Глава 24

К 1926 году в Италии тоталитарный режим одержал окончательную победу. Все антифашистские газеты, учреждения и партия были запрещены – после того как их взрывали и поджигали на протяжении четырех лет, после того как их вожди и последователи подвергались избиениям, пыткам и уничтожались. Из тех, кто выжил, – социалисты, анархисты, республиканцы, либералы – многие пытались уехать из Италии, чтобы скрыться от преследований и бороться с фашизмом, находясь на территории более свободной страны. Среди бежавших также было много людей, которые никогда не были членами никакой организации, но чье чувство справедливости и достоинство было настолько попрано фашистским деспотизмом, что они предпочли эмигрировать. Различные радикальные группы разместили свои штаб-квартиры в основном в Париже.

В то же самое время выросло число партий и отдельных людей, которые поняли несовместимость революционного социализма и Коммунистического интернационала. Была сделана попытка объединить их в одну центральную международную организацию.

Инициатором этого движения был хорошо известный французский журналист Поль Луи. Он был редактором коммунистической ежедневной газеты «Юманите», но ушел в отставку по тем же самым причинам, что и я покинула Коминтерн. Теперь он создал партию во Франции в надежде объединить все верные социалистические группы и положить конец расколам во французском рабочем движении. Собирая воедино все инакомыслящие марксистские группы, он также надеялся достичь единства и на международном уровне.

Меня избрали секретарем этой новой организации, в которую вошли французская, итальянская, немецкая, румынская, норвежская и российская социалистические революционные партии. Я согласилась неохотно, потому что не хотела уезжать из Вены. Но, поняв, на какие жертвы эти маленькие партии идут для того, чтобы достичь своей цели, я поняла, что не могу отказаться. Когда я приехала в Париж на международную встречу, итальянские социалисты стали настаивать, чтобы я стала редактором «Аванти», которую выпускали в Париже с тех пор, как она была запрещена в Италии.

Руководство партией и газетой эмигрантов, отрезанных от своего собственного народа, при отсутствии финансов или вообще каких бы то ни было средств, – это сложная и трудная задача. Время, которого оно требует, несоизмеримо с достигнутыми результатами. Конфликты и расколы в эмигрантской среде происходят чаще и более бурно, чем в обычных условиях. И все же как я могла отказаться? Я знала, как высоко оценят мое согласие занять этот пост социалисты в Италии, не имеющие возможности высказаться. Я решила переехать в Париж, но возвращаться в Вену ненадолго раз в один-два месяца.

К этому времени ряд руководителей социалистической партии, которые со времени раскола итальянской партии стали социал-демократами, уже жили в Париже (Турати, Тревес, Модильяни). Туда же перебрались и известные республиканцы и бывшие члены парламента, включая бывшего премьер-министра Нитти. Тысячи эмигрантов, политических и других беженцев, разделились на многочисленные группки и оказались разбросанными по всему Парижу. И хотя я поддерживала дружеские отношения со всеми выдающимися антифашистами, очень скоро я все свое время стала посвящать Итальянской социалистической партии и «Аванти».

Казалось, я живу на итальянском острове. Политические беженцы из Италии – кроме коммунистов – приходили ко мне ежедневно, так что я постоянно держала руку на пульсе ситуации в Италии. Во время тех десяти лет в Париже между 1926 и 1936 годами я узнала и полюбила своих итальянских товарищей, как никогда раньше. Я видела радостное самопожертвование этих низкооплачиваемых рабочих, материальное положение которых было таким шатким и которые тем не менее были полны решимости поддерживать свою газету и вернуть ее своим товарищам в Италии, когда настанет их час праздновать победу.

Раз в неделю руководство партии встречалось в одном из дешевых парижских кафе. Так как большинство из нас были безработными, нам приходилось заказывать себе еду осмотрительно: иногда приходилось делать выбор между обедом и стоимостью проезда на трамвае. И все же никто не пропускал этих встреч. Раз в месяц во вторую половину дня в воскресенье проводилось общее собрание в зале того же самого ресторанчика, и тогда эти сборища становились такими шумными, что его владелец приходил к нам наверх, чтобы узнать, что происходит.

В эти годы моей жизни во Франции я встречалась с Эммой Гольдман и Сашей Беркманом, когда им случалось заезжать в Париж или когда какая-нибудь лекция заставляла меня приехать в окрестности Ниццы или Сан-Тропе. Они всегда были заняты делом, всегда думали об Америке и своих друзьях там, они всегда жаждали более широкого поля деятельности. После моего приезда в Соединенные Штаты весть о Сашиной смерти настигла меня в чикагской больнице. В письме, которое я получила от него двумя днями позже и которое было написано за несколько дней до его смерти, не было ни намека на намерение совершить самоубийство.

В Париже мне нанес визит Генри Ольсберг, с которым я познакомилась в России вместе с Эммой и Сашей. Он сообщил мне, что Луиза Брайан побывала в санатории, но ее здоровье не улучшилось и надежд на ее выздоровление остается мало. Как только она вернулась в Париж, она связалась со мной. Я едва ее узнала. Она больше не жила вместе со своим вторым мужем Уильямом Буллитом и болела уже больше года. Я бы не поверила, что человек может так сильно измениться не только внешне, но и манерой говорить, голосом и интонацией. И лишь временами, когда я виделась с ней, она была той Луизой, которую я знала как жену Джона Рида. Всякий раз, когда мы встречались, она говорила о нем с глубокой грустью, говорила о его разочаровании в России, о его болезни и смерти.

«Ах, Анжелика, – говорила она в эти ясные минуты доверия, – не оставляйте меня. Я чувствую себя такой одинокой. Почему я должна была потерять Джона? Почему мы обе должны были потерять веру?»

Вскоре после этого я узнала о ее смерти.


В первый день одного из моих приездов в Вену, куда я поехала, чтобы прочитать лекцию о фашизме, ко мне в ранний час зашла одна женщина, товарищ по партии. Она вручила мне газету и указала на официальное сообщение, которое гласило:

«Вчера вечером в Ленинграде умерла Анжелика Балабанова».

После этого шел длинный рассказ о моей общественной деятельности. Позднее я обнаружила, откуда взялась эта история. Какая-то женщина по фамилии Балабанова умерла в Ленинграде, и эту новость передал в Вену по телеграфу австрийский корреспондент в Москве, который решил, что это была я. А газета добавила остальной материал, взятый из своего архива.

Итальянские фашистские газеты разнесли эту весть по всему миру, и много лет спустя, когда упоминалось мое имя, люди спрашивали: «А разве она не умерла?»

Просматривая различные статьи, которые доходили до меня, я обнаружила, что в целом пресса была ко мне доброжелательна. Один из моих немецких коллег зашел так далеко, что описал место, где я похоронена – у Кремлевской стены! Будучи уверенным в том, что в живых нет никого, кто стал бы оспаривать его рассказ, он также описал случаи из моей жизни, которых никогда не было. Вероятно, он сильно нуждался в деньгах. Один итальянский журналист, встретив меня на улице несколько дней спустя, не смог скрыть своего разочарования.

– Послушайте, – вскричал он, – я как раз собирался отправить в одну южноамериканскую газету статью о вас с описанием того, как вы продали свою шубу, чтобы помочь итальянским эмигрантам, включая и меня. Это была бы такая хорошая статья! А мне так нужны деньги, чтобы заплатить за жилье…

Немногие итальянские эмигранты остались в Вене. По большей части это были рабочие, занимавшиеся физическим трудом, а так как среди австрийцев было много безработных, они не могли надеяться найти работу. Но когда они сюда приехали, прием, оказанный им австрийскими социалистами, помог компенсировать то, что они пережили. Мэр, состоявший в партии социалистов, превратил бараки в квартиры для итальянцев с общей кухней. Именно тогда, когда я поняла, насколько серьезно перед некоторыми из них стоит проблема одежды, я продала свою шубу, которую получила в России. На этот эпизод и ссылался тот итальянский журналист.

Тех, кто верит, что итальянский народ вручил Муссолини власть или одобрял фашистский режим, следовало бы заставить послушать рассказы некоторых из этих эмигрантов. Среди них был сорокапятилетний мужчина, который двадцать лет проработал на одной и той же фабрике, которого выбирали в совет округа, где он совершил революцию в условиях своего района. Когда чернорубашечники напали на Народный дом и подожгли его, он защищал его, пока дым не стал таким густым, что нельзя было ничего увидеть. Тогда он выпрыгнул из окна и скрылся в темноте.

– Но я скрылся не один, – рассказывал он мне. – Я взял его с собой.

Он положил руку на сердце, победно глядя, как будто речь шла о его возлюбленной. Под «ним» подразумевалось красное знамя Народного дома.

– Я бежал с ним, пока не нашел место, где я мог спрятать его. Эти бандиты никогда не найдут его. Только несколько товарищей знают, где оно спрятано. Когда мы снова будем свободными, мы покажем им, как мы защищали свое знамя!

На протяжении более двух лет этот человек не мог спать дома из страха подвергнуть опасности свою семью. Каждый вечер чернорубашечники приходили искать его.

– Два года, – сказал он, – я жил, держа руку на револьвере. Сейчас я едва могу распрямить пальцы.

То, что он пережил, типично для сотен тысяч человек, а его сила духа – символ того, что итальянские повстанцы не покорились после поражения.

Я находилась в Вене, когда индийский поэт и философ Рабиндранат Тагор читал здесь лекции спустя два года после убийства Маттеотти. Это убийство пробудило такую реакцию по отношению к фашистскому режиму, что эмиграция была шокирована появившимися сообщениями, что Тагор был гостем фашистского правительства Италии. Модильяни, который участвовал в качестве адвоката в «судебном процессе» над убийцами Маттеотти, находился в это время в Вене. Он попросил меня пойти с ним на встречу с Тагором и быть его переводчиком. Тагор жил в фешенебельном отеле и был объектом поклонения состоятельных людей.

– Нет необходимости рассказывать мне подробности того, что происходит сейчас в Италии, – сказал он. – Я был там и не знаю, что об этом сказать или чем я могу помочь.

Я бы тут же ушла, если бы Модильяни не начал говорить по-итальянски. Когда я начала переводить его слова, Тагор прервал меня:

– Вы та женщина, которая давала интервью о Муссолини, опубликованное несколько месяцев назад?

Его секретарь ответил раньше, чем я успела заговорить.

– Да, это та самая дама, чьи интервью и статьи так сильно заинтересовали вас.

Вся атмосфера сразу же изменилась, и Тагор превратился в человека, проявляющего понимание и даже приносящего извинения.

– Ваша трактовка характера Муссолини, – сказал он, – совпадает с впечатлением, которое он произвел на меня, – трус и актер. Когда я спросил английского посла, считает ли он мое впечатление верным, он ответил, что это не так, что Муссолини замечательный и смелый человек. Однако он не убедил меня, и я был рад получить подтверждение своего впечатления в вашем интервью. Я хотел бы, чтобы вы рассказали мне побольше.

– Мне придется начать свое высказывание с того, – ответила я, – что итальянский народ, который больше, чем другие народы, старался применять ваше собственное отношение к войне, не заслуживает того, чтобы вы были гостем человека, пришедшего к власти через насилие и убийства.

– Прошу вас, поймите меня правильно, – прервал он меня. – Когда я приехал в Италию, я ничего не знал о сложившейся ситуации и не мог узнать действительное положение дел. Вы второй человек, который дал мне представление о том, что такое фашизм. Первого я встретил уже после того, как покинул Италию. Вы можете быть уверены в том, что я сделаю заявление о том, что думаю о фашистском режиме.

Секретарь сказал мне, что у Тагора есть много газетных вырезок о фашизме и он очень хочет, чтобы ему их перевели. В одном из последующих выпусков венской ежедневной газеты Neue Freie Presse[16] была помещена длинная статья Тагора на эту тему. Она заканчивалась так:

«Иметь правителем тирана – большое несчастье для любой страны. Но знать, что ты преклонялся перед человеком, который своим успехом обязан только своим отрицательным чертам характера, – это трагедия…»

Это суждение, которое я цитирую по памяти, содержит суть итальянской трагедии. Когда все факторы, способствовавшие восхождению Муссолини к власти, откроются – а это может случиться только после его падения, – большинство из тех, кто сегодня делает вид, что «в нем должно быть что-то и хорошее», заявят, что они всегда знали: он самозванец и авантюрист.

Осознание ими сути произошедшего может наступить слишком поздно. Они сами в своих странах могут оказаться жертвами какого-нибудь похожего демагога, чье восхождение к власти они поощряли такой же «толерантностью» и нежеланием понять опасность сложившихся на их глазах условий, которые способствуют приходу фашизма. Гитлеризм в Германии и Австрии, необъявленные войны в Абиссинии, Китае и Испании не были бы возможны, если бы не соучастие общественного мнения в социальных и экономических условиях, из которых возникают война и фашизм.









Главная | В избранное | Наш E-MAIL | Добавить материал | Нашёл ошибку | Вверх