Глава 35

Между фронтами

Как и вся западная группировка, мы были вычеркнуты из списков личного состава армии. Занавес упал. Нам надо было приступать к изучению русского языка – единственным среди нас, кто неплохо на нем говорил, был старший сержант роты.

В нашем маленьком убежище мы оказались в точно такой же ситуации, в какой, если верить древней восточной легенде, оказался и некий человек из Ассирии, который упал в колодец. Сверху находился угрожавший ему верблюд в виде приказа, который отрезал от свободы; а снизу находился дракон по имени Политрук, который только и ждал возможности, чтобы проглотить нас. Белая мышь День и черная мышь Ночь грызли корни кустов, за которые мы цеплялись. Но, подобно человеку из древней ассирийской легенды, мы нашли успокоение в розе Сегодняшнего Дня, которая все еще благоухала прямо перед нами. Но каждый из оставшихся в нашем распоряжении часов был на вес золота.

Внезапно Матиезен нарушил гробовую тишину и сказал:

– Я помню всю поэму Шиллера «Колокол» наизусть!

Регау засмеялся. Он неважно себя чувствовал – уже несколько дней у него держалась высокая температура, хотя он никому и не говорил об этом. Мы предполагали, что это был рецидив малярии, которой он переболел на Таманском полуострове. Он сказал:

– Неплохо! Вероятно, вы учились в одной из этих современных высших школ. А я учился в классической гимназии. Я выучил наизусть первые двести строк «Одиссеи» в знак уважения к великому творцу.

Он начал цитировать их – и я подумал о возвращении на Итаку.

Я рассказал историю об одном капрале из Саксонии, который воевал в России в 1917 году в составе бригады «Pfeil». Я встретил его в Шанхае в 1924 году. Он сбежал из Сибири через территорию Монголии, и красивая китайская девушка стала его Калипсо. Я не знаю, вернулся ли он когда-нибудь к себе на родину.

Вероятно, ему следовало бы попытаться добраться до Турции через Кавказ, так как путь до Итаки ближе от Стамбула, чем от Китая.

Подобно маленьким мальчикам, забившимся ночью во время бури в палатку, которую они установили в лесу, которые сами себе не желают признаться в том, что они напуганы, мы рассказывали друг другу истории о том, что мы будем делать после того, как вернемся домой. Добрая фея по имени Надежда обещала нам вновь вернуть все то, что мы потеряли. Париж, Пенелопа, дворец Прадо – все эти воспоминания из прошлого стали вожделенной целью отдаленного будущего.

– Я никогда не был во Флоренции!

– Я так и не закончил читать «Тристрама Шэнди»!

– Я никогда не видел Грету Гарбо!

– Я никогда не видел Тосканини в «Ла Скала»!

Вот таким образом, даже не представляя, что нас ожидает в будущем, мы рассказывали друг другу об ошибках и упущениях прошлого.

Нам надо было уничтожить всю документацию, и, по мере того как я страницу за страницей уничтожал свою записную книжку, я мог воочию видеть, как мое прошлое сгорает в пламени печи.

Антуанетта! Я навещал ее в Париже в 1939-м и 1940 годах и стоял перед закрытой дверью ее квартиры на Мон-Валерьен. Консьерж сказал мне, что она уехала в Америку за несколько дней до начала войны.

Доктор Чао Цецин! Мы вместе учились во Франкфурте, а в Пекине я был у него в гостях. Я могу забыть китайские иероглифы, которыми обозначается его адрес в Пекине, но я и так смогу его найти! Его семья жила в этом доме на протяжении 300 лет.

Капитан Финк фон Лабое! Вместе с ним я совершил первое в своей жизни морское путешествие. Наши пути с ним вновь пересекутся где-нибудь в портовой таверне в Антверпене или в Ла-Гуария.

Мы рассказывали друг другу сотни различных историй, которые неожиданно всплывали из самых потаенных уголков памяти. За короткое время все жизненные ценности изменились. Часы стали совершенно бесполезными, но каждый из нас натянул по две пары носков, один поверх другого. Мокасин показал нам, как еще и третью пару обернуть вокруг ноги; это помогало сохранить ноги в тепле, и, кроме того, еще одна пара оставалась про запас.

Необходимо было уничтожить все запасы водки; русским они не должны были достаться. Напившись, они могли натворить все, что угодно. Мы вылили сотню бутылок в раковину, которая находилась в бомбоубежище.

При входе туда мы закрепили большой плакат, на котором по-русски было написано «Госпиталь». По крайней мере, оставался хоть какой-то шанс, что они не станут поливать подвал из пулемета, перед тем как войти туда. Ранее один из госпиталей на некоторое время был захвачен русскими, и когда его удалось отбить обратно, то выяснилось, что с ранеными ничего плохого не случилось, но всех докторов они увели с собой. Нам рассказывали, что немецких докторов сразу же направляли в русские полевые госпиталяи, так как русские поняли, что при тех громадных потерях, которые они обычно несли, их собственные врачи не могли справиться с таким наплывом раненых.

На нашем попечении все еще оставалось двадцать раненых, в последнее время к нам почти не доставляли пациентов. Вряд ли перед нами оставались хоть какие-то боевые части. Во второй половине ночи мы погрузили наших раненых в машины скорой помощи, но водители смогли эвакуировать через порт Розенберга только двенадцать человек. Они привезли обратно восьмерых оставшихся, напрасно прождав в течение нескольких часов следующего транспортного судна в гавани. Причем все это время они находились под обстрелом. Восемь раненых: у нас было достаточно людей, чтобы унести их на носилках. Подбор персонала в нашем госпитале был просто великолепным. Ни о какой дисциплине даже речи не заходило, люди и так делали все, что было в их силах.

У меня и у Мокасина была румынская медаль, на которой имелась надпись «Крестовый поход против коммунизма», – ими нас наградил король Румынии. Мы никогда их не носили, и я вообще забыл о ней, но тут внезапно вспомнил. Выбросить медали! Но подобное решение показалось мне неверным, и я спросил Мокасина, что он об этом думает. Он ухмыльнулся:

– Не выбрасывать, а торжественно захоронить!.

Итак, по крайней мере, хоть эта проблема была решена.

На следующий день начался очень мощный артиллерийский обстрел, с которым мы ранее еще не сталкивались. Мы насчитали до 20 прямых попаданий в здание, и мы ожидали, что первые русские могут спуститься вниз по ступенькам нашего бомбоубежища в любой момент. Регау, которого трясла лихорадка, лежал в маленькой комнате на верхней койке, которые здесь были расположены в два яруса.

У нас все еще оставалась телефонная связь с внешним миром, и именно по телефону мы узнали, что русские предприняли крупное наступление на Хейлигенбейль после полудня, но оно было отбито. Это означало, что у нас в запасе оставалось, как минимум, 12, а может быть, и 24 часа.

Ночью пришел приказ, согласно которому все медики, имевшие квалификацию консультанта, могли покинуть Хейлигенбейль. Помимо Регау, который был главным психиатром группы армий, это также касалось главного хирурга группы армий и патологоанатома.

Я потряс Регау, чтобы разбудить его:

– Давай вставай. Ты можешь идти. Письменный приказ. Тебе зафрахтована каюта по правому борту на нижней палубе рейса Розенберг – Пиллау.

С большим трудом он спустился вниз с верхнего яруса и плюхнулся в кресло. Его веки закрывались сами собой, я пощупал у него пульс; температура была не менее 40 градусов по Цельсию. Он взглянул на меня:

– Мы так долго делили с тобой все беды и невзгоды, так что я не покину тебя и сейчас.

Я пытался переубедить его, но он оставался непреклонным.

Тем временем двое других офицеров уложили свои рюкзаки. С легким разочарованием я обратил внимание, что они заботятся о каких-то вещах в то время, когда они запросто могли расстаться с собственными жизнями. Один из них был блестящим хирургом в военной форме, а другой – блестящим патологоанатомом в военной форме. Но на самом деле никто из них не был настоящим военным.

Я опять подошел к Регау. Он сидел на столе, и Мокасин отпаивал его очень крепким кофе. Я начал ворчать на него:

– Ты что, собираешься позволить этим двум туристам отправиться прямо в лапы к русским! Они никогда сами не найдут дороги в гавань ночью, тем более под таким обстрелом. Только потому, что ты – лентяй!

Регау посмотрел на меня недовольно. Но я продолжал:

– Я хочу тебе сказать одну вещь, мой дорогой друг: если эти двое не доберутся до Пиллау, тебя будет мучить совесть до конца жизни.

По большей части это утверждение имело под собой реальные основания. На самом деле ни в коем случае нельзя было бросать на произвол судьбы ни хирурга, ни патологоанатома, ни один из них не нашел бы дороги, тем более под обстрелом.

Мы уже употребили «неприкосновенный запас» во время ужина. Регау поднялся, застегнул ремень, нахлобучил стальную каску. Мокасин засунул ему в карманы несколько пачек сигарет. Регау пожал мне руку:

– До скорой встречи, старый мерзавец! Будь осторожен!

Он исчез вместе с двумя консультантами во тьме ночи, озаряемой всполохами разрывов, и мы с Матиезеном остались одни.

На следующий день попытка штурма опять повторилась. Сразу же после полудня русские опять попытались атаковать город, но снова были отброшены. Русская пехота находилась на пределе сил, измотанная непрерывными боями, продолжавшимися в течение многих недель.

Ближе к вечеру стрельба немного утихла, и мы стали грузить оставшихся раненых на машины скорой помощи. Затем я доложил начальнику медицинской службы гарнизона, что госпиталь пуст. Эти два дня отсрочки, которые мы неожиданно получили благодаря стойкости немецких солдат, позволили наладить транспортное сообщение, и мы получили разрешение на эвакуацию.

Матиезен приготовил оборудование для временной операционной. Конечно, с ним мы не могли делать лапаротомию, но для ампутаций конечностей оно было вполне пригодно. Мы распределили это оборудование по рюкзакам наших людей, французских военнопленных и русских медсестер. Я приказал не брать с собой личные вещи, и в результате в рюкзаках даже осталось свободное место для лекарств, препаратов и бинтов. Вооруженные пулеметами и винтовками, которые в госпитале остались после раненых, мы стали покидать бывшее административное здание небольшими группами.

Пока мы вышли на дорогу, ведущую в сторону Розенберга, нам пришлось пробираться по неприветливой, изрытой воронками от снарядов местности, мимо разрушенных домов. Все было тихо. Наступило короткое затишье после того, как две атаки русских были отбиты, – по всей видимости, для Регау и его спутников было бы лучше, если бы они остались с нами. Однако они не вернулись обратно и, очевидно, либо погибли, либо все-таки добрались до Пиллау.

На причалах в гавани царил полный хаос. Среди сгоревших машин валялось большое число мертвых лошадей. В наступившей темноте Матиезен склонился над телом убитого солдата.

– Прости, – прошептал он, а затем выпрямился и приложил руку к козырьку.

Наши небольшие группы подходили одна за другой. Возле причалов скопилось много раненых, которых доставили сюда из госпиталей на передовой. Они лежали на открытой площадке, совершенно не защищенной от артиллерийского огня.

Как только прибыли баржи, медицинские части, находившиеся в гавани, погрузили на них партию раненых. Это дало одной из них право также погрузиться на баржи. Оставшиеся лежать на пристани раненые перешли под попечение следующей медицинской части.

Пока мы ожидали погрузки в гавани, ее накрыло несколько артиллерийских залпов, но все дошли до такой степени безразличия, при которой чувство страха полностью исчезает. Мы даже не стали искать для себя укрытие.

Что нам было делать? Сможем ли мы отсюда выбраться? Было весьма сомнительно, что из-за сильного обстрела за оставшиеся ночные часы баржи опять смогут пробиться к гавани. Уже начало светать. Наконец, прибыла предназначенная для нас баржа, и мы погрузились на нее менее чем за 20 минут.

Возле трапа стоял майор полевой жандармерии, и я напрасно пытался вступить с ним в разговор. Когда на борт попытались подняться французские военнопленные, он заорал:

– Кто эти люди?

– Французские военнопленные, которые работали санитарами в госпитале.

– Они остаются здесь.

Складывалась безвыходная ситуация. Майор еще не видел наших русских медсестер. Со всей возможной вежливостью, на которую был способен, я объяснил ему, что дал слово забрать их с собой. Он просто не имеет права позволить мне нарушить свое слово.

Он холодно ответил:

– Они остаются здесь.

Никакие аргументы не действовали.

Я ничего не мог с ним поделать. Хотя он имел точно такое же звание, как и я, но он был в более выгодном положении, так как находился при исполнении своих непосредственных обязанностей.

Оставить французов здесь – какая подлость!

Оставаться здесь вместе с ними – глупость!

Пристрелить этого офицера – убийство!

Капитан баржи приказал своим людям отдать швартовы. Все эти проблемы его не касались. Меня охватило отчаяние.

Внезапно с соседней баржи, которая находилась всего в 20 метрах от нас, донесся страшный шум, и в это же самое время рядом с гаванью раздался грохот от разрыва мин. Майор нырнул в укрытие. Я остался стоять на прежнем месте и был немного удивлен, что он даже не удосужился посмотреть, что случилось на другой барже. Французы и русские девушки запрыгнули на баржу, которая уже отходила от причала, а я запрыгнул вслед за ними. Когда я огляделся, баржа уже находилась в нескольких метрах от причала и кто-то плыл следом за ней. Мы затащили его на борт. Это был Мокасин! Я спросил его, где он был, и он показал пальцем через плечо:

– Шум сам по себе не может возникнуть!

По моему виду он сразу понял, что мне не удастся договориться с майором, и тогда он взобрался на соседнюю баржу и включил там сирену.

На рассвете мы вошли в гавань Пиллау. Мы оказались в очередном «котле».









Главная | В избранное | Наш E-MAIL | Добавить материал | Нашёл ошибку | Вверх