на службу;

    • дети посадских и волостных тяглецов, не вписанные в тягло.

    Сюда попадали отпущенные на волю холопы, посадские и крестьяне, которые бросили свое тягло и свое занятие; служилые люди, бросившие свои занятия; промотавшиеся и потерявшие поместья служилые; нищие по ремеслу.

    А также наемные рабочие, бродячие музыканты и певцы, нищие и калики перехожие.

    3. Архиерейские и монастырские слуги и служки. Слуги, которые служили по управлению церковными делами, получали земельные участки, иногда очень обширные, и тогда становились чем-то вроде помещиков, только у церкви, а не у государства.

    Но это был очень неопределенный класс людей, включавший лиц крайне различного положения; церковные служки были скорее холопами, принадлежавшими церкви, а не частным лицам. Конечно же, ни земель, ни зависимых людей они не имели.

    4. «Церковники».

    Это дети духовенства, ждавшие или не сумевшие найти себе места, кое-как кормившиеся около своих родителей или родственников; или это вполне взрослые безместные попы. Эти люди были лично свободными, но, выражаясь мягко, небогатыми. Обычно они или старались заняться какой-то торговлей и ремеслом (тогда они по своему положению сближались с посадскими людьми), или поступали в услужение и тогда становились похожи скорее на холопов.

    Вот существование этой многолюдной, включающей десятки и сотни тысяч людей группы мне хотелось бы прокомментировать в трех пунктах.

    1. Я прошу обратить внимание читателя на сложный характер всего общества «кондовой» допетровской Руси. На пестроту общественного состава, на сосуществование в обществе множества групп, которые различаются по своим правам и обязанностям, по степени своей свободы и по богатству.

    А ведь чем больше внутреннее разнообразие общества, тем больше потенциал его развития!

    2. Если произвести простейшие расчеты, то получится интереснейшая цифра: в XVII веке в Московской Руси живет не меньше пятисот тысяч НЕТЯГЛЫХ и НЕСЛУЖИЛЫХ людей (если считать с духовенством).

    Стоит добавить к этому числу еще и полтора миллиона свободных сельских обывателей — черносошных крестьян. Итого — два миллиона лично свободных людей в стране, которая, казалось бы, должна до мозга костей быть пропитана холопством и где, по официальной версии, вообще нет и быть не может свободных людей.

    3. Почему-то это важнейшее обстоятельство совершенно игнорируется и М. В. Соловьевым, и В. О. Ключевским. М. В. Соловьев вообще не замечает этого явления, В. О. Ключевский упорно говорит о «чисто тягловом» обществе Московии XVII века… Хотя приводимые им же самим факты и цифры неопровержимо свидетельствуют: нет, общество Руси этого времени уже вовсе не «чисто тяглое». Оно сложилось как тяглое в XIV–XV веках, оно оставалось таковым в XVI столетии… А вот век от Рождества Христова XVII состоялся на Руси как век великих потрясений и «шатаний» всех традиционных устоев, «всего привычного строя жизни и национального сознания».

    Интересно, почему это обстоятельство игнорирует В. О. Ключевский, но отмечает С. Г. Пушкарев?

    Я лично вижу тут только одну закономерность: достаточно признать, что весь XVII век шла ломка традиционного уклада, труднейший отказ от привычнейших стереотипов, пересмотр всего национального сознания, и тут же не оказывается места для Петра. В смысле не остается для него того места, которое отводит этому человеку традиционная российская историография. Где он, «великий реформатор», если «его» реформы шли сами собой целое столетие до него? В чем ценность проделанного им, если Россия вскинулась на дыбы не по его воле, а сама собой, в силу исторической необходимости, и чуть ли не за век до Петра? Что он сотворил столь важного?

    По-видимому, сохранить лилейное отношение к Петру и его реформам для историков поколения В. О. Ключевского столь необходимо, что им просто «приходится» не замечать и никак не анализировать того, о чем они сами же пишут. Пусть Московия XVII века остается чисто тяглой, сугубо средневековой, до невероятия дикой… чтобы потом ее просветил Петр; чтобы было откуда ее вытаскивать. Чтобы оправдать все преступления Петра и все жертвы, понесенные несчастной страной.

    Глава 2. Государственный монолит

    Русская государственность молода, и уж тем более в Московии. Жители Московии XVII века — потомки тех, кто всего 6–7, от силы 10 веков жил в условиях государства. Такой карликовый стаж население Переднего Востока прошло еще в эпоху строительства пирамид; население Китая — в эпоху Западной Чжоу, за 10 веков до Рождества Христова.

    Опыт истории показывает, что за этот срок люди не успевают проникнуться необходимостью общественной дисциплины. Молодое государство вынуждено действовать жестоко и прямолинейно, не столько привлекая, сколько попросту ломая людей.

    Не случайно государство в Московии очень похоже на государства Китая, Индии или даже на государства Древнего Востока.

    Такое государство изначально мыслится как огромная корпорация, в которой нет ни одного человека, свободного от этого колоссального объединения. А государство в лице своих чиновников, конечно же, не имеет никаких ограничений при вторжении в человеческую жизнь и судьбу, при решении вопросов — сколько и чего взять от частного человека для решения своих задач.

    Если человек ничто, а община или корпорация — все, то ведь тогда и государство — это тем более все, потому что государство — это ведь сверхкорпорация! Куда человеку до его почти космического величия! И действительно, отдельный человек на Востоке буквально корчится, раздавленный громадностью и мощью государства, а государство отнюдь не стремится избавить отдельного человека от осознания своего ничтожества.

    Государство вовсе не чурается демонстрации своей силы и величия, наоборот, в его цели прямо входит подавление человека, запугивание, привитие комплекса неполноценности. Эту важнейшую для деспотического государства роль играют и пирамиды, и Запретный город в Пекине с его комплексом колоссальных, сложно организованных дворцов; и изваяния Будды и Мардука высотой в 40 метров; и храмы-зиккураты Древнего Вавилона, возвышавшиеся как горы над равниной.

    Конечно же, у каждого из этих сооружений есть и другие функции, и это невозможно отрицать. Запретный город — это действительно укрепленная резиденция императора; Мардук и Будда — действительно объекты поклонения; пирамиды — самые натуральные гробницы фараонов, только очень большие. Но каждое это сооружение, подавляющее уже своими размерами, непропорционально огромное, нависающее над зрителем, независимо от всех остальных функций выполняет еще и эту — функцию демонстрировать непререкаемую, не сравнимую ни с кем и ни с чем мощь.

    Но тогда какова же функция и самого Кремля (чем он в этом смысле отличается от Запретного города?), и таких знаменитых объектов, как Царь-пушка и Царь-колокол? А точно такая же! Это объекты избыточно громадные; такие колоссальные, что сам размер не позволял воспользоваться ими по назначению.

    Царь-колокол… Впрочем, под этим названием известно три колокола, которые последовательно отливались в Москве. Первый из них отливался еще в начале XVII века, второй, весом порядка 130 тонн, — в 1654 году. Лом этого второго, разбившегося при пожаре 1701 года, был использован для отливки третьего, — в 1733–1735 годах мастера Иван Моторин и его сын Михаил создали самый большой из этих «царь-колоколов» — высотой б метров 14 сантиметров, диаметром 6,6 метра, весом больше 200 тонн.

    Этот колокол никогда не звонил — невозможно было поднять его на колокольню. Может быть, постепенно что-нибудь и удалось бы придумать, чтобы позвонить в Царь-колокол, но в 1737 году, во время очередного пожара, от него отвалился кусок весом 11 с половиной тонн. Починить колокол не было ни малейшей возможности, он так и остался стоять у подножия колокольни «Иван Великий».

    Точно так же никогда не стреляла Царь-пушка, отлитая Андреем Моховым в 1586 году, — весом в 40 тонн, длиной в 5 метров 34 сантиметра, диаметром в 890 миллиметров.

    Есть версия, что Царь-пушку отлили с тем, чтобы из нее можно были сделать один выстрел. Один-единственный, но очень страшный, если враг уже ворвется в Кремль.

    Есть и такая версия, что один выстрел из Царь-пушки был сделан в 1648 году, когда восставшие москвичи ворвались в Кремль. Мне не удалось установить, насколько достоверна эта версия. Очень допускаю, что рассказавшие эту историю советские историки могли и несколько приукрасить, так сказать, добавить классовой сути в свое повествование. Но и в этом случае получается: Царь-пушка стреляла не по внешнему неприятелю, а по собственному народу. Боевое оружие? Гм…

    Совершенно очевидно, что сделали Царь-пушку и Царь-колокол вовсе не для того, чтобы звонить и стрелять, а для каких-то совсем других функций.

    Демонстрация искусства мастеров? Но ведь мастера вовсе не пытались сделать что-то очень тонкое, вызывающее восхищение именно качеством работы. Ничего похожего на шесть шаров из слоновой кости, вырезанные один внутри другого! Мастера изначально пытались сделать что-то громадное. Неправдоподобно, нечеловечески громадное! И преуспели в своих начинаниях.

    Точно так же и в другую эпоху гипертрофии государства в Москве — уже, конечно, городе принципиально других масштабов и принципиально других возможностей самих строителей — появились сверхвысотные здания, пресловутые «сталинские небоскребы». То есть министерство иностранных дел необходимо, а построить здание для университета так даже, наверное, и похвально, но вопрос в том, как решается эта чисто функциональная задача и каковы ее архитектурные решения. Создаются такие же неправдоподобно громадные, подавляющие и устрашающие громады, у подножия которых копошатся двуногие муравьи… И это заставляет вспоминать все те же пирамиды, зиккураты, колосс Мемнона и статуи Мардука и Иштар высотой 40 метров.

    Даже парадный выход царя… более того, шествие дьяков и глашатаев для оглашения царского указа или вершения правосудия — все это тоже организуется так, чтобы ударить по башке… в смысле произвести впечатление на зрителя.

    Клюквенные, малиновые, ярко-синие кафтаны дьяков, подьячих и глашатаев заполняли площадь. Подпоясывались они кушаками, и тоже разных цветов. На головах — шапки. Чернильницы, пеналы с перьями, очень часто — и сабли на боку. Все ярко, шумно, разноцветно; все должно внушить чувство могущества, богатства и значительности. Так шествуют владыки и чиновники стран Востока «через море грязного, темного, забитого и оборванного народа, похоже было, что тянут сквозь жалкое рубище тонкую и единственную золотую нить».

    Важнейшее дело примитивного государства — подавление собственных подданных, в том числе и очень жестокое, потому что оно имеет дело с людьми, совершенно лишенными всякой социальной дисциплины.

    Подданные же, во-первых, живут в первобытных общинах и к государству не всегда так уж лояльны. Очень часто их действительно нужно принуждать силой к самым, казалось бы, элементарным действиям — просто к приличному поведению, подчинению законам, выполнению самых основных обязанностей типа уплаты налогов.

    Во-вторых, государство подданным вовсе не так уж необходимо. Зачем оно, если правительство фактически контролирует лишь центральные районы страны, часть границ и территории вдоль крупных дорог и рек? Если подданный не хочет иметь дела со своим государством, нет ничего проще! Человек в любой момент легко уходит себе в лес, в не населенные никем области, только и всего! То есть фактически уходит от государства, а в какой-то степени и от общества.

    Возможно, в историческом прошлом и на Древнем Переднем Востоке была такая же возможность — как только «зажмут» в государстве, уходить в ненаселенные или малонаселенные области. Тем более государства были небольшие, жались к теплым плодородным долинам рек, а холодные горы (холодные — в сравнении с тропиками, конечно), степи и пустыни оставались свободными, не занятыми никем. А в Китае «отшельники» порой бежали в горы или в дикие джунгли на юге страны, в пустыни Синьцзяна чуть ли не целыми деревнями еще в том же самом XVII веке, при завоевании Китая маньчжурами.

    Если это так — в Московии XVII века сохранилось то, что исчезло в Европе и на западе Азии уже давно, по мере роста численности людей и размеров государств. Это очень примитивное государство.

    УПРАВЛЕНИЕ

    Огромной страной надо как-то управлять; по мере усложнения жизни возникает потребность в постоянных бюрократических учреждениях. Такие централизованные бюрократические учреждения — система приказов — сложились в XVI веке, при Василии IV Ивановиче. Раньше все было патриархальнее и проще: боярин получал от царя приказ делать то-то и то-то, ведать какой-то частью государственных дел. Приказом начали называть канцелярию, которую заводил боярин для выполнения царского поручения привлеченных им людей.

    Теперь приказы стали особыми учреждениями и переставали зависеть от какого-то отдельного лица. И были первые известные приказы: Ловчий (1509), Казенный (1512), Большого дворца (1534), Ямской (1550), Большого прихода (1554), Земский (1564), Стрелецкий (1571). Всего приказов известно больше 80, но среди них много было временных, для управления недавно вошедшими в состав Московии или отдаленных земель создавались территориальные приказы типа Малоросского или Сибирского.

    По подсчетам В. О. Ключевского, в середине XVII века было 15 приказов по военным делам, не менее 10 — по государственному хозяйству, до 13 — по дворцовому ведомству и 12 приказов — «в сфере внутреннего устройства и благочиния».

    К концу XVII века сохранилось более 40 приказов, из них 26 — общегосударственных — финансовых, военных, судебных.

    Приказы, конечно, были очень несовершенными бюрократическими учреждениями. Сравнить их можно разве что с древнеегипетскими «Домом всего, что дает небо и Нил», «Домом войны» и «Домом торговли». Тем более что некоторые приказы так и называли «Дворцами». Скажем, «Казанский дворец» или «Большой дворец». Для лучшего понимания потомков современные историки немного переделывают названия: типа «Приказ Большого дворца». Ошибки тут нет, но люди в XVII веке так не говорили, а говорили попросту: «Казанский дворец», и все тут. Так же, как египтянин говорил про «Дом войны», а вовсе не про «Министерство Дома войны».

    В деятельности приказов смешивались судебные и административные функции, а ведомственный принцип самым причудливым образом смешивался с территориальным. Система приказов вовсе не образовывала стройного единства, и функции между ними разграничивались крайне плохо.

    Поскольку «приказы возникли не по одному плану, а появлялись постепенно, по мере надобности, с усложнением административных задач, то распределение правительственных дел между ними представляется чрезвычайно неправильным и запутанным, на наш взгляд», — писал Владимир Осипович Ключевский.

    Существовал, например, Разбойный приказ — понятно, чем он занимался. Но одновременно с ним существовал и Сибирский приказ. И возникает вопрос: какой из этих двух приказов должен был вершить суд над разбойником, хаживавшим с кистенем под Тобольском или под Томском?

    Система приказов подчинялась непосредственно Боярской думе и лично царю. Самыми важными приказами командовали думные бояре и окольничьи, а приказами менее важными — думные бояре и дьяки;

    К середине XVII века насчитывалось до 80 приказов, в каждом из них был свой штат — от 3 до 400 человек. Всего в Москве в 1640 году было 837 приказных людей. В 1660-е годы, по подсчетам Василия Котошихина, во всем Московском государстве было порядка 100 дьяков и 1000 подьячих. К концу XVII века число приказных в Москве возросло до 3 тысяч человек.

    Но и это же совершенно ничтожная численность чиновников для управления таким большим государством! Во Франции с ее 20 миллионами населения в конце XVI века было не менее 30 тысяч чиновников только на службе короля. Примерно такое же число профессиональных юристов были «людьми свободных профессий», то есть кормились в режиме свободного рынка, но тоже были очень важным элементом системы управления страной. Даже если не прибавлять к этому числу еще преподавателей университетов, коммерсантов и священников, привлекаемых в роли консультантов, и так далее, получается: в Московии на душу населения приходилось в 10, даже в 15 раз меньше чиновников, чем во Франции!

    Удивления достойно это чиновное малолюдство. Страна с населением, во всяком случае, более 12 миллионов человек управляется чуть более чем тысячей или от силы 3 тысячами чиновников!

    Это могло быть только в одном случае — при широчайшем развитии местного самоуправления. Более широком, чем в Европе.

    Житель Московии XVII века считал, что если чиновников мало — это к лучшему! Потому что общее мнение о «приказных крючках» было таково, что публика эта нечестная, вороватая, ведет себя «не по правилам», и вообще люди в приказах сидят нехорошие. Приказных обвиняли в покупке должностей; в небескорыстном отправлении суда, в предвзятом трактовании закона; в том, что они делились неправыми доходами с высшими, и высшие покрывали их. В обществе, где бескорыстие — величайшая ценность, один из краеугольных камней общинной морали, взяточничество и рвачество «приказных» возмущало людей чрезвычайно.

    Допустим, далеко не во всех приказах продавались и покупались сами места. Скажем, в Разбойном приказе они очень даже продавались и покупались, но не в Посольском же! Были приказы, служба в которых требовала очень высокой квалификации и не всякому оказывалась по плечу. И даже в приказах «попроще» необходимы были качества, не очень распространенные, — хотя бы грамотность, умение вести письменное делопроизводство. Дьяки и подьячие входили в число самых образованных людей Московии.

    Но независимо от их образования население Московии практически не верило в самую элементарную честность «приказных крючков», и в народном фольклоре образ дьяка — один из самых непривлекательных.

    Скорее всего, «приказные» и впрямь были очень, очень небескорыстны — свидетельствует об этом не только народная молва, но и множество фактов, порой совершенно вопиющих.

    Во время войны с Разиным посланцы «донского вора» покупали порох не где-нибудь, а в Москве, через дьяков Казанского и Разрядного приказов. Дьяков-изменников изобличили, били кнутом и сослали в Сибирь «навечно», однако каков сам поступок!

    Известны случаи, когда подьячие приписывали помещику в два, в три раза больше земли, чем ему полагалось, а вот вооруженных людей выставлять он должен был прежнее количество. Стоила эта «услуга» немного — три рубля, пять рублей… Для помещика и учитывая масштаб дела — немного.

    Интересны несколько челобитных, поданных царю в 1642 году, на Земском соборе, созванном по поводу взятия Азова казаками. Главный вопрос, который задавал царь, был: взять ему или не взять под державную руку Азов? В конечном счете служилые люди высказались за то, чтобы брать, а посадские и торговые «людишки» — что не брать. Характерно, что царь послушался посадских и торговых… включать Азов в свою державу он не стал и велел казакам отдать город.

    Но в поданных царю документах речь шла о самых разных «неустройствах», и некоторые места в этих «скасках» звучат буквально устрашающе: «А твои государевы дьяки и подьячие пожалованы твоим государстким денежным жалованием и поместьями и вотчинами, и будучи беспрестанно у дел твоих государевых и обогатев многие богатством неправедным своим мздоимством, покупали многие вотчины и домы свои состроили многие, палаты каменные такие. Что неудобь-сказуемые, при прежних государях и у великородных людей таких домов не бывало»

    Или: «А разорены мы, холопы твои, пуще турских и крымских бусурманов московскою волокитою и от неправди от неправедных судов».

    Случалось даже, что челобитчик обращался к царю с просьбой судить его «по справедливости», как видно, уже не полагаясь на справедливость приказного суда, но продолжая верить в праведность царского слова.

    Даже сама перспектива суда, тяжбы вызывает крик души у челобитчика о том, что противник «хочет изволочить меня московскою волокитою».

    Но много ли мог даже царь в этих условиях? Даже если бы он захотел помочь верному холопу, что реально он мог сделать, если донос на человека уже поступил в приказ или если судебное дело уже заведено? Как разобраться в деле, которым уже занимаются специалисты, хорошо знающие, что «закон как дышло, куда повернул, так и вышло»?

    Московские приказы оказывались завалены бесконечным количеством судебных и административных дел. Даже воеводы на местах боялись сделать «оплошку» (ошибку), неправильно понять волю царя и тоже вовсе не прочь были послать лишние запросы по поводу всякой мелочи: «и о том великий Государь что укажет?».

    Разумеется, царь и Боярская дума что-то указывали лишь по важнейшим, действительно значительным вопросам. Дела бесчисленных челобитчиков, воеводские «отписки», повседневную рутину управления, судебные дела — все это реально решалось в приказах, и решалось как раз дьяками и подьячими. Если даже аристократ-боярин и заведовал каким-то из приказов, как правило, он и ориентировался в делопроизводстве плохо, и особо не рвался себя утруждать. Всю повседневную работу все равно делали профессиональные чиновники, знатоки законов, указов, наказов-инструкций, канцелярских обычаев и традиций управленческой работы.

    Разумеется, они превосходно умели и вовремя достать нужную бумагу или «положить ее под сукно». Выражение это уже было в те времена, и именно в этом, в современном значении. Бумаги путали, теряли, старались сплавить друг другу все «дела» непонятные, затруднительные или сулящие неприятности. Поскольку часто было непонятно, какой приказ должен заниматься тем или иным делом, «дела» кочевали из приказа в приказ, порой по нескольку раз.

    Так что, если бы даже вельможный боярин или сам царь захотели бы вмешаться в приказные дела, еще совершенно неизвестно, что бы из этого получилось. А челобитчик, скорее всего, оказался бы в еще худшем положении, когда воистину «жалует царь, да не жалует псарь». Ведь «псари»-дьяки имели бы возможность «достойно» отомстить тому, кто посмел шагнуть через их головы.

    Еще одна особенность приказной системы — практически вся она сосредоточивалась в Москве. То есть у наместников на местах, конечно же, были свои канцелярии, свои чиновники. Иногда их тоже называли приказами. Но эти приказы, «на местах», подчинялись местным властям, а те, которые в Москве, — центральным, Боярской думе и царю.

    Кстати, опять черта широкого народного самоуправления: на местах управляли сами собой.

    При Алексее Михайловиче особое значение играл Приказ тайных дел, который царь создал в 1654-м и который не пережил создателя. Этот загадочный приказ считали и зародышем тайной полиции, и чем-то вроде русского варианта инквизиции, но, скорее всего, верна более общая версия: был это «орган секретного надзора и управления, с помощью которого царь собирал нужные ему сведения, наблюдал за жизнью страны (в том числе и других приказов), брал под личный контроль дела, которые казались ему особенно важными».

    То есть Алексей Михайлович создал, по существу, некий первобытный вариант «личной Его Императорского Величества канцелярии», которая появится у царей XIX века. Лично вникнуть абсолютно во все дела государства он не мог — система управления для этого уже чересчур усложнилась. Но контролировать эту систему через собственный бюрократический аппарат царь еще мог…

    «А устроен тот приказ при нынешнем царе для того, чтобы его царская мысль и дела исполнялись все по его хотению, а бояре б и думные люди ни о чем не уедали», — писал Григорий Котошихин.

    Многие дела Приказа тайных дел мы уже не узнаем никогда, потому что приказы отдавались устно, и даже отписки подьячих делались в такой форме: «Что по твоему, Государь, указу задано мне, холопу твоему, учинить, и то, Государь, учинено ж».

    Другие же дела писались тайнописью. Еще в 1655 году царь из похода послал Артамону Матвееву (о нем впереди) «тайнописную азбуку», чтобы «держать ее скрытно для тайных дел».

    И даже если о чем-то писалось открыто, как Григорию Ромодановскому, то делалась такая приписка: «Прочетши, пришли назад с тем же, запечатав сей лист».

    В Приказ тайных дел брались молодые, хорошо образованные подьячие из Приказа Большого дворца. Для них даже работала своеобразная школа при Спасском монастыре; эту школу окончил и молодой подьячий Семен Медведев. Позже он пострижется под именем Сильвестра и уже как монах прославится своей ученостью.

    Все четыре дьяка Тайного приказа, занимавшие эту должность — Томила Перфильев, Дементий Башмаков, Федор Михайлов, Данила Полянский, — незнатного происхождения, всем обязанные только своим способностям и царю. Притом люди это очень квалифицированные и умные. Дьяк Приказа тайных дел должен был всегда находиться возле царя, а вдруг окажется необходим.

    Система управления Московией оказывалась одновременно очень демократичной, крайне многое решалось на местах, усилиями выборных лиц. А одновременно система управления оказывалась крайне централизованной, до максимального предела. Очень многие дела могли делаться только в Москве, и нигде больше. Взять то же «слово и дело государево»… Уже с первого из Романовых, с Михаила Федоровича, существовала эта зловещая форма политического сыска.

    Стоило кому-то прокричать страшную формулу, как все служилые люди обязаны были прийти в действие: схватить самого кричавшего и всех, на кого он укажет, пусть только как на свидетелей. Всех их тут же «ковали в железа» и «под великим бережением» везли в Москву. Иногда на месте снимались и показания, записывались рассказы доносчика, ответчика и свидетелей, но только в Москве можно было окончательно решать вопросы о «слове и деле государевом».

    Целых три приказа: Разбойный, Разрядный и Стрелецкий — рассматривали «слово и дело государево». При Алексее Михайловиче эти дела стали рассматривать в Приказе тайных дел.

    Вот в этот приказ, а до 1654 и после 1676 годов в один из трех названных везли всех «фигурантов» «слова и дела». Хоть с Камчатки! Насчет Камчатки, кстати, я вовсе ничего не выдумал, был такой случай. Так и везли несчастного камчадала, не в добрый день выкрикнувшего «слово и дело», везли того, на кого он крикнул, обвинив в оскорблении императрицы Анны Ивановны, везли свидетелей. Все лето, два с половиной месяца, кандальники тащились через хребты оленьими тропами до Якутска. Зимой, когда встала река, их в санях повезли в Иркутск и оттуда еще два года везли до Москвы, до страшной Тайной канцелярии. И все три года ни на час не снимали с них кандалов!

    В Москве же пришлось всех «фигурантов дела» сначала откармливать и отпаивать два месяца, пока они не пришли в хотя бы относительно вменяемое состояние, а потом уж и пытать.

    А пытали по «слову и делу» не только обвиняемого, но и свидетелей, и того, кто кричал, — всех, проходящих по делу, в совершенно обязательном порядке. Так что «слово и дело» оказывалось прекрасным способом отомстить — особенно со стороны худородного высокородному. Конечно, под пытку шли оба, но кто терял больше при этом? Стоит ли удивляться, что при «слове и деле» полагалось сразу же схватить всех «фигурантов» и «беречь накрепко, чтобы над собой никакого дурна не учинили». Потому что и «дурно чинили», и, уж конечно, бежали без памяти, куда глаза глядят.

    Вообще же политический сыск был не только крайне жестоким, но и крайне тупым, неразборчивым. Поскольку царская семья жила в верхних кремлевских покоях, всякое покушение на жизнь, здоровье или достоинство царя и его семьи называли «государево верхнее дело». Приведу несколько примеров таких политических процессов.

    «Худ государь, что не заставляет стрельцов с нами землю копать», — высказался крестьянин Данило Марков, которого заставили копать ров на Щегловской засеке, а стрельцы в это время били баклуши.

    Маркова арестовали, пытали, били батогами за его «поносные слова».

    «Как я не вижу сына своего перед собой, так бы де и государь не видел света сего», — вырвалось у неосторожной казачки Арины Лободы, винившей царя в том, что ее сына Ромашко так и не выкупили из татарского плена.

    Арина посажена в тюрьму.

    «Ты, Евстрат, лучше царя стал!» — похвалил своего соседа Евстрата Туленинова боярский сын Дмитрий Шмараев. Евстрат занял ему овса на семена… Перепуганный Евстрат тут же донес, а Шмараев с перепугу «бежал безвестно».

    Иван Шилов, кабацкий голова, даже не упоминал царя, он просто сделал ошибку в официальной словесной формуле: вместо «кабацкое государево дело» сказал «государево дело — кабацкое». Бит батогами.

    Чудинка Сумароков, дворовый человек Б. И. Морозова, стал развлечения ради стрелять по галкам, сидевшим на одной из труб Чудова монастыря, и «от той его стрельбы пулька прошла в царские хоромы». За то, что он «такова великого и страшного дела не остерегся», несчастному чудинке отсечена левая рука и правая нога.

    В подмосковном селе Черемушки, на вечеринке у крестьянина Кузьмы Злобина, дети боярские Семен Данилов и Василий Полянский поссорились. Семен пригрозил Василию, что пожалуется на него царю, а подпивший Полянский сунул в нос обидчику кукиш с «поносными словами»: «Вот де тебе с государем».

    Донес на «преступника» бывший здесь же поп Моисей, после чего сын боярский Василий Полянский с женой и детьми «бежал без вести», и больше про него ничего не известно.

    Но самая смешная и грустная история случилась с бабкой Марфой, которая взяла сдуру пригоршню соли, чтобы посолить печеный гриб… «Комнатная бабка», допущенная в «верхние палаты», соль-то взяла. Но тут в комнату вошла «дохтурица», и бабка испугалась: ведь соль она взяла без разрешения, а грибы пекли для царя. Бабка забежала в «мыленку», то есть в умывальную комнату царицы, и высыпала соль на пол. «Дохтурица» тут же донесла: а вдруг бабка колдует, и это она выполняет такую ворожбу с солью?!

    Несчастная старуха была немедленно «взята», и «подымана на дыбу, и висела», и «была расспрошена накрепко», а не имела ли она какого злого умысла?!

    Какой бабка была страшный подрывной элемент, явствует из ее «пытошных речей»: «она де Марфа, про государыню царицу делает всегда кислые шти, а хитрости никакие за ней нет и не было, работает им, государям, лет с тринадцати».

    И хотя была злополучная бабка «к огню приложена и всячески стращена, а говорила тож, что и на расспросе сказала». Судьба Марфы неизвестна, потому что время не пощадило свитка с ее «делом». Ясно только, что во дворец, в «верхние палаты», она не вернулась.

    Вообще страх перед колдунами и ворожеями у Алексея Михайловича был так силен, что много раз перевешивал его природное добродушие и смелость. Ядра и пули из польских крепостей на войне меньше пугали царя, чем какой-то «Степашко, слонявшийся меж двор», который давал людям пососать «хмельное зелье, завернув в плат, чтобы им запретить от пьянства» — то есть вызвать отвращение к вину. Не одна «комнатная бабка Марфа» пала жертвой этих страхов царя.

    Насколько вся политическая жизнь страны, вся ее административная работа протекала в Москве и концентрировалась в Кремле и возле Кремля, говорят хотя бы уже некоторые поговорки. Например, «Орать во всю Ивановскую». Дело в том, что в самом Московском Кремле было две площади: Большая Ивановская площадь и Малая Ивановская.

    По одной версии, на Большой Ивановской проводились наказания кнутом — отсюда и поговорка. По другой версии, на Большой Ивановской оглашались царские указы. Выходил глашатай в ярком кафтане, такой же яркой, но другого цвета шапке и начинал громко выкликать, «криком выкрикивать» текст указа. Позже это делали на Лобном месте Красной площади, но это позже. Все началось на Ивановской, внутри Кремля, и народная память скрупулезно запомнила это.

    Одевались глашатаи, да и вообще все «государевы люди» ярко, броско: кафтан красный, штаны синие, рубаха зеленая, шапка желто-золотая. С современной точки зрения безвкусица. Зато какими яркими световыми пятнами играло солнце на Ивановской площади! И зычный голос глашатая заполнял тесное пространство между строениями, грохотал «на всю Ивановскую».

    Или вот «положить в долгий ящик». Стоял такой долгий (то есть длинный) ящик на Ивановской, возле здания Разбойного приказа. Каждый мог положить туда свою челобитную, рассказать о своих «нестроениях», пожаловаться на несправедливость, обвинить нехорошего человека. Иногда дело и решалось, но очень и очень не скоро. Если дьяки, не получив «в лапу», месяцами и годами тянули с челобитными даже известных людей, не спешили с самыми серьезными решениями, то можно себе представить, как и в какие сроки разбирали они эти анонимные жалобы.

    Сочетание демократичности и автократичной централизации, концентрация всей власти в Москве невозможно понять без учета громадности страны и слабости связей между разными ее частями.

    БОГАТСТВО И БЕДНОСТЬ

    Московия постоянно оказывается страной одновременно очень богатой и очень бедной. Очень богатой — в ней решительно все есть! В ней даже бедняки едят осетров и мясо оленей и зубров! В Европе такую еду подают если и не только королям, то людям, стоящим не очень далеко от королей… Очень бедной — в Московии едят очень мало овощей, фруктов, орехов, летом почти не употребляют мяса. Европу завоевывают «колониальные товары» — сахар, чай, кофе, какао, табак, шоколад. В Московии, кроме чая, этих продуктов практически нет.

    Такое же парадоксальное сочетание богатства и бедности приводит европейцев (а спустя сто лет — и самих русских) в изумление. Появляются дожившие до наших дней определения, типа «нищего, спящего на золотых россыпях» или «богатых бедняков» (о русских).

    По-видимому, необходимо уточнить, что имеется в виду под богатством и бедностью. Ведь очень легко заметить, что под этими понятиями подразумеваются две совершенно разные сущности; стоит их развести — сразу все становится понятно.

    Под «богатой страной» очень часто имеют в виду страну, богатую природными ресурсами. Примеры таких стран — Бразилия, Тибет, Индия, Индонезия, США, Канада, Южная Африка.

    В другом смысле «богатая страна» — это страна, богатая квалификацией своих жителей. Пример такой страны — Китай, Япония, Британия, Дания, Голландия.

    Как раз в XVII веке Европа получила очень наглядный урок того, что же есть бедность и богатство. Ограбление Америки, эксплуатация золотых и серебряных рудников приносили просто фантастические доходы. Одни только серебряные рудники в Потоси, в современной Боливии, каждый год давали в несколько раз больше серебра, чем было во всей тогдашней Европе. Поток драгоценных металлов хлынул в Испанию; казалось бы, эта страна должна сказочно обогатиться…

    Но те, кто возвращался с набитыми золотом карманами, не мог купить на золото землю — земля оставалась феодальным владением, не продавалась. В стране не было промышленности, в которую можно было бы это золото вложить, очень часто не было и товаров, которые хотели бы купить владельцы золотых ручейков. В результате золото и серебро из Америки постоянно уплывало из страны: или в уплату за товары из Голландии и Британии, или вкладывалось в промышленность и торговлю этих стран.

    В Голландии, Британии, Северной Франции стремительно углублялась специализация. Все больше появляется профессий, разнообразных специалистов, которые умеют работать все более и более тонко и точно. Специализация позволяет не только выпускать все больше продукции, но и делать ее все более высокого качества. Испанское золото и серебро повышают спрос на качественные вещи, помогают процессу специализации, но не в Испании, а в Голландии.

    В результате американское золото с риском для жизни добывали и переправляли через океан оборванные, нищие испанцы. Собственное правительство запрещало им становиться торговцами, предпринимателями, промышленными рабочими и владельцами судов торгового флота. Испанцев американское золото не обогащало, несмотря на все их труды, а порой и на смертельный риск.

    Американское золото оплачивало труд рабочих и мастеров на мануфактурах Франции, квалификацию корабелов и ремесленников Британии, предприимчивость торговцев и буржуа Голландии. Награбленное в Америке золото уплывало в Северную Европу, в промышленно развитые страны. Католическая Испания содержала лютых врагов-протестантов! Вот парадокс номер один.

    А вот парадокс номер два: поток золота из Америки очень повредил Испании, помешал ее нормальному развитию. Он позволил испанскому обществу не развиваться вглубь, интенсивно, а расширяться, расходиться по земному шару. Избыточное население, которое не могла прокормить Испания, уезжало в колонии — в ту же самую Америку. Люди, которые могли бы стать торговцами, предпринимателями, квалифицированными специалистами, уходили в солдаты, матросы галеонов, в государственные чиновники.

    Не будь Америки, испанское государство вынуждено было бы все больше и больше разрешать своим подданным, все больше соглашаться на участие выборных представителей в принятии важных решений. Получив же подпитку в виде американского золота, испанская корона вводит все более жесткий политический режим, в котором немалую роль играет инквизиция. А органы местного самоуправления, кортесы, в Испании конца XVI века играют меньшую роль, чем в конце XV.

    Пример нищей Испании и быстро богатеющей Голландии предельно наглядно показывает всей Европе: настоящее богатство состоит не в природных богатствах. Оно не в золоте, драгоценных камнях или заморских редкостях, даже не в плодородных землях. Настоящее богатство состоит в занятиях населения, в его квалификации! Богатыми оказываются страны, в которых люди интенсивно работают!

    Причем страны очень редко бывают богатыми в обоих смыслах — богатство природы вовсе не способствует росту квалификации, трудолюбию жителей. Если природа что-то дает сама — к чему совершать лишние усилия, лишние напряжения мысли? В странах, бедных природными ресурсами, приходится компенсировать эту бедность богатством трудовых и умственных усилий.

    Очень наглядный пример этого дает как раз Московия. В ней вместо оконного стекла используется добываемая на Севере и на Урале слюда. Стекло известно и в Европе, и на Руси со Средневековья; но в Европе нет своих источников слюды, и затягивать оконные рамы можно только двумя веществами — или бычьим пузырем, или стеклом. Оконное стекло XVI–XVII веков совсем не похоже на современное, на наши идеально ровные, идеально прозрачные пластинки. Стекло того времени толстое, зеленоватое, малопрозрачное. Неслучайно же оконные рамы того времени представляют собой переплеты, разделенные на множество небольших участков, от силы 15 х 20 сантиметров каждый.

    А в Московии оконные переплеты состоят из прямоугольников покрупнее, потому что пластинки слюды, как правило, больше кусков стекла. В Московии так много слюды, что в стекольном производстве и нет особенной необходимости: сама природа дает продукт, который не хуже, а то и лучше стекла! Слюду вставляют в окна домов посадских и служилых людей по всей Московии, даже в окна кремлевских дворцов и в окна дворца в Коломенском. Слюду вывозят в Западную Европу, где ее называют «мусковит». Слово «мусковит» до сих пор используется как термин — как название одного из видов кристаллов, образующих листовую слюду.

    Но слюды все в большей степени не хватает на всех, а стекло становится все лучше и лучше. Наступает момент, когда оно начинает неплохо конкурировать со слюдой. Приходится строить стекольные заводы, ничего не поделаешь! И в 1635 году строится первый такой завод голландца Елисея Коэта, в 1668 году — еще один стекольный завод в Измайлово, в 1690-е годы — еще один возле Тайнинских ворот в Москве.

    «Мусковит» — это только один из примеров того, как Московия повторяет «испанский вариант» экстенсивного развития. Другой пример, не менее яркий: как раз в XVII веке за сказочно короткий срок, лет за 80, истребили практически всех соболей на Урале, на Севере и в Сибири. Поток огромного богатства! В большой степени и «полки иноземного строя», и закупки за границей оружия сделаны на эти средства — от соболей.

    Но как испанцев не сделали богатыми золотые рудники Америки, так московитов не сделали богатыми соболя из Сибири. Драгоценные шкурки уплывали в Европу, а московиты оставались людьми, которым приходится покупать изделия из железа, ткани и все то же самое стекло.

    Так владение природными богатствами оборачивается нищетой и технической отсталостью (что проблема не только Московии).

    Для понимания же всей российской истории и XVII, и XVIII веков надо принимать во внимание: Московия, с 1721 года Российская империя, — очень богатая страна, в смысле богатая природными ресурсами.

    Одновременно это очень бедная страна, потому что квалификация ее населения очень низкая. Потому что люди в ней не умеют специализироваться и обмениваться друг с другом продуктами своих умений.

    Московия — Российская империя — страна огромных природных богатств и нищих людей, которые не умеют ими воспользоваться.

    А ВСЕ-ТАКИ ЭТО ЕВРОПА…

    В жизни московитов, в их представлениях, в организации Московского государства очень много черт, сближающих этот народ и эту страну с народами и странами Востока: господство общины и корпорации; могущество государства, легко готового вмешаться в частную жизнь, можно сказать, что любого; неразвитость личного начала и готовность почти любого человека считать себя «худым и смиренным» перед лицом государства, корпорации и монарха.

    И все-таки это Европа. Не самый центр Европы, не те места, где бьется ее сердце. Но это периферия не какой-нибудь, а европейской цивилизации.

    Главное — это все же христианская страна. Московиты верят в бессмертие души. Не в «вечные перерождения по законам кармы», не в «атмана, соединяющегося с брахманом», и не в бессмертие «Ка, отправляющегося на поля Налу и Ба, вечно остающегося в гробнице фараона». Они верят, что человек обладает сознанием и отличается от других животных потому, что обладает душой. Что душа человека — невидимая субстанция, лишенная пола и иных страстей тела, приходит из иного, идеального мира. Что человек — двойственное создание, обладающее и телом, и душой, и что душа уйдет к Богу после смерти тела; как и все христиане, они верят, что настанет Страшный суд, когда каждому будет высказано все, чего он заслужил за время жизни на Земле. Каждому! И царю, и боярину Морозову, и последнему московскому холопу.

    И потому для московитов индивидуальный человек хотя бы в одном каком-то смысле больше любых общин, корпораций и даже самых могучих государств, ведь они пройдут, эти общины, корпорации и государства, и настанет время, когда их не будет. А человек живет вечно, и его душа переживет любые общины, корпорации и государства.

    Как бы ни был унижен отдельный холоп, бобыль, «подсуседник», как бы ни был согнут в покорности рядовой житель Московии, обязанный простираться ниц не только перед царем, но вообще перед всяким из высших… Но его душа ничем не отличается от боярской и царской, и еще неизвестно, кому на Страшном суде придется солоней — ведь кому много дано, с того много и спросится.

    — Ты почто заморил холодом и голодом боярыню Феодосию Морозову? Ты с чего вообразил вдруг, что Мне угоднее креститься тремя перстами, чем двумя?! Ты человека мученически мучил и в конце концов убил, а из-за чего? Кто тебе позволил приписывать Мне то, чего я отродясь не говорил?! — может быть, именно так спросит Господь у грозного, могучего царя Алексея Михайловича, почти что обожествленного владыки Московии.

    И задрожит могучий царь, не в силах дать ответ Тому, кто наделил его душой, а вместе с нею — разумом, совестью, способностью понимать справедливость и правду.

    Очень может быть, как раз рядовому стрельцу, стоявшему возле ямы, где умирала Феодосия Морозова, кивнет Господь Бог, дающий каждому справедливое, окончательное (и потому ох какое страшное!) воздаяние за все, содеянное в жизни.

    — Ты Феодосии, умиравшей за веру ко Мне, принес хлеба, а когда тебя наказали за этот хлеб, ты не посмел принести еще, но ты постирал ей рубаху, чтобы она могла в чистом прийти ко Мне… За свое милосердие ты потерпел в том мире, когда тело твое было живо, но за это тебе будет благо в Моем Царстве, милосердный человек.

    Московит вполне мог рассуждать и другим способом, мог представлять и совсем другие картины Страшного суда: например, полное оправдание царя и осуждение солдата, пожалевшего «еретичку». Но в то, что душа у всех одинакова, верил! И в суд над всеми: и над солдатом, и над царем, и над боярыней — тоже верил.

    Пока была жива эта вера (а она не умирает до сих пор), Московия — европейская страна, а русские — европейский народ, живут ли они в Московии или в других государствах.

    А кроме того, в Московии было еще много черт, типичных не для Азии, а для Европы. Например, в Московии вовсе не ВСЕ люди обязаны были служить государству и отличались друг от друга только тяглом или службой. Так было задумано Московское государство, и так, или почти так осуществилось оно в XIV–XV веках. Таким хотел его видеть и Иван III, и его внук — Иван Грозный с его жуткой бандой опричников. Но к XVII веку в Московии существовало множество групп населения, которые различались не только своей службой или тяглом, то есть отношениями к государству, но и своими правами. В Московии живут НЕСЛУЖИЛЫЕ и НЕТЯГЛЫЕ люди, и число их все время растет!

    В Московии не было горожан — лично свободных граждан городских коллективов. Не было правила, по которому «городской воздух делает человека свободным». Не было городских богачей, презрительно посматривающих на бедных и несвободных дворян и крестьян. Все это отличает Московию от Европы, и в том числе от Западной Руси, вошедшей в состав Речи Посполитой.

    Но в Московии жители городов считались более уважаемыми людьми, чем жители сел и деревень, а богатые купцы — значительнее крестьян. Для европейца (в том числе современного русского) это так очевидно, что он может махнуть рукой — так же было всегда и везде! Но это серьезная ошибка. Так было не всегда и не везде. Не надо выдавать собственные представления за свойства всего рода человеческого.

    Дело в том, что во всех восточных обществах вслед за служилыми идут именно крестьяне! Крестьянский труд считается наиболее благородным и почетным. В этом китайские книжники-шэньши, презирающие военных и само оружие, совершенно согласны с профессиональными воинами-раджпутами из Северной Индии. Так думали жрецы индейского народа ацтеков и знать Вавилонии, аристократы с острова Ява и тибетские «живые Будды» — гэгэны.

    Обществом руководили вовсе не крестьяне, это вполне очевидно. Но как бы ни был устроен правящий слой в обществе, выделился ли он из воинов или жрецов, была ли его главной ценностью следование «правильному пути», «единение с божеством» или «самоусовершенствование», все эти аристократические слои разных цивилизаций в некоторых отношениях очень схожи. И вот одно из этих «отношений»: поставив (ну, конечно же!) на первое место в обществе самих себя, на второе место аристократия ставила крестьян.

    Крестьянин устрояет мир… тот участок мира, который доступен его топору, мотыге, сохе, лопате. Дикое, неорганизованное пространство леса, степи или болота он превращает в культурное, разумно устроенное, угодное богам. Имея дело с землей, небом, с непостижимыми и великими силами природы, он прикасается к благородным вечным сущностям, оказывается способен понять слова и мысли жрецов об устройстве Мироздания.

    Крестьянин живет в мире традиций, не стремится к личному обогащению и к возвышению над другими людьми. Даже если крестьянин совсем необразован и живет только для совершения самых простых дел, его мысли и чувства более благородны, чем мысли и чувства ремесленника и особенно торговца.

    После жрецов-брахманов, знатоков священных книг, в Индии следовали воины-кшатрии, а за ними — вайшьи, по преимуществу крестьяне. Шудры, в основном ремесленники или сельские батраки, поставлены на четвертое место в этой системе. Ниже их, презреннее только «неприкасаемые», потомки тех, кто совершил кастовые преступления, — например, женился на женщине чересчур высокой для него касты.

    Выше всех людей китайцы ставили ученого книжника, много лет изучавшего священные книги, постигавшего философские тайны. После него вторым по важности был сельский землевладелец, а уж потом — купец или ремесленник. А ниже всех стоял военный, который вообще ничего не производит, а только мешает жить другим и отнимает чужое.

    Даже в Японии, где так многое напоминало Европу, где купцы и промышленники богатели и жили в быстро растущих городах, было так же. Япония вышла из междоусобной войны в те же годы, что и Московия: с 1603 года установилась в ней новая династия военных правителей-сёгунов — Токугава. Все население Японии Токугава разделили на четыре главных сословия; выше всех, конечно же, стояли князья-даймё и воины-самураи. На втором месте стояло крестьянство. «Земледелие — основа государства!» — говорили японцы, и каждый год император Японии ритуально наваливался на плуг, проводил первую в этом году борозду. На третьем месте стояли ремесленники. На четвертом — презренные бездельники-купцы, которые ничего не производят, а только перепродают произведенное более высокими сословиями.

    Только одна цивилизация Земли считала иначе — античная, то есть древние греки и древние римляне. В античном мире граждане жили в городах, а в сельской местности, на виллах, обитали презренные «вилланы» — рабы или полурабы, стоявшие несравненно ниже граждан. От слова «цивитас» — городской избирательный округ происходит слово «цивилизация». От слова «пагус» — сельский избирательный округ происходит слово «поганый», то есть язычник, деревенщина.

    Для античной цивилизации горожане были выше, совершеннее сельских жителей, и в средневековой Европе, наследнице античности, начали считать так же. Для эллинов и римлян, а вслед за ними для европейцев, высоко ценивших личные качества человека, личный труд и личный успех, горожане казались не хитрее и не коварнее, а умнее и активнее селян. Пожалуй, только в этом находили общий язык жители Западной Европы и греки, жившие в Византийской империи: и те и другие ставили горожан на более высокую ступеньку общественной лестницы, чем сельских жителей, а купцов — на более высокую, чем земледельцев.

    Так вот, на Руси тоже посадские считались ничем не ниже, если не выше селян, а купцы однозначно были выше земледельцев. Когда крестьяне Амосовы или Строгановы сделались купцами, их положение в обществе поднялось, а вовсе не опустилось. Предпочтение городской культуры, стремление видеть в земледельцах отнюдь не «второе», а «третье» или даже «четвертое» сословие характерно только для европейских обществ, обществ христианской культуры, испытавших античное наследие!

    В королевской Франции со времен Жанны д'Арк и до французской революции 1789 года «первым сословием» было духовенство, вторым — дворянство, а все остальное население называлось «третьим сословием». При этом ни в быту, ни в нравах буржуазии и купцов ничто не отвращало от них крестьянство. Для очень многих французских крестьян именно богатый предприниматель был духовным вождем и лидером в общественной жизни… Как Амосовы и Строгановы для многих черносошных крестьян, особенно старообрядцев.

    Московия и в этом отношении была частью Европы, а не Азии.

    Но самой яркой особенностью Московии, сближавшей ее с Европой, была одна особенность ее власти: власть в Московии XVII века брала свои права из рук народа и правила, постоянно советуясь с народом, спрашивая у него мнения о самых различных вопросах.

    Это мнение так не согласуется с установившимся мнением, что уверен: вот в этом-то месте мне не захотят поверить очень и очень многие читатели. Как?! Разве Буровский не знает, что Московия, допетровская Русь, — общество авторитарное, жестокое и уж, конечно, абсолютно не демократичное?! Он что, этот Буровский, решил рассказывать сказки про какую-то там демократию в Древней Руси?! Мало того, что автор обижает Великого Петра и его великие реформы, он еще не знает самых элементарных фактов?!

    На это я отвечу очень уверенно: да, Московия XVII века — это государство, где рядом с традициями авторитарными, с традициями жесткой властной вертикали сосуществует другая и тоже народная традиция, выходящая прямо из общины традиция принятия коллективных решений — «обчеством», при участии всех заинтересованных лиц. Можно привести множество примеров того, как сочетаются эти традиции в системе управления страной. И что общество лояльно к государству и активно его поддерживает.

    Да, Московское государство жестоко и грубо, в большой степени уже от отсутствия опыта, от неумения действовать более тонко. Да, оно стремится подавить человека своим величием, демонстрацией своей силы и огромности. Да, оно готово в любой момент к применению самого жестокого насилия и на внешней арене, и внутри страны, против любых «ослушников», «бунтовщиков» и «крамольников».

    …Но кто сказал, что это государство противостоит обществу? Что общество не согласно с такими методами ведения государственных дел, в том числе с такими методами управления? Нет никаких оснований для таких утверждений.

    Общество в Московии ничуть не менее грубо и дико, чем государство. Государство практикует «торговую казнь» — публичное битье кнутом? Но в семьях порка жены плетью, сечение взрослых сыновей (на глазах детей и жен) объявлены даже не правом, а обязанностью, и притом даже религиозной обязанностью главы семьи. Публичные порки взрослых мужиков и баб в общинах производятся совершенно открыто, на глазах детей тех, кого секут. Это обычнейшая, повседневная практика.

    Государство рубит вору правую руку, казнит за самые незначительные (с нашей точки зрения) провинности, применяет такие чудовищные виды казней, как колесование, закапывание живьем и посажение на кол.

    Но ведь и крестьяне, поймав конокрада, сажают его на кол, и этот древний обычай держался очень устойчиво. Первое упоминание о таком обычае встречается еще в описаниях Московии XVI века, последние случаи зарегистрированы во время Гражданской войны 1918–1922 годов. А казни и порки кнутом собирают огромную аудиторию любителей таких зрелищ: в Москве это десятки тысяч людей, которые приходят целыми семьями, с женами и детьми. Ученые монахи в дни казней водят воспитанников посмотреть: они считают зрелище преступников, захлебывающихся кровью на колесах, полезным и назидательным для подростков.

    Да, государство едино с официальной Церковью, и оно вторгается в деликатнейшие сферы, в области религиозных убеждений человека. Оно, Московское государство, способно прямо предписывать, во что верить, сколькими пальцами креститься, и готово жестоко карать за ослушание. Да, оно способно запрещать своим подданным путешествовать в другие, «неправедные» страны или переходить в «басурманскую» веру (само решая, какая вера «басурманская», а какая — нет).

    Но ведь и общество не менее жестоко контролирует своих членов в том, что оно считает «правильным». Если невеста в брачную ночь оказалась «нечестной», обычай не то что разрешает, нет! Обычай предписывает вымазать ее ворота дегтем — чтобы все знали! Если девица лишилась «чести» до брака, уже не уполномоченные общиной, а вообще каждый прознавший и как только прознал, должен пойти и вымазать ворота дегтем. Это в XX веке можно было мазать ворота, а можно и не мазать. В старину вымазать ворота «нечестной» девицы дегтем было гражданской обязанностью, вроде как предупредить о нападении неприятеля… Парадокс еще и в том, что получается, — вымазать ворота должен как раз тот, кто и лишил девицу «чести» (как первый «прознавший»)… Вот ведь дичайшая ситуация!

    Правда, если девицу оклеветали, она может попросить нескольких почтенных женщин удостоверить ее состояние. Или община, по просьбе ее родителей, родственников, большака, назначают таких «дознавательниц». Собирается весь «Mip», в избу к девице заходят почтенные дамы, и через какое-то время возвещают всем (включая опять же детей): мол, Дуня-то «целая», все в порядке! Оболгали ее… Тогда община обрушивается уже на оболгавшего и жестоко сечет его, да еще заставляет просить прощения. А бывает, община выдает лжеца семье оболганной «головой», причем обиженная семья имеет право сделать с ним все, что угодно, даже убить.

    Так что я не вижу, по правде говоря, никакого противостояния, никакого взаимного непонимания общества и государства или тем более их взаимного недовольства. Согласно всему, что мы знаем, государство в Московии — это действительно «комитет по управлению делами общества». Судя по всему, большинство московитов считает его вполне адекватным и очень полезным инструментом. Общество готово помогать государству в его внешних войнах, в подавлении внутренних неурядиц, в сборе налогов, в судебных делах. Уже приводились примеры участия выборных людей в делах государства; на мой взгляд, это и есть примеры совместной государственно-общественной работы, а таких примеров очень много.

    Глава 3. Демократия XVII века

    ДЕМОКРАТИЧЕСКАЯ МОСКОВИЯ

    И уже это одно позволяет мне говорить с большой уверенностью: Московия XVII века — демократическое государство. Демократическое, конечно, по понятиям того времени, а не нашего. Причем Россия во многих отношениях демократичнее даже, чем Британия или Франция.

    Различий в пользу стран Европы я лично вижу два.

    1. В Британии и во Франции меньший процент населения может оказаться жертвой государственного террора. Европейский дворянин и даже горожанин имеют неотъемлемые права, которые не может ни отменить, ни игнорировать даже король.

    В Московии таких прав нет практически ни у кого. Захотел царь и сослал в Боровск, держал в земляной яме, уморил до смерти княгиню Урусову и боярыню Морозову.

    Не надо думать, что в странах Европы общество более культурно, гуманно и просвещено и что государство там действует менее варварскими средствами.

    В том же XVII столетии в Британии существовали такие виды казни, при которых преступника (например, «врага короля») разрубали на части. А куски трупа направляли в разные части королевства, чтобы добропорядочные подданные могли убедиться, как опасно и как нехорошо становиться врагами королей.

    Во Франции за карманное воровство, например, палач публично перебивал в нескольких местах руки вору, а фальшивомонетчиков варили живьем.

    Но в Британии и Франции хотя бы знатные не могли быть жертвами произвола и государственного садизма. Они не могли быть изуродованы, разрублены на куски, закопаны живыми.

    2. Помощь общества своему государству в странах западного христианства (и католических, и протестантских) выражена в несравненно более четких, более оформленных видах.

    Участие в суде? В Европе подробно прописывается, в каких случаях судит преступника королевский судья, а в каких ему помогает суд присяжных. Какие действия может совершить должностное лицо и по отношению к кому именно.

    Участие в управлении? И так же четко прописано, какие из городских и какие из сельских общин могут выбирать каких должностных лиц, с каким кругом обязанностей и с какими границами прав. И в каких случаях правительство начинает сбор налогов или набор рекрутов через своих чиновников, а когда это делают выбранные лица.

    Тут вообще надо оговорить одну любопытнейшую тенденцию: то, что существует в странах восточного христианства аморфно, нерасчлененно, в виде тенденции, в странах западного христианства оформлено конкретно и определенно. Можно долго рассуждать, с какими особенностями западного и восточного христианства это связано и как именно исторически складывалось такое положение вещей, но книга наша не об этом. Ограничусь констатацией факта: западное христианство более рационально, больше склонно к анализу, к тому, чтобы разрешить проблему «полностью и окончательно», а потом заняться другими делами. В восточном же православии постоянно не договаривают до конца, оставляют множество незавершенных процессов и в результате отстают.

    При этом общества, сложившиеся на базе восточного христианства, никак не восточные. Они постоянно стремятся создать те же типы общественных отношений, тот же тип государства, что и общества западного христианства. Западные и восточные христиане решают одни и те же проблемы и практически в одних и тех же терминах, в одной системе понятий.

    Вот в 1920–1930-е годы Иван Ильин начал выяснять, как должна Церковь относиться к войне с большевиками, и выяснилось: в православии нет детального осмысления противоречия между провозглашаемой идеей миролюбия, ценностью любви к ближнему (одной из основных в христианстве) и необходимостью браться порой за меч. Иван Иванович сумел сформулировать эту проблему так, что православные священники высказались в духе: «Церковь всегда примерно так и думала!»

    А для католиков написанное Ильиным ценности не представляло, потому что Католическая церковь не только «так и думала», но со Средневековья, с «Суммы теологии» Фомы Аквинского (XIII век), существуют тексты, в которых решается проблема.

    Точно так же обстоит дело и в сфере принципиальных, базовых отношений общества и государства: то, что на западе Европы прописано четко и однозначно, на востоке выражено неопределенно, позволяет самые различные толкования. Та же идея разделения ветвей власти — законодательной, судебной и исполнительной… Ну кто мешал идти этим же путем (или создавать другие формы представительской демократии) и в православной Руси, и в других православных государствах? Ладно, на Руси мог мешать низкий уровень общей культуры, молодость народа и государства. А в Греции? В Грузии? В Сербии? Конечно, никто не мешал и ничто не мешало — как и выразить в чеканных формулировках отношение восточной Церкви к необходимости воевать, то есть творить насилие и убивать людей.

    Не в этой ли особенности, может быть, корень или по крайней мере один из корней того, что история православных стран полна катастроф, социальных катаклизмов и внезапных распадов государственности, которые, казалось бы, невозможно предвидеть? Эту удивительную закономерность видят многие ученые; мне доводилось обсуждать ее с людьми, по справедливости занимающими очень видные места в мире науки. Но сформулировать эту мысль и опубликовать ее взялся только один человек, потомок старообрядцев и католиков — А. А. Бушков. Случайно ли это?

    ГЕНЕРАЛЬНЫЕ ШТАТЫ, ПАРЛАМЕНТ И ЗЕМСКИЕ СОБОРЫ

    Но вернусь к своему высказыванию, с которого начал: может быть, теперь оно будет встречено большим доверием читателя. Итак, Московия является довольно демократическим государством. Это обстоятельство выражается в самых различных сферах жизни, но сильнее всего, наверное, в том, что общество в Московии учреждает свое государство и власть не существует автономно от общества. Власть постоянно спрашивает мнения общества по сколько-нибудь значимым вопросам.

    Инструментом учреждения власти и связи власти с народом выступают Земские соборы. Большинство историков считают, что Земские соборы — это такой «институт представительской монархии», вроде Генеральных штатов во Франции. Только во Франции Генеральные штаты были четко оформлены и постепенно стали основой для парламентской демократии. А на Руси Земские соборы зависели от царя и потому основой для парламентской демократии не стали. Иногда даже слышатся утверждения, что Земские соборы не издавали законов и потому не могут быть сравнены с парламентами Европы. Это уже полное вранье, потому что многие соборы только законодательству и были посвящены, а собор 1648 года полностью был посвящен такому важнейшему документу, как Соборное уложение 1649 года — самый полный свод законов Московии.

    Вопреки этим голосам я осмеливаюсь утверждать: Земские соборы были несравненно более демократическим институтом и, уж конечно, менее зависящими от монарха, нежели английский парламент и Генеральные штаты во Франции.

    ГЕНЕРАЛЬНЫЕ ШТАТЫ

    Этот орган власти вырос из расширенных заседаний совета короля Франции, на которые звали представителей от городов. Немного — по одному представителю от города. Особой роли эти горожане в политике не играли, пока не понадобились королю…

    А понадобились они ему, потому что король захотел наложить лапу на церковную десятину. До сих пор этот налог полностью уходил в Рим. А король Филипп IV рассуждал просто: десятина собирается в его владениях и с его подданных. С какой стати отдавать денежки в Рим?! Ученые законники, министры короля проповедовали, что все подданные короля, в том числе и священники, должны помогать своей стране. В том числе и деньгами.

    Папа Бонифатий пришел в ярость. Осенью 1296 года он издал буллу Iericis Iaicos, категорически запрещавшую духовенству платить подати мирянам, а мирянам — требовать таких платежей у духовенства без специального соизволения Рима.

    В ответ на буллу Филипп Красивый воспретил вывоз из Франции золота и серебра: фактически запретил вывозить церковную десятину.

    Ситуация возникла патовая… Король суверен, но ведь и папа тоже суверен…

    И тогда король по совету своих верных министров делает ход огромной силы: он собирает Генеральные штаты. Генеральные — то есть общие. Штаты — то есть страны. Общий совет всех стран, входящих в Королевство Франция. Со всех графств и герцогств, из всех городов поехали представители ко двору.

    Министр короля Гильом Ногарэ лично выступил перед собравшимися, сообщив новую идею: оказывается, нация тоже суверенна! Нация (nation), французское нацьон, английское нэйшн… Новая для тех времен категория. Ногарэ имел в виду, что нация — это совокупность подданных одного государства. Нация имеет права суверена — издавать законы, править сама собой.

    Король начал свое выступление с того, что демонстративно сжег папскую буллу… По другим данным, он сжег ее еще до созыва Генеральных штатов, но позаботился, чтобы делегаты об этом знали. Он задал вопрос: может ли король собирать налоги с представителей нации? Конечно! — ответила «нация». Но только сначала нация должна утвердить эти налоги… и пусть потом король их собирает…

    Немного поперхнувшись от такой перспективы, король Филипп просил нацию решить его конфликт с папой… Конечно, король имеет право собирать налоги с нации, а папа не имеет! — так ответили Генеральные штаты. Конечно, священники подлежат суду короля, а не папы!

    Генеральные штаты позволили королю завершить его борьбу с папами. Ни Бонифатий, ни его преемники не могли ничего поделать с французским королем: ведь теперь король опирался не только на феодалов, но и на «нацию»!

    В 1304 году новый папа Климент V, француз по происхождению, перенес свою резиденцию из Рима в город Авиньон…

    Этот город в Южной Франции находился под непосредственным влиянием французского правительства. Папа покорился королю. Так французский король стал сильнее наместника Бога на земле, а помогли ему в этом Генеральные штаты и идея суверенитета нации.

    Филипп Красивый, Железный король, еще не раз собирал Генеральные штаты: ему было необходимо наполнить вечно пустую казну. Генеральные штаты позволяли вводить новые налоги, продавать и отдавать в аренду различные должности, производить насильственные займы у городов.

    С помощью Генеральных штатов король сильно централизовал свою власть, наступая на феодальные порядки. Он запретил, например, чеканить монету всем властителям своего государства, кроме самого себя.

    Он много раз собирал Генеральные штаты, чтобы разгромить орден тамплиеров и наложить лапу на его богатства. К тому же он был должен этому ордену уж очень большие деньги…

    В 1307 году Ногарэ велел арестовать тамплиеров и начал против них процесс. Процесс вели, кроме светских властей, еще и инквизиторы: папа Климент V тоже хотел получить богатства тамплиеров. Под ужасающими пытками почти все тамплиеры сознались во всех преступлениях, какие только приходили в голову их палачам. Они «оказались» злейшими врагами христианства, эти ужасные, слишком богатые тамплиеры!

    Процесс длился несколько лет. Климент V то пробовал защищать несчастных тамплиеров, то порывался отстранить от процесса светских судей и заменить их инквизиторами, которые подчинялись бы лично папе. С помощью Генеральных штатов — не вышло!

    Король предал тамплиеров светскому суду, суд объявил рыцарей виновными во всем списке преступлений, от педерастии до поклонения Сатане. Он постановил сжечь многих членов ордена. Папа подчинился… В 1311 году он объявил орден уничтоженным, и Филипп завладел почти всем его имуществом.

    Были ли виновны тамплиеры хоть в чем-то, до сих пор не факт. По крайней мере, в Испании и в Португалии к ним отнеслись лояльнее, и даже после упразднения ордена папой позволили рыцарям-тамплиерам влиться в другие ордена.

    Есть мрачная легенда, что Великий Магистр тамплиеров Жак Моле проклял Филиппа и его потомство с высоты костра. И что династия Филиппа угасла именно от этого проклятия.

    Во всяком случае, Железный король скоропостижно умер 29 ноября 1314 года… Судя по всему, от инсульта.

    Но Генеральные штаты остались!

    Только вот тут появляется важная деталь… Французские короли могли собирать Генеральные штаты, а могли и не собирать. Они много раз созывали Генеральные штаты в сложные моменты истории. На Генеральные штаты опиралась власть во время Столетней войны 1337–1453 годов, в период народных восстаний XIV века.

    Но вот в 1357 году Генеральные штаты потребовали допустить их к активному управлению страной, и короли тут же распустили этот мятежный орган власти.

    В период религиозных войн XVI века Генеральные штаты опять регулярно собираются. Но в начале XVII века они снова потребовали уступок от короля. В результате с 1614 до 1789 года Генеральные штаты опять ни разу не собирались.

    Подчеркиваю красным карандашом: как раз в интересующий нас период Генеральные штаты во Франции не собираются. Совсем. Никогда.

    После громадного перерыва король снова созывает Генеральные штаты 5 мая 1789 года. Депутаты Генеральных штатов именно этого созыва и начали страшное и кровавое дело, которое во Франции до сих пор называют с придыханием: Великая революция 1789–1793 годов… Эти депутаты уже 17 июня 1789 года объявили себя Национальным собранием Франции, а 9 июля — уже и Учредительным собранием, то есть органом, который должен дать Франции новые законы. И началось…

    В общем, как-то не видно во Франции особо стабильного положения Генеральных штатов. Нужны они королям — их собирают. Не нужны — гонят взашей.

    Представители народных масс? Но депутатов в Генеральные штаты в XIV–XVI веках выбирал от силы 1 % населения, если не меньше. Никакого массового представительства.

    ПАРЛАМЕНТ

    Английское слово «парламент» (parliament) происходит от французского parlement, от parler (парле) — говорить. Попросту, по-русски — говорильня, место для болтовни.

    В самой Британии считается, что парламент ведет свое начало от народных собраний, которые собирались несколько раз в год, но часть своих членов стали содержать весь год, чтобы они могли постоянно совещаться и издавать законы, по которым живет весь народ.

    В 1215 году бароны и высшая знать выступили против короля — по их мнению, он собирал слишком много налогов. А ведь в Англии налоги платили все, в том числе и дворяне. Вместе с верхушкой дворянства выступили рыцари и горожане. Король Джон Безземельный подписал Великую хартию вольностей, с которой британцы ведут начало своей современной демократии.

    Согласно Хартии король не мог назначать новых налогов (кроме некоторых старых феодальных налогов) без согласия королевского совета, не мог отнять ничьей собственности кроме как по решению суда, не мог никого арестовать по своему произволу. Если король нарушал Хартию, 100 самых богатых и знатных баронов должны были объявить ему войну.

    Эти 100 баронов и были первыми и долгое время единственными парламентариями.

    В 1265 году в первый парламент избирать депутатов могли все, независимо от сословий. Но только те, кто владел участком, приносившим ежегодную ренту в 40 шиллингов. На эту сумму можно было купить двухэтажный каменный дом.

    В 1295 году парламент был разделен на две палаты. В одной заседала высшая аристократия и высшее духовенство. В другой — рыцари и горожане. Ни один закон не мог быть принят без согласия обеих палат и короля. Парламент имел право контролировать расходы короля.

    С этих пор парламент окончательно утвердился как постоянно действующее собрание. Высшая знать в парламенте была представлена постоянно. Все 12 эрлов всегда были в парламенте. Англосаксонское слово «эрл» стали постепенно произносить как «пэр», откуда и «палата пэров».

    Бароны же приглашались не все. Их было около двухсот, но только четверо из них были постоянными советниками короля. Все епископы и архиепископы были участниками всех парламентов. Аббаты приглашались выборочно.

    Название нижней палаты происходит от слова «commons» (общины). В XIV веке оно обозначало особую социальную группу, включавшую рыцарство и горожан. Таким образом, общинами стала называться та часть свободного населения, которая обладала полнотой прав и определенным достатком. Постепенно оформилось право каждого, принадлежавшего к этой категории подданных, избирать и быть избранным в нижнюю палату парламента. Вот только выбирать могли не все…

    Удивления достойно: откуда только взялась современная российская байка про то, что парламент представляет БОЛЬШИНСТВО населения?!

    В XIV–XV веках не более 1 % населения могло выбирать депутатов парламента.

    В XVII же веке всего 2 % британского населения имело «активное избирательное право», то есть право выбирать в парламент своих представителей. 2 % издавало законы, по которым жили все 100 %. 98 % населения подчинялось 2 %, а реальную возможность быть куда бы то ни было избранным имели значительно меньше людей, чем 1 % населения страны, — такая вот «демокрэйшен».

    Даже в середине XIX века, после чартистского движения 1830–1840-х годов, не больше 30–33 % взрослых мужчин-британцев могли выбирать своих представителей в парламент.

    Если же говорить о «пассивном избирательном праве», то есть о праве быть избранным… Избирательный голос в Англии уже XV века был капиталом, который не так трудно было превратить в живые денежки, фунты и шиллинги.

    В XVIII веке в Британии место в парламенте можно было купить в среднем за 1–1,5 тысячи фунтов стерлингов. Это огромная сумма, равная примерно 100–160 тысяч современных фунтов. А людей, которые располагали такими деньгами, было намного меньше, чем сегодня.

    Для организации продажи голосов избирателей появились даже специальные агенты, которые продавали иногда по 15–20 мест за одни выборы. Они получали значительные доходы в виде комиссионных.

    Поскольку прямая уплата денег все же запрещалась, а как-то договариваться надо, в городе Шорхэме для целей продажи голосов избирателей был организован «Христианский клуб». При вступлении в клуб избиратели и покупатели (будущие депутаты) давали друг другу торжественную клятву не обманывать друг друга, не утаивать полученных денег и по-христиански делить полученные суммы.

    Дав клятву, члены клуба решали, каким избирателям нужно продать свой голос.

    Продажа голосов была так хорошо налажена, что если кандидат не имел нужных средств в момент избрания, то деньги могли быть уплачены им в течение ряда последующих лет. В рассрочку. Например, в Стаффорде один голос стоил 7 фунтов стерлингов, а деньги выплачивались в течение 12 месяцев после выборов. Парламент в кредит!

    Во время избирательных кампаний на видных местах вывешивались плакаты, призывавшие избирателей подать свой голос за кандидата, и тут же называлась сумма, которую можно получить.

    Цена голоса колебалась и от ожесточенности борьбы — если несколько кандидатов шли на одно место.

    В 1695 году, например, один кандидат на выборах в Вестминстере за несколько часов истратил 2 тысячи фунтов. В более поздний период общая стоимость избрания увеличилась. Так, в конце XVIII века Фокс, один из лидеров вигов, истратил на выборы 18 тысяч фунтов. В эту пору считалось, что если купец накопил 50 тысяч фунтов, то больше вести дела необязательно: столько стоило поместье, дававшее в год 2500 фунтов дохода. Можно было жить помещиком-лендлордом, не рискуя деньгами в сложных торговых операциях. Фокс потратил почти половину такого имения…


    Абсолютное большинство британцев ничего не имели против. По их мнению, все было справедливо. Система продажи мест в парламенте их не раздражала и не возмущала. Люди, обладающие богатством, могли иметь соответствующую богатству власть. Люди, богатством не обладающие, получали от кандидатов деньги или какие-то важные для них услуги.

    Британцы, не имевшие избирательных прав, боролись за то, чтобы их получить… На то было много причин, но одна из них очевидна: гражданские права были делом далеко не безвыгодным. Одна только важная экономическая проблема: чем большему числу людей давали право голоса, тем меньше стоил этот самый голос.

    Еще в XVIII веке на торговле своим голосом можно было если не разбогатеть, то уж, по крайней мере, купить дом или выучить в колледже детей. К концу XIX века избирателям ставили бесплатную выпивку и кормили рыбой с картошкой. И правда… Не устрицами же кормить рабочих и фермеров?

    ЗЕМСКИЕ СОБОРЫ

    Первые Земские соборы созывали уже Рюриковичи, и начал этот процесс царь, объявляемый у нас воплощением тирании — Иван Грозный. Первый Земский собор в 1549 году намечал ход судебных и финансовых реформ, «приговаривал» налоги, то есть участвовал в управлении государством.

    Стоглавый собор 1551 года провел важнейшие церковные и административные реформы.

    Земский собор 1566 года «приговорил» Ливонскую войну: Иван Грозный не начал военных действий без согласия «земли». Очень любопытная деталь: некоторые дворяне выступили против ведения войны, и они никогда не подвергались никаким репрессиям.

    На соборах шло активное и свободное обсуждение важнейших государственных вопросов. Не замечать это можно только в одном случае… Юристы называют такой случай «презумпция виновности». Пайпс заведомо знает, что Земские соборы хуже и беднее парламента и что демократия русским несвойственна. И не обращает внимания ни на что, идущее вразрез с его «презумпцией». Если факты противоречат умозрительной гипотезе, тем хуже для фактов!

    Итак, Земские соборы были законодательными собраниями и совещательным органом при правительстве. Они с самого начала имели то, что британский парламент шаг за шагом отвоевывал в ожесточенной борьбе с королем: право создавать все более значительные законы.

    Земские же соборы изначально были созданы именно с такой целью: и царь, и правительство хотели опираться на мнение и волю всей «земли». Царь и Боярская дума принимали менее важные решения.

    И вот оно, второе отличие Земского собора от парламента, и тоже в пользу Земского собора: социальная опора Земского собора несравненно шире.

    В состав же Земских соборов входили три элемента:

    • «освященный собор» из представителей высшего духовенства;

    • Боярская дума;

    • представители служилого и посадского классов и черносошных крестьян (обычно около 300–400 человек).

    Первые два элемента — прямой аналог палаты лордов, в которую на наследственной основе входила высшая феодальная знать Британии. Но тоже с большим преимуществом московитской системы!

    В Боярскую думу, при всех ее несовершенствах и при системе местничества, при Алексее Михайловиче входило 5 бояр, не принадлежащих к знатным феодальным родам, и, кроме того, 5 думных дворян и 4 думных дьяка. Итого — из 60 человек 14 имели вовсе не аристократическое, а самое «демократическое» происхождение.

    Но ведь и остальные члены Боярской думы не просто получили право в ней заседать за знатность рода. Был хоть какой-то отбор, хоть какие-то качества людей учитывались. И если одни бояре «на спрос государев, брады свои уставя, ничего не отвещали», то другие вели себя все же куда более активно.

    А в палату лордов попадал всякий, кто наследовал потомственный титул пэра. Всякий. Такие, например, как лорд Карнарвон, который во время шумных дебатов поддувал вверх перышки, чтобы они подольше держались на воздухе; или как один из герцогов Суффолкских, который, попав в палату лордов и сев на свое место, тут же каменно засыпал, и ни разу за 30 лет не удалось его добудиться до конца заседания. И эти, и некоторые другие пэры находилось то ли на грани, то ли уже за гранью психической вменяемости, но они сделали главное, что нужно для их пребывания в палате лордов: они родились в семье пэра и дождались смерти главы семьи, чтобы получить этот титул.

    Конечно, какой-то процент лордов король вводил в палату пэров «за особые заслуги», пожизненно, но и без права передачи по наследству. В наше время таких «непотомственных» пэров довольно много: по одним данным, около 20 % численности всех лордов, по другим — даже все 30 %. Но в XVII веке такие люди были единичны; гораздо более редки, чем думные дьяки в составе Боярской думы.

    Ну, и в чью пользу различия?

    Если говорить о «третьем элементе» Земского собора, некоего аналога палаты общин, то и его опора оказывается шире и демократичнее. Своих представителей в Земский собор выбирали все служилые люди, все посадские люди, все черносошные крестьяне. Конечно, не выбирали своих представителей владельческие крестьяне, холопы и «вольница».

    Но право избирать в Земский собор не обусловливалось никаким имущественным цензом. И право быть избранным тоже не обусловливалось!

    Конечно, выбирало на Руси меньшинство. И у посадских, и у черносошных людей фактическими субъектами права были только большаки, главы семей. Они на волостных сходах и выбирали представителей на Земские соборы.

    Но даже с учетом этих важнейших обстоятельств получается, что в Московии на Земский собор выбирали представителей примерно 5–6 % населения — существенно больше, чем в Британии.

    Земские соборы позволяли большему проценту населения участвовать в принятии решений, чем парламент позволял британскому. В XVII веке больший процент московитов был субъектом права, нежели процент британцев.

    При этом московиты могли принимать законы, которые кажутся нам сегодня довольно дикими. Например, Земский собор 1648 года, составлявший Соборное уложение, принял ряд законов, ограничивающих права посадских людей. С одной стороны, Уложение положительно сказалось на стабильности жизни и материальном положении посадских; с другой — посадским людям теперь стало почти невозможно выходить из городского тягла, переезжать в другие города, и даже ценой дачи кабальной записи они, как правило, не могли освободиться — если посадский не мог никого поставить вместо себя в тягло, «закладная» признавалась недействительной.

    Больше того, посадских стали возвращать на прежние места, так сказать, по месту несения тягла. «А которые… посадские тяглые люди сами или оты их в прошлых годах живали… на посадах и в слободех в тягле… и тех всех сыскивати и свозити на старые их посадские места… бесповоротно». За укрывательство же беглого посадского полагалось наказание кнутом и штраф, при том что за укрывательство крестьянина кнутом не били, ограничиваясь штрафом.

    Положение посадских стало напоминать положение даже не черносошных, а владельческих крестьян — тех тоже в случае побега от законного владельца можно было искать «без урочных лет», то есть вечно, и даже штраф был точно такой же.

    Посадские люди участвовали в составлении Соборного уложения, и текст, выработанный совместно, скреплен их подписями! Получается, что посадские люди сами себя закрепостили?! Да, получается так — посадские люди закрепостили сами себя! Но я ведь не утверждал и того, что московиты мыслили так же, как британцы. Нет, конечно! Строй их представлений очень далек и от британских, и от российских представлений нашего времени. Московиты вовсе не ценили свободы и не видели резона в том, чтобы «бороться за свободу». Как правило, они этого и не делали, очень легко меняя свободу на стабильность, защищенность, материальные ценности.

    Но посадские люди, в том числе их представители, могли ВЫБИРАТЬ степень своей несвободы. Они выбрали неправильно? Очень может быть. Я и не утверждаю, что сделанные ими выборы — обязательно самые лучшие, что крепостное право есть нормальное состояние русского человека и что нам тоже необходимо полюбить крепостное состояние и всячески к нему стремиться. Я утверждаю только, что возможность выбирать законы, по которым им надлежало дальше жить, у московитов была даже большей, чем у британцев.

    Но мы, получается, уже начинаем обсуждать законодательную сторону работы Земских соборов.

    ЗАКОНОДАТЕЛЬ ЗЕМЛИ РУССКОЙ

    Итак, вот третья сторона их работы: Земские соборы были мощным законодательным инструментом, и в их праве создавать основные законы страны как раз не сомневался совершенно никто: ни царь, ни Боярская дума, ни основная масса населения. Британский парламент в ожесточенной борьбе с королем отвоевывал себе право создавать все более значительные законы: шажок за шажком. Земский собор изначально возник как законотворческий орган. Именно Земские соборы издавали самые важные, основные законы, а законотворчество царя и Боярской думы было значительно менее серьезным.

    1648–1649 годы судьбоносны в жизни как Британии, так и Московии.

    В конце 1648 года закончилась вторая гражданская война, то есть война между королем и парламентом, и 30 января 1649 года король Карл I был казнен. Это не начало и не конец бедствий, обрушившихся на Великобританию в XVII столетии. Начало положено то ли в 1629 году, когда Карл I распустил «непослушный» парламент, то ли в 1640 году, когда начались военные действия между армиями короля и парламента. Конец будет в 1689 году, когда парламент второй и последний раз распорядится престолом по своему усмотрению, — убедившись в низких личных качествах последнего из Стюартов, Якова II, парламент в 1688 году низложит его и передаст права на престол Великобритании голландскому штатгальтеру Вильгельму Оранскому, мужу дочери Якова II, Марии.

    Интересно, что и в этом году в Московии произойдет очень важное событие: падет режим Софьи-правительницы, к власти придут Нарышкины, и окажется расчищен путь Петру I. 1689 год — официальный год вступления Петра I на престол.

    Но в 1648–1649 годах произошли события невиданные, неслыханные — казнь законного монарха! Объявление Британии республикой! Попытка сделать парламент правящим органом! Завязался клубок проблем, в которых Великобритания станет барахтаться не одно десятилетие.

    В Московии же в 1648 году созвали Земский собор для создания нового законодательства — Соборного уложения 1649 года (почему оно и называется «соборным»). Дело в том, что до этого тексты законов в Московии не печатали, и население их вполне могло и не знать. Зато законы превосходно знали приказные крючки и, уж конечно, пользовались своим знанием «безбожно». Ведь «кто владеет информацией, тот владеет ситуацией»; эта поговорка была действительна и триста, и четыреста лет назад.

    На совещании царя с боярами и высшим духовенством было решено законы «написати и изложити, по его государеву указу, общим советом, чтобы Московского государства всяких чинов людем, от большего до меньшего чину, суд и расправа была во всяких делах всем ровна».

    Осенью 1648 года выборные от всех областей государства собрались в Москву для «вершения» важного «государева и земского дела». Привезли наказы от избравших их обществ. На мой взгляд, очень важно, что не известно ни одного случая, когда бы такой наказ не был включен в текст Уложения. А было их до 60, этих новых статей или пунктов, внесенных «соборными людьми».

    Уложение было подписано представителями высшего духовенства, начиная с патриарха, бояр и выбранных людей, — всего 315 подписей, «чтобы то Уложение впредь было прочно и недвижно». Текст Соборного уложения напечатали в количестве 2000 экземпляров и разослали по всему государству.

    Таким образом, 1649 год оказывается некой вершиной в работе и парламента Великобритании, и Земских соборов Московии. Только вот характер вершины совсем различен, и как раз для Земского собора — это вершина законодательной деятельности. Британский парламент как-то больше рубит головы, в том числе и королевскую.

    Я же говорю: стоит всерьез заняться историей, и разлетаются вдребезги стереотипы, сложившиеся под влиянием политической конъюнктуры.

    Земские же соборы собирались регулярно до 1653 года.

    Установился обычный порядок работы собора — обсуждение проблем, которые ставит царь, по «чинам» и по группам. «…И всяких чинов служилым и жилецким людям помыслить об том накрепко и государю царю… мысль свою объявити на письме, чтоб ему государю про то все было известно». Обсудив вопрос, группа подавала свою письменную «скаску» (от слова «сказывать»). Историки очень любят работать с такими «скасками», потому что по «скаскам» очень легко судить, что же волновало разные группы посадских, служилых, черносошных людей.

    Очень часто звучит тезис об «ослаблении роли Земских соборов» при Алексее Михайловиче. Ну просто недужится марксистским историкам найти столь необходимый ими абсолютизм на Руси! А он все не находится, сволочь…

    Причина же нерегулярных созывов соборов, скорее всего, в том, что в 1654–1667 годах все внимание и все силы общества были поглощены непрекращавшейся войной, но и тогда правительство несколько раз созывало «добрых и смышленых» представителей служилых слоев или торгово-промышленных слоев для обсуждения каких-то частных вопросов.

    В условиях долгой жестокой войны созыв хоть какого-то собора свидетельствует не об «ослаблении принципа», а скорее о его неискоренимости. Власть настолько привыкла опираться на коллективное мнение народа при принятии любых решений, что даже во время войны стремится его узнать, а уже потом действовать!

    И вот это желание знать мнение подданных, стремление опираться на мнение разных общественных групп есть очень яркий признак европейского типа развития.

    Допустим, и возвышение нижегородского крестьянина, ставшего патриархом Никоном, и обогащение Строгановых, и карьера многих служилых и приказных людей — всему этому можно найти аналогию и в странах Востока. Везде или почти везде могли оценить интеллект, способности, деловую активность отдельного человека, могли стремиться привлечь его к принятию решений или получить от него оценку того, что делает власть или что она собирается сделать в дальнейшем.

    Чем более развито восточное общество, чем юно динамичнее, тем важнее для власти привлекать к себе умных людей, в том числе и тех, которые вовсе не родились в верхах общества. В Африке или даже в Индии с ее кастовым строем для общества вовсе не так уж важно развитие. Там страшной несправедливостью считается, если младший обгонит в карьере старшего; как выразился один индусский чиновник, «способности — дело мнения. А старшинство — дело факта!» Еще большее осуждение вызывает, если «худородный» обгоняет «высокородного», занимая «неподобающее» ему место. Правительство Индии официально объявило все касты «равными перед законом», но в представлении абсолютного большинства людей касты все равно вовсе и не равны друг другу. И назначение на должность талантливого «неприкасаемого» в обход, может быть, и не столь одаренного, но брамина заставит подняться не одну бровь в современной демократической Индии.

    Если общество более динамично, таланты людей гораздо более востребованы. Уже в средневековом Китае сложились совсем другие представления о справедливости: там считалось почти безнравственным, если талантливый человек не становился чиновником (служилым человеком, если угодно) и если его таланты не вознаграждались.

    Но и в Китае никому даже в голову не приходило, что власть должна спрашивать мнения тех, на кого направлены ее действия. Обсудить новый закон… И еще раз его обсудить… Привлечь к обсуждению как можно больше интеллектуалов, а потом еще раз все осмыслить… Это еще оправданные, «правильные» действия по понятиям Китая: чем власть «умнее», чем больше «совершенномудрых» принимают участие во властных делах, тем лучше. Но при чем тут суждения тех, кто призван только исполнять, исполнять и еще раз исполнять?! Пусть учатся и сами входят во власть, тогда и будут рассуждать.

    Даже принимая решение, которое впрямую касалось крестьянства или городских купцов (допустим, о ставках налогов или о натуральных повинностях), китайскому императорскому правительству и в голову не пришло бы спросить: а что они сами об этом всем думают?

    Ни в Китае, ни в Индии, ни на мусульманском Востоке… словом нигде, кроме Европы, человек не был субъектом права. То есть, говоря более простым языком, нигде больше он не вырабатывал законы, по которым потом будет сам же и существовать. По крайней мере, в масштабах страны этого не происходило нигде, разве что общины умели управлять собой сами.

    На Московской Руси же действует мощный механизм самоуправления в масштабах всего огромного государства, и подданные московского царя легко становятся субъектами права.

    СОБОРЫ, УЧРЕЖДАЮЩИЕ ВЛАСТЬ

    Действительно, только в начале XVII столетия, через пять веков после своего появления, британский парламент стал основным элементом в системе управления страной. И до этого в Британии три ветви власти: законодательная, судебная и исполнительная — оказались очень четко отделенными друг от друга. Но только в XVII веке законодательная власть — парламент — бросила вызов власти короля и попыталась непосредственно контролировать исполнительную власть. Это ему удалось, но никогда британский парламент не УЧРЕЖДАЛ новую династию, и никогда не было официально признано, что парламент выбирает или парламент приглашает на место британского монарха нового короля.

    Вот Земский собор делал то, чего не делал ни один парламент: выбирал нового царя. Соборы 1598 и 1613 годов носили УЧРЕДИТЕЛЬНЫЙ характер!

    И школьные и даже вузовские учебники советского времени как-то не заостряют внимания на том, как была избрана династия Романовых. Объяснить эту сдержанность берусь только одним способом: была негласная установка — не привлекать внимания к демократии Древней Руси. Ведь демократия — выдумка растленных европейцев и совершенно никакого отношения не имеет к истории России. К тому же XVII век на Руси, «как известно», время дикости и кондовости, из которых вытащил наших предков только Петр, до него же ничего подобного не было и в помине.

    А ведь избрание царя после того, как в 1598 году пресеклась династия Рюриковичей по прямой мужской линии, было событием и судьбоносным для страны, и драматичным, повлекшим за собой множество маленьких трагедий.

    Начнем с того, что имелось огромное число претендентов на престол, в общей сложности до 30. Многие на Руси хотели позвать царствовать из других стран «природного государя», раз уж свои собственные государи повымерли. Пусть иноземный, может быть, не знающий даже русского языка, но «природный монарх» казался им куда предпочтительнее, чем новый царь, вышедший из «холопей государевых».

    Собственно говоря, польский королевич Владислав формально мог претендовать на московский престол; пусть сам он никогда не правил Московией, одно время от его имени распоряжалось целое правительство — сознательно не беру это слово в кавычки, потому что таких правительств в годы Смутного времени развелось множество, и степень их законности совершенно одинакова. А Владислава возвели на московский престол вполне законным образом, и называть себя русским царем он имел совершеннейшее право.

    Причем это право сохранялось за Владиславом вплоть до июня 1634 года, когда он официально отказался от претензий на трон Московии и признал Михаила Федоровича Романова царем и «братом» — то есть особой, равной себе, королю. До Смоленской войны 1632–1634 годов Польша не считала законным избрание на престол Романовых, и в 1616 году Владислав даже разослал по Московии «окружную грамоту» — напоминал о своем избрании на престол и сообщал, что избрали-то его малолетним, а вот сейчас он вырос и намерен идти добывать себе престол. И пошел «добывать»! Вовсе не вина Владислава, что Московия за несколько лет изменилась до неузнаваемости, взять Москву полякам не удалось, и война закончилась подписанием Деулинского перемирия на 14 лет и 6 месяцев, по которому Московия уступала Речи Посполитой спорные земли — Смоленск и Чернигово-Северскую землю.

    Впрочем, никакой «партии Владислава» в Москве не возникло, и это понятно — после прямой польской интервенции и грабежей банд «лисовчиков» (в народе «лисовчиков» называли «орда», что достаточно характерно) у польской партии не было серьезной социальной базы. 9 сентября 1618 года Земский собор заявил, что страна будет стоять за православную веру и царя великого государя Михаила Федоровича «без всякого сумнения», «не щадя животов».

    Но был другой иноземный «природный царевич» — шведский принц Карл Филипп, — Боярская дума предложила ему царский венец, но с условием: перейти в православие и соблюдать обычаи страны. Карл Филипп отказался, а за другими «природными царевичами» не послали.

    И из «своих» были толпы кандидатов, и каких! Все — «природные» князья, и все с толикой крови Рюрика в жилах, имеющие и формальные права на московский престол. Все — имеющие патриотические заслуги времен Смутного времени. И что характерно — между этими претендентами развернулась самая настоящая, вовсе не бутафорская предвыборная баталия. Московиты весьма иронично относились к нравам Речи Посполитой, то есть объединенных Польши и Западной Руси. Как писал русский резидент в Польше Тяпкин в 1677 году: мол, в Польше никогда не знаешь, к кому и обратиться за решением дела, когда тут, «что жбан, то сразу пан» и что польские паны «не боятся и самого Создателя, не только избранного государя своего». И далее Тяпкин ностальгически вспоминал, как хорошо на Москве, где «яко пресветлое солнце в небеси единый монарх и государь просвещается». Но в этот год от Рождества Христова 1613-й русская аристократия вела себя примерно так же, как и польская во время бескоролевий и выборов нового короля.

    Пытался стать русским царем и Д. М. Пожарский, о котором сказано: «Воцарялся, и стало это ему в двадцать тысяч».

    «Воцариться» пытались и такие известные аристократы, как князья Д. М. Черкасский, П. И. Пронский, И. В. Голицын, а князь Дмитрий Тимофеевич Трубецкой, признанный казачий вождь, «учреждаше столы честные и пиры многие для казаков и полтора месяца всех казаков, сорок тысящ, зазывая к собе во двор по все дни, чествуя, кормя и поя честно и моля их, чтобы ему быти на России царем, и от них казаков похвален же был. Казаки же честь от него принимающе, ядяще и пиюще и хваляще его лестию, а прочь от него отходяще в свои полки и бранящее его и смеющиеся его безумию такову. Князь же Дмитрей Трубецкой не ведаше лести их казачей…»

    А когда казаки 21 февраля 1613 года вломились на заседание Земского собора и потребовали присяги Михаилу Романову, бедный Трубецкой не на шутку заболел: «лицо у него ту с кручины почерне, и паде в недуг, и лежа три месяца, не выходя из двора своего».

    Можно долго рассуждать и о том, почему выбрали именно малолетнего Михаила Романова, которого тогда и в Москве-то не было. Во всяком случае, мнение о том, что бояре выбрали удобного царя для себя, потому что «Миша Романов молод, разумом еще не дошел, и нам будет поваден», не особенно состоятельно. Все очень хорошо знали, что за молодым Мишей Романовым с его мягким характером стоят не такие уж юные родители: Федор Никитич Романов (Филарет в пострижении) и Марфа, крутой характер которых был прекрасно известен (и очень скоро проявился).

    Во-первых, Романовы действительно имели право на престол, и Михаил не первый из них, кого назвали кандидатом в цари. Во время Земского собора 1598 года уже звучало имя его отца, который и был пострижен в монахи именно из-за этого…

    Династия Романовых началась с Андрея Ивановича Кобылы, московского боярина XIV века. До начала XVI века этот род назывался Кошкиными — от клички пятого сына Андрея Ивановича Кобылы — Федора Кошки. Позже стали называть их Захарьиными — от Захара Кошкина.

    Возвышение Захарьиных началось с того, что Иван IV женился на дочери Романа Юрьевича Захарьина — Анастасии. Третий сын Романа Юрьевича, Никита Романович, и стал родоначальником всех последующих Романовых. Он был близок к Ивану IV, но притом пользовался репутацией заступника за несправедливо пострадавших. Причем родственники Романовых оказались и среди опричников, и среди их жертв.

    Из сыновей Никиты Романовича наиболее известны Федор и Иван, и в 1598-м, когда со смертью Федора Ивановича пресеклась династия Рюриковичей, среди прочих кандидатур на престол обсуждалась кандидатура Федора Никитича, как близкого родственника Федора Ивановича и как человека «достойного». В народе даже пошел слух о том, что, умирая, царь Федор завещал трон своему тезке, Федору Никитичу. Федор Никитич якобы отказался, и тогда опустевший трон захватил Борис Годунов…

    Борис Годунов не относился к правителям, способным переносить конкурентов возле своего трона, и при нем Романовым выпала опала в 1600 году и в 1601-м — ссылка в отдаленные от Москвы места — Белоозеро, Пелым, Яренск, а главный конкурент Бориса, Федор Никитич, пострижен в монахи под именем Филарета.

    Кстати, слух об этом «завещании Федора» ходил очень широко и в казачьих областях пережил Смуту. Врываясь на заседание Земского собора, казаки вполне серьезно намеревались привести к власти не просто «настоящего» царя, а «казачьего» царя, который будет блюсти их интересы. Ведь царя «Бориску Годунова» казаки люто ненавидели за его антиказачьи указы, за запрещение казакам беспошлинно торговать на Руси, за попытки приструнить донских казаков, лишить их «вольностей», прикормив «царевой казной», сделать послушной частью войска Московии, чем-то вроде стрельцов, но живущих в отдалении. Раз «Бориска» похитил трон у Федора Никитича — значит, тот хороший человек!

    Вообще же Филарет оказался довольно гибким человеком. Так называемый «Лжедмитрий I» возвратил его из ссылки, и он присягнул ему, получив кафедру ростовского митрополита. После гибели Дмитрия Ивановича Филарет признал власть Василия Шуйского, а угодив в плен к тушинцам, признал и Лжедмитрия II. А в Тушине он жил не как пленник, а скорее как почетный гость, и его уже начали называть патриархом.

    Позже Филарет входил в состав Семибоярщины, и поляки, отступая в 1610 году, увели его в Польшу, в плен.

    Можно сколько угодно иронизировать по поводу поистине резиновой «гибкости» этого человека, присягавшего всем подряд, только что не пням на дороге. Но имеет смысл признать, что его личность и биография создали несколько немаловажных преимуществ.

    1. Репутацию тихого и сговорчивого человека, который готов со всеми находить общий язык.

    2. Репутацию скромного, который сам отказался от престола. В народном представлении такие люди гораздо достойнее «выскочек»; «правильнее» ведет себя тот, кого о принятии чести просят много раз, а он ломается, «как красна девка», все объясняет «обчеству», что честь эту принять недостоин.

    В наше время так ведут себя на Востоке, даже и в Японии, а в XVII веке так же было и на Руси, и потому очень «правильно» вели себя и Борис Годунов, и Михаил Романов, очень не скоро принявшие предложенные им царские бармы…

    3. Репутацию несправедливо пострадавшего; таких на Руси любят и очень часто пытаются как бы компенсировать им незаслуженную обиду, предлагая не очень заслуженную, а то и вовсе незаслуженную честь. Если «копить выигрышные очки», мало что сравнится на Руси с венцом «неправедно обиженного» и «преследуемого».

    4. Репутацию человека, который не принадлежит всецело одному из кланов. Может быть, это и цинично, но во время гражданских смут редко вознаграждаются чистая репутация и верность одному из знамен. У большинства людей репутация вовсе не столь чиста, весьма многие по нескольку раз метались от знамени к знамени, и они не без основания опасаются: если придет к власти более «чистый» человек, еще неизвестно, как для них все обернется. То есть даже не репрессиями, не отлучением от двора и опалой, а так… охлаждением, недопущением к почетным и хлебным должностям… Словом, есть опасение, что для людей, которые вели себя не столь уж «честно», появятся тоже «очки», но уже не наградные, а штрафные. Зато допустим, что сам человек или его недавний предок были у «тушинского вора» в почете или вместе с «лисовчиками» грабили московские деревни.

    Есть серьезные основания полагать, что такого рода опасения не дали сделать блистательной карьеры князю Дмитрию Пожарскому. Действительно, на каких ролях мы застаем его после Смуты? Разумеется, он вовсе не сошел на нет, и в царствование Михаила Федоровича он часто упоминается при сборе денег ратным людям и среди воевод, ведущих в поход войска.

    В историю князь Дмитрий вошел и военными подвигами, и вкладом в государственную политику, и всем своим образом жизни, — глубоко религиозный человек, он поддерживал народные промыслы, ставил на ноги единственного сына, а выводок из 13 (тринадцати) дочерей воспитал так, что половина боярской России хотела с ним породниться. Всякий почитал за честь стать родственником знаменитого героя, и уж точно знал, что дочь Пожарского будет верной женой и прекрасной хозяйкой.

    В последние годы жизни князь Дмитрий раздал все имущество детям, как король Лир, но с лучшим результатом: его-то дети не предали. Ни один.

    27 сентября 1618 года князь Дмитрий Пожарский был у государева стола, и была ему сказана речь: «Ты был на нашей службе против недруга нашего литовского королевича, нам служил, против польских и литовских людей стоял, в посылку над ними многие поиски делал, острог ставить велел, многих польских и литовских людей побивал и с этим боем языки к нам часто присылал, нашим и земским делом радел и промышлял, боярину нашему, князю Борису Михайловичу Лыкову, когда он из Можайска шел к Москве, помогал».

    За все эти службы Дмитрий Михайлович получил кубок серебряный золоченый с покрышкою и «шубу турского атласу на соболях» с серебряными золочеными пуговицами. Подарки богатейшие, но все же не земли — единственное по-настоящему ценное пожалование в те времена. Да и жалует царь как-то странно, особо отмечая помощь Лыкову, но никак не отмечая подвиги князя в 1613 году, за которые он и вошел в историю, а все же не за помощь Лыкову.

    Вернувшийся из Польши Филарет, буквально не успев стать патриархом и сесть возле сына на престол, жалует Дмитрию Михайловичу «село, проселок, сельцо да четыре деревни» — за «крепость и мужество», проявленные в 1613 году. Отметим, что это вообще одна из самых симпатичных черт Филарета — он справедлив, и он последовательно жалует всех, кто отличился в «безгосударственное время». То есть тех, кто действовал не столько по приказу, сколько по собственной воле, уму и совести.

    В 1621 году вотчина, данная Пожарскому царем Василием Шуйским, пополнена и подкреплена специальной жалованной грамотой.

    В 1624 и 1626 годах, на обеих свадьбах Михаила Федоровича, он выступает вторым дружкой царя, а его жена Прасковья Варфоломеевна — свахой с государевой стороны.

    С 1628 года князь Дмитрий Пожарский назначен воеводой в Новгород Великий, с 1635 года — командует Судным приказом. В последний раз Дмитрия Михайловича Пожарского упоминают за царским обедом 24 сентября

    1641 года. С тех пор он не упоминается в источниках, и мы даже не знаем, когда он помер. Чаще всего называют

    1642 год, но ровно потому, что последнее упоминание о нем приходится на 1641-й. Так, неопределенная догадка, не подтвержденная ничем.

    Вроде бы не так уж и обижен князь Пожарский — обласкан царем, слышал похвальные слова, награжден землями… Но скажем по совести — все это до убожества мало, если принимать всерьез заслуги князя перед Московией. С Пожарским обходятся как с верным слугой, но притом не сделавшим ничего исключительного. Так, обычнейшие услуги служилого человека в дни войны и мира. Пожарского жалуют, но притом очень последовательно обходят как раз ГЛАВНЫЕ заслуги — Второе ополчение 1613 года. Кроме Филарета, за них не жалует его никто.

    С Д. М. Пожарским убийственно, унизительно справедливы — дают, что положено, за заслуги в новых войнах, за верную службишку. Когда на него пишут челобитные — мол, князья Пожарские люди вовсе не разрядные, никогда при прежних государях не поднимались выше городничих и губных старост, не по чину им, не по месту такие места и награды, Михаил Федорович не обращает внимания и жалует слугу так, как считает нужным. Откровенно говоря, не вижу в этом какого-то предпочтения именно князя Дмитрия Михайловича Пожарского — система местничества идет к своему естественному концу, слабеет, и цари все чаще пренебрегают этой системой. Так поступает и Михаил Федорович, продвигая «неразрядных», но нужных ему и верных людей, так будет поступать и его сын Алексей Михайлович, и в несравненно больших масштабах, чем отец.

    Но когда князь Дмитрий Михайлович проигрывает тяжбу своему старому врагу князю Лыкову, он присуждается к «выдаче головой» своему недругу и переживает весьма унизительную процедуру поношения.

    В общем, он получает явно меньше, чем можно было ожидать для национального героя и для государственного деятеля такого масштаба. Даже то, что мы не знаем даты его смерти, свидетельствует: в последние годы жизни князь Дмитрий Михайлович изрядно отодвинут от всей общественной жизни и находится отнюдь не в ее центре. Объяснений этому может быть два.

    1. С точки зрения современников, Дмитрий Михайлович вовсе и не совершил ничего выдающегося.

    2. Общество по какой-то причине старается забыть его заслуги перед государством и перед историей, старается сделать вид, что ничего особенно им и не совершено.

    Некоторые ученые вполне серьезно полагают, что одна из причин этого (если не единственная причина) — как раз в безукоризненной репутации князя. И укором для многих была эта репутация, что тут поделаешь, и опасения заставляла испытывать, а что, если сделает блестящую карьеру этот безукоризненный человек, каково-то придется нам, большинству, чья репутация совсем не такова.

    Если продолжать рассуждения на эту тему, то можно предположить — это тоже одна из причин, по которой князя Д. М. Пожарского не стали выбирать в цари.

    Ну а Романовы никаких опасений не вызывали: и сами они много раз сигали из лагеря в лагерь, стараясь оказаться в составе каждой сильной партии, всплывающей на гребне Смуты. И родственники, и друзья у них были абсолютно во всех партиях и группах, как времен Ивана Грозного, времен Годунова, так и в партиях и группах времен Смуты.

    Несомненно, все эти соображения принимались во внимание огромным множеством людей, когда сын Федора-Филарета, Михаил Федорович, родившийся в 1596 году, в 1613 году, в возрасте 17 лет, и был избран на «престол московского царства Русского государства». Причем для феодальной аристократии большее значение, наверное, имели пункты первый и четвертый; для основной массы народа скорее могли иметь значение пункты второй и третий, но опять же — и низы, и верхи народа полностью сходились в оценках Романовых как идеальных царей.

    Вступая на престол, Михаил Романов не заключил с подданными никакого договора. Не возникло ничего даже похожего на писаную конституцию. Власть Рюриковичей не ограничивалась ничем, кроме традиции, и власть Романовых тоже не ограничивалась ничем, кроме традиции. Вот только в эту традицию входило много чего, включая и Земские соборы, и реальную возможность для нижегородского мужика стать патриархом.

    Правда, некоторые источники упоминают какую-то «запись» — якобы при вступлении на престол Михаил Федорович дал такую «запись» с некими обещаниями. Но ни текста самой «записи» у нас нет, ни даже более подробного описания — что же именно обещал делать (или не делать) царь? Может быть, царь давал обязательство править, созывая Земские соборы? Можно долго гадать об этом, и давал ли он «запись» за одного себя или за себя и за своих потомков, только что толку? В истории Руси появляется еще одна тайна — тайна документа, который будто бы был составлен при вступлении Романовых на престол.

    Но даже если и не было никакой «записи», если попросту врут или некомпетентны источники, все равно самим фактом избрания царя «землей» «земщина» была поставлена выше, чем сам монархический принцип. «Земля» избирала себе царя и устанавливала династию.

    Причем династия правила сама по себе, только пока ни у кого не возникало сомнений, кто должен прийти на смену кому. Но «земля» выбирала царя не только в том случае, если пресекалась династия, как это было в 1598-м. Но и когда возникала сложная династическая ситуация — например, после смерти Федора Алексеевича, когда страну разорвала склока Милославских и Нарышкиных.

    В частности, и потому Петр — не законный, в лучшем случае полузаконный царь, что его никогда не избирал Земский собор. А принцип, согласно которому в спорных случаях царя избирает Земский собор, уже успел утвердиться.

    Вот УЧРЕДИТЕЛЬНОГО ПАРЛАМЕНТА действительно никто никогда не видел ни в Британии, ни во Франции, и в этом смысле Земский собор — даже более солидный, более фундаментальный институт народного представительства. Британский парламент однажды распорядился престолом, но это было с его стороны не осуществлением законных полномочий, а закулисной сделкой, к которой основное число избирателей не имело никакого отношения (а уж тем более не имели отношения 98 % британцев, которые не избирали парламент).

    А ведь все это свидетельствует об очень демократическом политическом строе Московии: высшим, учреждающим всякую власть органом оказывается Земский собор, представляющий самые широкие круги населения!

    СОЦИАЛЬНАЯ ПОДВИЖНОСТЬ НАСЕЛЕНИЯ

    Служилые люди Московии, ее армия намного больше уважаемы в народе. Но и служилых людей мало: около 300 тысяч на всю страну. Из них помещиков — порядка 30 тысяч, и еще столько же служилых без земли, но с такими же правами. Во Франции дворян порядка 1 миллиона, то есть 5 % всего населения. В Московии — 60 тысяч, то есть 0,5 %.

    Верхушка аристократии — бояре, имевшие не поместья, даваемые на время, за службу, а вотчины, переходившие по наследству. Боярских родов было от 30 до 40, потому что людей постоянно возводили в бояре за службу. Знатнейших родов из них — 16. Общее число взрослых мужчин во всех этих родах в середине XVII века не превышает и 250–300.

    Во Франции того же времени мы видим до 1000 семей титулованного дворянства, с числом активного мужского населения до 12 тысяч человек — в 10–20 раз меньше «на душу населения» страны.

    И к тому же во Франции вообще не возводили в дворяне, дворянами только рождались. В Британии дворянином считался всякий, у кого доход был больше 40 фунтов стерлингов в год. Но и в Британии лордами рождались и почти никогда не становились.

    А в России это было возможно!

    Аристократия заседала в совещательном органе при царе — в Боярской думе. И была Боярская дума очень демократична по составу.

    При Алексее Михайловиче из 60 членов Думы было 5 бояр, не принадлежащих к знатным феодальным родам, 5 думных дворян и 4 думных дьяка. Итого — из 60 человек 14 имели вовсе не аристократическое, а самое «демократическое» происхождение.

    При сыне Алексея Михайловича, Федоре Алексеевиче, в 1688 году, уже 35 из 57 членов Думы были выдвиженцами, которые сами сделали себе карьеру.

    ПОДВЕДЕМ ИТОГИ

    Нет смысла делать из истории идиллию и представлять себе Московию как замечательную во всем страну, в которой нет нужды преодолевать Свое провинциальное положение в мире, отсталость и дикость. Чего-чего, а проблем Московии хватало.

    Но точно так же не надо представлять ее, как «Московию зла», вместилище жестокости и дикости. Всего этого, что называется, навалом, но намного ли больше, чем в любой другой стране того времени, западной или восточной? Обычная деспотия, даже приличнее очень многих.

    Неравенство в Московии, конечно же, есть, и его даже очень много. Но неравенство существовало во всем мире и тогда, существует и сегодня, причем абсолютно везде. Вопрос только в том, какие формы принимает неравенство и насколько велико это неравенство.

    Но вот рабства в Московии очень мало, практически нет. Или, чтобы быть совершенно точным, его больше, чем в европейских странах, но заметно меньше, чем во всех азиатских.

    И как бы ни была деспотична власть в Московии, она — власть с ограниченным диапазоном действия. Что ограничивает власть? Традиция. Главным образом — традиция, но в эту традицию входит и положение вещей, по которому «земля» — народ главнее монархии и учреждает монархию в трудных случаях жизни.

    И еще одно — в Московии нет противостояния по оси общество — власть. Общество создает и поддерживает свое государство и помогает ему функционировать. Без этой помощи государство вряд ли вообще смогло бы просуществовать.

    Московия XVII века не относится к числу стран, где рождается цивилизация Нового времени, но ее нельзя представлять и как страну чисто восточную, совершенно не относящуюся к Европе. Скорее это периферия Европы, как и все православные страны.

    В Московии существует не только общинная, но и частная собственность, в том числе у крестьян. Там, где государство ослабляет свой пресс ограничений и запретов, тут же появляется и частная собственность, и люди, свободные от прямых отношений с государством, и прочие явления, в которых угадывается Европа.

    Даже в странах совсем маленьких не может быть совсем однородного населения, не может быть истории простой и однозначной, движущейся всегда в одном направлении. Тем более в огромной стране с очень различными районами, с многообразными традициями всегда смешиваются разные тенденции. Есть традиция государственной жестокости, но ее уравновешивает христианская гуманистическая традиция. Есть тенденция к усилению государства, но есть и тенденция развития самоуправления. И это не громадная традиция авторитаризма, рядом с которой еле заметна тенденция общинной демократии. В ряде отношений народное представительство в Московии даже прочнее и охватывает больше людей, чем в Британии, так сказать, самой передовой стране XVII столетия.

    В Московии с самого начала XVII века, не успела закончиться Смута, происходит очень многое, облыжно приписанное только петровской эпохе. Нет спора, главная проблема этой периферийной страны — преодолеть отставание, сделать рывок и догнать передовые страны. Но, во-первых, этот рывок уже делается; по существу, весь трудный XVII век — это и есть рывок, растянутый на жизнь нескольких поколений.

    Московиты с их любовью к стабильности, определенности, нелюбовью к движению и к переменам не очень-то любили XVII век и называли его «бунташным», «дурным» веком и другими нелицеприятными именами. На этот век, начавшийся со страшной Смуты, и правда пришлось очень многое: и несколько внешних войн, и несколько казацких мятежей, самым страшным из которых был мятеж Степана Разина, и религиозный раскол, и династическая война, охватившая страну после смерти Федора Алексеевича в 1682 году.

    Историкам часто кажется, что они лучше знают содержание произошедших когда-то событий, завершившихся эпох. Особенно крепка такая уверенность у историков, которые вообразили, что у них в руках — единственно верная идеология, позволяющая непревзойденно легко объяснять, что же именно произошло в далеком прошлом. Так было со Смутным временем. Современники событий и их недавние потомки несколько обалдевали от свалившихся на страну многообразных несчастий и сами не могли сказать ничего определенного об их происхождении. Тут и династия пресеклась, и голод, и восставший из гроба наследник, и куча явных самозванцев, и несколько иностранных нашествий, и восстания, и гражданские войны, и экономическая разруха… все сразу, за какие-то несколько лет. Что это?! Что это за клубок несчастий?! Современники, не пытаясь дать исчерпывающее объяснение, пожимали плечами: Смутное время, что поделаешь!

    Вот советские историки, осененные марксизмом, знали точно — нет никакого Смутного времени, все это феодальные и буржуазные штучки, а было «восстание Хлопка» и была «крестьянская война под руководством Ивана Болотникова» — к этому-то все и сводилось.

    А вот теперь, оценив совсем иначе «самое передовое в мире учение», да и попросту поумнев, историки склонны вернуться к прежнему, исторически сложившемуся названию для этих нескольких страшных лет, с 1605 по 1613 годы, — Смутное время.

    Возникает вопрос: может быть, и для всего XVII века есть резон вернуться к прежнему определению — «бунташный»? Похоже, именно это слово наиболее уместно.

    «Бунташность» XVII веку, помимо войн и потрясений, придавало еще одно явление: этот век стал веком культурного перелома, веком переоценки ценностей. «С воцарением новой династии у нас предприняты были политические и экономические нововведения, предметом которых было устройство народной обороны и государственного хозяйства. Почувствовав потребность в новых, заимствованных технических средствах, государство во множестве призывало иноземцев… для обучения солдат, литья пушек, устройства заводов… Совесть русского человека в раздумье стала между родной стариной и Немецкой слободой».

    Эта сторона русской жизни тоже приписывается в основном Петру и годам его правления, а ведь в действительности стремление «пойти на выучку к немцам» появилось даже не у его отца — еще у деда.

    Вызов развитых стран Европы и множество реакций, множество разнообразных ответов на этот вызов — от восторженного стремления немедленно сбрить бороду и перейти в лютеранство до истерической жажды самоизоляции, — вот еще чем обернулся XVII век.

    И нам пора попытаться понять: действительно, а нужно ли было вообще «идти на выучку к немцам»? Или, может быть, Московия уже и так шла в нужном направлении и заграничные учителя были бы ей только вредны?









    Главная | В избранное | Наш E-MAIL | Добавить материал | Нашёл ошибку | Вверх