Глава 6

1904–1908

Прием, оказанный мне князем Фердинандом. – Отношения Болгарии с Грецией, Сербией и Румынией. – Визит князя Фердинанда в Лондон. – Немецкое, австрийское и российское влияние. – Улучшение взаимоотношений с Россией

Что касается личных взаимоотношений с князем, то начало моей службы сулило самое благожелательное отношение с его стороны. Свое согласие на мое назначение посланником его величества и генеральным консулом князь Фердинанд выразил одной из тех красивых фраз, на которые он был такой мастер: «Enchante de recevoir le fils de son pere, qui etait l’ami du mien».[42] С другой стороны, отношения между двумя правительствами долгое время оставались довольно прохладными из-за крайне русофильской политики, проводимой его высочеством. Эти отношения еще больше ухудшились вследствие одного инцидента, приведшего к возникновению личной враждебности между двумя дворами. Получив сообщение о смерти королевы Виктории, князь Фердинанд обратился в британское представительство, заявив, что желал бы присутствовать на похоронах, но при условии, что ему окажут прием как правителю Болгарии, а не как во время празднования шестидесятилетия восхождения королевы на престол, когда он числился представителем младшей линии дома Кобургов. Князю ответили, что при подобных обстоятельствах такая постановка вопроса видится неуместной и что невозможно произвести изменения в уже утвержденной церемонии. После этого его высочество отменил все приготовления к поездке. Он послал на похороны своих представителей, а сам провел этот день в Филиппополе, где праздновался день рождения княжича Бориса и по этому поводу был устроен парад и праздничный завтрак, на который был специально приглашен русский посланник в Софии. Князь Фердинанд счел этот, как он выразился, «неприятный эпизод» знаком неуважения к себе, но его поступок, как и следовало ожидать, восстановил против него короля Эдуарда.

Я всегда рассматривал Болгарию как наиболее важный фактор на Балканах, и с учетом новой ситуации, сложившейся после начала Русско-японской войны, мне бы особенно хотелось освободить ее от чрезмерной зависимости от России. Поэтому, вручая князю Фердинанду свои верительные грамоты, я, с разрешения лорда Лэнсдоуна, отметил тот сочувственный интерес, с которым правительство его величества следило за моральными и материальными успехами его страны, и подчеркнул его дружественные чувства к народу Болгарии. Однако, учитывая, что князь крепко держал международные связи своей страны в собственных руках и при этом был наиболее благосклонен к тем, кто умел польстить его самолюбию, взаимопонимание между правительствами могло быть достигнуто лишь при условии, что Сент-Джеймсский двор будет с ним на дружеской ноге.

Перед отъездом из Англии я удостоился чести быть приглашенным в Виндзор на несколько дней, и там я постарался убедить короля Эдуарда передать со мной дружественное послание князю Фердинанду, которое способствовало бы успеху моей миссии. Король, однако, остался непреклонен. «Передайте князю, – сказал он, – что я помню о нашем родстве, но пока он не откажется от своей теперешней двуличной политики, он не может рассчитывать на мою поддержку». Столь едкое замечание нельзя было назвать ободряющим, и я совершенно растерялся, когда на обеде, данном в мою честь вскоре после моего прибытия в Софию, мне нужно было отвечать на тост за здоровье короля, произнесенный князем в очень дружественных выражениях. Я не решился нарушить теплую атмосферу этого вечера, передав слова его величества полностью, так как это произвело бы эффект разорвавшейся бомбы. Поэтому я воспользовался упоминанием его величества о liens de parente (родственные связи – фр.) между ним и князем и, порассуждав на эту тему, в заключение произнес несколько добрых слов о князе и Болгарии, не указывая точно, выражаю ли я мнение короля или свое собственное.

Когда я сел, князь Фердинанд тепло пожал мою руку и заметил: «Дела обстоят не так плохо, как я думал». После минутного молчания он добавил: «Feu Lord Salisbury m’a toujours traite en assassin de Stambulof» («Покойный лорд Салисбери всегда считал меня убийцей Стамболова» – фр.). Я начал слабо протестовать, но тут мне, к счастью, пришло в голову передать князю в чуть подправленной и смягченной форме историю, связанную с визитом его высочества в Лондон во время празднования шестидесятилетия восхождения на престол, рассказанную мне лордом Сандерсеном. Лорд Салисбери, заметил я, был невысокого мнения о ближних и предпочитал не тратить время на бесполезные, по его мнению, разговоры. Когда ему было указано, что он должен нанести визит его высочеству, он привел множество причин, по которым этого делать не следовало, и только оказанное на него давление вынудило его в конце концов согласиться. Он вернулся, однако, совсем в другом расположении духа и в своем разговоре с лордом Сандерсеном отозвался о его высочестве, приведя высказывание Наполеона после его встречи с Гете: «Voila un homme» («Вот это – человек» – фр.). Князь был счастлив и больше уже не говорил о том, что его считают соучастником убийства Стамболова. Но он не был бы так доволен, если бы я рассказал ему, что к словам «Вот это – человек!», действительно произнесенным, его светлость добавил: «Но я бы не хотел быть его премьер-министром!»

Хотя подписание турецко-болгарского соглашения помогло ослабить напряжение, обстановка в Софии была крайне наэлектризована, и ни одной зимы не проходило без часто повторяющихся предупреждений, что, как только на Балканах сойдет снег, мы станем свидетелями начала войны, о которой так долго говорилось. В тот момент болгарское правительство активно стремилось к проведению обещанных реформ и в то же время было намерено оказывать сдерживающее влияние на лидеров повстанцев. Дезорганизация, царившая в рядах комитетов, подорвала силы македонских болгар. Воспользовавшись этим, греки наняли на Крите и в Греции отряды, которые при попустительстве местных турецких властей нанесли сокрушительные удары своим болгарским соперникам. Их главный «подвиг» – уничтожение весной 1904 года македонской деревни Загоричане, почти все жители которой были зверски убиты, – вызвал серьезные антигреческие настроения в Болгарии и привел к закрытию почти всех приходов, принадлежавших Константинопольской православной церкви.

С другой стороны, в отношениях между Болгарией и Румынией наметилось улучшение. Хотя обеим странам угрожала общая опасность агрессии со стороны России, доброе взаимопонимание, которое установилось во времена правления князя Александра, не было поддержано его преемником. Да и было бы странно, если бы столь непохожие люди, как король Карл и князь Фердинанд, стали друзьями; оба монарха испытывали друг к другу личную неприязнь и не доверяли политике противоположной стороны. Падение Стамболова увеличило пропасть между ними. Распространялось мнение, что Румыния стремится улучшить стратегическую линию своей границы за счет территории Болгарии, а Болгарии приписывались планы захвата Добруджи – с целью противодействовать проводившимся там попыткам романизировать болгарское население. Король Карл обвинял князя Фердинанда в том, что тот оставил своих старых друзей Австрию и Румынию и попал в сети его старого врага – России. Со своей стороны князь Фердинанд, относившийся с подозрением к военному союзу между Румынией и Австрией, говорил о короле Карле как о марионетке в руках австрийского и немецкого императоров и их дозорном на Дунае. Король решительно возражал против любого территориального расширения, которое могло бы поколебать баланс сил на Балканах, и однажды заявил, что, если болгарская армия перейдет Родоп, румынская займет Силистрию.[43] Однако после того, как в 1902 году наконец состоялся визит короля Карла в Софию, долго до этого откладывавшийся, личные отношения между двумя монархами улучшились и недавние события в Македонии, где нападению греческих отрядов подвергались и болгары, и куцовлахи,[44] способствовали сближению двух стран.

Добиться взаимопонимания с Сербией было еще труднее, но встреча между князем Фердинандом и королем Петром в Нише весной 1904 года и последовавший затем официальный визит последнего в Софию проложили дорогу для улучшения взаимоотношений. Во время этого визита я неосознанно навлек на себя серьезное неудовольствие князя, и он проявил его в весьма свойственной ему манере. Британское правительство тогда еще не признало Петра королем, поэтому я был лишен возможности присутствовать на банкете, который давали в его честь, но в день прибытия его величества любопытство заставило меня следить за королевской процессией с балкона дома моего друга. По дороге на вокзал князь дружески приветствовал меня, помахав рукой. Возвращаясь во дворец вместе с королем, он снова взглянул на балкон, но не смог меня разглядеть, так как все время, пока процессия не проехала, я держался на заднем плане. Тогда он развернулся в своем экипаже и, встретившись со мной взглядом, улыбнулся и подмигнул. Я был так поражен, что мое лицо, вероятно, выражало лишь крайнюю степень изумления, но больше я об этом случае не думал.

На следующий день мне случилось обедать с болгарским представителем в Лондоне господином Цоковым и я узнал от него, что на вчерашнем обеде во дворце российскому представителю оказали такой почет, какого не удостаивались представители остальных держав. Воспользовавшись случаем, я выразил неудовольствие столь различным обращением и заметил, что если князь Фердинанд жалует господину Бахметеву должность российского вице-короля, то ему не стоит надеяться на сочувствие и поддержку британского правительства. Два дня спустя господин Цоков, который, как я потом узнал, передал мои слова князю, был прислан ко мне с уведомлением, что его высочество считает взгляд, которым я ответил ему в день прибытия короля Петра, личным оскорблением. Так он выразил свое недовольство моими откровенными высказываниями в разговоре с господином Цоковым. Однако мне следовало отнестись к этим высказываниям серьезно, поэтому я в частном письме написал ему, как неприятно удивило меня столь необоснованное обвинение и что я могу лишь просить прощение за обиду, которую я не наносил. Пикантность ситуации придавал тот факт, что за несколько дней до этого я пригласил князя на обед в честь дня рождения короля, а он в это время, по-видимому, раздумывал, не потребовать ли ему, чтобы меня отозвали. В конце концов он принял мое предложение, и за обедом это маленькое недоразумение уже не упоминалось. Наоборот, мы наговорили друг другу комплиментов и обменялись самыми что ни на есть любезными речами, ведь такому человеку, как он, можно было, по выражению лорда Биконсфилда, «накладывать лесть лопатами». Но в скором времени я снова оказался в его черном списке. Летом 1904 года князь Фердинанд встретился с королем Эдуардом в Мариенбаде, и во время аудиенции, которую мне предоставили во время моего пребывания в Лондоне в феврале следующего года, я предложил его величеству пригласить его высочество посетить Букингемский дворец с кратким визитом, чтобы окончательно оформить это примирение. Король согласился и уполномочил меня передать его приглашение князю, но при этом добавил: «Скажите ему, чтобы не привозил много людей. А то чем незначительней князь, тем больше свита». Зная, как чувствителен князь к вопросам этикета, я с большим трудом получил разрешение короля встретить его по прибытии в Дувр и проследить за другими приготовлениями к его приему. На обеде в его честь в Букингемском дворце князь сказал моей жене, что никогда прежде его не принимали с почетом, подобающим его рангу, и что он никогда не забудет, что я для него сделал. На следующий день проходил обычный обмен наградами, и его высочество проявил свою благодарность, послав мне второстепенный болгарский орден: его уязвило, что король по моему совету пожаловал болгарскому представителю звание рыцаря-командора ордена королевы Виктории.[45] Я объяснил королю, что, поскольку большинство моих коллег в Софии имеет первостепенные болгарские ордена, я предпочту не принимать эту награду. После этого между его величеством и князем состоялся разговор, в результате которого я получил большой крест – как раз вовремя, чтобы надеть его на обед, который принц Уэльский давал в Мальборо-Хаус. Когда король покидал после обеда столовую, он, проходя мимо меня, сказал: «Я так рад, что все хорошо», – но князь Фердинанд, который слышал это замечание, совсем не обрадовался. Он вставил в глаз монокль и уставился в потолок, не проронив ни слова. Хотя ему пришлось мириться с моим обществом на всем пути до Дувра, он не разговаривал со мной еще шесть месяцев после моего возвращения в Софию. Этот визит, тем не менее, прошел не без пользы, несмотря на то что князь остался не вполне доволен своими переговорами с лордом Лэнсдоуном, который, по его словам, был слишком boutonne (чопорный – фр.).

За это время князю Фердинаду удалось улучшить отношения с Австрией и Германией. Единственным желанием Австрии было разобщить Болгарию и Сербию и ради собственных интересов склонить первую к отказу от идеи политического и экономического союза с этим королевством. В результате давления, оказанного ею на Белград, Скупщина не ратифицировала так называемый Сербско-Болгарский договор о таможенном союзе, заключенный в 1905 году, хотя он и был единодушно принят Народным собранием, а князь Фердинанд обязался действовать совместно с Сербией, если последняя будет вовлечена в тарифную войну с двойной монархией.[46] В результате Болгария, которая была на пороге разрыва коммерческих отношений с Австрией, заключила с этой империей modus vivendi[47] на основе принципа наибольшего благоприятствования, после чего Австрия сменила холодную сдержанность на дружеский интерес. Германия также отчетливо понимала, что Болгария, как самое многообещающее балканское государство, достойна серьезного внимания. Император стал необычайно вежлив с князем, и германское правительство пыталось представить себя бескорыстным другом Болгарии. В Софии открылся немецкий банк, болгарская армия получила горные орудия и артиллерийские снаряды, и были созданы условия для участия германского капитала в развитии экономики страны. Кроме того, князь Фердинанд надеялся привлечь на свою сторону германскую дипломатию и воспользоваться влиянием друга-султана для поддержки болгарских притязаний на Македонию. Его симпатии к Берлину усиливались пониманием того, что Россия была в тот момент бессильна ему помочь. С момента отставки Стамболова в основе его политики лежал скорее страх перед Россией, нежели любовь к ней, поскольку он всегда боялся разделить судьбу своего предшественника или быть убитым заговорщиками. Ослабление Российской империи вследствие развития событий на Дальнем Востоке позволило ему наконец-то вздохнуть посвободней. После падения русофильского правительства Данева в 1903 году русское влияние постоянно уменьшалось, и следующее событие, хотя и ничтожное само по себе, но постепенно принявшее международный характер, показывает, как низко пал престиж русского представительства в 1905 году.

В том году я был президентом Юнион-клуба, и господин Бахметев, который не раз пытался доставить мне неприятности, написал мне, что разорвал номер журнала «Симплициссимус» за эту неделю на том основании, что в нем появилась карикатура на императора Николая II. Письмо заканчивалось требованием ко мне как председателю, чтобы журнал больше не доставляли в клуб. Я отвечал, что «Симплициссимус» часто печатает карикатуры на других монархов и что если в интернациональном клубе, каким является Юнион-клуб, его членам будет позволено рвать любое издание, вызвавшее их недовольство, то в библиотеке мало что останется в целости. Если бы он, добавил я, прислал мне данную карикатуру и попросил бы изъять этот номер журнала, я бы передал этот вопрос на рассмотрение комитета, и даже сейчас готов это сделать, если он признает свою неправоту. Однако он отказался это сделать, и отверг другие мои предложения, имевшие целью обеспечить ему возможность достойного отступления. Он даже говорил мне, что стоит ему мизинцем пошевельнуть, и все болгары – члены клуба поддержат его. Спор продолжался больше десяти дней, и, наконец, он написал мне, требуя, чтобы я вычеркнул из списков членов клуба, президентом которого я был, его и всех его сотрудников. Поскольку я не хотел быть обвиненным в том, что я сознательно вынудил всех сотрудников российского представительства покинуть клуб, я отправил письмо о своей отставке с поста президента, и моему примеру последовали все члены комитета. На состоявшемся вскоре вслед за этим общем собрании, посвященном выборам нового президента и комитета, я кратко изложил суть событий, и мы все были переизбраны при одном голосе против – это был секретарь греческой миссии. Господин Бахметев был вне себя от ярости и с тех пор никогда больше со мной не разговаривал. К счастью, в следующем году его перевели в Токио, и после назначения в 1907 году русским дипломатическим представителем господина Сементовского мои отношения с российским представительством, особенно после встрече в Ревеле, носили самый дружеский характер.

Довольно трудно проследить, какого курса придерживался князь Фердинанд в своей внешней политике, потому что он взял за правило не связывать себя с какой-то одной линией поведения. Как человек беспринципный, руководствовавшийся лишь собственными интересами, он предпочитал вести politique de bascule (политика качелей – фр.), заигрывая то с одной, то с другой державой, в зависимости от того, какую из них он считал более подходящей для осуществления этих интересов. Так, в 1907 году Болгария и Сербия оказались на грани войны из-за непрекращающихся попыток последней поделить Македонию на сферы влияния. Тогда князь обратился к Австрии, поскольку не хотел, чтобы марш болгарской армии на Белград был остановлен, как это случилось в 1885 году, когда в дело вмешался граф Хевенхюллер.[48] Предложение дружбы было благожелательно принято, но как только угроза войны миновала, его мысли потекли в ином направлении.

Князь Фердинанд давно лелеял надежду превратить свое княжество в независимое королевство, и двадцатая годовщина его восхождения на престол, которую предполагалось отметить созывом в Тырнове Большого национального собрания (в нем должны были участвовать все депутаты, когда-либо заседавшие в парламенте), могла послужить для благодарной нации подходящим предлогом, чтобы предложить князю царскую корону. Его высочество, как обычно в таких случаях, осторожно держался в тени, предоставляя всю черную работу другим. У иностранных представителей осторожно выспрашивали их мнение, также были запущены пробные шары, подготавливающие публику к предстоящему событию. Хотя мысль о том, чтобы польстить таким образом тщеславию князя, занимала лишь нескольких заинтересованных политиков и генералов, тем не менее все ожидали, что он будет провозглашен царем на одном из банкетов в честь празднования годовщины и что он подчинится этому douce violence (приятному насилию – фр-). Однако Австрия, чьи планы по аннексии Боснии и Герцеговины тогда еще полностью не созрели, сочла, что психологический момент для столь открытого нарушения Берлинского трактата еще не пришел. Поэтому она потребовала недвусмысленного ответа на вопрос, будет провозглашена независимость или нет, и предупредила князя, что император не признает такого изменения статуса княжества. Хотя его высочество в то время находился за границей, он сразу же опубликовал манифест, в котором он уверил своих подданных, что их князь «s’est impose d’autres devoirs envers la nation et ne saurait s’occuper de vaines questions de formalites, de titres et de satisfaction personelle» («занят своими обязанностями по отношению к народу и не считается с пустыми вопросами формальностей, титулов и личного удовлетворения» – фр.). Впоследствии он повторил эти заверения как императору в Ишле,[49] так и барону Эренталю в Вене; торжества в Тырнове были отменены, и юбилей скромно отпраздновали в Софии. Наложив вето на объявление независимости Болгарии, австрийский император постарался подсластить пилюлю и пожаловал князю звание полковника австрийской армии, но этот знак внимания не мог загладить нанесенной обиды. По его словам, произнесенным в беседе с доверенным другом, с ним обошлись «d’une maniere indigne» («оскорбительным образом» – фр.), и, когда ему представится благоприятная возможность для объявления независимости Болгарии, он примет меры, чтобы за час до этого никто и не догадывался о его намерениях.

Заигрывая с Австрией, князь не оставлял без внимания и Россию. На православный новый год император, сыграв на слабостях князя, пожаловал ему орден Святого Андрея Первозванного, украшенный бриллиантами. В сентябре следующего года его величество назначил великого князя Владимира своим представителем в Софии на церемонии открытия памятника царю-освободителю Александру II, воздвигнутого болгарским народом. Политическое значение этого визита состояло, главным образом, в том, что впервые после войны с Японией Россия демонстрировала оживление активного интереса к Балканам и желание восстановить свое влияние в Болгарии. Радушный прием, оказанный российской делегации всеми слоями общества, также был показателен. Он свидетельствовал о том, что, несмотря на интриги, к которым Россия прибегала в прошлом, чтобы подорвать независимость княжества, неизменным оставался тот факт, что именно России Болгария обязана своим освобождением и только на Россию может она надеяться в деле осуществления своей мечты о Великой Болгарии, проектировавшейся в Сан-Стефанском договоре. С другой стороны, поразительные успехи, достигнутые княжеством, и высокая боеспособность его армии были для великого князя и его спутников большой неожиданностью. В первый раз им стало понятно, что хотя Болгария и связывает свои надежды на будущее с Россией, но теперь она перестала быть полностью от нее зависимой и становится фактором, с которым ей необходимо считаться. Острый ум князя не замедлил отметить тот факт, что его сотрудничество нужно как России, так и Австрии, и что в его интересах не дать им объединиться, чтобы оставить себе свободу принять ту сторону, которая предложит за это сотрудничество наибольшую цену.

В начале следующего года князь Фердинанд решил уволить своих советников-стамболистов, которые за пять лет своего пребывания на этой должности успели нажить небольшие состояния, и позволить другим партиям, как он выразился, «отхватить свой кусок пирога». В качестве их преемников он выбрал демократов во главе с Малиновым, но, по своему обыкновению, настоял, чтобы военным министром и министром иностранных дел были назначены люди, не принадлежащие к Демократической партии, дабы удерживать контроль над этими двумя министерствами в своих руках. Результатом выборов, последовавших за роспуском собрания, была полная победа нового кабинета министров; но можно понять, каковы были методы конституционного правления, принятые в то время в Болгарии, если учесть, что стамболисты, которым в предыдущей палате принадлежало в два раза больше мест, чем их соперникам, вообще не прошли в новую палату, а демократы, ранее имевшие только двух представителей в парламенте, завоевали 173 места от общего числа 203.