• Глава 7 При дворе д'Эсте
  • Глава 8 Тревожные дни
  • Глава 9 Ее самая большая любовь
  • Глава 10 Дворцовые интриги
  • Глава 11 Феррара в вихре войны
  • Глава 12 Эпоха мира и благоденствия
  • Часть вторая

    Глава 7

    При дворе д'Эсте

    Герцогство д'Эсте расположено в долине реки По, южнее Венеции и Ломбардии и севернее Апеннин. Все в зелени, с реками, болотами и возделанной выносливыми земледельцами настолько плодородной землей, что она прямо-таки побуждала к проведению крупномасштабных экспериментов. Сердце изысканной цивилизации страны, Феррара поднималась из плоского зеркала ландшафта. Никаких гор или просто холмов; Феррара открыта навстречу северным ветрам.

    Здесь здоровый климат. Свежие порывы ветра проносятся по всему городу, раскинувшемуся под необъятным небом: через главную площадь, вокруг старого кафедрального собора со скульптурами в романском стиле – когда Лукреция впервые увидела их, им было уже четыре сотни лет, – над церквями, монастырями, дворцами, домами и садами, всюду, от темных средневековых улиц до светлых кварталов, построенных в конце XV столетия, и, наконец, достигают замка д'Эсте.

    Жители Феррары всегда готовы дать сражение или принять бой; активные, чем бы ни занимались, энергичные, временами буйные (ходили разговоры, что никто, хотя бы единожды, не избежал удара ножом). Тем не менее всех их объединяла преданность правящей династии; и аристократия, и простые люди испытывали патриотическое возбуждение при виде орла династии д'Эсте, обычно сходясь во мнении, что победоносная история Феррары суть то же, что династии д'Эсте. Как мы уже знаем, д'Эсте была одной из самых древних династий в Италии. Их родоначальниками, по всей видимости, являлись лонгобарды, и они ассоциируются с именами короля Беринджера и Отто Великого. Семейство д'Эсте управляло городом с XII столетия. Феррара принадлежала партии гвельфов, а часть – графине Матильде; в одну из передышек в войнах между папой и императором в Ферраре установилось республиканское правление. Господство д'Эсте оспаривалось вплоть до 1329 года, когда папа поставил наместника церкви в обмен на ежегодную дань. Позже император назначил их имперскими наместниками в Модене и Реджио, в самых влиятельных городах епархии после Феррары. Владельцы Эсте устояли не только за счет формального введения во владение собственностью, имперской и папской, но и благодаря собственным усилиям. Они были готовы защищать свои правы с помощью оружия, и поколение за поколением производили на свет выдающихся личностей: Обицци, Фолько, Альдоб рандино и Аццо – политики и военные, настолько отважные и благородные, что поэты приводили их в пример уже в 1100 году.

    Основу семейного богатства заложил Альдобрандино, увеличил его Никколо II, а Альберто, введенный во владение папой Бонифацием IX, упрочил семейное богатство. Статуя Альберто в доспехах и с папской буллой в руке установлена в стене рядом с входом в кафедральный собор. Его сын Никколо пришел к власти в 1402 году и являлся одним из наиболее выдающихся членов семейства. У него был невыносимый характер, но в то же время удивительная способность доводить все начатое до удачного завершения. Во время войны он отличался храбростью, а его репутация любителя женщин была такова, что, по его словам, он мог заслужить титул Pater Patriae на том основании, что все жившие по берегам По являлись его детьми. Доподлинно известно, что у него было двадцать семь детей и все – бастарды или законнорожденные – воспитывались при дворе. Во времена его правления замок являл собой сцену, на которой разворачивался страстный роман между Парисиной Малатеста, второй женой Никколо, и его незаконным сыном Уго; трагический адюльтер закончился обезглавливанием обоих незадачливых любовников. После приведения приговора в исполнение Никколо издал приказ, что все женщины, совершившие прелюбодеяние, должны подвергаться казни (без обжалования). Необычный приказ, свидетельствующий о его безумной ярости и являющий собой пример, определяющий сущность законодательной власти, когда частный вопрос может лечь в основу общих принципов управления.

    Однако, обладая определенной интуицией, Никколо перед смертью утвердил в качестве наследника Леонелло – бастарда, рожденного ему Стеллой дель Ассассино, очаровательной жительницей Сиены, от которой у него были и другие дети, в том числе и несчастный Уго. Леонелло был своего рода принцем, чья власть и престиж не нуждались в поддержке с помощью страха; его обожали простолюдины. Пизанелло оставил нам портрет этого гуманиста – владельца Эсте. Он был тонким политиком и, подобно Лоренцо Медичи, пытался установить мирное равновесие в Италии путем баланса могущества городов; он поддерживал и содействовал развитию образования и науки, вел переписку с выдающимися людьми своего времени, основал несколько библиотек и больниц и провел реорганизацию университета Феррары.

    Леонелло умер в 1450 году в возрасте сорока семи лет (говорили, что он слишком часто приносил жертвы Венере). Его преемником стал другой сын Стеллы дель Ассассино – Борсо.

    На фресках у Борсо полное лицо, открытый и умный взгляд, выражающий благородство души, мужество и чувство собственного достоинства. Во времена правления Борсо пришедшее с испанским этикетом подобострастие еще не было свойственно Ферраре; пышность и великолепие двора Борсо прекрасно уживалось с искренними и простыми отношениями. Так же как отец Никколо и брат Леонелло, Борсо стремился расширить границы государства. Он строит дома, прокладывает дороги, разрабатывает первые проекты, связанные с осушением болот и созданием плодородных земель. Леонелло, безусловно, был умнее, но зато Борсо отличался дальновидностью и упорством в достижении цели. Он был настолько захвачен идеей создания идеального государства, что так никогда и не женился. Мало того, у него никогда не было никаких, даже самых незначительных, любовных интриг, поскольку Борсо не хотел нарушать прямую линию наследственности притязаниями со стороны бастардов. Спустя тридцать лет, когда старые придворные хотели доказать собственное благородство и патриотизм, то объясняли, что были «крестьянами и оруженосцами герцога Борсо». Самой большой страстью герцога, от природы наделенного воображением и питавшего любовь к пышному великолепию, было изобразительное искусство; он собирал портреты, картины и фрески мастеров школы живописи в Ферраре, достигшей высот совершенства с Эрколе де Роберти, Косимо Тура и Франческо Косса.

    Знаменательные события из жизни страны, изображенные на стенах собора, мы относим кисти именно этих трех художников. Ярким примером является и знаменитая Библия, иллюстрированная миниатюрами Таддео Кривелли и его помощников, впоследствии попавшая во дворец Маф-фия Корвино. На смену Борсо пришел его брат Эрколе, старший из законных детей Никколо III и Ричарды да Салуццо.

    В 1471 году Эрколе исполнилось тридцать лет. Он был, как и братья, прирожденным политиком, но, если учесть, что Леонелло был умным и тонко чувствующим человеком, Борсо – величественным в самом красочным смысле этого слова, то Эрколе был предусмотрительным и осторожным даже в том, что касалось развлечений, по характеру склонный к жадности, религиозный, но не в обычаях Ренессанса, а в строгом духе Средневековья. Он был глубоко убежден в необходимости церковной реформы, и это роднило его с Савонаролой (который сам был родом из Феррары), хотя впоследствии, осознав политические ошибки Савонаролы, Эрколе отошел от него. С большим уважением относясь к монахам и монахиням, Эрколе приглашал самых умных и образованных богословов для проведения дискуссий, внимательно следуя за силлогическими умозаключениями; их разговор, казалось, напоминал музыку чистого интеллекта.

    Эрколе продолжил начатую Борсо мелиорацию земель, сумев осушить большую территорию за пределами города. В период его правления и благодаря великому архитектору Бьяджо Розетти Феррара приобрела изящный и праздничный облик, свойственный ломбардскому искусству Ренессанса. Даже карта города дополнилась широкой прямой улицей под названием Аддиционе-Эркулеа. Эрколе содействовал развитию литературы и искусства. Он любил музыку, но главной его страстью был театр (здесь он даже забывал о своей пресловутой жадности); он с одинаковым удовольствием смотрел классические комедии и новые сочинения гуманистов Феррары. Актеры, съезжавшиеся со всей Италии, играли не только в огромном зале палаццо делла Реджионе, но и давали частные представления. Время от времени даже члены семейства д'Эсте принимали участие в спектаклях.

    В 1473 году, исходя из политических соображений, Эрколе женился на Элеоноре Арагонской, дочери короля Неаполя Ферранте, находившегося в тот момент на вершине власти. Его жена обладала той величественной красотой, которая находится вне всякой критики. Прибытие Элеоноры в Феррару было отмечено серией праздничных торжеств. Герцогиня, вызывавшая неизменное восхищение окружающих, родила шестерых детей для династии д'Эсте: Изабеллу, Беатрис, Альфонсо, Ипполито, Ферранте и Сиджизмондо.

    Смерть Элеоноры в 1493 году стала настоящей национальной трагедией, поскольку только герцогиня могла убедить свою дочь Беатрис в необходимости сдерживать гибельные амбиции Людовико Моро. В свою очередь, в 1497 году неожиданно умирает Беатрис; политическая ситуация резко ухудшается. Альфонсо, выросший в замкнутом мирке, был, по сути, далек от отца. Он, казалось, сторонился государственных и политических дел, общества мужчин своего круга и изысканной утонченности, свойственной принцам в XV веке. Он родился в 1476 году, и его детство и юность пришлись на тревожный период, вызванный войной с Венецией. В результате Феррара лишилась важных территорий, принадлежавших Ровиджо Полесине. Такимобразом, полученный опыт убедил Альфонсо в необходимости усиления боеспособности; он стал военным. Он придавал артиллерии исключительно важное значение и лично руководил литейным производством. Альфонсо весьма уважительно относился к ремесленникам (сейчас мы их называем рабочими), а его привычка беседовать с ними стала причиной постоянного злословия при дворе. Альфонсо, одновременно бесхитростный и порочный, не отказывал себе в низкопробных удовольствиях, удивительно напоминая в этом Никколо III. Отец Альфонсо, аристократ до мозга костей, здравомыслящий политик, считал сына чуть ли не монстром; полное несходство характеров неизменно вызывало столкновения между отцом и сыном. Известен такой случай. Когда Альфонсо было двадцать один год, он средь бела дня нагой, с мечом в руке прошел по улицам Феррары; вероятно, это была своего рода бравада, а может, заключенное с кем-то пари.

    Герцог Эрколе, зная, что сын шляется по проституткам, прекрасно понимал, что не помогут никакие увещевания. Конечно, Эрколе и сам был небезгрешен (во времена Ренессанса целомудрие было синонимом мужского бессилия), но проявлял определенную сдержанность. У него было лишь две любовные интриги: одна с Людовикой Кондулмиере, молодой аристократкой, родившей ему дочь Лукрецию, а другая – с Изабеллой Ардуино, неаполитанкой, одной из придворных дам его жены. Сын Изабеллы, дон Джулио (его прекрасные глаза были притчей во языцех), вместе с единокровной сестрой Лукрецией воспитывался при дворе, под присмотром герцогини Элеоноры. Сын, в отличие от отца, любил крупных, обладающих повышенной сексуальностью женщин; Альфонсо предпочитал простолюдинок, с ними было проще. Правда, в результате он подхватил сифилис. С первой женой, Анной Сфорца, женщиной своенравной, с причудами, Альфонсо жил на условиях формального соглашения, не обращая внимания на ее времяпрепровождение. Когда двадцатилетний муж перестал навещать ее в спальне, она утешала себя, проводя ночи с очаровательной черной рабыней. Анна умерла при родах, в те дни такие случаи были нередки. Не было ничего странного и в ее неудачном браке.

    Часто можно услышать, что Альфонсо не пользовался известностью. Его действительно не любили при дворе, но, заметьте, только придворные и аристократы, которые не испытывали к нему доверия и даже задавались вопросом, не является ли кардинал Ипполито более достойным их уважения. Ипполито больше подошла бы карьера военного, чем кардинальский пурпур. Между братьями частенько возникали разногласия, и между членами двух дворов нередко случались потасовки. Младшие братья создавали еще более беспокойную атмосферу. Правда, это не имело отношения к Сиджизмондо, набожному, проводящему жизнь в молитвах и начисто лишенному честолюбия. К нарушителям спокойствия относились красивые и веселые дон Ферранте и незаконнорожденный дон Джулио. Эрколе пробовал найти Джулио подобающее место в церкви, но это было абсолютно бесперспективное занятие. Джулио был настолько красив и пользовался таким успехом у женщин, что никогда бы не согласился добровольно надеть церковное ярмо.

    Таким было семейство, в которое благодаря власти папы и силе золота должна была войти Лукреция. Герцог Эрколе и Альфонсо, каждый по-своему, должны были примириться с Лукрецией, а вот членом их семейства, не желавшим принять дочь папы и уже приготовившимся к началу военных действий, была сестра Альфонсо – Изабелла д'Эсте, маркиза Мантуанская. С первого взгляда становилось ясно, что эта выдающаяся женщина является истинным представителем своей династии. Во имя государственных интересов она была способна разработать, выполнить и довести до логичного завершения самые дерзкие планы; умная, честолюбивая, энергичная, что, впрочем, нисколько не мешало ей оставаться невероятно женственной. Поскольку правительство Мантуи находилось в руках мужа, она могла только советовать ему в тех редких случаях, когда он соглашался выслушать ее. Изабелла предпринимала немало попыток, претендуя на главенствующее положение в интеллектуальной сфере жизни. Она и в мыслях не допускала, что кто-то может оспаривать ее положение «первой женщины ее эпохи». Она любила, а частенько и сама проектировала экстравагантные наряды, и дамы подражали ей во всем. Изабелла придавала огромное значение различным деталям, выбранные ею ткани отличались совершенством, меха – безупречностью, а цветовые гаммы и фасоны – оригинальностью.

    Двор Изабеллы, самый блестящий в Италии, был всегда полон очаровательных и остроумных молодых девушек. Ее замок в Минчио, идеальное место для женщин-литераторов, был заполнен классическими скульптурами, картинами, книгами и вещами, найденными при раскопках. Изабелла знала латынь, изучала греческий и поддерживала переписку с известными поэтами, художниками и литераторами, которых ей довелось узнать. Она отвечала на письма в том же стиле, в каком они были написаны. С годами она приобретала все более широкую известность, ее имя символизировало самую яркую представительницу итальянского Возрождения. Однако, вопреки общему мнению, хотя у нее был развит художественный вкус и она следовала моде, ей недоставало прирожденной интуиции; она была скорее образованна, нежели одарена свыше, и превозносила мужчин вроде Кальметы, Акколти или Триссино в выражениях значительно более теплых, чем те, что она использовала для Ариосто. Но стоило ей обратить свои мысли на вопросы государственной важности, как она словно сбрасывала с себя невидимые оковы, выпрямлялась и демонстрировала оригинальность суждений и почти дьявольский ум.

    Как и следовало ожидать, ее усилия, связанные с выходом во внешний мир, оставляли немного времени для нежного и интимного мира женщины. Появлявшаяся временами нежность, так ей несвойственная, была отголоском слабой наследственности со стороны мягкой и нежной матери. Изабелла не была столь привлекательной, как ее придворные дамы, но так следила за своей внешностью, что, будучи довольно приземистой, создавала полное впечатление величественной фигуры.

    Неизбежный приезд Лукреции впервые пошатнул устои созданного Изабеллой мира. Она не знала, чего ожидать от новой невестки и ее двора, с которым никто не решался конкурировать. К этому моменту каждый считал своим долгом сообщить Изабелле о красоте и достоинствах Лукреции, но непосредственно из уст бывшего мужа Лукреции (который первым браком был женат на сестре маркиза Мантуанского) она слышала клеветническую версию о скандальном прошлом новоявленной невестки. Необходимость относиться к подобной женщине как к равной и оказывать ей как хозяйке Феррары должное уважение, было ничто по сравнению с мыслью о той роли, которую Лукреция сможет играть на границе ее владений, в ее родном городе и среди людей, которые называли ее, Изабеллу, «первой женщиной эпохи» и даже «богиней». Каждое сообщение о богатстве и очаровании конкурентки наносило очередной удар по самолюбию Изабеллы Мантуанской.

    Долгие зимние месяцы, с октября по январь, при дворе Мантуи были до предела заполнены делами. Изабелла муштровала прислугу, часами изучала новые фасоны, подбирая цветовые гаммы, бархат и меха, чтобы найти наиболее оригинальное сочетание. Она не довольствовалась золотом и парчой и отыскивала новые идеи в украшенных цветными рисунками рукописях. Изабелла занималась пением, аккомпанируя себе на лютне. Она знала, что Лукреция обожает танцы, и решила превзойти ее даже в этом. Она не только научилась французским и итальянским танцам, причем при полном отсутствии способностей к этому виду искусства, но и овладела навыками учителя танцев.

    14 ноября 1501 года, в то время как Лукреция в Риме все еще мучилась от неопределенности положения, герцог Эрколе уже послал Изабелле официальное приглашение на свадьбу. Совсем недавно оригинальный текст помог пролить свет на вопрос, который на протяжении длительно времени ставил историков в тупик. Почему на свадьбе Борджиа-Эсте в Ферраре Изабелла появилась одна? Почему ее не сопровождал муж? Люцио, заслуживающий наибольшего доверия историк дворов Мантуи и Феррары эпохи Ренессанса, расценивает факт отсутствия Гонзага в Ферраре как недоверие к герцогу Валентинуа, который своей страстью к интриганству наводил ужас на всех тиранов Италии. Люцио цитирует письмо из Бользано от Маттео Мартино да Буссето маркизу Мантуанскому, в котором он сообщает, что папа заключил тайный союз с Францией и Венецией и отдал распоряжение, чтобы армия Валентинуа напала на Феррару во время свадебных торжеств и захватила в плен владельцев тех территорий, которые он собирается оккупировать. Гипотеза кажется столь абсурдной, что, как я полагаю, могла вынашиваться только при дворе императора Максимилиана, чей рассудок был явно расстроен. Буссето советует маркизу Мантуанскому не оставлять своих владений и вести пристальное наблюдение на границах. Письмо написано 9 декабря 1501 года и, как нам теперь ясно, не имеет никакого отношения к отсутствию Франческо Гонзага на свадьбе. Именно герцог Эрколе был тем, кто воспрепятствовал появлению Гонзага по причинам, изложенным им в письме дочери.

    Письмо начиналось с официального приглашения маркизы Мантуанской на свадьбу: «Ваша Светлость должна присутствовать на свадьбе, поскольку является нашей дочерью». И дальше: «Нам кажется предпочтительнее, чтобы, учитывая сложившееся положение, Его Светлость Франческо Гонзага не появлялся у нас, и я уверен, что Его Светлость проявит благоразумие, внимательно рассмотрит вопрос, полностью отдавая себе отчет в происходящем». Это больше чем совет, это – приказ. «Ваша Светлость в состоянии объяснить ему это», – заканчивает письмо герцог, тем самым показывая, что он более уверен в понимании со стороны дочери, нежели со стороны зятя. Итак, если Гонзага испугался (а для этого у него были серьезные основания), то герцог Феррарский, который был не из тех, кого могли напугать бредовые фантазии, стал первым, кто поддержал его. Свойственное Валентинуа стремление к завоеваниям было общеизвестно, и Эрколе был осведомлен о том, что папа жаловался на Гонзага Сарацени и Беллингьери, говоря, что он «излишне свободен в речах» и прежде всего виновен в том, что давал пристанище его, понтифика, врагам, включая Джованни Сфорца. Вот почему Изабелла отправляется в дорогу без мужа. Ее сопровождает маркиза Котронская, а в Ферраре встречают невестка Елизавета Гонзага, герцогиня Урбинская и близкая подруга Милия Пио ди Монтефельтро – одна из самых остроумных женщин своего времени. Изабелла знала, что они разделяют ее взгляды и будут поддерживать во всех вопросах.

    Свадьба Борджиа в Ферраре запустила в действие огромный механизм и даже развязала закрытый кошелек герцога, хотя он и вел подробный учет всех расходов. Джикомо и маэстро Никколо получили заказы на изготовление шкатулок. Придворный ювелир вставлял новые драгоценные камни в старую оправу. Бернардино, венецианский гравер, вместе с Джорджио делла Корделле и Франческо Спаньоле занимались новой сбруей с золотыми пластинами для лошади жениха. Художники Фино и Бартоломео да Бресци разрисовывали, красили и покрывали позолотой экипажи, в которых должны были ехать придворные дамы. На улицах, в замке Тедалдо и в Сарацено и Сан-Доменико были установлены деревянные эстрады для актеров, которые должны приветствовать невесту. Но больше всего народу, настоящая армия, было задействовано в подготовке театральных представлений – комедий, интермедий и так называемых мавританских танцев под личным руководством герцога. Постановщики Эрколе Паниццато и Филлипо Пиццабекари ломали голову над тем, как добиться впечатления, достойного аудитории и отмечаемого события. В большом зале палаццо делла Реджионе художники и декораторы под руководством художника Якопо Майнарди декорировали белой, красной и зеленой тканью ступени, которые должны были выдержать пять тысяч зрителей, драпировали золотой тканью балдахин герцога, развешивали гирлянды из зелени и изобразили огромные гербы д'Эсте и Борджиа, а также великого покровителя Феррары – короля Франции. Пока сотня актеров, музыкантов и танцоров репетировала свои выступления, составлялся перечень театрального реквизита. Этот невероятный по масштабам список включал: плюмажи из страусовых перьев для Джованни Массариато, сорок фунтов специального страховочного каната, колокольчики, тамбурины и цветные шары для маэстро Бельтрано, двадцать четыре зеркала для маэстро Джорджио, шестнадцать навесов из красного шелка для мессира Люка, украшенные вышивкой перчатки для Марино, полосатые цветные чулки для Сальваторе Байони, тридцать девять колец, чтобы «мнимые мавританки» вставили их в уши, шпоры, ожерелья и маски феррарского специалиста Джероламо делла Виола, таинственный «музыкальный шарик», парики, меха, канделябры, ленты, пояса, колокольчики, трубы, непонятные предметы одежды, сорочки, камзолы, плащи и башмаки.

    До Ферарры Лукреция с компанией добирается с несколькими остановками. Они проезжают через Сполето, где Лукреция когда-то была губернатором. В Урбино их встречает знаменитая Елизавета Гонзага, герцогиня Урбинская и сестра маркиза Мантуанского. Миновав Пе-заро, они двигаются дальше на север. Все расстроены дошедшими до них слухами: Джан Баттиста Карраччьо-ло, жених прекрасной Доротеи, которую похитил Валентинуа, собирается на них напасть. 28 января они приезжают в Болонью, где их принимает семейство Бентивольо, тирана этого города. В замке Болоньезе, одном из красивейших замков Бентивольо, происходит встреча Лукреции с Альфонсо д'Эсте. Жених и невеста проводят какое-то время «в приятной беседе о присутствующих», после чего Альфонсо откланивается. Последняя часть пути проходит по реке. Утром 1 февраля 1502 года Изабелла д'Эсте Гонзага с братом доном Джулио отправляются встречать Лукрецию на последнем этапе пути.

    Следующая встреча, которой более всего страшилась Лукреция, состоялась в Торре-делла-Фосса, где герцог Эрколе ожидал свою невестку с группой придворных сановников. Как только лодка коснулась берега, Лукреция встает, быстро проходит по мостику и наклоняется, чтобы поцеловать руку свекру. В свою очередь герцог поднимает ее, заключает в объятия, произносит слова приветствия, берет за руку и ведет ее и наиболее влиятельных членов ее двора к своему большому золотому «Буцентав-ру» – кораблю, предназначенному для праздничной церемонии. Здесь Лукрецию ожидают послы, чтобы выразить дань уважения невесте, а затем все присутствующие входят в своего рода беседку, где Лукрецию усаживают между французским и венецианским послами. Изабелла д'Эсте оказывается между венецианским и флорентийским, а герцогиня Урбинская – между флорентийским послом и послом от Люкки. В последующем разговоре галантный французский посол де ля Рош Мартин ведет себя так, словно является воплощением французской учтивости и рыцарских манер. Снаружи до них доносится громкий смех синьоров и придворных, наблюдающих за тем, как шуты Лукреции подшучивают над Эрколе д'Эсте и Альфонсо. Корабль приближается к Ферраре, и уже видны выстроившиеся вдоль берега арбалетчики Альфонсо, слышен грохот артиллерийских орудий, принадлежащих Альфонсо, и радостные звуки, извлекаемые трубачами, которые скачут вдоль берега, держась рядом с кораблем. К четырем часам под артиллерийский салют вся компания прибывает во дворец Альберто д'Эсте, где Лукреция должна остаться до утра. Невесту встречают Лукреция д'Эсте, старшая законная дочь Эрколе д'Эсте, и большая группа дворян из Феррары и Болоньи. Сенешаль Альфонсо представляет Теодору Анджелини с двенадцатью юными камеристками, отобранными герцогом Эрколе. Девушки в нарядах из красного атласа и черного бархата кажутся робкими и до крайности смущенными. С лица Лукреции не сходит улыбка; она выражает признательность за комплименты и поздравления. Герцог Эрколе дарит Лукреции пять карет; одна запряжена белыми лошадьми и декорирована золотом, другая, декорированная коричневым атласом, с гнедыми лошадьми и так далее. Но вот наступает время прощаться, и семейство д'Эсте возвращается в Феррару.

    Поднявшись в апартаменты, Лукреция, наконец-то оставшись одна, может стереть с лица застывшую с раннего рассвета улыбку. Она бросила взгляд на возвышающуюся вдали четырехугольную громаду замка Эсте и решила, что пока не может утверждать, что добилась окончательного успеха. Завтра наступит кульминационный и завершающий момент свадьбы. Лукреция, вероятно, трепетала при мысли о новой близости. Она очень устала и находилась в полном смятении и мыслей и чувств.

    Утро. Женщины надевают на Лукрецию свадебное платье из чередующихся лент золотого и темного, почти черного атласа, с широкими рукавами по французской моде, отделанное мехом горностая, и длинный золотой плащ, подбитый горностаем по моде XVI века. Законченность наряду придают фамильные драгоценности д'Эсте, которые выгодно смотрятся на фоне темного атласа, золотой ткани и меха горностая. Ожерелье из великолепных рубинов и бриллиантов обвивает шею Лукреции, драгоценные камни искрятся в золотой сетке, поддерживающей ее длинные волосы, оставляя открытым лоб. Невеста готова. Она спускается вниз и садится на огромного серого жеребца, покрытого попоной из малинового бархата, подарок герцога, и направляется в город в сопровождении французского посла и собственной свиты. В воротах стоят доктора из Феррарского университета, цвет городской интеллигенции, готовые нести балдахин из темно-красного атласа, под которым едет невеста. Один информатор сообщает нам, что французский посол ехал рядом с невестой, но не под балдахином, а другой – что он вместе с венецианским послом следовал за невестой. Процессия движется в следующем порядке. Впереди арбалетчики герцога Эрколе, за ними восемьдесят трубачей и двадцать четыре музыканта с флейтами и волынками. Далее следуют дворяне Феррары; на них невероятно дорогие золотые цепи. Они бросают быстрые взгляды в толпу: какое впечатление производит это на простолюдинов? За ними – дворянки герцогини Урбинской, одетые по ее приказу в черный бархат или атлас; дон Альфонсо на лошади, упряжь которой украшена золотыми пластинами работы мессира Бернардино, венецианца. Руководствовался ли жених собственным вкусом, или это вышло случайно, но на нем одежда спокойных тонов – бежевый камзол, черный берет с белым пером и бежевые чулки. Рядом с ним скачет его шурин Аннибале Бентивольо, окруженный друзьями, Джероламо даль Формо из Модены, Алессандро Фаруффино, Андреа Понтеджино и Биджо дей Банчи.

    За ними снедаемые любопытством и недоверием римские и испанские аристократы. Они казались иностранцами (и, вероятно, именно так себя и чувствовали) и держались слишком высокомерно (а ведь на них не было никаких украшений!), хотя кое-кто из испанцев, чьи тонкие лица покрывала изысканная бледность, а одежда была из золотой парчи или черного бархата, вызывали восхищение своим мрачным благородством. Следом едут пять епископов, послы из Люкки, Сиены, Венеции и Флоренции и четыре посла из Рима в длинных плащах из золотой парчи. За ними шесть барабанщиков и два клоуна. Клоуны возвещают о прибытии Лукреции, которая медленно движется впереди под блестящим балдахином. Она настолько преисполнена чувством ответственности, что, когда ее лошадь становится на дыбы, испугавшись фейерверка, продолжает улыбаться. Лукреция соскальзывает с лошади и пересаживается на одного из своих мулов, которого подводят грумы. Кортеж торжественно въезжает в город. Герцог Эрколе подъезжает к Лукреции, и они едут между домами, через площади Феррары. Рядом с Лукрецией герцогиня Урбинская в новом изысканном платье из черного бархата, расшитого золотыми знаками зодиака. За ней три женщины Орсини – Орсина Орсини Колонна, Джеронима Борджиа Орсини и Адриана Мила – и двенадцать карет с местными и иностранными красавицами, вызывающими всеобщее восхищение. Затем личная кавалькада Лукреции и вереница повозок с багажом, запряженных мулами в попонах из желтого и коричневого атласа.

    Спокойная и уверенная, въезжала Лукреция в чужой город. Наконец-то она была свободна и наслаждалась произведенным триумфом, причиной которого на этот раз в большей степени были ее такт и любезность, чем власть, данная ей отцом. Для каждого у нее находились улыбки и приветствия; аристократы и простолюдины, ремесленники и солдаты – все чувствовали себя рыцарями, обязанными защищать хрупкую женщину. В первый момент Лукреция, возможно, разочаровала некоторых зрителей непривычно мелкими чертами лица и изящной фигурой. Первое чувство разочарования быстро рассеялось; прелестное лицо и выражение глаз, словно молящих о пощаде, наполнили любовью все сердца. Под фанфары, приветствия и песни Лукреция выехала на Пьяцца-дель-Дуомо. Все прошло гладко, без задержек. У въезда во дворец с башен Риджобелло дворца Подеста к ногам Лукреции спускаются два акробата, чтобы поприветствовать невесту. К этому моменту идущие во главе процессии входят во внутренний двор и занимают места вдоль аркады напротив входа и с двух сторон под окнами, украшенными цветочными гирляндами в стиле ломбардского Ренессанса, с символикой Борсо, василисками, орлами, крестами и розами. Свободным остается только пространство у основания широкой мраморной лестницы.

    Наверху лестницы стоит Изабелла д'Эсте Гонзага, решительно завладевшая вниманием всех аристократок из Феррары и Болоньи. На ней роскошное золотое платье, расшитое нотными знаками, замечательно контрастирующее с астрологическим платьем герцогини Урбинской. У подножия лестницы Лукреция ступает на землю и тут же, в соответствии с традицией, стрелки Альфонсо и Эрколе начинают сражаться за балдахин и мула новобрачной. Тем временем Лукреция поднимается по ступенькам, приближаясь к последней фазе своего триумфального шествия. С двух сторон у двери в зал для приемов установлены гигантские статуи. Под их символической охраной Лукреция входит в зал – «один из прекраснейших в Италии», украшенный золотыми и серебряными гобеленами и драпировками из шелка. В зале невесту приветствует старик, по лицу которого можно изучать его жизнь, – гуманист Пеллегрино Присчиано. Он произносит официальную речь на торжественной, скучной и витиеватой латыни. Он начинает даже не с Адама и Евы, а с союза стихий, земли и воды, и только после ссылок на халдеев, египтян и греков и цитирования Гомера и Аристотеля осыпает похвалами Лукрецию. В нескольких фразах он превозносит семейство Борджиа, особенно Каликста III, а затем принимается исступленно восторгаться личностью и достижениями Александра VI, который, по сути, и являлся основой его длинной торжественной речи. Присчиано сравнил понтифика со святым Петром и добавил: «Habuit Petrus Petronillam filiam pulcherrimam; habet Alexander Lucretiam decore и virtutibusundique resplendentem. О immensa Dei omnipotens mysteria, О beatissimi homines…»{7}.

    Валентинуа тоже отводится место в генеалогическом древе семьи; его военные успехи дают прекрасную пищу для красноречия. Покончив с Борджиа, оратор решительно переходит к основному вопросу – величию семейства д'Эсте, о котором он повествует с его возникновения до настоящего момента.

    Мне ничего неизвестно ни о других речах, произнесенных в этот день, ни о стихах, которые декламировали поэты. По окончании церемонии Лукреция в сопровождении Изабеллы д'Эсте, герцогини Урбинской и послов удаляется в апартаменты новобрачных, и с последней музыкальной руладой двери закрываются от любопытных взглядов зрителей. Ни у кого и в мыслях нет устроить представление вокруг кровати новобрачных, как это было во время первой свадьбы Альфонсо, когда присутствующие вздумали петь, и прекратили это занятие, только когда Альфонсо всерьез пригрозил им. Лукреция была слишком взволнованна и стеснялась проявлений столь бурного веселья. У нее было достаточно причин, чтобы не афишировать любовные истории и первые браки.

    Под присмотром Адрианы де Мила придворные дамы снимают с Лукреции золотые одежды, причесывают ее чудесные волосы и надевают ночную рубашку. У нее, вероятно, не осталось времени вспомнить о прошлой жизни, поскольку Альфонсо уже входил в комнату. Ночь была страстной.

    Глава 8

    Тревожные дни

    Ночью Альфонсо показал себя галантным и сильным мужем, проявив мужской пыл три раза (хотя кое-кто утверждал, что он испытывал некоторые затруднения) в присутствии женщин, испанских прелатов, родственников и доверенных лиц, специально присланных в Феррару для наблюдения за ночным поведением супружеской пары. Неизвестно, остался ли папа доволен услышанным. Утром 3 февраля 1502 года Лукреция просыпается уже с совершенно иными ощущениями… в герцогской кровати, одна. Молодая супруга полна неги. Она медленно одевается, съедает легкий завтрак, беседуя по-испански с Адрианой Мила и Анджелой и, конечно, с епископом из Венозы. Теперь, обретя надежный дом, она возвращается к прежней милой неторопливости, как некогда с Альфонсо де Бисельи. Гости уже собрались во дворце: появились послы, а Изабелла д'Эсте, герцогиня Урбинская, Эмилия Пио и многие другие нетерпеливо ожидают начала праздничного веселья. Лукреция не спешит. Они могут подождать!

    Герцог Эрколе занимается составлением письма своему послу в Риме, которое должен увидеть понтифик. Его переполняют льстивые комплименты в адрес невестки, которая «превзошла все ожидания». «Вчера вечером, – пишет герцог, – наш сын, выдающийся дон Альфонсо, и она составили компанию, и мы убеждены, что оба остались полностью удовлетворены».

    Лукреция появляется к полудню. Все находят ее очень красивой, и кое-кто из гостей ищет «следы сражения с мужем» на лице молодой жены. Лукреция одета на французский манер: в золотое платье и плащ из темного атласа, обшитый узкой золотой каймой; жемчуг и рубины украшают ее шею и волосы. Французский посол выступает вперед и предлагает герцогине руку. Во главе процессии они торжественно переходят в огромный зал. Лукреция, послы и наиболее знатные дамы занимают места под золотым балдахином. Начинаются танцы. Гостей так много, что во время танцев кое-кто из женщин падает в обморок.

    Ночь продолжается, и на сцену выходят сто десять актеров, одетых на классический манер, в тоги и туники. За пять дней они должны представить пять комедий Плавта, отобранных герцогом Эрколе и переведенных придворными гуманистами. Присутствующие переходят в большой зал палаццо делла Реджионе, который вмещает пять тысяч зрителей. Семья герцога занимает места под золотым балдахином. По свидетельству летописца Замботто, Лукреция «в радостном нетерпении» осматривает огромный зал. Подняв голову, она видит на потолке большие гербы: папскую тиару, вызывающую в памяти феодальное прошлое герцогства, лилии французского короля и быка Борджиа рядом с черно-белыми орлами дома д'Эсте. Собралась огромная аудитория; справа и слева слуги семейства д'Эсте, Гонзага и Бентивольо, на котором так много «парчи и золотой вышивки, что невольно вызывает ассоциацию с золотым рудником». Зал сверкает разноцветными красками и утопает в роскоши. Чувствуется сердечная атмосфера. У герцога Эрколе уже не такой суровый взгляд, когда он смотрит на сцену. Время начинать представление. Внезапно сцена оживает, и «Epidicus» играется в свете «такого количества люстр и канделябров, что видно все до мельчайших подробностей; стихи произносятся в полной тишине, и никто не выказывает огорчения в связи с поздним ужином». Изабелла, маркиза Мантуанская, разошлась во мнениях с этим хроникером. Она обнаружила недостатки в стихотворных формах, а голоса актеров действовали ей на нервы. Но даже она вынуждена признать, что аллегорические и фантастические танцы «были очень хорошо поставлены».

    На следующее утро, 4 февраля, Лукреция никому не позволяет входить в свою спальню, где проводит время до полудня. Изабелла д'Эсте делает вывод, что герцогиня много времени уделяет туалету, в то время как сама она с раннего утра уже готова принимать братьев и женщин, оказавшихся перед закрытой дверью в апартаменты Лукреции, бдительно охраняемые придворными герцогини. 4 февраля, в пятницу, отмечаются Страсти Господни, и придворные дамы Лукреции одеты во все черное, как и полагается при католическом испанском дворе. В этот день танцы не устраиваются. Сразу начинается комедия «Bacchides», и Изабелла находит ее слишком затянутой и скучной. В перерывах показывают два мавританских балета, которые не имеют успеха; публика зевает и недовольна. Наступает самый интересный момент за весь вечер – гости покидают дворец герцога и небольшими группами расходятся по домам, где начинают живо обсуждать события прошедшего вечера. Учитывая антипатию семейства д'Эсте, особенно герцога Эрколе и Изабеллы, к тем, кто составляет свиту Лукреции, они насмехаются над молодыми римлянами и испанцами, без всякой надежды на удачу посещающих дома красавиц Феррары. Изабелла смеется над молодыми людьми, однако на тот случай, если вдруг понадобится помощь со стороны Ватикана, оказывает одному или двум мужчинам из свиты Лукреции знаки внимания. Только в ближайшем окружении Изабелла позволяет себе недружелюбно высказываться о Лукреции. В субботу, на третий день торжеств, Лукреция объявляет, что останется в своих апартаментах, чтобы вымыть голову и написать письма.

    Отсутствие Лукреции в субботу дает возможность Изабелле критически оценить собственное положение. Она надевает роскошное серебряное платье и разрабатывает план обольщения самой значительной персоны – Филиппа де ля Рош Мартина, французского посла. И здесь дело было не только в ее задетом самолюбии; Изабелла обладала достаточным политическим чутьем, чтобы понимать – французский король подозревает ее в крепкой дружбе с Людовико Моро. Теперь, к несчастью для Италии, крепла власть короля Франции, и Изабелла понимала, что необходимо заполучить друзей при французском дворе.

    Маркиза Мантуанская выяснила, как французский посол планировал провести день, и узнала, что он пригласил к себе после окончания мессы в кафедральном соборе нескольких феррарских аристократов. Затем он должен преподносить подарки французского короля: золотую медаль с изображением святого Франциска – герцогу Эрколе; золотые четки, полые бусины которых наполнены пахучим мускусом, – Лукреции, и медальон с изображением Марии Магдалены – Альфонсо, удивительный, но не случайный выбор. Как объясняет Каньоло, Людовик XII рассматривал это как ссылку на новобрачную, «отважную и нежную, как Магдалена». Учитывая, кем являлся даритель, подарок был принят, хотя Альфонсо скорее предпочел бы другой дар от короля – его метод отливки орудий.

    После вручения подарков посол поехал нанести несколько визитов, в том числе и маркизе Мантуанской, которая пригласила его на ужин. Филипп де ля Рош Мартин не мог пожелать ничего лучшего, чем провести время с такой приятной и хорошо осведомленной женщиной, к тому же окруженной остроумными девушками, раскованными, веселыми и готовыми доставить удовольствие. Посол, сидящий между Изабеллой и герцогиней Урбинской, непринужденно поддерживал разговор. Маркиза с сияющими глазами под аккомпанемент лютни небольшим, но приятным голосом исполнила несколько современных арий. Наконец, вместе с двумя девушками Изабелла отвела француза в свои личные покои и с видом соучастницы сняла свои надушенные перчатки с очаровательных ручек и подарила их рыцарю вместе с «милыми и благородными» словами. Опьяненный чувством, посол ответил, что принимает перчатки с благодарностью и любовью и обещает хранить их в «священном месте».

    В воскресенье состоялась торжественная месса в кафедральном соборе, на которой присутствовали феррарцы и прелаты (хотя из послов был только де ля Рош Мартин). Альфонсо вручают благословенные папой шапочку и меч, подарки, привезенные Лукрецией. Из собора все отправляются во дворец, и начинается бал. Под музыку лютней и виол Лукреция с одной из своих придворных дам исполняет французский танец – страстно и изящно, и «очень благородно», как вынуждена признать сама Изабелла. Бал длится более двух часов, а затем все идут смотреть представление. По какой-то непонятной причине, может, сказалось возбуждение от танцев, но зрители никак не могут сосредоточиться. А ведь комедия уже началась! Скоро в первых рядах зрители начинают шептаться, и затем поднимается общий шум, так что актерам приходится перекрикивать разговаривающих в полный голос зрителей. Неизвестно, что было бы дальше, но ситуация была удачно разрешена счастливой мыслью о танцах.

    Известно, что в тот вечер во время беспорядка в зале произошла сцена между Изабеллой д'Эсте и «известной иностранной персоной». Изабелла первой начала ехидно критиковать представление, отвернулась от сцены и стала обмениваться шутками с соседом, обратив все внимание на него и смеясь в ответ на все, что бы он ни говорил. Она даже распорядилась, чтобы принесли сладости, и угостила своего собеседника, который был весьма польщен и искренне участвовал в игре. Изабелла настолько увлеклась, что совершенно забыла, что это праздники в честь ее невестки и она должна соблюдать хоть какие-то правила приличия.

    Какова же была реакция Лукреции? Она не имела никакого опыта общения в столь легкомысленной среде, так непохожей на римский двор, но здесь не было никого, кто помог бы ей. Альфонсо исполнял супружеские обязанности по ночам и уважительно относился к ней на людях, но между ними не было никакой особой близости или доверия, и муж в основном оставлял Лукрецию одну. Герцог Эрколе занимался подсчетом того, во что ему обходятся привычки невестки и ее двора, и уже разрабатывал план по сокращению ее расходов. Семейство д'Эсте и феррарцы под влиянием Изабеллы при внешней подобострастности были враждебно настроены к новой герцогине. На самом деле Лукреция вовсе не была подавлена. В качестве ответной меры она закрылась со своими женщинами и отказалась от разговоров с выбранными герцогом Эрколе придворными дамами.

    Понедельник начался с турнира на Пьяцца-дель-Дуомо между Альдровандино Пьятезе да Болонья и Вичино да Имола; последний был воспитанником маркиза Мантуанского. Часовой бой закончился победой Альдровандино. Затем все опять проследовали на представление. Давали «Asinaria». Наученные горьким опытом, актеры сократили пьесу; успешное завершение представления отметила даже Изабелла. В перерыве был концерт; выступила известная певица, колоратурное сопрано, Тромбосино, затем была показана танцевальная пантомима со звенящими колокольчиками и мавританский танец на тему сбора урожая.

    В последний день карнавала, 8 февраля, послы вручили подарки Лукреции. Флоренция передала золотую ткань, Сиена и Люкка – серебро, а Венеция – два плаща из великолепного венецианского бархата, подбитые горностаем. В этот же день гости смотрят последнюю из комедий Плавта «Casina» – «непристойную» пьесу о проститутках и сутенерах. Комедия дала возможность продемонстрировать Изабелле собственное достоинство и скромность – она запретила своим придворным дамам находиться среди публики (у них, судя по всему, не хватало достоинства, поскольку они умоляли Изабеллу выдать их замуж за придворных, чтобы покончить с надзором за их несокрушимым целомудрием). Сама Изабелла присутствовала на представлении, но сидела поджав губы и с оскорбленным видом. Эрколе прекрасно знал обо всех злонамеренных планах дочери, и было абсолютно ясно, что Изабелла, следуя нравам своей эпохи, допускает в высшей степени неприличные выступления. В любом случае Лукреция не могла понять намерений Изабеллы или делала вид, что не понимает. Она наслаждалась комедией, которая исполнялась «с новыми сценами любви», и слушала с восторгом то, что один придворный охарактеризовал как «необычайно сладкое и непристойное». Танцы, исполненные в перерывах, были великолепны. На сцену падает огромный шар, из него появляются четыре Добродетели, песней восхваляющие невесту. Дон Альфонсо и дон Джулио участвуют в представлении и демонстрируют свои акробатические способности в военном танце, а затем Альфонсо участвует в концерте виол. Вечер заканчивается балом. В тот же вечер на ужине гости заговорили об отъезде.

    Прощание началось в Пепельную среду. Послы посетили герцогиню в ее апартаментах. Лукреция в конце концов согласилась открыть двери, и Изабелла д'Эсте и Елизавета Гонзага, воспользовавшись предоставленной возможностью, внимательно ознакомились с обстановкой. Венецианский посол произнес замечательную речь. В ответной речи Изабелла в красноречивой и витиеватой манере отметила великолепие династии Гонзага, военный талант маркиза Мантуанского и традиционную дружбу между Мантуей и Венецией. Затем Елизавета произнесла короткую речь, и, наконец, Лукреция застенчиво выразила свои чувства всего несколькими словами, которые, согласно информатору, немного добавили к уже сказанному, но показали ее воспитанность и здравый смысл.

    Гости уезжали из Феррары, но 14 февраля, через пять дней после окончания карнавала, оставались еще четыреста пятьдесят человек и триста пятьдесят лошадей. Изабелла писала своему мужу: «Ваша Светлость может представить, как это нравится герцогу». Эрколе д'Эсте, негодуя, просматривает расходные ведомости, ища выход из сложившегося положения. Просто надо найти предлог, чтобы выставить вон людей герцога Валентинуа, и Эрколе отправляет их на том основании, что их пребывание в Ферраре делает мало чести его святейшеству и герцогу Романьи. Более того, в письме Бельтранто Костабили в Рим Эрколе указывает, что у женщин, оставшихся в Ферраре, так много рыцарей, грумов и слуг, что гостеприимство обходится ему слишком дорогой ценой.

    Изабелла д'Эсте тоже решает отложить отъезд из Феррары. Ей становится известно, что дела ее невестки не так хороши, как кажутся на первый взгляд, и явные щели в ее броне заставляют Изабеллу остаться. Общаясь с Теодорой Анджелини, феррарской придворной дамой Лукреции, Изабелла легко переводит разговор в пессимистическое русло, и поощренная таким образом девушка признается, что в скором времени герцогиня избавится от всех феррарцев и оставит при дворе только римлян и испанцев. Изабелла уверена, что эти опасения, о которых она немедленно оповестила, вызовут бурную реакцию не только среди придворных, но и в семействе д'Эсте. Теперь она могла отомстить, и 16 февраля, почувствовав, что уже достаточно сделано, Изабелла уезжает вместе с Эмилией Пио, маркизой Котронской, Елизаветой Гонзага и всеми сопровождающими. После церемонии прощания Лукреция и ее двор вздохнули с облегчением. Изабелла и Лукреция обменялись холодными, но учтивыми коротенькими письмами. Время шло, а их отношения оставались неизменными.

    Намеки Изабеллы не остались без внимания. В конце февраля по приказу герцога большая часть испанцев Лукреции и кое-кто из придворных дам должны покинуть Феррару. Это, сказали придворные, только начало. Удар нанесен настолько неожиданно, что Лукреция ощущает его особенно болезненно. Но она никак не реагирует, будто ничего не происходит. Она ясно осознает, что не обладает никакой властью, и обязана согласовывать свою жизнь, по крайней мере внешне, с жизнью своей новой семьи.

    В день отъезда испанцев Эрколе д'Эсте организовал специально для Лукреции изысканную охоту в парке Бельфьоре, когда специально обученных соколов посылали за цаплями, зайцев ловили с помощью леопардов, а лисиц загоняла свора гончих, принадлежавшая герцогу. Лукреция наблюдала за рыцарями и дамами, скачущими на великолепных лошадях через зимний лес, который только просыпался в ожидании первых фиалок. Лукреция наслаждалась солнечным утром, вдыхая прохладный воздух, но, конечно, испытывала укоры совести при мысли о людях, которых она любила и которые ехали сейчас на юг. Правда, сейчас было важнее позаботиться о тех, кто остался, и, возможно, у Лукреции уже был готов план, когда вечером она возвратилась в замок.

    Она не возмущалась. Нет, она притворилась, что сдается, смирилась с теми слугами и придворными дамами, которых навязал ей Эрколе, и не знает о плане свекра еще до Пасхи выслать из Феррары Адриану Мила, мадонну Цеццареллу и других. Она призвала феррарских девушек и даже пригласила Теодору Анджелини к своему столу в Великий пост. Теодора с трудом верила в случившееся и в письме Изабелле рассыпалась в похвалах герцогине, которая стала «нормальной, милой и человечной». Кроме того, должно быть, кто-то объяснил Лукреции, что ее холодность по отношению к Изабелле является серьезной дипломатической ошибкой, и в разговоре с Теодорой она выражала полное согласие с похвалами, расточаемыми в адрес невестки. Один из испанцев, которого Изабелла склонила на свою сторону, обратил внимание Лукреции, что феррарцы отмечают ее холодность по отношению к семейству д'Эсте. Лукреция, приняв несчастный вид, начала оправдываться, что еще не освоилась в новой стране, горько сожалеет, что не воспользовалась предоставленными ей блестящими возможностями – все это, безусловно, предназначалось для ушей Изабеллы.

    Известный своей жадностью, старый герцог Эрколе выделил невестке ежегодную ренту в 8 тысяч дукатов. На это она должна была содержать двор: одевать, кормить, содержать лошадей и повозки, не считая пожертвований и приемов, соответствующих ее положению. Подобное решение оскорбило Лукрецию, которая любила тратить деньги щедро, как королева, и небрежно, как куртизанка. Кроме того, она прекрасно знала, что ее приданое позволяет выделить ренту в 12 тысяч дукатов. И теперь она просила об этом. Эрколе решил посоветоваться с Изабеллой, которая незамедлительно ответила, что сумму в 8 тысяч дукатов считает приемлемой, после чего герцог все-таки пошел на компромисс и выделил Лукреции 10 тысяч в год. Лукреция заявляет, что не владеет искусством заключать сделки, и уходит, бросив напоследок: «Феррарский лавочник» – выражение, которым уже пользовался Александр VI. Альфонсо д'Эсте, не вмешиваясь, наблюдает за препирательствами. Конфликт между свекром и невесткой разрастается, становится все более ожесточенным и часто переходит границы дозволенного. Вскоре Лукреция получила дополнительный довод в свою пользу: в марте стало очевидно, что она ожидает наследника. Интересно, будет ли в этом случае герцог настаивать на своем или все-таки уступит?

    Похоже, он не собирается менять своего решения, хотя всячески демонстрирует отеческую заботу: сопровождает невестку во время посещений монастырей и церквей и даже в Вербное воскресенье отправляется с ней в одном экипаже, чтобы увидеть дочь Сиджизмондо д'Эсте, Джинерву, постригающуюся в монахини в древнем монастыре Сан Антонио, рядом с Порто-Романа. Холодные взгляды, которыми обменивались свекор и невестка, были красноречивее любых слов, но Эрколе оставался тверд, как кремень, и Лукреции пришлось уступить. Замешательство и растерянность привели ее в поисках утешения в монастырь. Это случилось в среду на Страстной неделе. Монастырь, выбранный Лукрецией, естественно, не относился к излюбленным местам Эрколе. Это был монастырь, основанный Элеонорой Арагонской для детей из аристократических домов. Он существует и по сей день.

    Обитый шелком экипаж движется настолько медленно, что Лукреция может сосчитать почки на небольших деревцах, растущих вдоль стен монастыря. Выйдя из экипажа, Лукреция проходит через небольшой, скромно оформленный арочный проем. Настоятельница и монахини ожидают ее, и среди них Лаура Байярдо, кузина поэта. Лукреции кажется, что она снова в Сан Систо, она с наслаждением прислушивается к шелесту монашеских одеяний. Она вновь видит спокойные улыбки на лицах монахинь, вдыхает аромат ладана, слышит призывный звон колоколов и нежное пение. Впервые за долгие дни Лукреция спокойно засыпает в маленькой келье посреди разлившейся тишины. Будущее казалось многообещающим, и она больше не чувствовала необходимости вести борьбу с неприятельскими силами.

    Из Ватикана Александр VI пристально наблюдал за жизнью дочери. Помимо официальных писем, которые герцог присылал своему послу Костабили и лично ему, понтифик получал информацию об отношениях новобрачных через тайных слуг. Ему было приятно услышать о пышных празднествах, о триумфе Лукреции, и как-то в приливе чувств он заявил феррарскому послу, что относится к дону Альфонсо как к сыну, не проводя различия между ним и герцогом Валентинуа, добавив: «Помяните мое слово, герцогиня забеременеет еще до Пасхи, и, когда это случится, мне бы хотелось, чтобы дон Альфонсо приехал сюда».

    Расположение и любовь к семейству д'Эсте удачно сочетались у папы с осторожностью и предусмотрительностью. Из Феррары шли постоянные просьбы о церковных привилегиях для д'Эсте. Кардинал Ипполито чувствовал себя в Риме как дома; его приглашали на охоту и пирушки, а во время карнавала на приемы, балы и вечеринки в папские апартаменты. Участники этих вечеринок преследовали определенные цели. Там был замечен смуглый профиль Чезаре Борджиа, одерживавшего одну победу за другой. Санча Арагонская, отправленная в отставку на период свадебных мероприятий, вернулась, еще более дерзкая и неугомонная, чем прежде. Там бывал некий прелат, приверженец Борджиа, и какой-то испанец. Папа заставлял девочек танцевать и не уставал постоянно проводить вечеринки. Атмосфера вседозволенности способствовала любовной интриге, начавшейся между Санчей и кардиналом Ипполито. Они были двоюродными братом и сестрой, поскольку король Альфонсо, отец Санчи, был братом матери Ипполито, Элеоноры Арагонской. Санча не задумывалась о подозрительности или ревности Чезаре; такие мысли не могли стать препятствием у нее на пути желаний. Со своей стороны кардинал Ипполито, что характерно, рассматривал свою прихоть как веление судьбы. Риск только возбуждал любовников. В конце февраля и в первых числах марта в Рим из Феррары начали возвращаться испанцы и римляне. Первым появился рыцарь Чезаре, и можно легко представить, какие слухи поползли по Риму. «Я слышу со всех сторон, что испанцы, вернувшиеся из Феррары, говорят, что их выгнали оттуда и, мало того, собираются выслать всех наиболее близких герцогине слуг», – сообщалось феррарскому послу. Костабили решил положить конец слухам, и его сутана была замечена во дворцах наиболее влиятельных кардиналов. Папа отмалчивался и только постоянно приставал к послу с письмами Лукреции, которые прибыли в Рим с дипломатической почтой Эсте. То, что Лукреция иногда задерживалась с ответами, можно понять из вопросов понтифика: «Разве герцогиня не ответила на отправленное [мною] в среду послание?» – поинтересовался папа 15 февраля, и, когда Костабили упомянул о невероятной активности Лукреции, «папа рассмеялся и решил переговорить с Чезаре». Когда наконец пришло письмо, оно вызвало много шуму. Александр VI вызвал Костабили и сообщил, что получил неприятные известия из Феррары; оказывается, у Лукреции нет денег, и ей пришлось заложить драгоценности, чтобы купить подарки уезжающим из Феррары испанским друзьям. Что же ответил на это посол? Используя все возможное красноречие, Костабили принялся объяснять, как сильно любят Лукрецию в ее новой семье. Он перечислил все подарки, полученные ею от герцога, и все публичные и частные торжества, организованные в ее честь. Герцог лично приходит к Лукреции, чтобы пригласить на очередное мероприятие. Что же касается Альфонсо (а ведь папе это хорошо известно), то он горячий и страстный муж, безупречный во всех отношениях. Более того, папе уже стало известно, что последствия внимания его зятя вскоре примут конкретную форму. После этих слов к Александру VI возвращается хорошее настроение, он смеется и продолжает: помнит ли еще посол, что папа напророчил месяц назад? Костабили ответил, что все прекрасно помнит, его святейшество – превосходный пророк. Понтифик радуется, что у Альфонсо вошло в привычку спать с герцогиней каждую ночь и не искать удовольствий на стороне, как это часто делают молодые люди, хотя, добавляет он со слабым вздохом сожаления, «надо признать, что такая практика действует на них благотворно». Черту под тенденциозными сообщениями вернувшихся из Феррары людей подвел кардинал Моденский, заявив: «Если супружеская пара занимается любовью, все остальное не имеет значения».

    Лукреция при всей ее кажущейся хрупкости была твердой и достаточно сильной и пришлась не по зубам герцогу Эрколе. Ее апартаменты находились практически на осадном положении. Она выехала из герцогского дворца и жила теперь в большом замке, построенном Никколо III. Замок был прямоугольной формы, окруженный рвом с «зацветшей» водой, остающейся неподвижной даже при сильном ветре. Ее комнаты, обращенные в сад, создавали иллюзию открытого пространства и, возможно, вызывали ностальгию. Одна комната была в голубых тонах, с голубой кроватью, балдахином, столом и коврами. Личная комната Лукреции была декорирована золотым атласом. В третьей комнате, обтянутой зеленым бархатом, стояла длинная скамья, на которой обычно сидели придворные дамы и посетители. Комнаты были оформлены еще до появления Лукреции, и ей казалось, что имеется определенное несоответствие между цветом и формой.

    Поскольку герцог Эрколе ни на йоту не отступил от своего решения в отношении ренты и не собирался добавлять ни одного дуката к 10 тысячам, Лукреция отказалась от феррарцев. Результат ее раздражения не замедлил сказаться. Четверо феррарцев, обладающие «прекрасными качествами», сообщили, что в скором времени они будут уволены, поскольку «только испанцы снискали расположение» новой герцогини. Теодора Анджелини заявила, что забирает назад все комплименты в адрес герцогини, сделанные ею в марте, поскольку Лукреция держит ее и всех придворных дам Феррары на расстоянии и ясно дает понять, что не желает видеть их прелестных лиц «вплоть до Судного дня». Кроме того, Теодора способствовала распространению суждения, что герцогиня любит только женщин, привезенных из Рима.

    Подобно всем, кто старается не уронить своего достоинства, Лукреция испытывала необходимость в очень узком круге людей, которые были бы настроены на ее тональность и на которых можно положиться. Она не выносила подозрительности и, когда понимала, что за ней шпионят, испытывала сильный дискомфорт. Ей не нужна всеобщая любовь, она хотела быть любимой лишь несколькими людьми. Семья, по ее мнению, поскольку была необходима, входила в число доверенных лиц, хотя в силу специфических особенностей была не столь важна, как ее собственный клан. Придворные дамы подражали хозяйке и притворялись даже тогда, когда позволяли соблазнить себя. Немногие из оставшихся испанцев решительно перемещались взад и вперед между апартаментами Лукреции и подсобными помещениями с видом заговорщиков, от одного вида которых стыла кровь в венах даже у расположенных к Лукреции феррарцев. Если вспомнить все, что говорилось о жадности герцога Эрколе еще в Риме, то можно себе представить настроение, царящее среди домочадцев Лукреции. Все объединились в едином стремлении – сопротивляться д'Эсте, поскольку Лукреция объяснила, что борьба ведется не за нее, а ради упрочения положения всего двора. Однако феррарцы были абсолютно не правы, полагая, что жители Испании находили большое удовольствие в смирении. Тем временем Анджела Борджиа произвела приятное впечатление на Феррару. Она довольно глупенькая, зато могла и любила смеяться и была очень забавна. Свое место в семействе д'Эсте она находит в сердце Джулио, незаконного сына Эрколе. Дон Ферранте, чтобы не отстать от брата, тоже находит среди женщин Лукреции возлюбленную – Сьенезе Никола. Эти двое, как говорили, «действовали безрассудно», хотя и «не совершая греха». Герцог вовремя вмешался, притормозив разгоревшиеся было страсти, и не дал свершиться греху. Он запретил дону Ферранте посещать апартаменты Лукреции чаще двух раз в неделю.

    Добровольное изгнание Лукреции проходило под знаком Эроса. Лукреция вставала поздно, лениво одевалась и шла к обедне в маленькую капеллу. Потом завтракала. Принимала нескольких посетителей, которые позволяли себе в ее присутствии непринужденно беседовать с ее женщинами, читала духовные книги или любовную поэзию. Придумывала вместе с портнихой новые наряды. Или посылала за одним из сейфов, в которых держала бесчисленное количество обращений и секретных документов Ватикана, читала старые письма, обращаясь мыслями в прошлое. Во время приступов меланхолии Лукреция, как никогда, нуждалась в поддержке, и Никола умела ее приободрить и утешить. В атмосфере радостного возбуждения Лукреция требовала принести пудру, жаровни, золотые сетки, мавританские рубашки, наполнить что-то типа ванны горячей водой, а затем, оставшись наедине со своей любимицей Никола, снимала с себя парчу, раздевала ее, и они вместе садились в ванну, в которую маленькая горничная Люсия подливала горячую воду. Молодые женщины резвились, смеялись и согревались в душистой воде. Позже, надев только сорочки и набросив на волосы золотые сетки, они вытягивались на подушках и курили благовония. Эти подробности стали известны придворным в Ферраре и Мантуе от нескромного Священника, «сторожевого пса» Изабеллы д'Эсте. Осыпав знаками внимания… и конфетами маленькую Люсию, он покорил ее сердце и теперь имел непосредственного очевидца событий, происходивших в доме Лукреции. Таким образом, приятное времяпрепровождение Лукреции тут же обсуждалось во дворах Феррары и Мантуи, причем без каких-либо признаков осуждения или неодобрения.

    К этому времени Эрколе Строцци уже появился и, мало того, занял место в жизни Лукреции. Впервые мы обнаруживаем его имя в документах, имеющих отношение к торжественному вступлению Лукреции в Феррару. «Этим вечером мы идем на ужин с М.Геркулесом Строцци», – пишет Изабелла д'Эсте своему мужу 29 января 1501 года. Строцци вместе с другими придворными был, вероятно, представлен новой герцогине в последующие дни, хотя исход дела нам неясен. Чуть позже, в марте, стало известно, что феррарский поэт мечтал стать кардиналом, давал 5 тысяч дукатов за кардинальскую шапку и что Альфонсо д'Эсте написал брату, кардиналу Ипполито, в Рим, дабы поддержать его просьбу. Возможно, Лукреция добавила что-то от себя. Но в конце марта ничего не было слышно ни о пурпуре, ни об отъезде Строцци из Феррары. Вероятно, произошло нечто заставившее его изменить планы; может, получил соответствующий ответ, или разумный совет, или многозначительное молчание подсказало ему больше любых слов. Одним словом, что-то заставило Лукрецию взять его под свою защиту. С этого дня Строцци пользуется покровительством Лукреции, может свободно входить в апартаменты герцогини и уже на пути к тому, чтобы стать ее фаворитом. Изящный поэт, безупречный придворный; знакомство с ним оказало бы честь любой выдающейся женщине. Но, несмотря на множество достоинств, его моральные качества оставляли желать лучшего.

    Уж не было ли это дьявольской проделкой? Эрколе Строцци происходил из феррарской ветви знаменитой флорентийской династии Нанни Строцци, переселившейся в Феррару в начале XVI века. Он унаследовал аристократическое имя, богатство, высокое положение и репутацию от своих предков, в особенности от отца, Тито Веспасиано Строцци, одного из наиболее уважаемых стариков герцогства, известного автора латинских стихотворений. Эрколе Строцци унаследовал от отца хороший поэтический и литературный вкус и так развил его, что к тридцати годам уже превзошел отца и считался одним из наиболее изящных латинистов не только в Ферраре, но и во всей Италии. Будучи хромым от рождения, он всегда ходил с палкой, и, как это часто происходит с калеками, его физический недостаток причинял ему много душевных мук. Цинизм, пессимизм и развращенность – вот следствия его больного ума. Но мягкая грация, изящные фразы и блестящие глаза снискали ему дружбу и любовь женщин, особенно тех женщин, которые страдали. Как и следовало ожидать, его, как правило, ненавидели мужчины, но его острый ум оценил старый герцог, который покровительствовал ему при дворе как гуманисту, поэту, переводчику пьес и театральному консультанту. Альфонсо д'Эсте ненавидел Строцци, осуждая среди прочего резкость и грубость при выполнении им общественных обязанностей. Однако Альфонсо считал себя не вправе мешать Строцци и не предпринимал никаких действий, чтобы запретить ему доступ в апартаменты Лукреции. Возможно, он не видел никого более достойного, чем Строцци, кто мог бы украсить двор Лукреции умом и образованностью.

    Строцци владел даром убеждения; умело играя на женском тщеславии и капризах, он всегда добивался того, чего хотел. Теперь он взялся за Лукрецию, решив дать несколько советов относительно ее гардероба. Он принялся описывать невероятное изобилие (Западная Европа и представить такого не может!) товаров в Венеции и что только там мадонна сможет удовлетворить все потребности и желания. В результате «увечный Строцци» отправляется в Венецию с ее романтической атмосферой. Там он наносит визит другу Пьетро Бембо, светочу итальянского гуманизма той поры. Кроме того, он встречается с капризной и чувственной венецианской аристократкой, с которой вступает в длительную любовную связь. В конце концов он все-таки покупает для герцогини великолепные ткани, заставляя лавочников отбирать только высококачественный товар: темно-красную и золотую парчу и изумительный бархат изысканных, редко встречающихся тонов. В Фондако, где было холодно даже в июле, раскручивают рулоны материи, только чтобы поэт мог оценить их качество и цвет. Выбранные образцы отправлены в Феррару и показаны женщинам. Восторгам нет конца! Гардероб Лукреции растет как на дрожжах… и все в кредит. Обойдя установленные жадным Эрколе ограничения (наверное, по совету Строцци), Лукреция начинает тратить деньги, не задумываясь об имеющихся у нее средствах. В кредит пошиты наряды из купленных в Венеции в кредит тканей; в кредит изготовлены наряды из цветного камлота для придворных дам. И наконец, в кредит она заказывает мессиру Бернардино, венецианскому мастеру, колыбель для будущего ребенка. Лукреция объявляет, что потратила 10 тысяч дукатов – всю годовую ренту; а специально для вечеринки с ужином, на которую она пригласила все семейство д'Эсте, включая свекра, выкладывает столовое серебро.

    Подобная вечеринка являлась вызовом, и те, кто увидел гравировку, сделанную на приборах, отметили нарочитую иронию. Многочисленные предметы из «жертвенника», подаренного кардиналом Асканио Сфорца на ее свадьбу с графом де Пезаро, демонстрировали геральдические фигуры Сфорца. Все служило напоминанием об арагонском эпизоде Лукреции: большая и маленькая фляги, изящная солонка и многое другое. Предметы, щеголяющие медведем Орсини, вызывали в памяти рискованное предприятие, связанное у Лукреции с семейством Орсини, оружие Франческо Гасета, правила Толедо, сыгравшие значительную роль в любовной связи Александра VI и Джулии Фарнезе. На всем остальном господствовал герб Борджиа; в сочетании с короной и пламенем герцога Гандийского, шляпой Франческо Борджиа и, наконец, с папской тиарой. На крышке большой чаши посреди замысловатого изображения золотой листвы располагался массивный позолоченный бык, похожий на золотого библейского тельца. Быки меньших размеров были изображены на чашках, стаканах, шкатулках, вазах, чернильницах, кувшинах для воды, а на большой серебряной купели было выгравировано имя понтифика: Alexander sextus pontifex maximus.

    Лукреция, пользуясь правом хозяйки ужина, при каждом удобном случае упоминала имя своего отца. Старый герцог отвечал с изысканной учтивостью, больше напоминавшей безразличие; если Лукреция намекает ему (это после всего!), что у нее не хватает средств, то у него готов ответ: он столько сделал кое-кому, в то время как они…

    Нельзя сказать, что понтифик имел столь уж значительный вес при дворе д'Эсте. Эрколе начал понимать, что значимость преимуществ, исходящих из Рима, не оправдывает возложенных на них надежд, одним словом, Рим не выполняет обещанного. Поэтому, когда Лукреция, получив послание от отца, в котором он поддерживал ее требования по увеличению ренты, передала его Эрколе через одного из его придворных, герцог жестко ответил, что не собирается отступать от своего решения, «даже если Господь Бог навестит нас». Лукреция пришла в неописуемую ярость, которая достигла таких масштабов, что в один прекрасный день, когда герцог нанес ей обычный визит, она не смогла вынести светскую беседу и, вспыхнув, заявила, что было бы куда лучше, если бы герцог задержался и «уладил вопрос со счетами». Герцог, сделав вид, что не заметил выходку Лукреции, отправился, невзирая на плохую погоду, в Бельфьоре, прихватив с собой французские рыцарские романы.

    В июне беременность настолько измучила Лукрецию, что она попросила герцога Эрколе разрешить ей вместе с двором поехать в Бельфьоре подышать свежим воздухом. Эрколе отказал на том основании, что там работает много маляров и других рабочих. После небольшой перебранки Лукреция отправляется в Бельригуардо, самый прекрасный из летних дворцов д'Эсте, где ведет настолько уединенный образ жизни, что даже отказывается повидаться с Никколо да Корреджо, которого герцог прислал, чтобы он поговорил с Лукрецией. Правда, в тот же день она возвращается в Феррару. Зная, что свекор намеревался встретить ее, она задержалась дольше, чем следовало, на завтраке в замке каких-то своих друзей, испытывая прямо-таки наслаждение оттого, что заставляет старого герцога дожидаться ее на обочине дороги. Спустя несколько дней та же история. В Ферраре проходила религиозная процессия, и Лукреция заставил всех ждать ее, а появилась, когда процессия закончилась. Ее изысканно-ироничная улыбка заставила придворных воскликнуть: «Мы дошли до точки!» 24 июня 1502 года Чезаре Борджиа внезапно напал на Урбино, его атака, которую семейство Монтефельтро надеялось избежать, поскольку оказало гостеприимство Лукреции во время ее свадебного путешествия, явилась очередным доказательством беспринципности Валентинуа. В ночь на 23-е, похоже предупрежденный как раз вовремя, герцог Урбинский чудом спасается еще с двумя спутниками, умчавшись на лошади в одном камзоле. Он пытается укрыться в Кастель-Нуово, расположенной на территории Венеции, но комендант крепости отказывается принять его. Тогда он перебирается в Мантую, где его жена Елизавета Гонзага гостит у маркизы Изабеллы.

    Стоило Чезаре оказаться в герцогском дворце в Урбино, центре средоточения итальянской культуры и гуманизма, как он тут же приказал составить опись тех статуй, книг, картин, ковров и гобеленов, которые следовало упаковать, считая их своими трофеями. Узнав о новом завоевании Чезаре, Лукреция пала духом. Она замечала укоризненные взгляды придворных; они возлагали вину на Чезаре, и она была вынуждена согласиться с ними. К ней вернулся прежний страх перед герцогом Валентинуа, и ее домочадцы рассказывали, как она заявила, что охотно отдала бы 25 тысяч дукатов, только бы никогда не знать Елизавету Гонзага, поскольку тогда не пришлось бы краснеть перед ней.

    Семейство д'Эсте с таким подозрением относилось к Борджиа, что сомневалось даже в истинности чувств Лукреции (так ли уж она убивается, а вдруг это игра?) до тех пор, пока не опросило некоторых испанцев, которые заверили их, что герцогиня действительно ужасно переживает из-за случившегося. Зато Изабелла сохраняет невозмутимость; она отлично помнит, что маленькая античная Венера и знаменитый «Спящий купидон» Микеланджело («Среди новых вещей им нет равных», – сказала маркиза) находятся во дворце в Урбино и очень подошли бы для ее собственной коллекции. Она пишет брату Ипполито в Рим, чтобы он попросил у папы и Чезаре эти скульптуры. Со слезами радости принимает Изабелла «Венеру» и «Купидона» и даже не помышляет о том, чтобы когда-нибудь вернуть их законным владельцам.

    Все тираны Италии переругались. Казалось бы, гарантией неприкосновенности Феррары служит и сама Лукреция, и покровительство короля Франции, а почему-то тревожно. Что же касается других государств, то они уже видят, по словам маркиза Мантуанского, «как их захватывают одного за другим, и ничего тут не поделаешь». Всем очень хотелось прояснить один существенный вопрос: каково отношение французского короля к Валентинуа? Совершенно очевидно, что без поддержки столь влиятельного союзника Чезаре не удастся расширить свое герцогство. Наиболее осведомленные шептали, что король Франции действительно собирается использовать Борджиа для своих целей завоевать Неаполь и что у него нет ни малейшего желания поддерживать испанскую династию, и более всего в Италии. Поэтому небольшие дворы жили надеждой, в то время как в июле 1502 года Людовик XII вошел в Милан, повторно завоевав это герцогство.

    Французский король устраивает резиденцию в замке в Павии, и туда один за другим стекаются итальянские тираны и послы. Эрколе д'Эсте представляет Феррару, Франческо Гонзага – Мантую. Но когда вся эта вереница посетителей появилась в Мантуе, то стала свидетелем теплого приема, оказанного королем Чезаре Борджиа, и празднеств, устроенных в его честь. Король лично провожает Чезаре в его апартаменты, расположенные по соседству с королевскими, предоставляет в распоряжение герцога свои костюмы и лошадей, приказывает подать на ужин любимое блюдо Валентинуа – мясо с кровью. Все потрясены, «никому прежде не оказывалось подобной милости». Только Чезаре не выказывает никакого удивления. Он владеет ситуацией, сохраняет со всеми равнодушно-прохладный тон и никогда не наносит ответных визитов, даже тем, кто старше его, например герцогу Эрколе. В один из дней, играя в солдаты с французским придворным шутом, известным под именем монсеньор Джелерин, Чезаре чудом избежал смертельного удара от его кинжала. Рассмеявшись, он сумел увернуться, отделавшись всего лишь царапиной.

    Наконец-то достигнута договоренность относительно брака между единственной дочерью Чезаре и Шарлотты д'Альбре, Луизой, и Федерико, наследником маркизы Мантуанской (пока девочке вот-вот должно исполниться три года, а мальчику нет и двух). Они совершенно не похожи. Ребенок Борджиа, уродливый, с «отвратительным» носом и… умным лицом. Красивый ребенок Гонзага уже служит прообразом очаровательного малютки, его изображения будут приводить в восторг папу Юлия II. Но все это не шло ни в какое сравнение с политическими соображениями. Чезаре Борджиа неистово стремился к этому браку; ему был необходим всего лишь прецедент, чтобы расширить господство в Северной Италии, а у Гонзага было не то положение, чтобы отказываться.

    Именно Изабелла д'Эсте занялась решением вопросов, связанных с брачным соглашением. Потребуется слишком много времени, чтобы описать затеянные ею интриги, притворный энтузиазм, с которым она отправляла посланцев Валентинуа и принимала тех, кого герцог отправлял ей. А с каким изяществом и обходительностью Изабелла пленяла посланцев герцога! А искусство, с коим она умудрялась тормозить решение всех вопросов! Указания, которые она давала своим посланникам, вводили в заблуждение даже Валентинуа, который в деловых отношениях не имел себе равных. Один из ее курьеров, направленный к королю Франции, конфиденциально посоветовал Людовику XII быть очень осмотрительным, прежде чем заключать официальный договор с Борджиа, поскольку «кто знает, что может произойти за это время, между днем нынешним и днем свадьбы». Точно такой же совет исходил от французского короля в период переговоров относительно брака Эсте-Борджиа, и нетрудно представить, какое удовольствие испытали Гонзага, услышав подобные слова. Маркиза использовала их как фишки в своей дерзкой игре, по условиям которой требовалось загнать противника в угол, держать в страхе и не давать передышки.

    В середине июля эпидемия, опустошившая Италию и Европу, добралась и до Феррары, поразив двор герцога. Заболевание было не самым опасным, но заразились все поголовно. Лукреция и так-то не отличалась особым здоровьем, а тут еще и беременность, так что она одной из первых стала жертвой эпидемии. В Феррару были немедленно вызваны доктора со всей Италии. Герцог Валентинуа направил к сестре Гаспаре Торелла из Урбино и Никколо Марини из Чезены. Александр VI прислал Бернардо Бонджованни, епископа Венозы, врача, которому Борджиа полностью доверяли. Папа дал возможность Костабили увидеть охватившую его тревогу и, воспользовавшись обстоятельствами, намекнул, что болезнь герцогини, очевидно, явилась результатом крайней меланхолии из-за ренты в 10 тысяч дукатов. Он никогда бы не написал непосредственно герцогу Эрколе в Феррару, продолжал папа, поскольку ему не хочется, чтобы создалось мнение, будто он устанавливает законы в чужом доме, но он понимает, что должен добиться для дочери 12 тысяч дукатов, которые доставят ей такое удовольствие, что она вскоре поправится и заживет прежней жизнью. Герцог Эрколе, похоже, забыл, что в его доме живет невестка. Ему следует что-то предпринять, поскольку смерть Лукреции не входит в планы Борджиа. И, папа особо подчеркнул эти слова, он не знает, как это отразится на семье д'Эсте.

    В Ферраре все были обеспокоены. Здоровьем Лукреции озаботились даже те, кто приходил в ярость при упоминании одного ее имени. Среди последних, кто честно выражал свои мысли, говорилось следующее: «Бог хранит ее, поскольку не годится, чтобы она умерла именно сейчас». Папа продолжает посылать своих людей. В Феррару приезжает Траш, затем Мишеле Ремолино, относящийся ко всему с недоверием, очень квалифицированный врач. И наконец, 12 августа неожиданно появляется Валентинуа. Состояние Лукреции улучшилось, она сидит в кровати и неожиданно слышит знакомые шаги на лестнице. При виде брата к ней, похоже, возвращаются жизненные силы. Всю ночь дети понтифика проводят в разговорах на своем непонятном для окружающих валенсийском диалекте, и вполне возможно, что Чезаре обещает сестре, что новое завоеванное пространство отойдет римскому инфанту. На рассвете Валентинуа прощается с сестрой. У Лукреции, измотанной долгой беседой и уставшей от эмоционального напряжения, случается рецидив. Врачи составляют бюллетени здоровья, в которых сообщается о ночах, проведенных в горячечном бреду, об очередных рецидивах и новых лекарственных средствах лечения. 13 августа, когда болезнь свалила весь двор, герцогиня немного пришла в себя. К этому времени Анджела находилась в постели, а Лизабетта да Сиена и мадонна Цеццарелла умерли. Болели уже четверо врачей, а самый старый, Карри, умер. Уже и Теодора Анджелини стала жертвой эпидемии. Вместе с дочерью она ушла домой и однозначно дала понять, что они никогда не вернутся туда, где подверглись стольким оскорблениям.

    В случае Лукреции наиболее точный диагноз был поставлен Франческо Кастелло, врачом герцога, которого Эрколе послал ухаживать за невесткой. Кастелло написал герцогу, что Лукреция сразу поправится, как только родит ребенка. Сильные приступы, при которых ее кидало то в жар, то в холод, случались практически ежедневно и приписывались избытку желчи в организме. Но с этим ничего нельзя было поделать, учитывая ее хрупкое телосложение и тот факт, что она была женщиной (существо довольно таинственное). Епископ Венозский придерживался противоположной точки зрения и сообщал о «душевных потрясениях» и симптоме истерии; в таком же духе он писал и в Рим.

    3 и 4 сентября Лукреция была настолько плоха, что Кастелло отдал все в руки божьи. Вечером 5 сентября внезапная судорога в спине вызвала у несчастной стон. Ночью она родила мертвого семимесячного ребенка. Послеродовая лихорадка вызывала особое беспокойство, и рядом с Лукрецией постоянно находились врачи. Спустя два дня Феррара наполнилась быстрым звоном копыт; ворота замка открылись и впустили группу усталых, запыленных придворных французского короля. Это были герцог Валентинуа с шурином, кардиналом д'Альбре, и еще тринадцать человек. На следующее утро Чезаре навестил сестру, которую нашел в крайне тяжелом состоянии. У нее сильно поднялась температура, и доктора решила, что ей надо пустить кровь. Валентинуа сам держит ногу сестры и старается отвлечь ее от этой небольшой операции, рассказывая забавные истории. В ночь с 7 на 8 сентября у Лукреции случается рецидив, и утром следующего дня ее собираются причащать. Собравшиеся вокруг люди уверены, что она уже не встанет, но доктора, похоже, настроены более оптимистично. Вечером того же дня Валентинуа покидает Феррару так же неожиданно, как и появился.

    Если улучшение и было, то очень недолго. 13 сентября состояние опять угрожающее, и об этом говорят по всей Италии. «Почему бы Богу не положить руку ей на голову и не освободить ее», – писал Бартоломео Картари, а феррарский посланник в Венеции продолжил: «К тому же, чтобы положить конец слухам».

    Нетрудно догадаться, откуда взялся этот вопрос по поводу слухов; проснулись прежние подозрения: уж не яд ли причина столь серьезного заболевания? В этот день Эрколе получил два бюллетеня о здоровье невестки. Проснувшись утром, Лукреция попыталась выяснить, что с ней, и у нее вырвался вздох: «О, хорошо, я умерла». Она выразила желание составить завещание и, отправив всех феррацев, вызвала секретаря и восьмерых монахов. Люди герцога Эрколе попытались выяснить, о чем пойдет разговор, и им удалось узнать, что проблема заключалась в составлении дополнительного распоряжения к завещанию, касающегося Родриго де Бисельи. Лукреция хотела внести дополнение в то завещание, которое составила, уезжая из Рима.

    Феррарцев невероятно раздражали колебания Лукреции между жизнью и смертью, подъемами и спадами, неожиданными появлениями Валентинуа и столь же неожиданными отъездами. Наиболее проницательные и сведущие придворные уже заметили отношение герцога Эрколе к Чезаре и полностью разделяли его – это была враждебность, испытываемая главой государства к потенциальному врагу, отвращение чистокровного аристократа к авантюристу, антипатия мыслящего человека к человеку, толкующему о войне, достигающему побед с внушительной армией и невероятно удачливому. Интуитивно Валентинуа чувствовал неприязнь к себе, поскольку шутливо заметил феррарскому посланнику, что ему не подойдет кровь Эрколе, поскольку «у Его Превосходительства кровь холодная, а моя кипит». Ни для кого не было секретом, что Чезаре постоянно пребывал в лихорадочно-возбужденном состоянии. Один день он проводит с французским королем (чья милость к Борджиа все еще вызывала всеобщее удивление) в Генуе; следующий – в Ферраре; затем в сопровождении испанцев едет в Урбино на охоту с леопардами, затем внезапно пропадает. Сразу же поползли слухи, что Валентинуа готовит нападение на Флоренцию, и флорентийцы, которым не удалось добиться благосклонности Людовика XII, запаниковали. В течение восьми или десяти дней никто не знал о местонахождении Валентинуа, и представители Феррары и Мантуи, примчавшиеся в Романью якобы по поручению хозяев, а на самом деле заняться шпионажем, отказывались верить приближенным Чезаре, сообщившим, что герцог болен. Вскоре выяснилось, что Чезаре в Риме. Я не знаю, чем он там занимался, какое новое предприятие обсуждал с папой. Несмотря на то что Чезаре хотел быть независимым, Рим для него все еще являлся центром, а Ватикан – основой его могущества.

    Среди тем, которые отец с сыном обсуждали на тайных встречах, одной из первоочередных, вероятно, была проблема, связанная с Лукрецией. Папа остался доволен, что в критические моменты болезни Валентинуа находился рядом с сестрой. Возможно, понтифик также упомянул тот факт, что мертворожденным ребенком оказалась девочка, а не сын-наследник; за эти дни папа испытал страшные душевные муки. Все же он утешался, что у постели больной Альфонсо д'Эсте дал жене торжественное обещание, что в ближайшие месяцы сделает ей сына. Однако волнение не покидало его до тех пор, пока в двадцатых числах сентября из Феррары не пришло сообщение, что Лукреция находится вне опасности и идет на поправку. Александр VI всегда говорил о дочери как о «любимой и дорогой», и феррарскому послу приходилось всегда быть начеку и иметь ответы на все интересующие понтифика вопросы, касающиеся здоровья его дочери. Когда папа вернулся к теме денежного содержания и поинтересовался, почему герцогу Эрколе не удалось выделить Лукреции 12 тысяч дукатов, посол дал понять, что разница в 2 тысячи дукатов может быть восполнена из другого источника. Папа только что передал Ченто и ля Пьеве семейству д'Эсте в вечное пользование, освободил их от уплаты налогов в церковную канцелярию, по собственной воле выделил кардиналу Ипполито ежегодный доход в 3 тысячи дукатов, чтобы компенсировать ему расходы на проживание в Риме, и, наконец, предоставил самому Костабили комфортабельные апартаменты во дворце в Бордо, а для этого ему пришлось потеснить испанцев Валентинуа. Было бы хорошо, если бы Чезаре в один из визитов в Феррару напомнил Альфонсо о ренте Лукреции. Эрколе по-прежнему упирался.

    К данному моменту после долгих месяцев ссор, болезни и треволнений Лукреция и Альфонсо устали морально и физически и решили на некоторое время расстаться. Альфонсо объявил, что, пока жена болела, он поклялся совершить паломничество к Деве Марии в Лорето. Он должен был отправиться пешком, но благодаря настойчивости отца получил папское освобождение от обета и ехал верхом. Лукреции был необходим свежий воздух, и она решила вернуться в монастырь. Утром 9 октября в небольшой повозке, запряженной двумя великолепными белыми лошадьми, «в очень хорошем настроении» Лукреция в сопровождении Альфонсо и его братьев отправилась в монастырь. Простой народ приветствовал Лукрецию, понимая, что ее выздоровление некоторым образом влияет на безопасность герцогства. В этот же день Альфонсо отправился в Лорето, довольный, что у него появилась возможность исследовать побережье Адриатики, представляющее гораздо больший интерес, нежели храм мадонны. Под эгидой религии каждый из этих двоих выбрал одиночество и более предпочтительный образ жизни.

    Глава 9

    Ее самая большая любовь

    Эрколе д'Эсте в знак благосклонности передал семье Строцци большой, наводящий уныние загородный дом в Остеллато. Строцци принимал в нем друзей, устраивал гулянки и останавливался там во время охоты. 15 октября 1502 года туда из Венеции приехал Пьетро Бембо. Он пересек голубую лагуну Комаччьо в большой лодке, заполненной греческими и латинскими книгами.

    Тридцатидвухлетний Пьетро Бембо был безоговорочно признан королем итальянских гуманистов. Он был учеником Леоницено, доктора университета Феррары, филолога, философа и математика; Аристотель и Платон привели его к христианской концепции Бога; Петрарка был его поэтом. Несмотря на это, Бембо вполне мог спуститься с поэтических и философских высот, чтобы принять участие в обсуждении дворов с присущим ему остроумием и шармом, и, конечно, при дворах обожали его.

    Эрколе д'Эсте познакомился с Пьетро Бембо в 1497 году, когда тот появился в Ферраре вместе с отцом, Бернардо Бембо, дворянином и гуманистом. Мы можем быть уверены, что герцог Феррарский сильно сомневался в правильности крайне провенецианскои политики отца Бембо, но, вне всякого сомнения, оценил высокую культуру и хороший вкус его сына. Эрколе пригласил Пьетро Бембо ко двору и выслушал его с большим почтением, что, учитывая холодность его темперамента, было высочайшим признанием.

    У Бембо везде было много друзей, и Феррара не стала исключением. Садолето Цицерониан, Людовико Ариосто, Целио Цалсаджинини, Антонио Тебаолдео и, конечно, оба Строцци, отец и сын, были элитой феррарских гуманистов и преданны герцогу Феррарскому и, как это ни странно, сохранили свою преданность. Но д'Эсте больше всех любил Эрколе Строцци; они понимали друг друга и имели одинаковые литературные пристрастия.

    Бембо искренне восхищался Строцци, считая его утонченным латинистом, а потому отправлял ему свои элегии, написанные на латыни, чтобы Строцци просмотрел их и в случае чего внес поправки. Они беседовали о женщинах и о любви, писали письма, полные намеков. Бембо считал, что итальянские поэты должны писать простым языком, чтобы их стихи могли читать женщины; Строцци начал писать на итальянском, но не слишком успешно.

    Бембо любил женщин, и не только потому, что был приверженцем Петрарки и считал необходимым тосковать по Лауре, но и потому, что был влюбчив и получал удовольствие от женщин, сочетавших одновременно чистоту и чувственность. К примеру, он без памяти влюбился в венецианку по имени Елена и с полной искренностью и откровенностью писал ей: «Люби меня, люби меня, люби меня и еще тысячу раз подряд», «Люби меня, если можешь», «Можешь ли ты любить меня чуть больше, чем сейчас» и еще тысячи разных обращений и просьб. На самом деле они совершенно не понимали друг друга.

    Эрколе Строцци из Феррары беспокоился, удобно ли друг устроился в Остеллато. «Будь я даже сатрапом, – стараясь успокоить Эрколе, писал Бембо, – меня и то не могли бы обсуждать с большим усердием». От будущего он не ждал никаких неожиданностей. К этому моменту Лукреция не просто почитала Строцци, он стал ей необходим, а он наверняка рассказал ей все о поэте из Венеции. Итак, однажды размышления Бембо были прерваны появлением Лукреции в Остеллато. Напомним, что теперь этой блондинке с великолепными волосами было двадцать три года. Она появилась в роскошном наряде из золотой ткани, в изумрудах и жемчугах, сопровождаемая свитой из придворных дам, девушек, шутов и музыкантов. Веселая компания ненадолго остановилась в загородном доме, и то лишь потому, что Бембо попросил оказать честь этому дому. Прощай, Аристотель! Бембо повел разговор в свободной и неторопливой манере, и Лукреция отвечала ему тем же. Разговор принял более или менее светский тон, но было совершенно ясно, что он идет не сам по себе, им управляет большой мастер. Между рыцарем и дамой было установлено взаимопонимание, ведь оба они находились во власти Петрарки.

    Бембо часто приглашали ко двору. В Ферраре страстно увлекались музыкой, и в этом нет ничего странного, ведь все члены семейства д'Эсте были музыкантами. Концерт следовал за концертом; Альфонсо был поочередно то слушателем, то исполнителем. В январе начинаются праздничные торжества. Первый блестящий бал дает в своем дворце в Ферраре Эрколе Строцци. И Бембо, несколькими днями раньше написавший брату, что признателен герцогине за оказанную честь и знаки внимания, вероятно, именно по этой причине присутствовал на балу. Все молодые члены семьи, включая Альфонсо, Ферранте и даже набожного Сиджизмондо, обычно весьма нелюдимого, отправились вместе с Лукрецией на бал во дворец Строцци. Только старый герцог Эрколе бойкотирует развлечение и в одиночестве отправляется в Бельригуардо, увозя с собой главную бухгалтерскую книгу герцогства, чтобы она в любой момент была у него под рукой.

    Свекор сдал позиции, и Лукреция одержала победу в трудной борьбе, получив долгожданные 12 тысяч дукатов годовой ренты. На самом деле это нельзя было назвать победой. После мучительных размышлений герцог Эрколе сделал вид, что подчинился требованиям, и предложил условия, способные удовлетворить и невестку, и его самого, проще говоря, сообщил, что готов половину суммы оплатить наличными, а вторую – поставками для содержания ее двора. Совершенно ясно, что с помощью различных ухищрений с объемами и качеством продуктов он собирался сэкономить на обещанных поставках. Нам доподлинно известно, что точно так же он поступал и с собственными придворными, с тем же Ариосто, которые временами выражали сильное недовольство качеством продуктов придворных поставщиков. Однако скупость герцога не мешает Лукреции наслаждаться радостями жизни, особенно теперь, когда больше не ведутся разговоры об увольнении тех немногих испанцев, которые еще остались при дворе, и всех придворных дам.

    Но, несмотря на отвоеванные преимущества, драгоценности, золото и бархат, Лукреция оставалась пленницей замка. Эти стены превратились для нее в навязчивую идею. Пользуясь любым благовидным предлогом, Лукреция ускользала из места вынужденного заточения. То она отправлялась по церквям и монастырям, посещая Сан Лаззаро, Санто Спирито, Сан Антонио, монастырь доминиканских монахинь Санта Катарина и еще многие другие; то совершала небольшие вояжи, «наслаждаясь страной». Несмотря на снег, дождь и туман, характерные для долгих зимних месяцев, ее кареты всегда в разъезде. А по вечерам в замке или во дворцах знати при свете факелов устраиваются танцы. После бала во дворце Эрколе Строцци, любимца Лукреции, дает бал фаворит Альфонсо – Бернардино Риччи, затем устраивается праздник во дворце Дианы д'Эсте, и снова Эрколе Строцци устраивает пышное празднество, пытаясь превзойти все предыдущие балы. В феврале герцог д'Эсте возвращается из Бельригуардо и приступает к постановке античных комедий «Менехмы» и «Евнух». Кажется, что все пребывают в радостном возбуждении, но под всеобщим оживлением таится темная угроза.

    В середине февраля кардинал Ипполито д'Эсте неожиданно появляется в Ферраре в сопровождении незначительной свиты и почти без багажа. Он объясняет, что не сбежал, а просто уехал, поскольку «не может позволить себе так долго жить в Риме» (такова официальная причина появления в Ферраре). Тем не менее Бурхард поясняет, что на самом деле кардинал положил конец любовной связи с Санчей Арагонской, которая все еще является пленницей замка Сант-Анджело. Кардинал д'Эсте отнюдь не глуп и, должно быть, понимает, что ему небезопасно находиться в Риме, и заранее, не собираясь подвергать себя излишнему риску, принимает соответствующие меры. «Ревность» Валентинуа, да еще в тот момент, когда дружеские отношения между Борджиа и д'Эсте медленно, но верно стали ухудшаться, не могла привести ни к чему хорошему.

    Кардинал предпринял максимум усилий, чтобы его отъезд в Феррару не напоминал паническое бегство, и, дабы получить разрешение понтифика на отъезд, придумал вполне логичные причины, побуждавшие его покинуть Рим. Вернувшись домой, он взял на себя расходы по содержанию двора невестки, причем так рьяно, что, по словам посла, Лукреция могла бы сказать, что принадлежит «ночами дону Альфонсо, а днем – кардиналу». Они были словно «слиты воедино», добавляет посол. Но в одном он ошибался. Лукреция с готовностью принимала знаки внимания со стороны такого известного эминенция{8}, который, по словам женщин Феррары, обладал «всеми достоинствами своей сестры», имеется в виду Избелла д'Эсте, но после неожиданной встречи в Остеллато в ее очаровательной головке зародились совершенно другие мысли Эрколе Строцци постоянно был при герцогине; без его советов не обходилось ни одно приобретение тканей, нарядов или «изящных вещиц», и, конечно, они часто говорили о венецианском поэте, который наблюдал за наступлением весны в уединенном саду в лагуне. Однажды, когда о приближении апреля можно было догадаться только по особому аромату, витающему в воздухе, Строцци показал Лукреции только что написанное им письмо, в котором сообщал Бембо, что тот является основной темой разговоров между ним и герцогиней. Прочитав послание, Лукреция оценила изысканный стиль письма, но заявила, что оно не может быть отправлено. Под влиянием момента она не отказала себе в удовольствии слегка позабавиться и собственноручно написала на письме имя Бембо. Придворные дамы с удовольствием наблюдали за небольшим капризом своей мадонны. Письмо пришло в Остеллато. Полученное послание заставило Бембо вздрогнуть, но, распечатав письмо, он все понял и почувствовал прилив удовлетворения при мысли, что герцогиня думает о нем. Одна мысль о ней сделала его счастливым; она так красива, изящна, беззаботна, «у нее нет предрассудков». По словам Бембо, он абсолютно естественно вошел в атмосферу любви без какой-либо предварительной подготовки. Теперь ему было о чем писать, и он начал писать. Дни шли за днями, и уже наступил июнь. Альфонсо д'Эсте отправился в одну из своих ежегодных поездок, которые подвергались изрядной критике со стороны старшего поколения, но зато позволяли ему медленно, но верно осваивать политику, географию и военную науку. Эти знания весьма пригодились Альфонсо во время войны.

    Зима была холодной, весна – неустойчивой и капризной (не надо забывать, это все-таки Северная Италия), а вот начало лето порадовало изумительной погодой. В садах расцвели розы. Солнце возвращало Лукрецию к жизни, одновременно наполняя истомой. Она написала Бембо несколько коротеньких писем на испанском, наверное, под влиянием испанских любовных стихов, которые читала и даже выписывала некоторые двустишия из Лопеса де Эстуньиги:

    Yo pienso si me muriese
    у con mis males finase desear
    Tan grande amor fenesciese
    que todo el mundo quedase sin amar?

    Я думаю, что, если я умру
    И все мои невзгоды наконец уйдут,
    Тогда моя безмерная любовь угаснет,
    Чем будет этот мир, лишившийся любви?

    Сердце Лукреции переполняли чувства. Она начинает писать «Yo pi…». На этом запись обрывается. То ли кто-то неожиданно вошел в комнату, а может, Бембо похитил листок, чтобы оставить на память. Бембо пишет маленькое лирическое стихотворение, на которое его вдохновило то ли испанское стихотворение, которое он вспомнил, то ли (если следовать объяснениям Райяна) безвозвратно утерянное итальянское лирическое стихотворение.

    Tan biuo es mi padescer
    I tan muerto mi sperar?

    Мое страданье так невыносимо,
    И столь бессмысленны надежды и мечты.

    Он послал эти строчки герцогине вместе с небольшим наставлением по эстетике, в котором предупреждает ее, что «чувственному наслаждению испанского нет места в строгой чистоте тосканского, а насильственное использование внесет фальшивую ноту и окажется инородным». После этой литературоведческой вставки письмо обретает нормальный тон. Поэт признается, что Остеллато больше не доставляет ему прежней радости, и задается вопросом: что бы это значило? Если бы Лукреция могла отыскать ответ в своих книгах… Он пишет письмо, сидя у небольшого окна, наблюдает за ярко-зелеными листьями, которые трепещут на ветру, и переполнен мыслями о ней. В те дни он часто приезжает в Феррару. Его откровенное поведение не вызывает никакого раздражения; даже герцог относится к нему как к официальному поэту герцогини, украшающему ее двор. «Ad Bembum de Lucretia», посвятил ему эпиграмму Тито Веспасиано Строцци, но на его собственном счету (поскольку в восьмидесятилетнем возрасте все литературные страсти допустимы) было уже множество стихов, выражающих горячий восторг и восхищение герцогиней.

    Под непосредственным наблюдением Лукреции медаль с изображением пламени была выполнена ювелиром (маэстро Эрколе или маэстро Альфонсо). В какой-то момент Лукреция осознала, что у нее до сих пор нет девиза, который объяснял бы значение пламени. Она тут же пишет в Остеллато Бембо: он должен быстро придумать несколько подходящих слов, которые будут выгравированы на медали. Поэт отвечает, что символом огня может служить только душа, и предлагает платоническую фразу «Est animum». Он отправляет курьера обратно в Феррару, сообщив, что «слишком много мыслей возникает в связи с этой темой». Нам уже понятно, что Бембо и Лукреции не мешало бы проявлять осторожность, не слишком афишируя близкие отношения. Ей не следовало посылать ему так много писем, он и так уже стал ее пленником.

    Поэта очень интересует, пыталась ли Лукреция найти толкование в собственном магическом кристалле? Или, может, она избегала ненужных вопросов… Несколько дней, прежде чем написать ответное письмо, Лукреция пребывает в нерешительности. Стихотворные строчки Бембо музыкой звучат в ее сердце. Наконец она садится за письмо и выводит своей красивой рукой: «Messer Pietro mio» («Мой мессир Пьетро»), «mio» означало почти что признание в любви. Письмо было коротким, без подписи, и, похоже, явилось заключительным этапом разрешения внутреннего конфликта. Да, она обращалась к магическому кристаллу и обнаружила, как много общего у нее с поэтом, – «ни с чем не сравнимая» общность. Мессир Пьетро должен знать об этом, и пусть так будет вечно. Лукреция предложила сохранить их любовь в тайне; она будет помечать письма условным знаком – FF.Ответ Бембо последовал незамедлительно. Он предложил грандиозные проекты во имя любви; он чувствовал себя сильным и смелым. Эней и Дидона, Тристан и Изольда, Ланселот и Гиневра прошли перед его мысленным взором как в одном из «Trionfi» Петрарки. Его любовь, как нам уже стало ясно, была одновременно литературной и страстной, в ней были не столько чувства, сколько интеллект и темперамент. «Я чувствую, что пылаю как в огне», – спустя несколько дней пишет Бембо Лукреции и интересуется ее ощущениями.

    По советам докторов Лукреция несколько июльских дней провела в провинции, но 1 августа, вернувшись в Феррару, не подавала никаких признаков жизни, за исключением редких ужинов на открытом воздухе, например в Бельфьоре. Бембо тоже находился в Ферраре, но то ли из-за жары, то ли из-за усталости сильная лихорадка свалила его в постель. Можно представить, что стало с Лукрецией, когда ей принесли эту новость (Строцци или Тебалдео, ее секретарь) и сообщили под большим секретом. На самом ли деле красивому рыцарю так плохо? Бембо немедленно пишет письмо со словами утешения. Может, Лукреции стоит приехать, чтобы повидаться с ним? В конце концов, навещала же она несколько месяцев назад Людовико Гуаленджо, когда он заболел (тогда даже старые придворные удивлялись, «откуда взялась такая гуманность»). Это являлось признаком благосклонности, недопустимой для обычной женщины, но позволительной с точки зрения принцессы.

    Итак, 11 августа Лукреция собрала самых близких друзей, и они отправилась в путь в карете герцогини по раскаленным от летней жары пустынным улицам Феррары. Подъехав к дому Строцци, где находился сейчас Бембо, они вышли из кареты, поднялись по ступеням и вошли в комнату больного. Подобно всем образованным дамам эпохи Ренессанса, Лукреция обладала определенными знаниями по практической медицине. Присев рядом с постелью, на которой лежал Бембо, она принялась расспрашивать его о симптомах болезни, о лечебных препаратах и, выслушав ответы, дала несколько практических советов. Постепенно разговор оживился. Под нежными взглядами красивых женщин молодой человек стал испытывать удовольствие от свалившейся на него лихорадки. «Beato in sogno e di languir contento!» – мог бы воскликнуть он вместе с Петраркой («Я сплю. Пусть этот сон продлится!»). Лукреция всячески успокаивала Бембо, но улыбка и блеск ее глаз говорили больше, чем обычные слова утешения. Визит затягивался, и уже давно следовало быть дома, но никому и в голову не приходило напомнить ей об отъезде. Лукреция смотрела на своего возлюбленного и не могла наглядеться; ей казалось, она никогда его не забудет. Зачем шпионить за ней? Лукреция с истинно испанской гордостью и чувством собственного достоинства, присущего всем Борджиа, была готова встретиться лицом к лицу с недругами.

    Надо сказать, что такое поведение требовало определенной смелости, поскольку в Ферраре уже свирепствовала чума, занесенная мальчиком из Пезаро, и даже были летальные исходы; следовало срочно уезжать из города. Герцог Эрколе уже отправился в Бельригуардо, прихватив с собой дона Ферранте (тот явно не хотел уезжать, но, увы, пришлось подчиниться). Дон Джулио дожидался Лукрецию, чтобы отправиться вместе с ней. Этот пылкий бастард, без устали похвалявшийся своими любовными подвигами во время карнавала, был в полном восторге от представившейся перспективы сопровождать столько красивых женщин и девушек, тем более что среди них находилась Анджела Борджиа. Все они радовались возможности уехать из Феррары, даже Лукреция, наметившая посетить Модену и Реджио и остановиться в Меделане, расположенном неподалеку от Остеллато. Лукреция взяла с собой придворных дам, одетых в разноцветные шелка, клоунов и музыкантов. Сейчас, когда она отдыхала от брака с доном Альфонсо, вдали от зоркого «орлиного» ока герцога Эрколе и ледяной учтивости кардинала Ип-полито, ей хотелось веселого и приятного времяпрепровождения. Она испытывала пылкий восторг и от своего состояния влюбленности, и от той таинственности, которой окутаны их отношения, и даже от их чистоты. Бембо уехал в Остеллато раньше, чем Лукреция покинула Феррару. «Я покидаю тебя, о моя жизнь», – написал, прощаясь, Бембо. Можно с уверенностью сказать, что в этот момент Лукреция была счастлива.

    Враги семейства Борджиа испытывали глубокое возмущение, стоило им только подумать о воцарившемся, словно на веки вечные, на папском престоле Александре VI, постоянно озабоченном только тем, как бы протащить в жизнь новые проекты. Каждое утро старый понтифик начинал с мыслей о своих детях. Он с нетерпением ждал новой беременности Лукреции и говорил об этом с феррарским послом. Не странно ли, что маленького д'Эсте до сих пор нет еще и в проекте? Желая сделать папе приятное, герцог Эрколе откровенно задал невестке интересующий папу вопрос, после чего сообщил, что пока нет никаких признаков беременности. Несмотря на это, понтифик в целом был доволен, что дочь здорова, весела и проводит дни в бесконечной череде развлечений, связанных с самым веселым карнавалом в мире (посол передал Александру перечень балов и вечеринок). Как мы знаем, было бы неправильно говорить, что она была абсолютно счастлива, и придворные не единожды видели Лукрецию печальной или огорченной. Траш знал об этом, и как-то в Ватикане, слушая, как Костабили ярко живописует развлечения и шумные пирушки, улыбнувшись, заметил, что это отнюдь не бесконечный марафон. Костабили был не слишком убедителен, и папа, который мог получить информацию непосредственно от испанцев или от дочери (Лукреция даже после получения требуемой ренты попросила у отца дополнительные денежные средства, объяснив, что была вынуждена заложить драгоценности, чтобы купить наряд для приема герцогини Мантуанской), собирался навестить ее. А уж если он что-то намеревался сделать, то тут же и приступал к разработке конкретных действий. По словам Катанеи (за точность этих сведений я не ручаюсь), брачный договор между Лукрецией и Альфонсо содержал особое условие, касающееся посещения папой Феррары. В апреле 1502 года Александр VI однозначно заявил в консистории, что собирается в июне посетить Феррару, «cum tota curia», и тот из кардиналов, кто откажется сопровождать его в этой поездке, тут же лишится кардинальской шапки. По этому поводу Валентинуа заявил, что в план поездки будет включена встреча понтифика с королем Франции. Должно быть, так оно и было. Однако вмешались неожиданные обстоятельства – болезнь Лукреции, и, поскольку в Неаполитанском королевстве сложились напряженные отношения между французами и испанцами, возникла необходимость внимательно следить за развитием событий, поэтому Александр VI не выезжал из Рима, если не считать непродолжительных визитов к соседям. А теперь, спустя год, вопрос, правда в несколько ином виде, вновь был вынесен на рассмотрение. Встреча отца с дочерью была перенесена из Феррары (раскол между Борджиа и д'Эсте стал уже очевиден) в Лорето, место святого паломничества. Папа намеревался отправиться в Лорето в сентябре, когда уже несколько спадет жара, и, воспользовавшись случаем, посетить и благословить новое государство Чезаре – Романью.

    Теперь Чезаре был уже настоящим хозяином Ватикана, поскольку принял на себя руководство всеми папскими войсками и удерживал Рим в состоянии подозрительности и страха. Теперь расправа с Синигальей не казалась пределом его преступных деяний. Это была эпоха знаменитого яда Борджиа, и на протяжении столетий данный период связывался с семейством Борджиа, причем имя Лукреции фигурировало наравне с именами отца и брата. Мрачная фантазия романистов, в особенности Виктора Гюго, превратила Лукрецию в отравительницу и злого гения. Велись бесконечные споры о том, была ли кантарелла (зеленый порошок из шпанской мушки) на самом деле таким уж талантливым открытием, вершиной злодейства, с помощью которого можно было нанести смертельный удар в точно рассчитанный момент времени. Современные химики и токсикологи предполагают, что этот яд замедленного действия является одним из составляющих легенды о семье Борджиа. Что же касается изготовления кантареллы или мышьяка, то Фландин в своей книге «Traite des Poisons», Левин и другие предполагают, что мышьяковая кислота способна вызвать две формы перемежающейся лихорадки: обычную желудочную и цереброспинальную малораспространенную. В конце концов, не важно, был ли это мышьяк или что-то другое, но готовили отраву весьма тщательно. Но еще ужаснее, чем сам яд, представляется душевное состояние тех, кто его использовал. Богатый венецианский кардинал Микьели был отравлен наемным убийцей Борджиа, Аскуиньо Коллоредо, впоследствии признавшимся, что за тысячу дукатов согласился влить смертельную отраву в бокал с вином. Огромное состояние Микьели перешло папе и, соответственно, Валентинуа. Но даже денег богатого венецианского кардинала оказывается недостаточно для ведения войны, и в 1503 году папа назначает новых кардиналов, которые платят за красные кардинальские шапки около 150 тысяч дукатов. Кардинал Джан Баттиста Орсини заключен в тюрьму замка Сант-Анджело за намерение отравить понтифика; столь серьезное обвинение говорит о желании Борджиа избавиться от Орсини. Папа вызвал к себе Орсини, и богатый, могущественный и храбрый кардинал не побоялся появиться в Ватикане после наступления темноты, хотя очаровательная любовница умоляла его не уходить из дому; ей приснился вещий сон, в котором вино превращалось в кровь. Ходили слухи, что кардинала Орсини пытали и он сделал попытку броситься со стен замка Сант-Анджело. Каждое утро, глядя на величественную громаду крепости, члены семейства Орсини задавались одним вопросом: жив ли кардинал или уже умер? Но они не теряли времени попусту. Мать кардинала направила папе послание, в котором предлагала крупную сумму денег за освобождение сына. Любовница предприняла нечто совершенно иное. Переодевшись мужчиной, она ухитрилась добиться встречи с понтификом и предложила ему великолепный жемчуг, подаренный ей Орсини, – Борджиа страстно желал заполучить это украшение. Такая цена была заплачена за получение трупа кардинала.

    Кардинал был третьим членом семейства Орсини, считая герцога Гравинского и Паоло Орсини, убитых в течение нескольких месяцев. Длительная борьба между этой могущественной римской династией и Борджиа продолжалась. В этот момент захватнические планы Чезаре совпадали с политикой Александра VI, которой он следовал в течение последних десяти лет, – освобождение всей папской территории от могущественного влияния римских баронов. Брат кардинала, Джулио Орсини, синьор Мон-черотондо, отправляется в Рим просить о снисхождении в обмен на захваченного в плен Джофре. Когда известие о том, что Джулио помещен в замок Сант-Анджело, достигло Орсини, они, осознав опасность выдвинутого ими условия, почувствовали сильный страх. Это была своего рода мера эмоционального воздействия, целью которой было напугать главу семейства Орсини, поскольку после восстановления мирных отношений Джулио вернулся живой и здоровый. В Риме ходили слухи, что, когда мать увидела его живым, она от радости свалилась замертво. Из Франции король Людовик XII громогласно заявлял, что никому не позволено притрагиваться к его друзьям Орсини.

    Александр VI, верный своим принципам, утверждал, что имеет полное право управлять своим государством так, как считает нужным, а французский король может разбираться с собственными баронами, поскольку такие вопросы относятся к внутренней политике государства.

    Что же касается внешней политики, то в данный момент Борджиа проявляли некоторую нерешительность. Они оказались перед дилеммой: какое из двух государств, добивающихся установления суверенитета над Италией, а именно Франция или Испания, окажется удачливее? Они беспокоились из-за действий испанцев в Неаполитанском королевстве и планомерной высадки войск католического короля под Везувием. Людовик XII был не меньше Борджиа озабочен планами испанцев и занялся подготовкой новой итальянской экспедиции. Когда Бартоломео Картари, феррарский посол, поинтересовался, правда ли король собирается атаковать Пизу, Людовик XII заявил, что никогда не поверит, будто отец и сын Борджиа намереваются пойти против его воли (в этот период Тоскана находилось под защитой Франции). Чезаре объяснил нескольким французам, находившимся в Риме, что у него никогда не было никаких планов в отношении Тосканы, а войска, расположившиеся между Тоди и Перуджей, – его личная охрана. Каждому необходима хорошая персональная охрана, заявил Валентинуа.

    Пока в Меделане Лукреция завлекала Бембо в любовные сети, Александр VI и Валентинуа находились на распутье между Францией и Испанией. В начале августа 1503 года умер кардинал Монреальский Джованни Борджиа; после него осталось то, чего он «не мог захватить с собой»: деньги, драгоценности, великолепные лошади и другое имущество. Чезаре отложил отъезд из Рима, поскольку хотел вместе с отцом отпраздновать одиннадцатую годовщину пребывания его на папском престоле, хотя на самом деле собирался «дождаться, чтобы посмотреть, что предпримут испанцы». 10 августа, в день святого Лоренцо, бывший секретарь папы Адриано Кастелли ди Корнеко, недавно назначенный кардиналом, устраивает роскошный завтрак в своих виноградниках, куда приглашает понтифика с сыном и нескольких близких друзей. С этого события началось падение династии Борджиа.

    Не вполне ясно, что именно происходило за завтраком. В «Дневниках» Санудо была обнаружена сделанная анонимом запись, рассказывающая о событиях того дня. Кардинал Адриано Кастелли, прослышав, что Александр VI положил глаз на его богатство, вознамерился убить его с помощью отравленных сладостей, но передумал. Вместо этого нанятый им убийца предложил папе и Чезаре отравленное вино. Это еще одна из бесчисленных тайн, окутывающих семейство Борджиа и вызывающая горячие споры уже на протяжении столетий. Историки древности, такие, как Гуиччиардини, Джовио и Пьетро Матире, верят, что Борджиа отравили. Современные писатели, Пастор, Люцио и Вудварт отвергают эту теорию на основании доказательных свидетельств современников Борджиа, Бурхарда, Костабили, Катанеи и Джустиана, которые объясняли случившееся малярией. На следующий день, И августа, Адриано Кастелли слег в постель. Если верить истории с отравлением, то получается, что либо кардинал испугался содеянного и от страха заболел, либо сам слегка попробовал отравленный напиток. 12 августа заболел папа, а 13-го – Валентинуа. Вообще-то заболели многие, а повар и кухонный работник даже умерли. Монсеньор Бельтранто Костабили пишет 14 августа: «Нет ничего удивительного, что Его Святейшество и Его Светлость [Валентинуа] заболели; все присутствовавшие на завтраке либо заболели, либо почувствовали себя плохо. Это следует отнести к ухудшению атмосферы, несущей болезни». В свою очередь Катанеи записал еще 5 августа: «Многие нездоровы, хотя и нет никакой чумы, а только лихорадка, которая вскоре погубит их». Помимо этих свидетельств, вся Италия заговорила об отравлении, возможно, потому, что в данном случае это казалось наиболее логичным: Борджиа должны были умереть именно с помощью яда. В этом были убеждены даже приверженцы Валентинуа, но, может, это было обычным притворством. Один из них доверительно сообщил Катанеи, что яд был в треббийском вине, причем папа выпил его неразбавленным, а Чезаре добавил большое количество воды. Исходя из этого, Катанеи решил пересмотреть гипотезу, связанную с отравлением, хотя так и не пришел к конкретному заключению.

    Как бы то ни было, но все по-прежнему покрыто мраком. Утром 13 августа папу посетили его врач, епископ Венозы (кстати, сам больной), и специально приглашенный в Ватикан врач. Положение признано крайне серьезным. В это же время Валентинуа тоже страдает от лихорадки: его рвет, лихорадит, и состояние даже хуже, чем у отца. Такое впечатление, что перезвон колоколов донес до врагов Борджиа известие о болезни отца и сына. Они снова воспрянули духом, час отмщения близок. Друзья Чезаре договариваются выступать единым фронтом, сохраняя спокойствие. Говорят, что герцог болен. Ерунда, нет никаких оснований для тревоги. Огромным усилием воли Чезаре заставляет себя принять первого посетителя в собственных апартаментах папского дворца. Несмотря на ужасное самочувствие, Чезаре демонстрирует хорошее настроение. Но ему не удается обмануть посетителя, который слишком умен, чтобы не понять, с какой целью организована эта встреча: теперь он сможет сказать, что видел Валентинуа в полном здравии (хотя совершенно ясно, что все это сплошное притворство).

    На следующий день папе пускают кровь. Наступает некоторое облегчение, и он даже садится играть в карты с кардиналами. Но 16 августа наступает рецидив. 17-го опять наступает улучшение, а 18-го, прослушав мессу и исповедовавшись, папа чувствует, что ему действительно очень плохо. Вечером папу соборовали, а к вечерне в полной тишине Александр VI умер. Его сердце уже не смогло устоять против лихорадки, и у него случился апоплексический удар.

    В этот момент рядом с ним находились несколько человек. Тишину нарушил приглушенный шум голосов – еще отдаленной, но совершенно очевидной угрозы. Двери внезапно распахнулись, и группа вооруженных людей под командованием дона Микеллотто Кореллы вошла в апартаменты, закрыв за собой дверь, и заступила в караул. Кардиналу-казначею был предложен выбор: либо он отдает ключи от папской казны, либо будет выброшен из окна. Увидев приставленный к груди кинжал, кардинал передал ключи от сундуков с серебром и золотыми дукатами. В спешке люди Чезаре допустили ошибку, о которой впоследствии горько сожалели. Они выпустили из виду шкатулку с драгоценностями Александра VI. Схватив добычу, они тут же убрались восвояси.

    В это время Чезаре сильно лихорадит, но, тем не менее, он наблюдает за доном Микеллотто и маленьким принцем Скуиллаче, кичившимся храбростью и непомерно самонадеянным. Во главе вооруженного отряда Джофре Борджиа выезжает из Ватикана и едет по Риму так, словно совершает инспекционный объезд собственной территории. На площади Минервы он видит людей, возводящих баррикады. «Что это значит?» – интересуется Джофре. «Назревает скандал», – следует ответ. «Прекрасно, мы зайдем с той стороны, а вы – оттуда», – приказывает Джофре, указывая в сторону Тибра. Вернувшись в замок Сант-Анджело, он сразу же открывает предупредительную стрельбу в направлении Виадей-Банчи. Дон Микеллотто продемонстрировал большую осмотрительность и здравомыслие; не позволяя себе расслабиться, он отдавал приказы энергичные, но и весьма осмотрительные. А в это время толпы слуг, переворачивая все вверх дном, грабили апартаменты Борджиа в Ватикане, утащили даже трон понтифика.

    По приказу Бурхарда тело покойного обмывают, одевают в белую с золотом ризу и кладут на катафалк, покрытый темно-красным атласом. Последние знаки внимания, оказанные Александру VI, не были следствием любви к понтифику, а являлись результатом четкого исполнения обязанностей со стороны церемониймейстера из Страсбурга. В таком виде тело переносят из разграбленных апартаментов в Зал попугая, куда пришли кое-кто из членов семейства; безусловно, Джофре, а может, и Ванноцца Катанеи. К вечеру, как и положено, тело на открытом катафалке было выставлено перед входом в собор Святого Петра, чтобы люди могли проститься с понтификом. От долгого пребывания на жаре тело начало разлагаться. Исказились черты лица; тело почернело и распухло, превратившись в безобразные останки, в которых уже не угадывалось не только вышеупомянутого понтифика, но и вообще ничего человеческого. Казалось, подтверждением всех этих страшных историй о договорах с дьяволом, жутких видениях и злых духах является это разложившееся тело. В результате те, кто прошел через собор Святого Петра, с привычным наслаждением начинают распространять умопомрачительные истории, а ведь люди готовы поверить во что угодно. Наконец, исходя из гуманных соображений и вспомнив о приличиях, разложившееся тело прикрывают. Поздно вечером при свете нескольких факелов состоялись похороны. Тело понтифика в сопровождении епископа Каринолы и нескольких прелатов похоронили в маленькой церкви Сайта Мария-делла-Феббри, где покоилось тело убитого тремя годами раньше герцога де Бисельи. Сцена похорон представляла кошмарное зрелище. Тело папы к этому моменту настолько распухло, что его никак не удавалось положить в гроб. Два здоровых могильщика силой стали запихивать его в гроб. Яркий неровный свет усиливал ужасную картину происходящего. Наконец тело втиснули в гроб и захоронили под камнем (как было сказано, временно). И тут же небольшая группа могильщиков и прелатов поспешно, в полном молчании удалилась.

    Чезаре, прикованный к постели, мгновенно осознал крушение всех своих надежд. Его комнаты находились над апартаментами папы, и, вероятно, он слышал заупокойные молитвы. Он не в силах ничего изменить и обязан освободить Ватикан до нового конклава. Беспокойство Чезаре растет; он понимает, что враги Борджиа спят и видят, как бы отомстить ненавистному роду. Женщин Борджиа собирают в замке Сант-Анджело. Здесь Санча Арагонская, Доротея да Крема, похищенная по пути в Равенну (драматичной была встреча этих двух женщин, объединенных общей ненавистью к человеку, любившему их), все дети Борджиа, маленький герцог Лукреции, римский инфант, потомство боковых ветвей семьи Борджиа и, вероятно, самый последний плод развратной жизни Александра VI – Родриго Борджиа, родившийся между 1502-м и 1503 годами. Вскоре весь гарем, включая Ванноццу Катанеи, был отправлен в крепость Чивита-Кастеллана. Сам Чезаре, которого кардиналы попросили покинуть Ватикан, поскольку его присутствие могло невольно помешать работе конклава, отправился в Непи в сопровождении военного эскорта и нескольких проституток. Восемь слуг несут его паланкин, обтянутый темно-красной тканью. Впереди паж ведет коня; через седло перекинут связанный пленник, чье имя неизвестно (может, заложник Орсини). Чезаре и в самом деле серьезно болен: ноги опухли, он сильно похудел и испытывает жуткие головные боли. Более того, он стал заговариваться. Просперо Колонна отправляет ему послание с предложением защиты при одном условии: в предстоящем конклаве Чезаре обязан использовать свое влияние в интересах Испании. Чезаре принимает это предложение, но одновременно принимает на таких же условиях помощь со стороны французов. О его двойной игре немедленно узнают обе стороны; это отталкивает испанцев и рождает недоверие у французов.

    В действительности Чезаре возлагает все надежды на выбор французского папы, а именно честолюбивого кардинала д'Амбуаза. Теперь, когда был очевиден вред, нанесенный папству испанцами, итальянцы с большой осторожностью отнеслись к выбору очередного иностранца (хотя французам было совершенно непонятно, почему неудачное правление испанца должно уменьшать шансы француза). Именно в это время в Риме вновь появляется Асканио Сфорца. Он освобожден из темницы, находится в прекрасных отношениях с королем Франции, а за период заточения возросли не только его амбиции, но и устремления. Он появляется в сентябре вместе с кардиналом д'Амбуазом. В Порто-дель-Пополо его встречают кардиналы из Болоньи и Вольтерры, кардинал д'Альбре и кардинал Сан-Северино. Его приветствуют взрывами ликования и даже фейерверком. Женщины, высунувшись из окон, кричат: «Асканио! Асканио! Сфорца! Сфорца!» – словно все, как одна, влюблены в него. Никто не ожидал такого бурного восторга, и это привело в некоторое замешательство французского кардинала, который видел в Асканио вассала. Говорили, что Сфорца был освобожден, чтобы работать на д'Амбуаза. Собравшийся конклав оказывается лицом к лицу с прежним врагом (еще с 1492 года!) Джулиано делла Ровере, который прежде всего хочет разрушить надежды француза. Среди всеобщего замешательства, разногласий и неразберихи конклав избирает честного, высоконравственного человека, но, по сути, немощного старца Франческо Тодескини Пикколомини, взявшего имя Пий III. Он должен был стать папой переходного периода.

    Французы продолжали наступать на Неаполь, намереваясь вступить в борьбу с испанцами. Они прошли через Непи, оставив больного Валентинуа в одиночестве. Когда Чезаре узнал, что Бартоломео д'Альвиано находится на пути к Непи, намереваясь отомстить за Орсини, герцог ощутил нечто вроде паники. Он отправил курьера в Рим к вновь избранному папе с просьбой предоставить ему убежище. К невероятному удовольствию врагов, ему не удалось скрыть свою беспомощность, но папа Пий III, испытывая жалость к герцогу, разрешил ему вернуться в Рим и разместиться во дворце Ипполито д'Эсте, рядом с Ватиканом.

    Вскоре после этого на улицах Рима было замечено большое скопление войск. Это были войска Альвиано, Баглиони и Орсини, которые в ожидании мести убивали и мучили испанцев и насиловали женщин. Жертвой стал римлянин Пьетро Матуцци, женившейся на одной из дочерей Александра VI, Изабелле Борджиа, еще до избрания ее отца папой римским. Орсини ворвались во дворец Пьетро Матуцци и в качестве ответной меры за поругание, которому подверглись их женщины, забрали его жену и дочь. Чезаре понял, что его не спасет никакая охрана. Он слышал в шуме уличной толпы голоса своих врагов, выкрикивающих: «Убить эту собаку, засунуть его в мешок, как он это делал с другими». Чезаре прекрасно знал, как возбуждают солдат подобные выкрики, поскольку все его солдаты являлись наемниками. Более того, его испанские солдаты ощущали явное недоверие со стороны испанского короля, так как они служили Чезаре, который считался предателем из-за махинаций с французами. По большей части они выражали недовольство герцогом Валентинуа. Оставались только немцы, немного итальянцев и французы. Оглядев свою уменьшившуюся охрану, Чезаре подумал о возвращении в замок Сант-Анджело, комендант которого находился всецело в его руках, но даже он теперь подчинялся только понтифику, который мог оставить его на этой должности, а мог и снять. В Риме со смехом говорили, что, в то время как молодой Джофре демонстрирует несгибаемое мужество, выступая против Орсини во главе немногочисленной армии наемников, предложение Валентинуа засадить его в темницу иначе как чудом не назовешь.

    Известие о смерти Александра VI 19 августа достигло Феррары. Узнав об этом, кардинал Ипполито тут же вскочил на коня и во весь опор поскакал в Меделану, чтобы сообщить о случившемся Лукреции.

    Герцогиня почти обезумела от горя. Она была слишком Борджиа, чтобы не почувствовать глубину уз, связывающих ее с отцом. Вся в черном, в темной комнате, без света, без еды, как она выразилась впоследствии, «я думала, что умерла». Земное существование казалось ей бессмысленным. Дон Альфонсо наносит короткий визит и тут же уходит; слезы и меланхолия раздражают его. Эрколе д'Эсте, как отметили в Ферраре, похоже, не слишком опечалился. Старый герцог затаил обиду на папу, поскольку его фаворит Джан Люка Кастеллини не был включен в число новых кардиналов. Истинные чувства герцога Эрколе стали известны благодаря письму, написанному им спустя несколько дней после смерти папы Джано Джорджио Серегни, феррарскому посланнику в Милане. В этом письме он сообщает, что не только не оплакивает смерть папы, а, напротив, «для чести Бога и всеобщего блага христианского мира нам всегда хотелось, чтобы Божественное Провидение и Доброта дали нам пастыря доброго и примерного, чтобы он изгнал зло из своей церкви!». При случае Эрколе, действуя как последователь Савонаролы, заявлял, что почти желал смерти понтифику. Нам ничего не стоит представить те чувства, которые он испытывал к дочери этой «скандальной личности» и к Чезаре, очертя голову мчавшемуся навстречу гибели.

    Лукреция отдается скорби, но она одинока в своем горе, лишь немногие из ее придворных оделись в траур. Она прекрасно понимает, что означают для них траурные одежды; теперь она будет их опорой и защитой. Сочувствуют ей придворные дамы Строцци и Тебалдео, но больше всех Пьетро Бембо, который, едва узнав о случившемся, тут же примчался в Меделану, еще до появления Альфонсо д'Эсте. Его переполняют слова сочувствия и утешения, но, войдя в комнату и увидев сидящую на полу, стенающую Лукрецию, Бембо теряет дар речи. Боясь сделать что-то не так, он возвращается в Остеллато. Оттуда он пишет Лукреции нежное письмо, выражающее искренне сочувствие, и объясняет, что, понимая все ее горе, тем не менее, советует, чтобы никто не заподозрил, что именно она оплакивает. Поэт, должно быть, понимал, что судьба Лукреции висит на волоске, и, вероятно, слышал, что говорилось о могуществе французского короля.

    Теперь стало ясно, что Людовик XII предоставил Чезаре самому себе, продемонстрировав, «насколько непостоянна милость находящихся по ту сторону Альп». Более того, король дошел до того, что заявил, будто Лукреция не слишком хорошая жена для Альфонсо д'Эсте (наследника до сих пор нет!). Нам неизвестно, рассматривал ли король это как предлог для развода или он таким образом выражал свое желание помочь семейству д'Эсте при разводе. Однако у нас нет никаких свидетельств, подтверждающих намерение Феррары добиться развода; в этом случае придется вернуть огромное приданое, и Чезаре Борджиа пока еще не утратил могущества в Романье. Лукреция мгновенно осознает, что единственным залогом величия Борджиа является герцогство Романья – гарантия могущества ее брата. Она пытается найти способ помочь Чезаре. Лукреция не располагает большой суммой денег, поскольку не задумываясь тратила выделенную ей ренту. Ей все-таки удается собрать армию в тысячу пехотинцев и сто пятьдесят лучников, которая под руководством Педро Рамиреса направляется для подкрепления в Чезену и Имолу. Там они творят чудеса, а вот помешать водворению в Пезаро бывшего мужа Лукреции, Джованни Сфорца, им не удается. Как уже говорилось, звезда Борджиа должна была закатиться, и даже ничтожный Джованни Сфорца должен был одержать победу над этой семьей. Вернувшись в свой город, он приказывает казнить Пандольфо Колленуччо, одного из известнейших гуманистов эпохи Ренессанса, поэта и жителя Пезаро, который в свое время предложил Чезаре заключить союз с д'Эсте. Лукреция возмущена мелочностью экс-мужа.

    Римини пал, но крепости Чезена и Форли по-прежнему остаются во власти Валентинуа. Удивительная преданность! Внушает уважение комендант замка Форли, который казнил папского курьера, доставившего распоряжение о сдаче крепости. Похоже, Лукреция передала коменданту крепости значительную сумму денег, чтобы помочь ему продержаться. Позиция герцога Эрколе неоднозначна. Ему известно, какую бурную деятельность развила Лукреция и что со всех сторон ее обвиняют в желании «поддержать Валентинуа». В письме своему послу в Риме Эрколе сообщает, что ему гораздо выгоднее, чтобы Романья принадлежала Борджиа, чем грозной Венецианской республике, давно уже сосредоточившей на границе свои войска. Если к герцогу обращались с жалобами на Лукрецию, то он отвечал, что абсолютно не в курсе дел своей невестки, и не давал ей ни пенни на ее рискованные предприятия, что вообще-то именно так и было. Таким образом, любовь Лукреции к брату служила интересам других людей, никоим образом не отражаясь на ее собственной жизни.

    А тем временем в Меделане и Остеллато вплетались последние нити в любовный роман Лукреции и Бембо.

    Поэт написал Лукреции, и она, вероятно, оценив постоянство и искренность Бембо, признается ему в любви. В начале октября поэт пишет: «Я готов пожертвовать любыми сокровищами, только бы еще раз услышать то, что вы сказали мне накануне». Далее он продолжает, что никогда ни один любовник не пылал таким чистым и жарким огнем, чем тот, что в нем зажгли FF и его судьба. Да, это слова платонического любовника, но любовника достаточно страстного, который надеется, что если Лукреция попытается потушить пламя в собственной груди, то сама же в нем и сгорит (он цитирует испанскую притчу, найденную среди его бумаг).

    Нет никаких сомнений, что на протяжении всей осени переписка между страдающей Лукрецией и ее утешителем становится все оживленнее. Герцогиня получает из Феррары темную тафту на платье, чтобы несколько смягчить испанскую строгость ее траура. Это платье из жесткого материала с большими фалдами придает ее изящной фигуре особую хрупкую нежность, вызывающую желание у мужчин подобных Бембо. Я так и вижу ее в этом наряде без каких-либо украшений, стоящую у окна и встречающую или провожающую своего возлюбленного или выходящую вместе с ним по вечерам на балкон, чтобы полюбоваться луной. На этом балконе, о котором он будет позже с тоской вспоминать, Бембо долго говорит о любви, а тактичные соучастники этой любви, друзья и придворные дамы, ждут их неподалеку.

    Бембо писал: «Я целую эту прелестнейшую руку, являющуюся причиной моей смерти» и «Я целую эту руку, и ни один мужчина никогда не целовал ничего прекраснее». Возможно, поцелуев было слишком много, и об этом стало известно Альфонсо д'Эсте. Во всяком случае, 7 октября он в сопровождении придворных появляется в Остеллато. Мне неизвестно, был ли его поступок продиктован чувствами или желанием показать Бембо и Строцци, что, несмотря на молчание, он внимательно следит за происходящим. Стоит взглянуть на даты, и вы поймете, что 10 октября Бембо уже вернулся в Венецию, а оттуда поехал навестить друзей в Венето. Конечно, это может быть случайным совпадением, но стоит заметить, что Эрколе Строцци, увязший в этом романе Лукреции (как и в ее последующей любовной истории), был достаточно умен, чтобы понять предостережение и предпринять соответствующие шаги. Бембо следовало уехать, но разлука с Лукрецией вызвала такую боль, что в конце октября поэт вернулся в Остеллато. Но жизнь любовников непроста, и им вскоре приходится признать этот факт. 2 ноября Бембо пишет Лукреции из Феррары, сообщая, что ему пришлось покинуть Остеллато, поскольку туда приехал дон Альфонсо со свитой, и ему не хватило места за столом, поэтому ничего не оставалось, как смириться и уехать. Невозможно представить, что там, где хватило места более чем пятидесяти персонам, не нашлось места для Пьетро Бембо. Совершенно очевидно, что такое отношение со стороны Альфонсо продиктовано антипатией к человеку, ставшему слишком близким его жене.

    Временное пребывание в Меделане из-за эпидемии чумы в Ферраре затянулось на год. Лукреция собиралась съездить на Капри к Альберто Пио, близкому другу Бембо и Строцци. Баржа уже была готова к отплытию, когда заболели сначала тридцать четыре члена ее двора, а вскоре болезнь поразила еще двадцать человек. Какая уж тут поездка! Лукреция вернулась в Феррару в конце декабря. Альфонсо встретил ее и лично препроводил в замок, весьма обходительным образом вновь заключив в темницу.

    Начинался новый сезон развлечений, но траур Лукреции и пошатнувшееся здоровье старого герцога служили препятствием к участию в бесконечной череде балов и вечеринок. Бембо обещал Лукреции провести зиму в Ферраре, но в конце декабря родственники вызывают его в Венецию, и он в спешке покидает Феррару. Они грустят, расставаясь; Бембо открывает Библию и зачитывает Лукреции слова, знаменующие их расставание. Случайно выбранная фраза говорит о смерти: «Obdormivit cum patribus suis et sepelierunt eum in civitate David»{9}.

    Прощаясь, они оба ощутили на себе бремя пророчества. Лукреция успевает до отъезда Бембо отправить ему коротенькое письмо, которое не содержит никакой конкретной информации, это просто крик души молодой женщины. По приезде в Венецию Бембо узнает, что его младший брат Карло умер несколько дней назад. Поэт оплакивает брата; а в это время вдали от него, запертая в красной кирпичной крепости в Ферраре, рыдает Лукреция, и ее слезы служат утешением поэту. Их вновь объединило общее горе.

    Поэту стало известно, что Лукреция хорошеет день ото дня (его, должно быть, информирует Строцци, который то и дело ездит из Феррары в Венецию и обратно в поисках интересующих герцогиню товаров), и он не находит себе места. В марте 1504 года поэт в письме умоляет свою возлюбленную написать «Мой мессир Пьетро». Лукреция отвечает, что он должен извинить FF, у которой много причин, по которым она не может писать так, как ей бы хотелось, и она, герцогиня, просить извинить ее. Бембо должен простить ее и помнить, что у FF не было другого желания, кроме как постараться доставить ему удовольствие.

    Тон письма позволяет понять, как тщательно она подбирала слова, опасаясь неосторожной фразой вызвать ненужные подозрения. Поэт, тем не менее, счастлив. Он радостно восклицает, что способен думать о ней сутки напролет. В августе 1504 года он передает ей через посредника «Asolani» («Азоланские беседы»): диалоги о любви с посвящением прекрасной даме из Феррары.

    Несмотря на, казалось бы, излишнее восхваление герцогини, чувствуется, насколько глубоко проник поэт в психологическую сущность своей героини. Он говорит, что, поскольку Лукреция превосходит всех женщин в красоте физической, она должна превосходить их и в духовной красоте. Бембо был тем единственным, кто понял душу Лукреции, ее замкнутость и сдержанность. Она слушала, как вокруг обсуждают и комментируют главы произведения Бембо, как Строцци блестяще анализирует каждую фразу, каждое слово, а на самом деле слышала венецианский акцент Бембо, отбивающий ритм в ее сердце, и, возможно, вздыхала, тоскуя.

    Двадцать шесть дней пребывания у власти оказались непосильны для папы Пия III. Он храбро держался все это время, но 18 октября 1503 года все-таки скончался, и возобновилась борьба за престолонаследие. 31 октября 1503 года конклав избирает Джулиано делла Ровере, который берет имя Юлий II.

    Чезаре, чей разум столь же ясен, как и в период расцвета, понимает, что теперь даже папа не в силах помочь обрести ему прежнее могущество. От него отказались и французский, и испанский короли. У него нет солдат, нет друзей, нет доверия властей предержащих. Юлий II, конечно, мог зайти как угодно далеко, но не настолько, чтобы отобрать крепости в Романье, все еще занятые войсками Валентинуа. Чезаре отправляется в Остию. Заканчивается погрузка на корабли, и Чезаре уже готов отлыть в Ливорно, когда гонцы привозят папские распоряжения. Герцог отказывается подчиниться приказу о сдаче крепостей Романьи. Его немедленно арестовывают и препровождают в крепость делла Ровере в Остии. Он все еще тешит себя иллюзиями, что обладает прежней силой и могуществом. В скором времени его переправляют в Рим. Осознав, что действительно стал пленником, Валентинуа падает духом (говорили, что он даже плакал). Потеряв всякий интерес к жизни, герцог, чувствуя себя в положении загнанного зверя, дает волю эмоциям. Все кончено. Тюремщики внимательно наблюдают за пленником. По их мнению, герцог ведет себя достойно. С ним трое его слуг, которые полностью обслуживают герцога, готовят ему пищу. Чезаре принимает посетителей, и те торжествуют, глядя на некогда могущественного, а ныне поверженного Борджиа. Чезаре с удовольствием играет в игры со стражей (папской!), и они поражаются азарту, с каким он отдается игре (возможно, он просто притворяется, чтобы внести хоть какое-то разнообразие в их скучную жизнь). Когда один из тюремщиков удивился безразличию герцога к собственной судьбе, Чезаре ответил: «Я думаю о тех многих, которые из-за меня подвергались заточению». Жизнестойкость пленника приводила папу в неописуемую ярость.

    В это время испанцы под руководством знаменитого Гонзальве Кордуанского одерживают блестящую победу в битве при Гарильяно. Изгнав французов из страны, они устанавливают господство в Южной Италии. Узнав об этой победе, Чезаре тут же вспоминает о дружбе, связывавшей Гонзальве с его семьей, и понимает, в чем следует искать свое спасение. Он соглашается передать крепости Романьи в обмен на свободу и охранное свидетельство для отъезда в Неаполь. По свидетельству очевидцев, стоило Валентинуа вдохнуть воздух свободы, как он потребовал коня. «Вы всегда были человеком несгибаемой воли», – сказали герцогу, и он гордо ответил: «Чем сложнее обстоятельства, тем сильнее мой дух». Итак, весной 1504 года Валентинуа отплыл из Остии в Неаполь.

    Выбор Неаполя стал последней, роковой ошибкой Чезаре. Ведь именно там собрались все женщины арагонской династии, принесенной в жертву Борджиа, включая старую королеву Джоанну, вдову Альфонсо II, бывшую королеву Венгрии, Беатрис (в свое время Александр VI при разводе Беатрис и короля Ладислава вынес решение в пользу короля), и Изабеллу Сфорца Арагонскую, бывшую герцогиню Миланскую. Помимо принадлежности к арагонской династии, каждая из них имела личную причину ненавидеть Борджиа; все они были родственницами убитого герцога де Бисельи. Кроме того, в Неаполе находится герцог де Гравина, Франческо Орсини, многие приверженцы Орсини и родственники Джеронимо Манчиони, которому по приказу Чезаре за литературное сочинение о событиях, происшедших во время захвата Фаэнцы, отрезали язык и руку. Ну и, наконец, там находилась Санча, замеченная главным образом в компании Гонзальве Кордуанского, и маленький Родриго де Бисельи, находящийся на попечении кузин, тетушек и двоюродных бабушек.

    Валентинуа не собирается долго задерживаться в Неаполе. Говорили, что он задумал перебраться в Романью (такой уж он был человек!), хотя и чувствовал царящую вокруг атмосферу ненависти и недоброжелательства. Более того, в Испании происходили важные события. Джустиан и Катанеи утверждают (у меня нет никаких доказательств, подтверждающих их заявление), что мрачно-спокойная герцогиня Гандийская появилась при дворе его католического величества Фердинанда и поинтересовалась, будет ли, наконец, восстановлена справедливость; в убийстве мужа она обвиняет герцога Валентинуа. Их католические величества, король и королева Испании, были крайне враждебно настроены к Александру VI из-за его профранцузской политики, называя ее предательской, считали, что за этим стоит герцог Валентинуа, и поэтому не нуждались в долгих объяснениях. Они отдают распоряжение Гонзальве арестовать Чезаре и отправить его в Испанию. Получив приказ, Гонзальве оказался в весьма затруднительном положении, поскольку дал слово чести предоставить свободу герцогу Валентинуа. Спустя годы знаменитый капитан (Гонзальве), вспоминая свою полную приключений жизнь, сказал, что за все прожитые годы он три раза был вынужден нарушить свое слово и каждый раз это причиняло ему сильную боль. Это был один из тех случаев. Он обязан подчиниться своему королю. Вечером Гонзальве отправляет Чезаре послание с просьбой немедленно прибыть в Кастель-дель-Ово, поскольку в окрестностях бродят большие отряды родственников человека, у которого по приказу Чезаре отрезали язык. Чезаре верит слову Гонзальве и вновь оказывается в тюрьме. На этот раз окончательно.

    В августе 1504 года человек, который мог бы стать королем Италии, плыл на борту испанского корабля в страну своих предков. Его сопровождал Просперо Колонна, который, преодолев неприязнь, ведет себя весьма благородно, обращаясь с Чезаре как с равным себе свободным человеком. Герцога Валентинуа заключают в крепость Чинчилла. Поговаривали, что король собирался устроить общественный суд и казнить герцога, а если и оставить его в живых, то лишь затем, чтобы наводить ужас на Юлия II. Стоило оказаться в заточении в далекой стране, как о нем постепенно начали забывать, даже жена. Единственным человеком, который никогда не забывал о нем, была Лукреция. С завидной энергией и упорством она продолжала интересоваться судьбой брата. В первые месяцы правления Юлия II шел разговор о водворении Валентинуа в Ферраре. Папа обсуждал этот вопрос с Костабили, на что тот без обиняков ответил, что герцог Эрколе вряд ли согласится на подобное бремя (Юлий II наверняка и не ждал иного ответа). Страстно желая определиться с возможностями Чезаре, папа пишет королю Франции, не позволит ли он Валентинуа жить на принадлежащей королю территории. Людовик XII любезно отвечает, что готов оказать гостеприимство герцогу, главным образом для того, чтобы удовлетворить многочисленные обращения герцогини Феррарской. Письмо должно ввести в заблуждение Валентинуа, вот цель, которую преследует король. Одновременно с этим письмом Людовик XII посылает второе письмо, герцогу Феррарскому, в котором заявляет, что никогда ни при каких обстоятельствах не разрешит Валентинуа въезд во Францию. Более того, он советует герцогу поменьше интересоваться этим «папским бастардом». Конечно, Эрколе пришелся по душе такой совет. Эти письма лишний раз доказывают не только двуличность Людовика XII, но и сильную обеспокоенность Лукреции судьбой поверженного брата.

    Альфонсо д'Эсте много путешествовал. Все его дорожные размышления сводились к практическим современным аспектам знаний, таким, как градостроение и благоустройство территорий, сооружение крепостей и строительство портов. Но он не обходил стороной и вопросы, связанные с семьей: права законных детей и бастардов, права на наследование, справедливость и дружба между братьями и, конечно, отношения между мужем и женой. Он не испытывал ни малейшего интереса к политическим играм в борьбе за долю в наследстве и власть, но это вовсе не означало, что у него не было собственных политических убеждений. Его пристрастие к Венеции было общеизвестно, и невольно предполагалось, что в будущем намечается политический союз с «Serenissima». Тем временем Альфонсо, выжидая подходящего момента, занимался своим литейным производством, излюбленными пушками, токарным станком, на котором работал часами, и изготовлением майолики, которое давало ему возможность насладиться трудом ремесленника. Придворные презирали Альфонсо за его любовь к простому труду и простым людям. Эрколе тоже весьма неодобрительно относился к наклонностям сына. Правда, мысли о втором сыне были еще мрачнее.

    Никто не мог повлиять на кардинала Ипполито, а уж тем более его отец. Невероятное сочетание гуманистических идей, духовного образования и гипертрофированного чувства собственного достоинства придавало его внешности вид холодной торжественности. Его улыбка не только не вызывала доверия, а наоборот, внушала безотчетный страх. Эрколе стремился убедить сына больше обращаться к требнику, а не к оружию. Ипполито с удовольствием снял бы сутану, надел кожаный жилет и отправился бы с воинственно настроенными придворными, объятый страстью к разрушению. Он уничтожил бы всю дичь, которую смог бы найти, и, если бы этого ему показалось мало, убил бы домашних гусей и кур. Ипполито отвечал на письма отца то с показной набожностью, то раздраженно, но всегда с оскорбительным высокомерием. Разногласия и неразбериха, окружавшие Ипполито, предвещали будущие беды. Группа придворных, которая придерживалась умеренных взглядов, уже давно задавалась вопросом: кто скажет, что произойдет, когда не станет «бедного старика» (имелся в виду герцог Эрколе)?

    Два младших брата Ипполито, дон Ферранте и дон Джулио (никому и в голову не приходило вспоминать о самом младшем из братьев – Сиджизмондо), нетерпимые и своевольные, но не такие способные, как Ипполито. Правда, они не выказывали никакого желания перестроить мир и вызывали меньше опасений. Дон Джулио, незаконнорожденный сын Изабеллы Ардунской, обаятельный красавец, сибарит и страстный любитель красивой одежды. Он знал чарующую силу своих глаз, доставшихся ему от матери-неаполитанки. «Все женщины напускают на себя важность, а сами только и думают, как бы заставить меня танцевать с ними»; «Герцогиня [Лукреция] вообще не танцевала, пока я не пригласил ее на танец, зажигательный танец…» Я красив, я неотразим, я уникален, я, я, я… Вот портрет дона Джулио. Был ли он в действительности столь чудовищно тщеславен или его слова были своего рода шутливым хвастовством, являвшимся неотъемлемой частью разговоров, ведущихся между братьями? В письме Ипполито дон Джулио говорит о себе как о сыне и брате неотесанных деревенщин (в семействе д'Эсте любили добродушно подшучивать друг над другом). Дон Ферранте, соперничая с братом, ухаживал подряд за всеми женщинами. С политической точки зрения братья были полными ничтожествами. Дон Джулио занял оборонительную позицию по отношению к отцу, мечтавшему о духовной карьере для сына. Дона Ферранте якобы интересовало военное искусство, но он всегда старался найти «непыльную работенку». И конечно, оба были недовольны положением дел.

    В конце 1504 года герцог сильно сдал, и стало ясно, что близится его конец. В Англию, где в то время находился дон Альфонсо, были спешно отправлены курьеры. Члены семейства д'Эсте и главные прелаты герцогства тут же переходят в распоряжение Лукреции «на тот случай, если умрет старый герцог». Под звуки клавесина Эрколе д'Эсте спокойно прощается с жизнью. Он рассуждает о значении музыки, слушает музыкальные композиции XIV века, отбивая такт рукой. Он рассуждает о дочере Изабелле (в Ферраре было замечено, что маркиза Мантуанская пыталась найти оправдание, почему не сидела у кровати отца). Но вот Эрколе внимательно оглядывает наследника дона Альфонсо, который успел-таки приехать вовремя и теперь стоял рядом с отцом, членами семейства, продолжателями рода, которые, похоже, ладили друг с другом, и тихо угасает.

    Колокола Феррары созывали совет старейшин для назначения нового герцога, как того требовали государственные дела. Пока монахи читали молитвы над телом отца, Альфонсо отдавал необходимые распоряжения. В белом плаще, подбитом белкой, в белом берете а lа France он принял старейшин и множество других людей в большом зале. При всеобщем одобрении собравшихся последовала передача меча и золотого скипетра. Затем вновь избранный герцог с братом кардиналом, доном Ферранте и доном Джулио вышли к народу и были встречены шумными возгласами одобрения. В тот день стоял убийственный холод. Шел снег, дул северный ветер, но, когда Альфонсо верхом проехал через весь город, он обратил внимание, что снег убирается, улицы запружены оживленными людьми и энтузиазм его подданных, казалось, согревает холодный воздух. Альфонсо принимал приветственные крики с безмятежным спокойствием. У кафедрального собора он спешился и вошел внутрь. Торжественная месса закончилась, и Тито Веспасиано Строцци, чей почтенный возраст придавал особую торжественность церемонии, короновал герцога. В середине дня получивший одобрение людей и божье согласие Альфонсо вышел из собора через двери, исполненные в романском стиле и охраняемые двумя львами, и предстал перед толпой.

    Лукреция наблюдала за происходящим с балкона, обращенного к собору. Торжественная церемония имела отношение и к ней. С раннего утра она принимала аристократок Феррары во главе со знаменитой Джинервой Ренджони да Корреджо. Она вела беседы, выслушивала добрые пожелания, принимала знаки уважения и почтительности. Окруженная аристократками Феррары, рядом с Никколо Мария д'Эсте, епископом Адрии, Лукреция наблюдала с балкона за триумфом нового герцога. Затем она спустилась вниз. Там, у дверей, она встретила мужа и наклонилась, чтобы в знак покорности поцеловать ему руку, но он поднял ее, поцеловал в щеку и, взяв за руку, отправился давать артиллерийский салют в честь открытия праздничных торжеств. Сутки продолжался веселый праздник, с приемом и ужином, после чего они вернулись к прерванному трауру и делам, связанным с похоронами старого герцога, которые были обставлены с большой торжественностью.

    Со смертью старого герцога статус Лукреции изменился, но это никак не повлияло на ее душевные переживания. Бембо в числе прочих поздравил Лукрецию. Что же все-таки произошло?

    Весь 1504 год Бембо провел в Венеции, занимаясь семейными проблемами, политическими переговорами и, вероятно, руководствуясь простым благоразумием (хотя и продолжал переписываться с Лукрецией). Она предполагала съездить в Венецию перед Великим постом, затем на праздник Вознесения, но, похоже, не смогла уехать из Феррары (именно в марте у Лукреции зарождается чувство любви к Франческо де Гонзага, мужу Изабеллы д'Эсте). Возможно, Бембо что-то заподозрил. Они теперь редко обменивались письмами, но это были нежные и трогательные послания. Большая часть их затерялась, что-то было уничтожено, и в результате до нас дошла лишь незначительная часть корреспонденции, адресованной не Лукреции, а «мадонне N», вероятно, Николе, жене Тротти, для передачи герцогине. Вот одно из наиболее искренних и выразительных писем Бембо. «Помните, что я думаю только о Вас, с восхищением и почтением, и, если после смерти моя душа будет парить над Вами, я готов умереть». Болезни и удары судьбы, писал поэт, не имеют никакого значения, если он будет знать, что любим той, которая является для него «надежной гаванью». Бембо посылает Лукреции образок с изображением агнца, который носил на груди. Он просит ее надевать его на ночь, и тогда «он сможет находиться рядом с ней на нежном алтаре ее сердца». Подарок был не столь безобиден, как может показаться на первый взгляд; это своего рода косвенный способ проявления изысканной чувственности. Да и само письмо, хотя и по другим причинам, не кажется таким уж наивно-простодушным. Бембо убеждает Лукрецию не делиться ни с кем своими мыслями и чувствами, чтобы «круг людей, знающих о нашей любви, был еще более ограничен, чем прежде». Никому нельзя верить, пишет поэт, а «я в любом случае приеду к Вам перед Пасхой (или после Пасхи?)… если еще буду жив. Предъявитель сего письма, которому я целиком доверяю, едет на Капри и позже вернется, чтобы узнать, не захотите ли вы выдать мне какое-нибудь распоряжение. Соблаговолите ответить мне через это доверенное лицо, и Ваш ответ буде доставлен наилучшим образом с соблюдением полнейшей секретности. Поскольку у нас нет возможности прямого общения, то Вы должны подробно написать мне обо всех происходящих с Вами событиях, поведать о всех Ваших мыслях, рассказать мне, человеку, которому Вы доверяете, что Вас волнует и что приносит успокоение. И непременно соблюдайте осторожность, поскольку мне точно известно, что за Вами пристально наблюдают… После Пасхи, как я уже говорил, я должен приехать в Феррару, чтобы затем на месяц или более уехать в Рим». Итак, встреча назначена.

    Вокруг этого письма разгорелось множество дискуссий. Начиная с XVI века архивные собрания Бембо тщательно изучались, и всегда сильное недоумение вызывала дата написания этого письма – 10 февраля 1503 года. Морсолин, одним из первых внимательно изучивший переписку Бембо, справедливо указывает на то, что в 1503 году дружба между Лукрецией и Бембо только зарождалась и в тот период Строцци был единственным связующим звеном между ними. Впервые о своей любви поэт заговорил лишь в июне 1503 года. В XVI веке переписчик, возможно, допустил ошибку и вместо «1505» написал «1503». Несколько неопубликованных заметок, хранившихся до недавнего времени в архиве Гонзага в Мантуе, служат подтверждением догадок, высказанных Морсолином.

    Таким образом, Бембо мог приехать только после Пасхи, но еще вопрос, собирался ли он вообще приезжать в Феррару. По мнению Морсолина, Бембо так и не появился в Ферраре, так что любовники больше никогда не встречались. Но существует абсолютно противоположное мнение, высказанное Бенедетто Капилупи, самым дотошным информатором, отправившим из Феррары 9 апреля 1503 года отчет о политических и других событиях, происходящих в городе. В нем, в частности, говорилось, что «мессир Пьетро, сын венецианского вельможи мессира Бернардо Бембо, сообщил, что назавтра в Римини и Урбино отправятся послы из Венеции и куда он намеревается отправиться, чтобы встретиться с ними».

    Капилупи имеет в виду венецианскую миссию, направленную в Рим с целью обсуждения вопросов, связанныхс городами Романьи, которые после падения Чезаре должны были отойти Венецианской республике, в то время как Юлий II добивался, чтобы они стали собственностью церкви. Бембо, являвшийся участником дипломатической миссии, должно быть, выехал раньше всех, чтобы повидаться с герцогиней. Затем он присоединился к остальным в Урбино и уже оттуда отправился в Рим в точном соответствии с планом, содержащимся в февральском письме к Лукреции. Письмо Бембо Изабелле д'Эсте от 8 апреля нисколько не противоречит приведенному доказательству, поскольку вполне вероятно, что Бембо написал Изабелле непосредственно перед отъездом в Феррару. Расстояние между Венецией и Феррарой при хорошей езде он мог преодолеть за пять часов и уже к вечеру приехать в пункт назначения. Получается, что информация Капилупи вполне достоверна, и, оказавшись 9 апреля в Ферраре, поэт наверняка виделся с Лукрецией, ради которой он и совершил это поездку. Нет никаких данных о том, удалось ли любовникам хоть сколько-то времени провести наедине, или же неразбериха, царившая в связи с приездом иностранных гостей (в этот момент в Ферраре находилась миссия из Франции), не дала им возможности спокойно поговорить. Затем Бембо отправился в Урбино, чтобы, присоединившись к венецианской делегации, двинуться дальше в Рим. Вероятно, как ни мучительно Бембо было это сознавать, у них не могло быть будущего.

    Возможно, Бембо останавливался в Ферраре на обратном пути из Рима, поскольку в середине июня Эмилио Пио писал Изабелле д'Эсте из Джуббио, что Бембо пять дней провел в Джуббио, а затем отправился в Мантую. Правильность этой информации подтверждается письмом Антонио Тебалдео, отправленным Изабелле Мантуанской из Феррары пятью днями позже. Оно датировано 20 июня и сообщает о приезде двух друзей – Пьетро Бембо и Паоло дель Канале – «двух знаменитостей», остановившихся в Ферраре по пути в Мантую. Бембо сам передал это письмо Изабелле («предъявителем сего письма будет мессир Пьетро Бембо», написал Тебалдео), а это лишний раз доказывает, что он до мельчайших деталей следовал своему ранее разработанному плану. Поэт 15-го уехал из Джуббио, 20-го – из Феррары, и между 20-м и 27 – м наконец-то появился в Мантуе, где, как надеялась маркиза, она могла бы отомстить невестке, очаровав венецианского поэта.

    О чем могли говорить любовники во время последней встречи (в промежутке между апрелем и июнем 1505 года), когда участь их любви была уже решена? С этого момента не было уже ни страстных писем, ни упоминаний о FF. Бембо отправляет поздравления, пожелания или выражения сочувствия в зависимости от событий, происходящих в жизни Лукреции, но не более. Вполне возможно, что подозрения Альфонсо д'Эсте усилились. Похоже, он не испытывал симпатию ни к кому из близких друзей жены. В то же лето 1505 года Тебалдео жаловался, что «герцог по непонятной причине держит на меня зло». Что же касается Эрколе Строцци, то ходили упорные слухи, будто он впал в немилость. Кроме того, Бембо, вероятно, понял, что его любовь может представлять серьезную опасность для Лукреции, и не мог этого допустить. Так что во время последней встречи любовники, обсудив создавшееся положение, возможно, решили пожертвовать своей любовью. Лукреции был необходим возлюбленный, пока она была занята борьбой со свекром и переживаниями, связанными с мучительной смертью отца, но теперь, когда она стала коронованной герцогиней, облеченной законной властью, пленницей в золотой клетке, Бембо, похоже, оказался лишним.

    Я представляю себе тонкий профиль молодого поэта (каким он изображен на медали), склонившегося над локоном Лукреции, хотя и слегка обесцветившимся от времени, но все еще сохранившим природный блеск и хранящимся в прозрачной шкатулке в музее Милана. Спустя три столетия этот локон настолько тронул сердце Байрона, что он утащил один волос из локона мадонны Лукреции.

    Бембо, безусловно, обрел душевное равновесие. Впоследствии он стал весьма влиятельным секретарем Льва X, а впоследствии (Лукреция этого уже не застала) кардиналом, причем очень известным. Он любил женщину, звавшуюся то ли Аврора, то ли Топацио, и последней его любовью стала генуэзка Моросина, от которой у него было трое детей. Впрочем, Лукреция тоже не хранила ему верность и нашла утешение в другой любви.

    Вероятно, читатель задается вопросом: как далеко зашли Бембо и Лукреция в своих отношениях? Или это была платоническая любовь? В данном случае трудно основываться на предположениях. Хотя Лукреция все время оставалась под самым пристальным наблюдением, она была окружена людьми, готовыми выступать в качестве сообщников, и прекрасно известно, как просто можно было добиться уединения, на время приехав в другую страну. Хотя следует иметь в виду, что такие впечатлительные натуры, как Лукреция и Бембо, нуждаются не только в физической, но и, если можно так выразиться, в духовной общности, а это встречается намного реже, чем принято думать. В итоге ответ на этот вопрос не имеет решающего значения. Имей мы даже четкие свидетельства и письма, они вряд ли смогли бы изменить самую суть этой любви, страстной, но столь ограниченной в свободе действий. Этот роман навсегда останется самой сильной любовью Лукреции Борджиа.

    Глава 10

    Дворцовые интриги

    4 июня 1505 года Бернардино Проспери пишет Изабелле д'Эсте: «Похоже, желание хозяина [герцога Альфонсо] состоит в том, чтобы мадонна Элизабета и все иностранцы, и мужчины и женщины, составляющие свиту его знаменитой супруги, покинули Феррару… Ваша Светлость может себе представить, в каком они находятся положении». Это и два других письма, написанные 10 и 23 числа того же месяца, наглядно демонстрируют националистические настроения феррарских придворных, поскольку в них неоднократно повторяется: «Испанцы должны покинуть чужую страну». Кроме того, их неприятно удивляет, что Лукреция показывает свои «переживания», словно положение правящей герцогини должно восполнить свалившиеся на нее несчастья.

    Тем временем Альфонсо под предлогом, что хочет быть в большей близости с женой, приказывает построить внутренний переход, который позволил бы ему в любое время пройти из собственных апартаментов в личные комнаты герцогини. Однако абсолютно ясно, что таким образом он стремился ужесточить наблюдение за Лукрецией. Осознав положение дел (или ей подсказал Строцци), герцогиня решила, что лучший способ защитить себя и свой двор – это подружиться с феррарцами. Такая тактика не замедлила сказаться наилучшим образом – ненависть к испанцам и «иностранным манерам» исчезла.

    Лукреция согласилась занять место председателя комиссии по проверке прошений горожан (здесь весьма кстати пришелся опыт, полученный в Риме и Сполето). Даже враги были вынуждены признать, что герцогиня прекрасно справлялась с этой работой. Она часто принимала посетителей, особенно теперь, когда один за другим прибывали послы, чтобы поздравить нового герцога. Она устраивала приемы, давала балы и представления. Исполняла роль крестной матери (по политическим соображениям) по отношению к маленькому племяннику vice-domino Венеции (крестным отцом был Ипполито), и вся Феррара обсуждала шаль, отделанную золотом, «больше чем красивую, роскошную», в которой она была на крестинах. Лукреция носила строгий траур по герцогу Эрколе, но наряды из великолепных черных тканей прекрасно смотрелись на ее изящной фигуре. Придворным дамам было приказано одеваться в темные тона, и, подобно хозяйке, на них были вуали, закрывающие лица. Но насколько соблазнительнее казались женские взгляды и улыбки под этими легкими вуалями!

    Трудно точно определить, когда дурные мысли созрели в душе дона Джулио. Рикардо Баччелли, самым тщательным образом изучивший преступный сговор братьев д'Эсте, абсолютно прав, считая, что дон Джулио был слишком слаб, чтобы сопротивляться страстям, кипевшим в нем с бешеной силой. Он был абсолютно неуправляем, и даже его отказ от духовной карьеры шел не от убежденности, что это не его призвание, а от неспособности выносить любые ограничения. Вероятно, он заметил, с каким уважением в конце жизни Эрколе д'Эсте относился к своему старшему сыну и даже к кардиналу, в то время как лично он терял всяческое почтение к старшим братьям – он чувствовал, что имеет право критиковать их, и не видел причины, почему бы ему не делать этого. Возможно, подсознательно дон Джулио ожидал, что после смерти Эрколе (которая, так или иначе, укрепит положение младших братьев) ему удастся увеличить свое влияние, в каком-то смысле продвинуться вверх. В действительности Альфонсо и Ипполито заключили тайный союз. Почему тайный? Да потому, что в прошлом между ними существовали серьезные разногласия. Альянс старших членов семейства д'Эсте должен был неизбежно повлечь за собой объединение младших.

    В начальный период правления Альфонсо, казалось, все будет относительно спокойно; редко на смену разочарованию приходит настоящая ненависть. В документах этого периода говорится о признательности младших братьев герцогу: дон Джулио получил от Альфонсо дворец, и обоим младшим братьям было увеличено содержание, что позволило им выйти из того полунищенского состояния, в котором их держал герцог Эрколе (на то была веская причина). Возможно, дон Джулио никогда бы не пошел на такие крайние меры, если бы не провокационные действия со стороны кардинала Ипполито. Первое открытое столкновение произошло из-за капеллана, которого кардинал заключил в тюрьму, а дон Джулио освободил.

    Альфонсо переживал сложнейший период. Вдобавок к серьезным вопросам, связанным с эпидемией чумы, нехваткой продуктов и неблаговидным поведением спекулянтов, добавились проблемы с братьями. Узнав об освобождении капеллана, кардинал пришел в неописуемую ярость. Это был акт прямого неповиновения; Джулио ни во что не ставил его ни как человека, ни как кардинала. Ипполито потребовал от Альфонсо жестоко наказать брата, одновременно дав понять, что в случае необходимости и сам готов наказать Джулио. Альфонсо, боясь довести дело до серьезных семейных раздоров, пытается загасить скандал. Приняв решение, герцог пишет письмо и отправляет его, но не младшему брату, а Лукреции с просьбой передать его дону Джулио. Суть письма сводится к следующему: Джулио должен покинуть двор герцогини и отправиться в ссылку в поместье в Берсчелло, не покидать зону радиусом в две мили и давать ежедневный отчет представителю семейства д'Эсте на месте. Пусть каждый запомнит, добавлял Альфонсо, что невыполнение этих условий повлечет самые серьезные последствия. Лукреция приняла непосредственное участие в этом деле. Вместе с гуманистом Альберто Пио они посчитали, что наилучшее решение проблемы в том, чтобы убедить дона Джулио и его союзника дона Ферранте отправить освобожденного капеллана обратно в тюрьму. Обе брата, «еще более ожесточенные, чем прежде», ответили, что никогда не пойдут на это. И надо же, именно в этот момент пришло письмо от герцога Альфонсо. Дон Джулио рассвирепел, но ему не оставалось ничего другого, как отправиться в изгнание; Пио вернулся на Капри и уговорил причину всех этих треволнений, капеллана дона Ринальдо, вернуться в Монте, в замок Джессо, торжественно пообещав, что ему будет сохранена жизнь.

    В середине августа Лукреция прибыла в Реджио. Она тяжело переносила беременность, но теперь ей стало несколько лучше. В письмах мужу она отчитывалась о здоровье – сухо, четко и бесстрастно. Самая нежная фраза, выходившая из-под ее пера непостредственно перед подписью: «Разрешите засвидетельствовать вам свое почтение».

    19 сентября 1505 года в Реджио родился наследник дома д'Эсте. Мальчика называют в честь папы – Александром. «Несчастья» в виде чумы и голода не дают в полной мере отпраздновать это радостное событие, но дон Джулио (с компанией) амнистирован. Альфонсо рад простить брата и доволен, что удалось найти способ для восстановления мира в семье. Герцог считал, что Ипполито должен забыть об этом инциденте, поскольку капеллан возвращен в тюрьму. Но он так и не понял глубину гнева, душившего кардинала Ипполито: несколько недель приятного изгнания не могли компенсировать открытое неповиновение дона Джулио, и капеллан был здесь совершенно ни при чем.

    К великому сожалению, ребенок Лукреции прожил только двадцать пять дней. Правда, новая дружба с деверем Франческо де Гонзага, маркизом Мантуанским и мужем Изабеллы д'Эсте, несколько облегчила горе. Лукреция почти десять лет назад, в 1496 году, уже встречалась с маркизом, когда он прибыл в Рим, овеянный военной славой, победитель Форново, чтобы принять золотую розу и папское благословение.

    Хотелось бы напомнить, что маркиз Мантуанский имел причины, чтобы не присутствовать на свадьбе Лукреции, но весной 1504 года он приехал в Феррару и познакомился с невесткой. Маркиз мгновенно оценил обстановку и догадался и о ее мучениях, и о тоске, и о всевозможных ограничениях. Он пообещал ей выполнить то, что далеко выходило за пределы его возможностей, – освободить Чезаре Борджиа. Благодаря деверю Лукреция, окруженная враждебным отношением семейства д'Эсте к ее брату, открыла новые неожиданные горизонты. Она позволила себе увлечься Гонзага. Потеряв Бембо, герцогиня уступила увещеваниям следующей страсти. И хотя Бембо совсем недавно ушел из ее жизни (она все еще страдала, вспоминая о нем), его место мало-помалу занимал маркиз Мантуанский.

    Франческо де Гонзага принадлежал к тому типу смуглых мужчин, которых и по сей день можно увидеть в долине По. Высокий, стройный, с тонкой нервной организацией и с мощной мускулатурой, он относился к мужчинам, которые обращаются со своим телом как с архитектурным сооружением. У него были глубоко посаженные, полуприкрытые глаза и полные чувственные губы. Независимо от того, нравился маркиз или нет, но те, кто однажды видел его, уже никогда не могли забыть это лицо, как не удается это сделать и нам, когда мы смотрим на его портрет, приписываемый Боньсиньори, или профиль работы Мантеньи в Лувре. Гонзага был страстным и крайне непоследовательным человеком. Любил вино, женщин (что доказывается множеством незаконнорожденных детей, разбросанных вокруг Мантуи, и подтверждается документально). Портрет Гонзага не может считаться законченным, если не вспомнить о его великолепном умении держаться в седле, о таланте полководца, невероятной сердечности в отношении женских страданий и любви к искусству. Единственное, что невероятно ранило его гордость, так это отсутствие необходимых для наследного принца и главы государства качеств, но иного и не могло быть рядом с такой женой, как Изабелла д'Эсте. Он любил жену, восхищался ею, но, исходя из высшего политического смысла, окружал себя теми, кого ненавидела Изабелла. Но даже этого было недостаточно. Он осознавал, что жена догадывается о женщинах, которые доставляют ему не только чувственные наслаждения, но и готовы полностью подчиниться ему. Когда он опрометчиво пообещал содействовать освобождению Валентинуа, то с радостью обнаружил, что Лукреция искренне поверила в него. Вскоре герцогиня окончательно покорила его сердце.

    Им не потребовалось много времени, чтобы достичь полного взаимопонимания. Стоило Гонзага уехать из Феррары, как одна из придворных дам Лукреции уже пишет ему, что они теперь не живут, а существуют, поскольку лишились «божественных добродетелей и ангельских манер Вашей Светлости». Все женщины двора обожали Гонзага, особенно Анджела и Полиссена, прежние любимицы Бембо. Ничто не могло восполнить им эту потерю – ни веселые вечеринки, ни приподнятое настроение придворных мужчин, ни пышные наряды. «Ничто не радовало непревзойденную мадонну [Лукрецию] и меня, которая служит ей, – пишет Полиссена, отправляя маркизу отчет о приеме, – поскольку там не было Вашей Светлости».

    Франческо Гонзага обещает отправить несколько сонетов (трудно сказать, собственные или чужие) и в свое оправдание ссылается на нездоровье. Он заболел, писал маркиз, поскольку лишился воздуха Феррары, который оказывает на него благотворное влияние. Следует отметить, что отношения между дворами Мантуи и Феррары были достаточно напряженными в связи с политическими разногласиями. То, что два семейства связаны родственными узами, ни в коей мере не способствовало дружеским отношениям, разве что чисто внешне.

    Узнав, что Лукреция в одиночестве страдает после смерти ребенка в Реджио, маркизу приходит мысль, что это весьма удачный момент для того, чтобы пригласить Лукрецию в замок Боргофорте, стоящий на берегу По. Герцогиня принимает приглашение и в конце октября оказывается в Боргофорте. Следует заметить, что она сообщила Альфонсо о своем намерении посетить деверя в тот момент, когда он уже не мог ничего изменить.

    Маркиз был в восторге от решения Лукреции. Она окажется в его доме, и он сможет ухаживать за ней, не опасаясь посторонних глаз; а она увидит в нем полновластного хозяина своих подданных. Пусть Боргофорте всего лишь крепость, маркиз, тем не менее, собирался сделать все, чтобы с комфортом разместить герцогиню вместе со свитой. Представьте город, заполненный рабочими, декораторами и слугами, несущими белье, кровати, мебель, чтобы создать удобные условия герцогине. Она остановится не в военной крепости под названием Рочетта, а в небольшом дворце XIV века, принадлежащем Джероламо Стадже. Изабелла со стороны наблюдала за всеми приготовлениями, не изъявляя никакого желания принять участие в этой суете. 26 октября 1505 года Лукреция покидает Реджио.

    28 октября в Боргофорте воздух был удивительно теплый для этого времени года. Теперь, когда все готово к приезду гостьи, Франческо Гонзага задался вопросом: неужели Лукреция и вправду приедет к нему? Однако не стоило сомневаться, поскольку она уже приближалась. В тумане вырисовывалось судно, плывущее по молочно-белой реке вдоль берегов, поросших березами. Уже можно разглядеть яркие женские наряды и блеск драгоценных камней, украшающих их волосы. Лукреция, самая яркая из всех, приветливо улыбалась. Гонзага приблизился к ней и, предложив руку, помог сойти на берег. Начавшийся разговор постепенно становился все свободнее и затрагивал всех присутствующих. Это был тот редкий случай, когда ощущение свободы создает невероятно праздничную атмосферу. Лукреция и Франческо конечно же обсудили положение Валентинуа, и маркиз пообещал, что лично отправит посланника в Испанию с просьбой об освобождении Чезаре (он действительно выполнил свое обещание, за что Лукреция тепло поблагодарила его 6 ноября). Их беседы задали тон будущим нежным отношениям; теперь уже путь к отступлению был отрезан. Позже, оставшись в одиночестве, они будут вспоминать слова и жесты друг друга.

    28 и 29 октября прошли сумбурно и бестолково, что обычно предшествует началу любви. И тут Гонзага осенило: почему бы Лукреции не навестить Изабеллу в Мантуе? Разве можно отказаться от такого приглашения? Лукреция пишет Альфонсо, объясняя ему, что деверь убедил ее «с невероятной горячностью и решимостью, что она должна завтра же навестить знаменитую маркизу, и, хотя я всячески сопротивлялась, однако была вынуждена подчиниться». В ответ Альфонсо вежливо поблагодарил за честь, оказанную герцогиней Феррарской.

    Красота Мантуи произвела неизгладимое впечатление на Лукрецию. Изабелла поджидает герцогиню в замке, возвышающемся над озерами, и ведет ее по залам, демонстрируя произведения искусства, книги, картины и раритеты. Маркиза пыталась воздействовать на гостью силой своего интеллекта, но, будучи тонким наблюдателем, вскоре поняла, насколько это все далеко от Лукреции. После двух дней, проведенных в Мантуе, женщины расстаются еще холоднее, чем прежде. Утром 31 октября Лукреция вновь отправляется в путь, сменив свое небольшое судно на быстроходный корабль Франческо, и к вечеру того же дня пребывает в Ла-Стеллато, где остается на ночь. Дальнейший путь проходит по суше, и вот уже видны яркие башни Бельригуардо. Там после небольшой передышки она вновь погружается в атмосферу трагедии.

    А тем временем Анджела пожинала плоды своих любовных утех. Несмотря на все предосторожности, уже ни для кого не было секретом, что страстная молодая женщина вскоре должна родить; семья всячески стремилась замять возможный скандал. Это обстоятельство объясняет, почему двор Лукреции до декабря отсутствовал в Ферраре. Тайна отцовства столь тщательно оберегалась д'Эсте, что нам, живущим спустя несколько столетий после тех событий, пришлось изрядно потрудиться, чтобы обнаружить отца ребенка. По всей видимости, им был дон Джулио. Первые сведения о начавшемся романе между Анджелой и доном Джулио можно обнаружить в архивных документах семейства Гонзага. 9 июня 1502 года Бернардино Проспери пишет Изабелле д'Эсте, что в поездку по стране старый герцог Эрколе взял с собой дона Джулио, «которому пришлось подчиниться воли отца», а двумя днями раньше, 7 июня, он пишет об отъезде Лукреции в Бельригуардо, упомянув, что Джулио по причине нездоровья до 11 июня оставался в Ферраре. Принимая во внимание крайнюю осмотрительность и сдержанность Проспери особенно в делах такого рода (маркиза Мантуанская бранила его за излишнюю скрытность), становится понятно, почему дон Джулио отказывался от поездки с отцом. Учитывая темперамент этой пары, трудно поверить, что у них могли быть просто дружеские отношения. Кардинал Ипполито тоже начинает оказывать Анджеле знаки внимания, но она, по свидетельству Гуиччиардини, опрометчиво заявляет кардиналу, что отдает предпочтение Джулио из-за его прекрасных глаз. Сохранилось предание, будто Анджела добавила, что глаза дона Джулио стоят больше, чем весь кардинал целиком. Может, так, а может, и нет, кто теперь скажет? В любом случае известие о том, что ему предпочли младшего брата, задело за живое. Вероятно, беременность Анджелы еще больше разожгла взаимную ненависть и ревность братьев. Последующие события показали всю степень неприязненности между Ипполито и Джулио.

    После полудня, 1 ноября 1505 года, кардинал Ипполито, окруженный свитой, встречает дона Джулио, возвращающегося верхом из Бельригуардо. Увидев приближающегося Джулио, как обычно невероятно довольного собой, кардинал не может сдержать ярость. «Убейте его, выколите ему глаза», – приказывает Ипполито (возможно вспомнив слова Анджелы). Слуги с невероятной готовностью людей, привыкших к жестоким приказам, стаскивают Джулио с лошади и выкалывают ему глаза. Похоже, что, увидев кровь брата и несколько поостыв, Ипполито понял всю жестокость и бессмысленность содеянного. Оставив Джулио лежать на траве, обезображенного, но пока еще живого, кардинал поскакал к границе герцогства Феррарского.

    Кто знает, сколько времени пролежал дон Джулио на земле, но после того как он был найден, его привезли обратно в Бельригуардо. У меня нет никаких документов, описывающих состояние ужаса, охватившего Лукрецию, или рыдания Анджелы, но можно себе представить, что творилось с ними. Пока доктора пытались сделать все, чтобы сохранить зрение дону Джулио, замок сотрясали слова ненависти, доносившиеся из трех сотен его помещений.

    Герцог Альфонсо был буквально ошарашен услышанным. И поскольку в связи со сложившимися обстоятельствами он не мог посоветоваться с кардиналом, то совершил политическую ошибку. Упустив из виду, что такие серьезные вопросы следует решать самому, он пишет сестре Изабелле и ее мужу Франческо Гонзага. Письмо состоит из двух частей. В одной дается официальная версия события, согласно которой двое слуг Ипполито обвиняются в совершении преступления; в другой объясняется истинный смысл происшедшего. Герцог в замешательстве. Он понимает, что обязан сурово наказать виновного, но чувство справедливости мешает вынести окончательное решение. Надо сказать, что он восхищался способностями Ипполито, уважительно относился к кардинальскому сану. Альфонсо мучительно хотелось избежать скандала, который неизбежно последует за наказанием кардинала. Поэтому, когда маркиз и маркиза Гонзага в ужасе от случившегося написали ему о необходимости самого сурового наказания (Изабелла испытывала слабость к своему обворожительному, незаконнорожденному брату, но Гонзага понимал, что наказание кардинала повлечет за собой ослабление могущества семейства д'Эсте), Альфонсо ответил, что не видит причины слишком торопиться с решением данной проблемы. Какое-то время он позволил кардиналу находиться там, где ему было угодно, а спустя месяц написал своему кузену, Альберто д'Эсте, чтобы тот передал Ипполито разрешение вернуться в Феррару, поскольку в противном случае он будет играть на руку врагам герцогства.

    Врачи из Феррары и Мантуи (их прислала Изабелла) настолько хорошо потрудились над доном Джулио, что можно было надеяться на частичное восстановление зрения в обоих глазах. 6 ноября герцог Альфонсо распорядился перевезти брата в Феррару. На Джулио страшно смотреть: его левый глаз страшно распух и нет правого века. Альфонсо настаивал на примирении, но Джулио был простым смертным, а потому вынашивал планы мести.

    Альфонсо понимал всю необходимость примирения. Срочно требовалось положить конец подстрекательству, исходившему из Мантуи, и заставить замолчать всех тех, кто был настроен против семейства д'Эсте, в том числе и в Риме, где папа Юлий II подверг сомнению официальную версию и хотел добиться ясности. Дону Джулио было обещано так много, что в конце концов бедняга согласился сохранять спокойствие. 23 декабря к Альфонсо и Ипполито приводят младшего брата. Вечер. При свете факелов вид бледного, обезображенного лица Джулио вызывает слезы на глазах у Альфонсо. Кардинал, похоже, абсолютно спокоен. Во всяком случае, по голосу не скажешь, что его волнует происходящее. Он говорит, что недоволен собой и постарается стать хорошим братом. Джулио призывает Альфонсо обратить внимание, насколько безжалостно с ним поступили. Долгая пауза. Джулио не может заставить себя произнести слова прощения. Наконец, он выдавливает их из себя. Теперь Альфонсо может слегка отдышаться. Он просит братьев жить в мире между собой и с ним. Он сказал мудрые, справедливые, но совершенно бесполезные слова.

    Итак, метафорические раны наскоро подлатали, и оптимистически настроенный Альфонсо посчитал, что примирения братьев можно добиться одними нравоучениями. Мало того, он приказал удвоить заботу о доне Джулио.

    Все беды прошедших месяцев – смерть отца, маленького сына, чума, голод, изуродованные глаза Джулио – вызвали у Альфонсо вполне понятную реакцию. Он снял наложенные герцогом Эрколе в последние годы жизни запреты на карнавальные костюмы и придумал новые забавы для простого люда, игры, театрализованные представления и рыцарские поединки. Это был первый устраиваемый им карнавал, и ему хотелось создать незабываемое зрелище. Ежедневные маскарады и ежевечерние балы и театрализованные представления, после которых гости заканчивали вечер в апартаментах герцогини. Думая о доне Джулио, старые придворные только качали головами, неодобрительно отзываясь о таком необузданном веселье. Что уж говорить о том, что начисто заброшены все государственные дела и не рассматриваются даже прошения горожан!

    Помолвка Анджелы Борджиа стала главным событием сезона. Безусловно, не с Джулио, которому теперь, больше чем когда-либо, требуются дисциплина и порядок, свойственные духовной жизни, причем до такой степени, что Лукреция собственноручно пишет приору Джеросолимитани в Венецию с просьбой о должности и бенефициях для своего деверя в Мальтийском ордене. Семейство д'Эсте желало одного – увидеть пылкую Анджелу замужем, чтобы больше не возникало никаких внутрисемейных неожиданностей. 18 декабря 1506 года Проспери отправляет важное сообщение: «Я пришел к заключению, что донна Анджела родила ребенка на корабле». Быстро находят человека, готового ради выгоды (близкое родство с правящим домом) не обращать внимания на ее сомнительное прошлое. Этим человеком оказался Алессандро Пио де Сассуоло.

    Карнавал, естественно, вызвал тоску и гнев дона Джулио, забытого своими эгоистичными братьями и ветреной Анджелой. Пребывая в одиночестве в темной комнате, дон Джулио, прислушиваясь к шумному веселью, царящему в Ферраре, размышлял о своем незавидном положении и плакался на судьбу. Ферранте подпадает под влияние брата, тем более что и сам ненавидит старших братьев. Вдвоем они шаг за шагом разрабатывают план мести. Виноват не только кардинал; герцог, не желающий сурово покарать преступника, ничуть не лучше брата. Мысль избавиться от старших братьев и в качестве награды получить герцогство кажется обоим восхитительной. Поначалу детальное обсуждение плана тешило их самолюбие, но постепенно у них созрел заговор. К ним присоединились и другие, недовольные сложившемся положением вещей: Альбертино Боччетти (Альфонсо д'Эсте претендовал на Сан-Чезарио, принадлежавший Боччетти), его зять Джерардо де Роберти, капитан стражи герцога, и Джан Чанторе ди Гуасконья, священник, благодаря изумительному голосу пользовавшийся особой благосклонностью Эрколе и Альфонсо. Абсолютно ясно, почему младшие братья замышляли заговор, а вот с какой стати к ним присоединился Джан Чанторе, понять трудно. Может, он возлагал большие надежды на младших братьев д'Эсте, а может, у него были личные причины ненавидеть герцога Альфонсо. Так или иначе, но этот толстый гасконский священник присоединился к Джулио и Ферранте. Заговорщики продемонстрировали полную несостоятельность даже в совершении преступления. Воспользовавшись тем, что Альфонсо безоговорочно доверял священнику, во время очередной вечеринки гасконец связал обнаженного герцога прямо в постели куртизанки. Заговорщики собирались воспользоваться ядом, поэтому Джан Чанторе не посмел заколоть герцога кинжалом. Он сам же и освободил Альфонсо, который тут же разразился смехом, решив, что стал участником новой игры. Заговорщики предприняли еще одну попытку. С оружием в руках они поджидали Альфонсо на перекрестке дорог, а он в тот день поехал другим путем.

    В апреле 1506 года, оставив бразды правления в руках жены и кардинала Ипполито, Альфонсо отправился путешествовать. Вероятно, именно в это время кардинал, мастерски расставив сети, выявил исполнителей заговора и сообщил об этом старшему брату.

    Получив сообщение, Альфонсо тут же покинул Бари, где вместе с кузиной Изабеллой Арагонской обследовал замки и крепости (вероятно, там он видел Родриго, сына Лукреции). 2 июля он приезжает в Луджо, где его уже поджидает тайно прибывший туда Ипполито. Всеми была отмечена особая бледность и нервозность Альфонсо, когда 3 июля он появился в Ферраре. Дон Джулио, интуитивно почувствовав неладное, собрался отправиться в Мантую к сестре Изабелле. Но без предупреждения захлопнулась западня, устроенная кардиналом; Джулио попался. Боччетти, Роберти и дон Ферранте арестованы; дону Джулио обещана жизнь, которую он должен провести в тюрьме. Джан Чанторе, отправившийся в Рим и за счет актерских данных добившейся расположения любовницы кардинала, пойман несколько позже. После того как участники заговора сознались в подготовке преступления, они безоговорочно были признаны виновными. В присутствии дона Джулио и дона Ферранте Боччетти и Роберти четвертовали на площади. Ферранте ждала та же участь, но, когда он уже поднимался на эшафот, герцог великодушно сохранил ему жизнь. Казнь заменили пожизненным заключением. В одной из башен замка подготовили две камеры, одну над другой, побелили в них стены, а двери замуровали. Еда и редкие посетители, приходившие убирать помещения, попадали внутрь камер через небольшие отверстия, сделанные высоко в стене, почти под самым потолком. Позже узникам разрешили общаться друг с другом в третьей камере, предоставленной в их распоряжение, светлой и просторной, из которой была видна улица с расположенной на ней больницей Святой Анны. Самое удивительное, что сменилось два поколения герцогов д'Эсте, а братья все еще находились в заточении. Дон Ферранте умер, проведя в тюрьме сорок три года, а спустя еще десять лет Альфонсо II, племянник Лукреции, освободил дона Джулио после пятидесятитрехлетнего заточения.

    «Зло порождает зло», суммируя общие чувства, под веселый перезвон колоколов, орудийные залпы и благодарственный молебен, заявил Никколо да Корреджо. Имущество Джулио и Ферранте было распределено между друзьями Альфонсо, придворными и Андреа Понтеджино, знаменитого тем, что плюнул в лицо Джулио, когда того закованного в цепи доставили из Мантуи. Лукреция ухитрилась спасти одного из сторонников Джулио, капеллана дона Рейнальдо, являвшегося первопричиной возникшей враждебности. В платежной ведомости Лукреции за 1508 год он фигурирует в качестве состоящего на службе капеллана.

    Тем временем мир был охвачен волнением в связи с создавшейся политической обстановкой. Нам уже известно, что понтифик Юлий II, ненавидевший Борджиа всеми фибрами своей души, проводил политику Александра VI и герцога Валентинуа. Он хочет установить полное господство Святого престола над всеми территориями, которые на протяжении столетий находились в руках непокорных феодалов. Венеция должна вернуть несколько территорий, захваченных у Романьи в период падения Валентинуа. Непи, Сермонета и Кемерино, недолговечное наследие сына Борджиа, вернулись к папе, который передал их римским баронам (в свое время Александр VI отобрал эти земли у баронов), чтобы заручиться их дружбой и защитить собственные границы. Желая укрепить союз с Орсини, Юлий II обдумывал возможность заключения двух браков. Один между его дочерью, красивой и умной Феличией делла Ровере, и Джаном Джордано Орсини, а второй между его племянником Никколо делла Ровере и Лаурой Орсини, дочерью Орсино Орсини и Джулии Фарнезе, которая некогда считалась дочерью Александра VI и Джулии Фарнезе. В 1508 году Джулия Фарнезе, которой было чуть больше тридцати, получила возможность вернуться в Ватикан, где она, по словам очевидцев, была самой прекрасной и обольстительной из всех дам, включая собственную дочь. Юлий II, по всей видимости, разделял мнение, что отцом Лауры является Орсини. В противном случае он никогда не согласился бы на брак между Лаурой и членом своей семьи. Позже Лаура вела достаточно беспорядочную жизнь (что само по себе весьма печально), разрушая тем самым заложенные еще ее предками традиции истинной любви.

    Уладив вопросы с браками и восстановив Орсини, Гаэтани, Колонна и Савелли в правах на территории, Юлий II, посчитав, что обезопасил себя, занялся подготовкой к борьбе с феодальными землевладельцами. Наибольшую опасность представляли Беджлиони из Перуджи и Бентивольо из Болоньи. Против этих, по общему признанию, продажных семейств понтифик, объединившись с Феррарой, Урбино, Флоренцией и Сиеной, повел серьезную войну, сумев избежать опасности французского вмешательства на стороне Бентивольо. Италия, хотя и привыкшая к оригинальным армиям, никогда не видела ничего подобного. Во главе армии двигался папа, словно олицетворение дантовского святого Геста, а за ним кардиналы, готовые двигаться во главе наступающих войск, разбивать палаточный лагерь и переносить все трудности армейской жизни. Беджлиони сдается без борьбы, и 13 сентября папа без помех вступает в город. За восемь дней, которые Юлий II провел в Перудже, он вернул церковные владения, реорганизовал магистратуру и изгнал всех виновных в гражданских преступлениях. Затем он двинулся на Болонью.

    Несмотря на всю привязанность к Бентивольо, семейство д'Эсте не могло избежать присоединения к папскому союзу, поскольку было обязано сохранять преданность папе. Кардинал д'Эсте выехал в Имолу для встречи с главой церкви, предварительно направив туда продовольствие, дичь, муку и прочее. Продовольствие было встречено с гораздо большим удовольствием, чем Ипполито. При встрече с Юлием II, который испытывал предубеждение против д'Эсте, к тому же усугубленное событиями прошлого года, Ипполито столкнулся с одной из характерных черт папы. Через папского прелата кардинал получил жестокий нагоняй, который нанес серьезный удар по его самолюбию, за «копну» его длинных блестящих вьющихся волос, за галантные «женские» манеры (имелось в виду излишнее жеманство) и за знаменитые руки, чья красота вдохновляла женщин-литераторов, в том числе и поэтессу Веронику Джембера. Альфонсо была оказана более благосклонная встреча, когда он появился, чтобы воздать должное союзнику. Папа не баловал семейство д'Эсте любезным отношением. После трагедии с доном Джулио и доном Ферранте в Риме поговаривали, что дни герцогства Феррарского сочтены, поскольку семейство д'Эсте подозревалось в оказании тайной поддержки Бентивольо.10 ноября папа в роскошных одеяниях, украшенных драгоценными камнями, в окружении кардиналов, прелатов, офицеров и церемониймейстеров, с триумфом под крики «Виват!» вступил в Болонью. В Ферраре эти приветственные крики вызвали что-то похожее на ужас.

    В конце 1506 года Чезаре Борджиа удается совершить побег из Медины. Он едет в Испанию, находит пристанище у родственников в Наварре и сразу же отправляет к Лукреции слугу-испанца, чтобы тот сообщил о совершенном побеге и в случае чего она могла бы оказать ему помощь. Лукрецию охватило радостное возбуждение. С кем еще она могла поделиться радостью, как не с Франческо Гонзага? Пока она пишет послание маркизу, ее охватывает все больший и больший восторг. Страстно желая помочь брату, герцогиня пишет письмо французскому королю и Манфредо Манфреди, феррарскому послу в Париже, поручив ему направлять ей ежедневные новости о том, какие шаги предпринимаются для оказания помощи Валентинуа. Манфреди отвечает, что посланник герцога Романьи, монсеньор Рекуэсенс, прибыл в Блуа и от имени своего хозяина попросил разрешения вступить во владение герцогством Валентинуа. Теперь, когда Александр VI уже не мог оказать поддержку в итальянской кампании, Людовик XII считал не только нелепой, но и очень опасной идею передать одну из провинций Чезаре. Отчет был тщательно продуман и основывался на взаимоуважении двух королей. Как он может позволить себе принять того, кто сбежал из тюрьмы Фердинада Католического?

    Лукреция читает эти безрадостные отчеты, но унаследованный от отца оптимизм не дает ей пасть духом. Она высказывает различные предположения, придумывает объяснения и молит о помощи. Уже в том, что Чезаре оказался на свободе, она видит возможность возрождения Борджиа. Чезаре теперь тридцать лет, и если бы он смог сыграть свою роль в политической борьбе в Европе, он бы восстановил былое могущество. Уже поползли слухи, что венецианцы хотят пригласить Валентинуа в Венецию в противовес завоеваниям Юлия II. Все решало время…Теперь Лукрецию не угнетают стены замка Эсте; она полна надежд и тайно любит. Франческо Гонзага посетил Феррару во время карнавала. Юлий II назначил его главным капитаном церкви, и это звание словно добавило ему очарования. Герцогиня в роскошном наряде из золотой парчи и бархата спускается в большой зал, чтобы встретить маркиза. На балу она танцует со своим возлюбленным, и он видит необычайное изящество ее движений и легкость походки, когда она подчиняется музыке виол. Нет никаких документальных свидетельств их разговора, но вся Феррара обратила внимание на «большую сердечность и расположение», которые Лукреция оказывала своему деверю. Она танцевала с таким упоением, что вечером у нее случился выкидыш. Как свидетельствует Проспери: «Вчера, в пятницу, у мадонны случился выкидыш. Хозяин [Альфонсо] был очень недоволен, и, насколько я мог слышать, на этот раз ребенок родился мертвым, поскольку у нее слабый позвоночник». Альфонсо не отличался деликатностью, а потому не желал скрывать дурного настроения: пусть жена знает, что вся ответственность за происшедшее лежит на ней. Нечего так отдаваться танцу! Альфонсо обладал крепким здоровьем, был силен и груб, и слабость Лукреции, которая так волнует Гонзага, его раздражает. Но герцогиня не обращает внимания на ворчащего мужа и уже через несколько дней сама встречает гостей Ипполито – группу молодых, любящих удовольствия кардиналов из свиты Юлия II, которые прибыли из Болоньи, чтобы принять участие в карнавале. Она видит молодых кардиналов и чувствует себя на седьмом небе от счастья (даже при том, что они приехали инкогнито и на них нет пурпурных мантий). Они напоминают Лукреции далекое прошлое. Она чувствовала себя в родной стихии и не скрывала этого до такой степени, что отбросила свою привычную сдержанность. Говорили, что великолепные, изысканные манеры герцогини действительно достойны «всяческих похвал».

    Излишнее возбуждение вызвало очередной рецидив. Но Лукреции удалось вовремя восстановить силы, чтобы 26 февраля устроить ужин для Камилло Костабили и его жены. Вся Феррара участвовала в праздниках герцогини. Помимо грандиозных балов в герцогском дворце, устраивались частные вечеринки, на которых женщины блистали даже больше, чем на официальных приемах. Тротти с женой завели моду устраивать вечеринки для узкого круга. Эти приемы получили известность благодаря своей необычности. Здесь блистали Никола, жена Тротти, с ее необузданными, но пока еще управляемыми страстями, Барбара Торелли, красноречивая и высокоинтеллектуальная, Джованна да Кимини и Анджела Борджиа – очаровательная четверка, прославившаяся любовными романами. Ничего неизвестно о мужчинах, посещавших эти вечеринки (информатор не называет их имен), но они наверняка были достойны таких женщин.

    Карнавал закончился, но женщины были заняты пуще прежнего. В этом году Лукреция пригласила монаха Рафаэле да Варезе, человека, который был «по-настоящему полезен для души». Когда он увидел стольких красивых женщин, да еще разодетых в пух и прах, энергичный монах стремительно бросился в атаку. Он принялся критиковать роскошные женские наряды, экстравагантные украшения, их страсть к помаде, румянам и пудре. Это прямая дорога в ад, etc. В общем, обычные нравоучения.

    В те времена женщины пользовались тональной пудрой, названной «liscio»; сначала на все лицо наносилась белая основа, а уже затем на щеки накладывали румяна. Лукреция, однако, была убеждена, что следует прислушаться к советам монаха и провести серьезные реформы. Она приказала придворным дамам воздержаться от употребления «liscio», если, конечно, они хотят по-прежнему пользоваться ее благосклонностью. Ну, если только чуть-чуть румян! Она лично приказала придворному алхимику (вероятно, это был маэстро Фабрицио делли Миччи), снабжавшему ее кипрской пудрой, приготовить травяной настой для мытья лица и омолаживания кожи. В Страстную пятницу феррарцы получили огромное удовольствие, наблюдая за женщинами и девушками, пришедшими на проповедь, можно сказать, с обновленными лицами; все они казались прекрасными. Вдохновленная удачным началом (спасибо монаху!), Лукреция решила продолжить реформирование двора. Женщины не на шутку встревожились. «Они собираются запретить нам носить декольтированные платья», – беспокоились дамы, предвидя, что в ближайшее время будут вынуждены носить платья с закрытым воротом. Шли разговоры и о других реформах: обязать евреев носить желтые шапочки, чтобы их можно было видеть издалека; ввести жесткие правила в отношении богохульства с наложением штрафа, например, два дуката за поношение Бога и один – за святых, соблюдая тем самым небесную иерархию.

    Женщины Феррары восприняли эти реформы как издевательство. Когда они поняли, что им грозит потеря всего, что составляет важную часть их жизни, они подняли бунт, поддержанный мужчинами, и направили протест двору. Они считали, что каждый имеет право тратить деньги так, как ему заблагорассудится; полезнее уделить внимание «более важным вещам, таким, как оскорбление Бога», чем концентрироваться на этих реформах. Лукреция вынуждена признать обоснованность выдвинутых аргументов и больше уже не возвращается к теме о размерах декольте и длине шлейфов.

    20 апреля 1507 года Лукреция занята обсуждением различных вопросов с членами двора и близкими родственниками, среди которых Эрколе д'Эсте, кузен Альфонсо. Герцог, как обычно, отправился в очередное путешествие и оставил на нее управление делами герцогства. Можете себе представить недовольство Изабеллы Мантуанской, которая не желает признать, что ее соперница способна справиться с государственным управлением. Но даже наиболее осторожный из информаторов маркизы вынужден подтвердить эти новости. Проспери пишет Изабелле, что «почти» поверил в способности Лукреции, поскольку «ни слова не было произнесено о кардинале». Лукреция одна осуществляет руководство; рассматривает обращения, выслушивает горожан, в общем, занимается всеми делами герцогства. Возможно, кардинал помогал ей советами в частном порядке, но официально все дела вела герцогиня.

    Так вот, пока в апартаментах Лукреции идет обсуждение, во внутренний двор въезжает испанец, усталый и запыленный. Он принес страшную новость, о которой сообщает слугам. Чезаре Борджиа умер! Сообщение облетает замок подобно молнии, и монах Рафаэле доносит ее до Лукреции. Какое-то время она остается в неподвижности, и первые слова, которые вырываются у нее, обращены против Бога: «Чем старательнее я выполняю Божью волю, тем холоднее Он относится ко мне, – и чуть позже добавляет: – На все воля Божья».

    Вызывают прибывшего испанца. Это один из слуг Валентинуа. Он рассказывает об обстоятельствах смерти герцога. Чезаре сражался в Виане с графом де Лерином. Во главе сотни всадников он совершает вылазку. Враг бросается в беспорядочное бегство. Забыв обо всем, Чезаре отрывается от отряда, устремившись в погоню, и попадает в руки врага. Забрав оружие, доспехи и одежду, истекающего кровью, обнаженного Чезаре бросают на землю. Когда солдаты находят герцога, он уже мертв. Он был настоящим воином и принял достойную смерть. Но Лукреция почему-то решила, что это было самоубийство. Валентинуа всегда знал, что делает. Он не из тех, кто в горячке сражения мог потерять голову, и никогда не отличался стремлением к героическим подвигам. Если уж он поступил столь опрометчиво, то только потому, что видел – ему больше нет места в этом мире. За несколько дней до этого печального события Рекуэсенс вернулся из Блуа с сообщением об изгнании, и Чезаре, вероятно, почувствовал, что родственники д'Альбре, хотя и считали, что он может оказаться полезным в условиях войны, в глубине души относились к нему как к бедному родственнику и в любой момент могли пожертвовать им. Насколько известно, Шарлотта, жена Валентинуа, не предпринимала никаких шагов для оказания помощи мужу, и только слабый голос Лукреции, затерявшийся в трясине всеобщего равнодушия, звал его домой. Он не мог примириться с мыслью о крахе династии Борджиа и о себе как о жалком беглеце, живущем подаяниями, и, вероятно, именно эти соображения бросили его в безумную погоню за врагом.

    В полной тишине выслушала Лукреция рассказ испанца. Присутствующие отдали должное ее самообладанию и «твердости духа». Она взяла себя в руки и продолжила прием и рассмотрение прошений. Но когда пришла ночь и герцогиня осталась одна, придворные дамы затаив дыхание слышали в соседних комнатах, как она бессчетное количество раз повторяла имя брата, к которому на протяжении всей жизни относилась с глубоким почтением и любовью. Да, в прошлом остались убийства герцога Гандийского, Перотто и Альфонсо де Бисельи. Но содействовала ли она этим преступлением, примирившись с ними (не считая ужаса первых мгновений) и, что хуже, забыв о них? Узы внечеловеческих законов, основанные на инстинкте, связывали ее с братом, и испанские и валенсийские слова срывались с губ, когда она взывала к нему в ночной тишине, и, вероятно, это были слова любви.

    По всей Ферраре разносится похоронный звон колоколов. В церквях читаются молитвы и звучат реквиемы, а герцогиня оплакивает брата в монастыре Тела Господня. В самой Италии и за ее пределами люди ощущают, как новость о смерти Чезаре словно освобождает их от какого-то ядовитого насекомого. Теперь они могут вновь спокойно дышать. Среди прочих «доброжелателей» король Франции и Юлий II, члены семейства д'Эсте (теперь им не нужно разрываться между собственными интересами и чувствами Лукреции) и еще множество людей.

    Cesare Borgia, ch'era dalla gente
    per armi e per virtu tenuto un sole
    mancar dovendo, ando dove andar suole
    Febo, verso la sera, all' Occidente.

    Чезаре Борджиа, кто всеми управлял
    И был блестящим воином и мужем,
    Когда на запад вечер опустился,
    Он вслед за Фебом молча удалился.

    Безликая эпитафия! Чезаре оплакивали его мать, Ванноцца, Джофре, князь де Скуиллаче со второй женой Марией де Мила (Санча умерла в 1504 году в возрасте двадцати семи лет. Ее последний обожатель Гонзальве Кордуанский засвидетельствовал почтение на ее похоронах) и конечно же солдаты и офицеры, восхищавшиеся его выдающимися способностями. Именно Лукреция собрала вместе тех, кто сопровождал брата на протяжении его жизни, и дала приют не только испанцу, принесшему ужасную весть, но и испанскому священнику, который помог Чезаре совершить побег из Медины, а теперь оказался бездомным. Она вызвала из Рима незаконнорожденную дочь Валентинуа, свою тезку, Лукрецию, одела в атлас, бархат, парчу и меха и вверила заботам Анджелы Борджиа.

    Что же касается личной жизни Лукреции в этот период, то заметное место в ней занимал Эрколе Строцци. Словно в противовес неприязненному отношению к нему со стороны Альфонсо, Лукреция даже чересчур приблизила его ко двору. Не считая личного секретаря Тебалдео, Строцци был допущен в апартаменты герцогини, естественно в отсутствие герцога. Частенько, когда ей нездоровилось, она принимала Строцци лежа в постели, и с его приходом комната наполнялась свежими известиями, счастьем сегодняшнего дня и будущими надеждами; с помощью поэтических образов он воссоздавал окружающий ее мир, как это делал когда-то Бембо. Лукреция не скрывала своей привязанности к поэту, которая в полной мере проявилась, когда Строцци потребовалась помощь герцогини во время его романа с Барбарой Торелли, имя которой прославило итальянскую литературу.

    Барбара, изгнанник и бунтарь, обладала тем очарованием, которое отличает людей, смело вступающих в схватку, когда, казалось бы, нет никаких шансов на выигрыш. В двадцать семь лет она вышла замуж за Эрколе Бентивольо (Болонья), который сделал ей двух дочерей, а затем превратил ее жизнь в оскорбительное существование, в высшей степени отвратительное и жестокое. Он зашел так далеко, что решил продать ее за тысячу дукатов епископу, а когда она отказалась, пригрозил, что обвинит ее в попытке отравления. Это переполнило чашу терпения, и Барбара сбежала. Она являлась родственницей Гонзага по линии матери, и с помощью наилучших рекомендаций от герцогини Урбинской ей удалось спрятаться в монастыре в Мантуе. Оттуда она перебралась в Феррару и осталась жить с монахинями Сан Рокко. В архиве Гонзага был найден неопубликованный ранее документ отапреля 1502 года, доказывающий этот факт. Франческо Кастелло, доктор и придворный Эрколе I, которому приходилось часто по роду службы ездить в женский монастырь, с воодушевлением рассказывал о Барбаре Торелли как «об очень красивой и умной донне». Получив поддержку герцога Феррарского, близкого друга и родственника Бентивольо, Барбара почувствовала себя достаточно защищенной, чтобы заявить о своих правах. Единственное, чего она хотела, чтобы ей было позволено вести жизнь, в которой не будет места оскорблениям и унижениям, что ей должно быть возвращено приданое, или, по крайней мере, выплачена сумма, которая позволит вести «скромный и непритязательный образ жизни». Но подобно всем жестоким натурам, видящим, как жертва ускользает из их рук, муж ответил, что не собирается выдавать ей ренту. Рассказ Барбары о непреклонности и жадности мужа на фоне ее наивности и красоты превратился в одну из знаменитых романтических историй в хрониках Гонзага. Общественное мнение и личные симпатии были на стороне Барбары; она стала известной и многого добилась. Но еще задолго до ее триумфального восхождения она познакомилась с Эрколе Строцци, и он стал центром ее мироздания. Что заставило поэта влюбиться в Барбару? Был ли он очарован ее красотой или умом, или и тем и другим в сочетании с тем фактом, что она была жертвой, вовлеченной в борьбу, чреватую ловушками и опасностями? Выиграть Барбару Торелли, не обращая внимания на гнев семейства Бентивольо, было не менее заманчиво для человека с таким темпераментом, как у Строцци, особенно учитывая богатство, которое принесет ему эта победа. Со своей стороны Барбара видела себя в компании человека знаменитого и исключительно образованного. Хромота, очевидное проявление слабости, придавало ему особое очарование в ее глазах. Она принимала его любовь с естественной пылкостью и страстью, считая для себя большим счастье целиком покориться его власти, которую она осознала и полностью приняла.

    Со временем взаимная симпатия между Лукрецией и Франческо де Гонзага все увеличивалась, и нет нужды объяснять, чем это могло обернуться у людей с таким темпераментом, как эти двое. Строцци был личным другом маркизы Мантуанской и мгновенно понял, чем все это может закончиться, но, вместо того чтобы поднять тревогу, взял на себя обязанности посредника между двумя любовниками. Письма, обнаруженные Люцио в архивах Гонзага в Мантуе, которые я сравнила (совершенно излишне) с оригиналами писем Строцци, не оставляют места для каких-либо сомнений. Человек, писавший под псевдонимом Зилио и являвшийся посредником между любовниками, не кто иной, как Эрколе Строцци.

    Имея в наличии всего несколько загадочных посланий, можно только частично восстановить эту тайную связь. Начало романа относится к первым числам лета 1507 года (вероятно, взаимопонимание было достигнуто во время карнавала, когда маркиз Мантуанский дважды посещал Феррару). Он развивался в условиях соблюдения особых мер предосторожности, а в качестве дополнительной меры для сохранения тайны переписки всем действующим лицам были придуманы псевдонимы. Действовали следующим образом. Строцци от имени Лукреции писал Гонзага (иногда она писала собственноручно) и адресовал письма Гвидо Строцци, одному из своих братьев, жившему в Мантуе. Получив письмо, Гвидо либо сам передавал их маркизу, или через своего шурина Уберто дель Уберти, или через того, кто обозначен загадочными буквами «D.A.». Ответы передавались тем же путем. Для переписки каждый получил псевдоним. Гонзага был Гвидо, Лукреция – Барбара, Альфонсо д'Эсте – Камилло, Ипполито – Тигрино, Изабелла – Лена. Строцци, как я уже говорила, стал Зилио. Корреспонденты не придавали особого значения этим псевдонимам, рассматривая их в качестве последнего оборонительного рубежа, поскольку были уверены в своей неуязвимости. Сегодня с помощью графологической экспертизы не составит особого труда определить принадлежность почерка, но даже тогда было несложно обнаружить в этих письмах скрытый обман. В одном и том же письме Зилио упоминает двух Барбар, «моя Барбара» означает Барбару Торелли, а «ваша Барбара» – Лукрецию. Лукреция больше не может оправдывать свои письма Гонзага просьбами об оказании помощи Валентинуа. Почему она согласилась на эту опасную тайную связь? Не потому ли, что была еще очень молода и не могла так рано отказаться от любви? Она, безусловно, сильно рисковала, но еще большему риску подвергался ее сообщник Строцци, который писал маркизу, что ради него «ежесекундно» рискует собственной жизнью. Лукреция могла убедить себя, что если ей удастся сохранить их отношения на уровне нежной дружбы, то ее нельзя будет обвинить в грехе. В любом случае игра стоила свеч, но чего добивался Строцци? Большого вознаграждения? Наверное, хотя он и так имел дворцы, богатство, славу и любовь. На самом деле он тратил так много, что был почти без денег, и при случае Лукреция одалживала ему значительные суммы. Но это конечно же не причина, поскольку он не был ни беден, ни скуп, чтобы взять на себя эту роль из личного интереса. Дружба Строцци с Гонзага, Альберто Пио и Бембо, со всеми, кого по той или иной причине ненавидел Альфонсо д'Эсте, вкупе с его положением злого гения Лукреции говорит о том, что он испытывал тайную ненависть к семейству д'Эсте, и особенно к Альфонсо. Точно известно, что герцог не любил поэта, поскольку не только лишил его государственных должностей, но и намеревался отобрать земли, переданные его отцу Эрколе I. Поощряя страстные желания Лукреции, Строцци, вероятно, замыслил утонченную месть за нанесенные ему мужем герцогини обиды. Итак, механизм интриги был приведен в действие, и тайная переписка шла в обе стороны через реку По. Неизвестно, предоставлялась ли им возможность увидеться в течение лета 1507 года после той встречи на карнавале, но точно известно, что в декабре Лукреция опять забеременела и на этот раз все должно было пройти успешно; у Лукреции хорошее самочувствие, и она пребывает в отличном настроении.

    Портреты Лукреции, написанные во время карнавала 1505 года и в период с 1504 – го по 1510 год, оригиналы которых, увы, потеряны, но копии, должно быть, хранятся в коллекции Несси в Комо. Широко известная коллекция портретов знаменитых людей, собранная историком XVI века Паоло Джовио, включала и портрет Лукреции, с которого сделана копия Несси. Копии не дают нам ключа к разгадке, кто художник оригинального портрета. Говорили, что портрет анфас и манера письма вызывают в памяти имя Бартоломео Венето, который занимался оформлением апартаментов Лукреции в течение 1506 года. Он был великолепным портретистом и вполне мог взяться за такой заказ. К сожалению, у меня нет никаких документальных подтверждений данной гипотезы.

    В Национальной галерее в Лондоне находится прекрасный, нежный портрет Лукреции, откровенно приписываемый Бартоломео Венето. До недавнего времени никто не признавал на этом портрете герцогиню Феррарскую. На желтом фоне изображена сидящая дама в элегантном платье из черного бархата, с широкими рукавами, расшитыми золотыми пальмовыми листьями. Ее шею украшает золотое ожерелье с изображениями символов Страстей Господних и букв, по всей видимости составляющих латинскую фразу. На голове изящная корона, украшенная жемчугом и рубинами. Мягкие округлые линии шеи, остро очерченный нос, великолепные белокурые волосы и срезанный подбородок (напоминает портрет Александра VI). Все эти детали, безусловно, указывают на то, что это портрет Лукреции.

    Итак, Лукреция ждет ребенка, и в это время из Рима доставляют несколько «древних колонн с капителями» и висячий сад, чтобы украсить апартаменты герцогини, и Строцци конечно же находится рядом: кто мог лучше его дать совет? Кроме того, получены великолепные книги от книготорговца Джованни Марокко, страницы и переплеты которых, должно быть, ласкали пальцы Строцци.

    Приближается рождение ребенка, и все разговоры сводятся к этой теме. Вопрос колыбели, например, вызвал долгие дебаты: какая модель из представленных Бернардино Венециано будет предпочтительнее? В итоге остановились на невероятно сложной колыбели – некоем подобии храма с алтарем. Место для младенца было выполнено из дерева с золотом (сразу же возникала ассоциация с горной породой); расположенные по краям четыре изящные опоры поддерживали классический архитрав. Свод колыбели усеян листьями и цветами из золота, чтобы у ребенка в колыбели создавалось ощущение, что он лежит в солнечной беседке, увитой цветущими растениями. Картину дополняли белое атласное белье и маленькие подушечки, белые с золотом. Полосатый бело-малиновый атласный навес над колыбелью предохранял от возможных сквозняков. Угол в большой комнате, отведенный для колыбели, задрапировали великолепными гобеленами и установили печку. Одним словом, все было продумано до мельчайших подробностей. Придворная вышивальщица, гречанка, чуть не потеряла зрение, вышивая приданое ребенку и простыни для Лукреции. Придворные дамы, ведающие гардеробом, доставили сокровища династии д'Эсте – ковры, гобелены, кружева, тюль и атласные занавеси, принадлежавшие Элеоноре Арагонской. В небольшой гостиной Лукреция приказала установить кровать под серебряным балдахином. Стены комнаты обили золотой и коричневой тканью (цвета Лукреции). В соседней комнате, отделанной деревом с золотом, по распоряжению Лукреции поставили печку; там она могла ежедневно принимать ванну. Этой вредной по тем временам привычке Лукреция, вероятно, была обязана испано-арабскому воспитанию. Самая известная в Ферраре акушерка Франсина с видом полнейшей невозмутимости ходила взад и вперед по замку, раздавая оптимистические обещания относительно ожидаемого новорожденного. По ее совету уже была выбрана и привезена в замок кормилица, молодая замужняя женщина поразительной красоты.

    Мне не удалось найти никаких следов глубоких переживаний Лукреции, связанных с приближающимися родами. Читая письма Строцци от Зилио к Гонзага, у нас создается впечатление, что герцогиня далека от погруженности в процесс, происходящий в ее чреве. Она пространно рассуждает со Строцци о маркизе Мантуанском, о семействах д'Эсте и Гонзага, которые открыто ссорятся по самым обычным вопросам (почему слуга, сбежавший из одного дома, получил защиту в другом), строит планы, которые позволят ей навестить маркиза и остаться с ним. «Мы ежедневно говорим о вас», – сообщает Зилио в письме Гонзага. Она невероятно встревожилась, узнав 2 апреля, что он болел. А 3 апреля у Лукреции начались схватки, и Санудо сообщает нам, что герцог Альфонсо «без каких-либо объяснений покидает Феррару». По политическим причинам Альфонсо следовало поехать в Венецию, но его отъезд именно в этот день связан с тем, что ему не хочется оказаться свидетелем неудачных родов; это было бы слишком унизительно. На следующий день родился жизнеспособный наследник, маленькое создание с острым носом. Будущего Эрколе II положили в его аллегорически-гуманистическую колыбель.

    Альфонсо немедленно возвращается в Феррару. Как ему уже успели донести, ребенок некрасив, но здоровый и крепкий. Герцог испытывает невероятный прилив гордости, демонстрируя голенького ребенка послам, приехавшим с поздравлениями, чтобы они могли видеть, что «младенец здоров и снабжен всем необходимым». В честь рождения наследника объявлена амнистия, но никому и в голову не пришло включить в список амнистированных дона Ферранте и дона Джулио. Спустя пять дней герцог отправляется во Францию.

    Как только Лукреция смогла говорить, она тут же обращается к Гонзага. Она возмущена поведением Альфонсо; он официально уведомил о рождении ребенка только Изабеллу и, желая оскорбить, намеренно проигнорировал маркиза. Лукреция осуждает «вероломство Камилло [Альфонсо] и Тигрино [Ипполито]». Почему бы Гонзага не выразить открыто свое недовольство, чтобы Лукреция могла направить ему официальное извинение? Почему он не может найти способ приехать в Феррару, где его с нетерпением ждет Лукреция? «Камилло завтра уезжает во Францию», – пишет Строцци, настаивая на немедленном ответе, поскольку герцогиня страстно мечтает о встрече.

    В ожидании ответа Строцци читает герцогине первые строки маленькой поэмы «Genethliacon», сочиненной им в честь новорожденного. Окружающие их роскошь, золото, серебро, бархат; весеннее солнце и латинские стихи, казалось, предвещают счастье. Франческо Гонзага не пишет, но может неожиданно приехать. Лукреция повторяла опять и опять, что, прежде чем уехать, Альфонсо сказал, что ничего не имеет против своего шурина и хочет, чтобы у них были мирные отношения. Но от Франческо нет писем. Что это значит и что ей делать в таком случае? Она решила отправить к Гонзага Строцци, но неожиданно передумала; она боится самостоятельно предпринять такой решительный шаг. Зилио опять пишет Гонзага, живописуя эмоциональное состояние Лукреции. Маркиз должен увидеть, до чего дошла прекрасная герцогиня Феррарская, жена герцога Альфонсо д'Эсте. «Я уверен, у вас нет лучшего слуги, чем я, никого, кто сделал бы для вас больше, чем я». Увы, это истинная правда.

    «Ваш приезд, – пишет Зилио, – значит для нее больше, чем 25 тысяч дукатов. Я не могу выразить то лихорадочное возбуждение, в котором она пребывает. И потому, что страстно желает видеть вас, и потому, что вы не отвечаете на ее письма… Если бы вы хоть иногда прислушивались к моим советам… Я гарантирую, что она [Лукреция] любит вас. Ей не нравится ваша холодность, но она одобряет вашу осмотрительность и еще тысячу ваших качеств, которые вызывают у нее восторг. Мне жаль, что вам не удалось приехать… Она [Лукреция] безумно любит вас, гораздо больше, чем вы можете представить, поскольку, если бы вы действительно поверили в силу ее любви, вы не были бы столь холодны и попытались приехать к ней… Я даю вам слово, что она любит вас, и если вы последуете моим советам, то вскоре добьетесь того, чего желаете. Покажите, что вы любите ее, поскольку она только об этом и мечтает. Когда будете писать ответ, не упоминайте о моих словах, поскольку я не хочу, чтобы она думала, что это я заставляю вас любить ее. Покажите, как страстно вы жаждете приехать к ней, и тогда вы поймете, что я даже преуменьшаю истинное положение вещей. Она заставила меня задержать курьера, поскольку сама хотела написать вам письмо, но она еще плохо видит после родов. Она передает вам, что перед отъездом Альфонсо выразил желание помириться с вами, и вам следует предпринять такую попытку, поскольку тогда вы сможете приехать к ней. Она хотела, чтобы я съездил к вам, но пока не может обойтись без меня. Я пишу вам еще одно письмо, уже от себя, которое вы сможете показывать…»

    Все эти мольбы, просьбы, обещания! Не возникает и тени сомнения, что за всем этим стоит Лукреция. Вероятно, в то время у Гонзага были нехорошие предчувствия. Строцци мог поднять тонус, чтобы внести свежую струю в утихнувший роман, когда пообещал Гонзага, что тот «добьется чего желает», то есть конечной цели любовного романа. «Я пишу письмо, которое вы сможете показывать», – написал Строцци, и действительно, в архиве Гонзага я обнаружила деловое письмо от 25 апреля, адресованное маркизу Мантуанскому и собственноручно подписанное Строцци. Тот же самый день! Если бы потребовалось идентификация, то было бы легко установить принадлежность подписи Зилио. Лукреция и Строцци были абсолютно уверены, что окружены шпионами, причем знали об этом еще со времен романа с Бембо. В письме Зилио, датированном мартом 1508 года, появляется некий М., который является к Лукреции и предлагает себя в качестве посредника. Он готов отправиться в Мантую, чтобы договориться о примирении между домами д'Эсте и Гонзага и убедить маркиза приехать в Феррару. Лукреция соглашается, но без особого воодушевления. Этот М. отправляется в Мантую, приходит к маркизу и дает ему понять, что его послала Лукреция, поскольку хочет, чтобы он тайно приехал в Феррару. Гонзага тут же заподозрил неладное (ему крайне не понравился посланник) и сделал вид, что не понимает, о чем идет речь. М. резко меняет тему разговора и вдруг неожиданно предлагает маркизу миниатюру с изображением Лукреции. Гонзага приходит в страшную ярость. Неужели они думали, что он поддастся на такую примитивную уловку? Он выгоняет пришельца, естественно, вместе с миниатюрой и тут же описывает Зилио всю историю.

    Лукреция со Строцци сразу догадались, что этот таинственный М. выступал от имени третьего лица, который наверняка был членом семьи д'Эсте. Кто же этот М.? Поскольку этот человек был вхож в оба дома, то, по всей видимости, это был кто-то из придворных, при-чем пользующийся благосклонностью. Если предположить, что им был Мазино дель Фор но – зловещая фигура, связанная с преступлениями семьи д'Эсте, то в этом случае мы получим путеводную нить, которая проведет нас через последующие мрачные события. Мазино дель Форно был приближенным кардинала Ипполито.

    Возможно, за всеми этими событиями более отчетливо прорисовываются фигуры Ипполито и Изабеллы, а вовсе не Альфонсо. Уж не для того ли предложила Изабелла миниатюру Лукреции, чтобы иметь доказательство интимных отношений между родственниками? А зачем было предлагать маркизу приезжать в Феррару в то время, когда семейства враждовали друг с другом? Или предложение было сделано просто для того, чтобы посмотреть, поддастся ли он на обман или нет? Гонзага не попал в ловушку, может, из страха перед д'Эсте. Однако Строцци был не менее хитер, чем его противники, и всегда сохранял спокойствие. Он все продумал. Письма любовников никогда не будут обнаружены; люди, вовлеченные в передачу писем, заслуживали всяческого доверия и всегда имели официальную причину, чтобы пересекать По. Письма тщательно сохранялись, и когда набиралось два-три письма, то их возвращали отправителю, который их сжигал. Из письма Зилио маркизе Мантуанской: «Я получил ваши письма вместе с моими и одним от донны Барбары; все в порядке. Я вернул Барбаре ее письмо, а остальные сжег». Теперь становится понятно, почему, несмотря на развитие интриги, сохранилось так мало писем, и, кроме того, совершенно очевидно, что хотя бы одно из писем было перехвачено. Теперь отношения Лукреции и Франческо перестали быть тайной, тем более что затеянная Строцци игра с ее мужем и роль в ней близкого друга Гонзага и родственника Строцци, Уберто дель Уберти, становится известна Изабелле, которая в середине 1507 года пишет брату: «Мессир Эрколе состоит в родстве с Уберто дель Уберти, невероятным бунтарем и моим личным врагом. Он оскорбил меня, и я расскажу Вашей Светлости обо всем при личной встрече. Он часто бывает в Ферраре и совсем недавно опять побывал там, после того как мессир Эрколе приезжал в Мантую. Я уверена, он приезжает, чтобы шпионить; это, очевидно, его работа. Я сказала ему, что нам следует поговорить. Я умоляю вас ради сохранения моего доброго имени сжечь мои письма, а я сожгу ваши».

    Итак, мы видим, что письма Эрколе Строцци, Лукреции, Франческо Гонзага, Изабеллы и Альфонсо были сожжены. И если не сожжены письма Ипполито, то лишь потому, что он был самым умным из всех и вообще не писал писем. В этой атмосфере всеобщей подозрительности, где мужья, хоть и связаны обязательствами по отношению к женам, являются их лютыми врагами и каждый в той или иной мере участвует в заговоре, и только у Лукреции из всех участников этой истории есть оправдание – она стремилась к любви, которой по праву принадлежит весь мир.

    За трагическим прологом неожиданно разворачивается драма. Как вы помните, после гибели Валентинуа Лукреция позаботилась о судьбе молодого испанского священника, который помог ее брату бежать из Медины. Она поместила его в монастырь Сан Паоло и часто приглашала ко двору. Вечером 4 июня 1508 года он, как обычно, возвращался из замка в монастырь прямой дорогой (теперь она называется Корсо-Порта-Рено), идущей от главной площади до монастыря. Эта улица, узкая и темная, улица пьяниц (вам так и слышится, как они поют при луне), которые группами вылезают из подвалов с маленькими окошками. Эта улица такая же темная, как средневековая Виа-делле-Вольте с ее мрачными готическими фасадами. Под древними портиками мрачных домов много темных углов и выступов – превосходных потайных мест для летучих мышей и наемных убийц. Глаза испанского священника уже никогда больше не увидели монастыря Сан Паоло с его изящной галереей XV века. Он упал с перерезанным горлом, не издав ни звука, и никто не мог даже предположить, кому понадобилась эта смерть. Неужели за несколько месяцев, проведенных в Ферраре, священник умудрился нажить смертельных врагов? А если это не так, то в чем же причина? Дальнейшие размышления привели нас к семейству д'Эсте. Может, они посчитали, что сейчас наиболее благоприятный момент для того, чтобы удалить всех вызывающих подозрение людей из окружения герцогини? Это убийство следует рассматривать в совокупности со следующим, происшедшим в скором времени.

    Эрколе Строцци трудится над созданием элегии в честь рождения дочери, которую недавно родила ему Барбара Торелли, и весь интеллектуальный мир Феррары с нетерпением ждет окончания работы. К сожалению, произведение, написанное то ли на латыни, то ли на итальянском, было утеряно, но те, кто читал его, говорили, что подспудно в нем ощущалась тема смерти, словно поэтом владело страшное предчувствие. Возможно, он мысленно читал свою элегию, когда, хромая, шел ночью 5 июня по Ферраре (нам неизвестно, шел ли он от герцогини или от Барбары). Ему уже было не суждено когда-либо увидеть их.

    Рассвет 6 июня 1508 года связан с одним из наиболее известных убийств в истории итальянской литературы. Тело Эрколе Строцци было обнаружено на углу Виа Прайсоло и Виа Савонарола около стены дворца Ромеи. Он был убит кинжалом (на теле обнаружено двадцать два следа от ударов), но… на лице застыло обычное для него выражение надменного презрения, и он не утратил своей элегантности. Рядом валялась его трость. На нем были шпоры.

    Город охвачен волнением. Строцци не пользовался популярностью; его не любили за излишнюю резкость и суровость. Но он был влиятельным, богатым человеком, принадлежал к одной из самых значительных семей в городе, приобрел известность в качестве поэта, был принят при дворе. И вот в один момент оборвалось все то, что некогда пробуждало зависть, восхищение или ненависть. Кто ответит за это преступление? В письме к Изабелле д'Эсте Проспери сообщил, что имеются противоречащие друг другу версии в отношении виновных в преступлении. Замечено, что Тебалдео охватила паника, и он попросил разрешения уехать, желательно в Рим (но в действительности он оставался до тех пор, пока не утихла буря). Завеса тайны опустилась на Феррару; никто не высказывает никаких предположений – так надежнее. По городу ползут таинственные слухи. На пышных похоронах в кафедральном соборе собираются все феррарские интеллектуалы, нет только официальных лиц. Филолог и гуманист Челио Чалкаджини поднимается с места, и под аркадами собора звучат закругленные фразы торжественной речи, presete cadavere: «Magna me cruciat miseratio, torquet iactura, magnitudo vexat indignitas rei…»{10}.

    Постепенно в его голосе все явственнее слышится переживаемое им горе. «Куда ушел светоч души? В один момент исчезло все… блестящий и острый ум, эрудиция, изящная поэзия». Волны похвал вздымаются все выше. «Если его прельщал язвительный куплет, серьезное героическое стихотворение или нежная элегия, он всегда находил такие яркие и красочные обороты, что любой мог позавидовать ему…» Оратор продолжал, наращивая темп: «Нет ничего удивительного, что ему покровительствовала Лукреция Борджиа, жена герцога, которому он всегда выказывал самое благоговейное отношение». Если кто-нибудь из присутствующих в огромном зале вздрогнул при звуке этих слов, то не показал виду, поскольку каждый знал цену осмотрительности. Бембо, должно быть, с болью узнал о смерти, будучи в Урбино, но тоже проявлял осторожность. Единственным человеком, который не побоялся открыто выражать свои чувства, была Барбара Торелли.

    Прошло тринадцать дней со дня родов, и Барбара все еще находилась в постели, когда был убит Строцци. И хотя разом рухнули все ее надежды, она остается верна себе. Немедленно собирает всех детей Строцци в своем доме – двоих своих и четверых незаконнорожденных – и, хотя еще очень слаба, пытается принять меры, чтобы защитить их. Братья Эрколе Строцци, Лоренцо и Гвидо, пишут маркизу Мантуанскому, выражая надежду, что он отомстит «убийце своего преданного слуги». Гонзага обещает награду в 500 дукатов и гарантирует безопасность тому, кто назовет имя убийцы, и пишет вдове письмо с выражениями соболезнования. Более того, при крещении маркиз держит над купелью дочь Барбары, названную Джулией. Но проходят дни, а никто не спешит получить обещанную награду. Похоже, в Ферраре забыли о справедливости. Крепнет всеобщая уверенность, что следы преступления следует искать в высших сферах.

    Историки всегда разделяли эту точку зрения, хотя существовало два основных мнения о виновнике случившего. Согласно первой версии, Лукреция влюбилась в Строцци и убила его из ревности к Барбаре Торелли. Согласно второй, герцог Альфонсо влюбился в Барбару Торелли и устранил со своего пути ее мужа. Никаких документальных свидетельств, подтверждающих эти версии, никто и никогда не обнаруживал. Люцио и Каталано решили поступить иначе. Они предпочли выявить самых заклятых врагов Барбары Торелли и Строцци и пришли к выводу, что убийца действовал по приказу родственников Барбары, а точнее, ее бывшего мужа Бентивольо, который считал, что Строцци лишил его приданого Барбары. Убедительным доказательством этой версии служит письмо Барбары маркизу Мантуанскому, в котором она умоляет помочь ей. Она просит жестоко покарать того, кто оставил ее вдовой с шестью детьми, которых еще надо вырастить, воспитать и дать образование. «Он, который отнял у меня мужа, – писала Барбара, – пытается ограбить его детей, прилагает все усилия, чтобы нанести мне наибольший вред и лишить меня моего приданого». Совершенно ясно, что это не имеет никакого отношения к семейству д'Эсте, которое и не помышляло о приданом Барбары, напротив, они поддерживали ее в борьбе против жадных родственников. Безусловно, речь идет о Бентивольо и Галеаццо Сфорца, которые избавились от мужа Барбары, чтобы как можно быстрее довести ее до бедности. Письмо информатора из Болоньи кардиналу Ипполито подтверждает логичность сделанного вывода. В нем конкретно сказано, что убийца Строцци выполнял приказ Алессандро Пио, мужа Анджелы Борджиа и сына Элеоноры Бентивольо, который всвою очередь действовал от имени семьи Бентивольо, и что убийцей был Мазино дель Форно (иль Моденезе).

    А вот здесь давайте немного задержимся. Важно помнить, что Пио был беззаветно предан д'Эсте и добивался благосклонности герцогского дома, чтобы сохранить господство над Сассуоло. Как же он мог приказать убить придворного, которому благоволила герцогиня, если понимал, что его поступок не окажется безнаказанным? Получается, что он сделал это с молчаливого согласия д'Эсте. В таком случае кинжал Мазино дель Форно, «кровавых дел мастера», мог сослужить службу Бентивольо. Мазино сам никогда не пошел бы на преступление, если бы не был уверен, что это понравится его хозяевам и, самое главное, кардиналу Ипполито.

    Спустя несколько лет Джовио скажет, что «судья не захотел добраться до сути таинственного убийства». Следует отметить такой важный момент: не проводилось никаких расследований, хотя в те времена при малейшем подозрении людей подвергали арестам и пыткам. Конечно, ввиду отсутствия судебных документов (они были сожжены) мы не можем с полной уверенностью судить о нерадивости судопроизводства, но, если бы шли расследования и аресты, сохранилась бы хоть какая-то информация, однако, судя по всему, летописцы избегали этой темы. Позиция безучастных наблюдателей, выбранная семейством д'Эсте, указывает на соучастие в преступлении. Народная молва возлагала вину на семейство д'Эсте (неспроста Тебалдео охватила паника), и строчки Джероламо Касио подтверждают это как нельзя лучше:

    Ercole Strozzi cui fu dato morte
    per aver di Lucrezia Borgia scritto

    С огнем Эрколе Строцци играл,
    Поскольку о Лукреции писал.

    До недавнего времени историки не принимали в расчет эти строчки, казавшиеся им полной ерундой; всем было известно, что Строцци всегда уважительно писал о герцогине, но в свете переписки Зилио эти строки приобретают иной смысл.

    Непонятна реакция Лукреции. Всем были известны ее тесные отношения со Строцци, но никто даже не упоминает ее в связи с преступлением. Неизвестно даже, помогала ли она Барбаре Торелли, которая, безусловно, была вправе обратиться к герцогине за поддержкой. И опять же в связи с отсутствием каких-либо документов на этот счет не будем теряться в догадках. Нам проще думать, что Лукреция помогла вдове Строцци, нежели отказалась от нее. Во всяком случае, Барбара, вероятно по рекомендации Лукреции, которая не могла гарантировать ей безопасность, уехала из Феррары в Венецию.

    Герцогиня не покидает замка д'Эсте. Связь с Гонзага, похоже, прервалась. Лукреция раскаивается, что по ее вине Строцци приходилось так сильно рисковать. Она всматривается в лица членов семьи д'Эсте, пытаясь понять, имеют ли они отношение к этому преступлению. Увы, ей не суждено в этом разобраться. Можно предположить, что причина происшедшего в ненависти Бентивольо к Барбаре, и она принимает это объяснение. Словно испуганный ребенок, Лукреция, пытаясь убежать от самой себя, завязывает дружбу с Изабеллой Арагонской, последней королевой Неаполя, которая после смерти мужа, короля Фредерико, приехала в Феррару, где ей была оказана достойная встреча. Через неделю после гибели Строцци герцогиня начала жаловаться на погоду, она, мол, чувствует, что будет не по сезону жарко, и завела разговоры об отъезде из Феррары. На празднике Тела Христова под предлогом, что ей хотелось бы вблизи посмотреть торжественное шествие, она получила приглашение королевы Неаполя наблюдать за праздником из ее окон, выходивших на путь следования процессии, и заблаговременно подъехала к палаццо Паречи, королевской резиденции. Этот низкий, вытянутый в длину дворец (полностью перестроенный в XVIII веке) находится на Виа Савонарола, напротив дворца Ромеи, и из окон первого этажа можно увидеть место убийство Строцци. Близость страшного места, трагическое лицо вдовствующей королевы и торжественность момента – все это, вместе взятое, заставило Лукрецию искренне разрыдаться. Ей не с кем разделить свое горе.

    Кто, как не Гонзага, мог помочь ей вновь обрести себя? Она тут же стала высматривать нового посредника. И нашла того, на кого мы подумали бы в самую последнюю очередь, – брата Эрколе, графа Лоренцо Строцци. Мне ничего неизвестно об отношениях этого человека с семейством д'Эсте, но я точно знаю, что в июне 1508 года (месяц совершения убийства поэта) он находился в замке д'Эсте с Лукрецией. Можно сказать, находясь в состоянии ступора, я читаю вступительные слова, собственноручно написанные Лукрецией Франческо Гонзага 30 июня 1508 года: «Настоящий податель сего письма граф Лоренцо Строцци, преданный слуга Вашей Светлости не меньше, чем был его брат Эрколе Строцци…» Далее она добавляет, что маркиз может доверять ему так же, как ей.

    Лукреция почувствовала, что вернулась к жизни, и решила съездить в Модену и Реджио. Жители, помнившие об ограблениях, совершенных в 1505 году поварами, слугами и остальной придворной челядью (утащили все, вплоть до простыней и канделябров), с некоторым опасением наблюдали за приездом двух известных дам. Герцогиня и королева наслаждались спокойной атмосферой Реджио. Через несколько дней королева уехала, и герцогиня осталась одна в смятении чувств; она в полной уверенности, что Гонзага, вспомнив, как просто добраться из Боргофорте в Реджио, неожиданно появится здесь. Поняв, что Франческо не посетит подобная идея, она, дрожа от нетерпения, приказывает Лоренцо обратиться к маркизу. Он должен воспользоваться такой удобной возможностью и как можно скорее приехать в Реджио, поскольку в конце августа она обязана вернуться в Феррару. «Постарайтесь найти возможность, чтобы поскорее приехать сюда», – пишет новый посредник, бледное подобие своего брата. Герцогине объяснили, что Франческо болен, но она заявила, что во всех монастырях Реджио и Феррары будет молиться за его здоровье, так что в скором времени ему станет намного лучше. Так что пусть поспешит приехать, в любом случае ответ должен быть дан немедленно.

    Ответ от 25 августа написан любимым секретарем маркиза, Толомео Спагнуоли. В нем за сдержанной нежностью подразумевался отказ. Маркиз очень хочет увидеть свою «дорогую сестру», но что же поделать, если он болен? Лукреция больше не может сдерживать своих желаний и еще до получения письма решает, что, если маркиз болен, она поедет навестить его в Ман-тую. Теперь, после того как ее догадка подтвердилась, она начинает собираться, но из-за неожиданного приезда герцога Альфонсо не может привести свой план в исполнение. «Герцогиня, собиравшаяся навестить вас, остается здесь», – пишет Гонзага один из придворных шутов. Далее он сообщает маркизу, что семейство д'Эсте не поверило, что маркиз действительно так уж плох. Теперь герцог и кардинал могли с улыбкой наблюдать за неудавшимся романом маркиза Мантуанского. Лукреции не остается ничего другого, как подчиниться, и она обращается за помощью к поэзии. В Реджио она встречает Бернардо Акколти, unico Aretino. Для нее даром богов было встретить Аретино в тот момент, когда он свободен и готов писать стихи и посвящать их Лукреции. Ее литературные вкусы не отличались особой избирательностью, но она не могла жить без поэзии. Она оставляет Акколти при дворе, выказывает благосклонность, засыпает его подарками и наслаждается талантливым ухаживанием. В нем нет изысканного великолепия Бембо и метафизической остроты Строцци, но она полностью удовлетворена тем, что может обсуждать с ним темы, которые раньше так увлекали ее, – вопросы литературы и жизнь государей.

    Глава 11

    Феррара в вихре войны

    В сентябре, так и не повидавшись с Гонзага, Лукреция возвращается в Феррару. Эрколе подрос, выглядит гораздо лучше, лежа, словно в солнечной беседке, в своей колыбели. По большей части он спит, как и положено младенцу. У него так и остался (похоже, навсегда) острый нос и светлые глаза – знаменитые «прекрасные» глаза его матери, и, по словам старого придворного, он «очаровательный, нежный и беленький малыш». Смерть Строцци оставила неизгладимый след в жизни Лукреции, и теперь она, более чем прежде, нуждалась в поддержке. Она понимала, что как друг Строцци не имел себе равных и никто не в состоянии занять его место, хотя, вероятно, и не осознавала, что именно с ним связано ее тайное желание идти наперекор установленным законам общества. Придворные с удивлением наблюдали, с каким отсутствующим видом, «словно потерянная», она появляется на людях; так обычно происходит, когда люди не удовлетворены существующим положением вещей, но не в силах ничего изменить. Мятущаяся душа Лукреции распространяла вокруг флюиды тревожного беспокойства, сильно огорчая этим окружающих. Без какого-либо предупреждения, правда вежливо, она отказалась от услуг Беатрисы Контрари, которая в течение нескольких месяцев присматривала за ребенком. Никого не принимала и не устраивала приемы. Единственным человеком, скрашивавшим ее одиночество, был Бернардо Акколти, прибывший с ней из Реджио, с которым Лукреция обращалась как с принцем. Замечу, что начиная с сентября я не нашла никаких упоминаний о нем: то ли семейство д'Эсте заставило его покинуть Феррару, то ли он сам почувствовал неприязненное отношение и решил вовремя удалиться. Придворные заметили, что Альфонсо чаще, чем прежде, составлял компанию жене, но ему никак не удавалось утешить ее. Теперь он практически каждый вечер ужинал вместе с Лукрецией, очевидно поняв, что слишком часто пренебрегал ею и оказался перед ней в долгу. Вполне возможно, что вместе с чувством глубокого сочувствия к жене в нем неосознанно пробудилось и чувство раскаяния. Увы, было слишком поздно. Лукреция выслушивала его отчеты о состоянии дел и давала толковые советы или, что случалось чаще, просто одобрительно слушала его; всю нежность она оставляла для Гонзага. Она опять разрабатывает целую систему символов для переписки с Франческо. «Сокол» означает письмо, а может, поцелуй или даже любовь, «сокольничий» – это сама Лукреция. Но теперь она не ощущает того волшебного чувства таинственности, как во времена Строцци. Она приглашает маркиза в Феррару, и вновь ее ждет разочарование.

    Утерян магический магнетизм поэта; Лукреция становится рассеянной, вялой и медлительной. Неожиданно возникшее ощущение, что рядом появился новый враг, приводит ее в истерическое состояние. Она вызывает Лоренцо, поскольку ей не верится, что из Мантуи нет никаких сообщений. Писем нет, говорит обиженный посредник; он вынужден выслушивать претензии и обвинения герцогини, поскольку ей кажется, что письма идут слишком уж извилистым путем. Либо она действительно что-то заподозрила или случайно использовала выражение, наиболее точно передающее ее чувства. Лоренцо немедленно информирует Гонзага о недовольстве, которое выражает его беспокойная подруга, и умоляет ответить ей. Но Гонзага, хотя и сильно обеспокоен состоянием Лукреции, старается оставаться подальше от Феррары (скорее всего, из свойственной ему крайней осмотрительности) и вряд ли отвечает на письмо. Лукреция вынуждена отступить, что не лучшим образом сказывается на ее состоянии; она еще больше замыкается в себе и становится абсолютно неуправляемой. К примеру, приказывает соорудить в соборе шатер, в котором она могла бы со своими придворными дамами слушать проповедь, не находясь при этом на всеобщем обозрении. Правда, за весь Великий пост она лишь один или два раза посетила собор. Ей никогда бы и в голову не пришло, что свежую струю в ее жизнь внесет событие, которого она боялась больше всего на свете, – война.

    10 декабря 1508 года в Камбре образована лига, направленная против властолюбивой Венеции. В нее вошли король Франции, король Англии и император Максимилиан. Лига объявила началом военных действий весну 1509 года. Юлий II безуспешно пытался убедить венецианцев вернуть города Романьи, занятые ими после падения Чезаре Борджиа. Более того, венецианские посланники, приняв невыносимо высокомерный тон в разговоре, категорически отказались вернуть захваченные территории и крепости. В марте 1509 года папа после неудачной попытки прийти к мирному соглашению с венецианцами примкнул к лиге вместе с Альфонсо д'Эсте, который очень надеялся, что сможет отбить Полезину. Франческо де Гонзага тоже примыкает к союзу в расчете обрести свое место под солнцем. Альфонсо д'Эсте, назначенный знаменосцем церкви, занимается подготовкой артиллерии к войне и отдает необходимые распоряжения по управлению герцогством. После ухода Альфонсо на войну Лукреция должна взять бразды правления в свои руки и встать во главе совета из десяти самых влиятельных людей города. Кардинал Ипполито будет помогать ей по мере необходимости. Но практически все ляжет на нее одну, поскольку кардинал уже вытащил доспехи и меч и только и ждал того момента, когда сможет ими воспользоваться.

    Первым действием вновь образованной лиги явилось торжественное отлучение Венеции от церкви. Венецианцы восприняли это известие невозмутимо; они с оптимизмом смотрят на происходящее, и их уверенность подкреплена четкой аргументацией. Венецианские послы давали подробную информацию о распределении войск и сил лиги. Благодаря этому венецианцы с большей долей вероятности могли оценить свои шансы на победу. Они совершенно точно вычислили, что король Испании против воли вступил в этот союз, что император Максимилиан больше говорит, чем делает, поскольку не имеет ни денег, ни армии. Они предполагали, что не только наемники папы, но и его офицеры не заслуживают особого доверия, и, наконец, союзники абсолютно не доверяют друг другу. Но, рассуждая о ненадежности папских армий, они не взяли в расчет собственных наемников и упустили из виду существование мощной связи между членами союза – их общей ненависти к богатой, процветающей и гордой республике святого Марка.

    Для своего времени Венеция имела мощную армию, пятидесятитысячную, хорошо оплачиваемую, вооруженную и оснащенную. Когда первые солнечные лучи пробежали по вышитым на штандартах надписям «Defensio Italiae», венецианцы под крик «Italia Liberta!» пошли в атаку. Но республика должна быть наказана за излишнее самомнение. Какова наглость, пытаться захватить всю Европу, не имея союзников! Четырехдневное сражение при Аньяделло 14 мая 1509 года закончилось триумфальной победой лиги. Армия понтифика под руководством племянникапапы Франческо Мария делла Ровере, молодого герцога Урбинского (благородный Гуидобальдо скончался годом раньше), начала победное шествие по Романье. Теперь венецианцы осознали допущенную ошибку и поспешили направить миссию в Ватикан с просьбой о мире и с предложением передать крепости Романьи церкви. «Не оскудеет рука дающего»!

    Но вернемся к нашим героям. Франческо де Гонзага с несколькими сопровождающими в приступе безрассудной смелости продвинулся в глубь венецианской территории. Среди ночи на них неожиданно напали враги, окружили и захватили вместе с лошадьми, палатками и вещами. Узнав об этом, папа зашелся в крике, он в прямом смысле взревел от ярости. Теперь венецианцы заимели важного пленника и могли изменить тональность разговора, получив определенное преимущество при переговорах. Франческо Гонзага был не просто важным пленником и одним из глав государств, которого понтифик (а ведь это был не Александр VI!) обязан защищать; этот человек прежде был союзником Венеции, и не исключено, что с учетом сложившихся обстоятельств мог изменить лиге и вновь объединиться с республикой.

    Известие о взятии в плен Гонзага привело в хорошее настроение жителей Венеции, и они собрались на площади Святого Марка, чтобы увидеть его прибытие. «Крыса в клетке! Турко [военное прозвище Гонзага] схвачен! Повесить предателя!» – неслись со всех сторон возбужденно-радостные выкрики. Можно себе представить, что чувствовал Гонзага при виде беснующейся толпы и слыша бессчетное число раз слово «предатель», возвращавшее его к временам Форново. Но выдержки и достоинства Гонзага было не занимать. Когда кто-то из толпы насмешливо сказал: «Добро пожаловать, маркиз Мантуанский», он выдержал паузу и произнес, глядя в глаза насмешнику: «Я не понимаю, о чем вы говорите. Перед вами Франческо Гонзага, а не маркиз Мантуанский, находящийся в Мантуе». Скрытый смысл его замечания заключался в следующем: что бы ни случилось лично с ним, его род продолжит сын Федерико. Франческо де Гонзага брошен в тюрьму, не в самую страшную и грязную, однако это все-таки тюрьма. Он вспоминал всех; не только жену и детей, но любимого певца Марчетто, художника Лоренцо Коста, друзей, лошадей, соколов, собак и всех, всех, всех. Перво-наперво он вверил себя молитвам монахов. Его бессвязные письма, горячие, нежные, импульсивные, произвели большое впечатление в Мантуе – на всех, кроме Изабеллы.

    Наконец-то Изабелла дождалась часа своего торжества. Она глубоко вздохнула, узнав, что муж попал в плен, срочно созвала городской совет и, воспользовавшись представившимся случаем, попыталась найти такие слова, чтобы они, воспламенив сердца, дошли до их разума. Она отправила своего маленького сына верхом впереди кортежа через Мантую, и люди радостно приветствовали его; они обожали Федерико. Она много раз подряд созывала советников и все-таки внушила им собственные мысли, а затем принялась за спасение государства, своего и мужа. Я не могу согласиться с венецианцами, что она решила сгноить мужа в тюрьме, чтобы удовлетворить собственные амбиции, хотя позже подобное обвинение выдвинет и Юлий II. Вполне возможно, оказавшись у руля, она почувствовало некоторое опьянение властью: наконец-то можно развернуться в полную силу. В такой момент Изабелла и не вспоминала о Лукреции.

    Король Франции, император и папа, все, как один, не доверяли Франческо де Гонзага. Да, они вели переговоры о его освобождении, но для пущей уверенности хотели в качестве заложника получить Федерико, сына Гонзага. Федерико следует отправить во Францию, а уж тогда они найдут способ освободить его отца. Изабелле очень не хотелось отпускать ребенка, но еще больше ей не хотелось рисковать судьбой государства, а потому она вела политику пассивного сопротивления: выдвигала необоснованные возражения, занималась демагогией, в общем, всячески тянула с ответом, лишний раз доказывая свою расчетливость и изворотливость. Какие уж тут переживания! А ведь она знает, что муж находится в тюрьме, у него рецидив старого заболевания, которое нельзя запускать. В своем письме Франческо просит послать сына в качестве заложника, давая тем самым доказательноство лояльности по отношению к союзникам. Женщина более мягкая и сострадательная не могла бы вести светский образ жизни, зная, что муж в плену. Но, занимаясь государственными делами, Изабелла меньше всего думала о Франческо. Она и не знала (а если бы знала, то лишь высокомерно улыбнулась), что Лукреция предпринимает посильные попытки улучшить положение Гонзага.

    Стоило Лукреции узнать, что Франческо Гонзага находится в плену, как помимо огорчения она почувствовала, что к ней возвращается страстное желание любви. Впервые она почувствовала (сколько работал над ее чувствами Эрколе Строцци!), что ее любовь действительно расцвела. День и ночь прошли в приятном возбуждении. Лукреция не могла понять, как можно управлять своими эмоциями, исходя из холодной расчетливости, как это делала маркиза д'Эсте по отношению к мужу своего ребенка. Лукреция знала, что семейство д'Эсте не волнует судьба зятя, они даже позволяли себе отпускать шуточки в его адрес. Надо же умудриться так опозориться! Однако такое отношение к маркизу только усиливало симпатию к нему Лукреции и превращало в своего рода героя, пострадавшего по вине обстоятельств. Она немедленно вызвала Анджелу Борджиа, доверенное лицо в сердечных делах, и начала искать способы, как помочь Гонзага.

    Довольно скоро она находит возможность (оставшуюся неизвестной) отправлять маркизу письма и лекарства. Никто из феррарцев не имел к этому никакого отношения, и мы так бы никогда и не узнали об этом, если бы сам Франческо Гонзага впоследствии не упомянул о помощи, оказанной герцогиней. Она писала Гонзага и заказывала молитвы в монастырях. Она и сама молилась в монастыре Святого Доминика, хотя чувствовала себя неважно из-за новой беременности. Нечего и говорить, что Лукреция не могла позволить себе отойти от дел именно в тот момент, когда маркиз более всего нуждался в ее помощи, а д'Эсте поручили управление делами государства. Свойственное ей чувство здравого смысла вызывало такое уважение, что, не побоявшись оставить герцогиню одну, кардинал Ипполито, дрожавший от нетерпения немедленно применить свои военные таланты, двинул армию против венецианцев.

    При попутном ветре венецианский флот плывет по реке По в Адрию. Над Феррарой нависла угроза. Кардиналу Ипполито предоставляется шанс показать себя в полном блеске, и он максимально воспользовался предоставленной возможностью. Кардинал бросается в бой, словно настоящий военачальник. Приняв на себя командование, он отдает приказы, руководит наступлением и устраивает засады в соответствии с выработанной стратегией. Целый день продолжалось сражение. Между атаками Ипполито отправляет сообщения в Мантую и Феррару. Изабелла получила коротенькое послание, которое заканчивалось словами: «…к вечеру венецианцы будут окончательно разбиты». Вечером была одержана величайшая победа: захвачены 18 галер, 5 кораблей, вооруженных тяжелой артиллерией и 140 легкими орудиями, много пленных, оружие, знамена и другие трофеи.

    Захваченные корабли поднялись по реке По и подошли к стенам Феррары. Герцог стоял на флагманском судне. Августовское солнце отражалось в позолоченных шлемах личной охраны д'Эсте. Знаки отличия знаменосца церкви, орлы династии д'Эсте, цвета победивших государств и флаги вражеской армии наполняли яркими красками этот августовский день. Стены Феррары заполнены зрителями. Трубы, флейты, мортиры и пушки переговаривались между собой, создавая праздничный шум. Альфонсо в великолепном наряде, украшенном драгоценными камнями, со спокойным достоинством благодарил подданных за поздравления, в то время как находившегося за его спиной кардинала, опять одетого в пурпур, распирало от гордости.

    Лукреция отправилась встречать Альфонсо во главе настоящей армии аристократок, наполнившей до отказа двадцать экипажей. Сойдя с корабля, герцог д'Эсте оказывает самое почтительное уважение жене, обмениваясь любезностями с ней и ее придворными дамами. Затем верхом в сопровождении придворных под приветственные крики толпы следует к замку.

    В это время в Риме Юлий II занят серьезными размышлениями. Он осведомлен об амбициях французского короля и понимает, что будет серьезной ошибкой привлечь к участию в деле такого могущественного врага, который установит французское господство над Северной Италией и покорит весь полуостров, включая территории, принадлежащие церкви. Требовалось защититься от опасности, и, конечно, для этой цели лучше всего подойдет могущественная Венеция. Папа делает выбор в пользу мира с Serenissima, тут же передает крепости Романьи, давая свободу перемещения по Адриатике, и освобождает духовенство Венеции от налогов. Отлучение от церкви, наложенное на Венецию, аннулируется 24 февраля 1510 года в соборе Святого Петра в присутствии венецианских посланников. Война окончена. Папа приказывает всем членам лиги сложить оружие.

    С этого момента Феррара становится основной сценической площадкой. Герцог Альфонсо, опьяненный успехом, рассчитывает любой ценой вернуть территории, которых его отец лишился в 1484 году, и, что более важно, поддержать Францию. Он вопреки приказу папы открыто заявляет, что собирается продолжать войну с Венецией. Такое заявление со стороны человека, совсем недавно представлявшего папу, равносильно бунту. Разве так должен вести себя знаменосец церкви? Наконец-то Юлию II представилась возможность выплеснуть накопившееся раздражение к д'Эсте. Не был ли этот мятежник тем самым герцогом Феррарским, чьи братья заживо погребены в башне крепости; тем человеком, который претендовал на территории, необходимые церкви, и посмел вмешиваться в ее дела? Возмущенный позицией Альфонсо, папа получил удобный предлог, чтобы начать войну против Феррары, о которой давно уже шла речь в Ватикане. В этом случае семейство д'Эсте, подобно Баньоли и Бентивольо, теряли свое извечное могущество. Как только удастся изгнать их из Феррары, Юлий II получит в распоряжение церкви огромную территорию.

    Итак, очередное отлучение в еще более торжественной форме обрушивается на мятежный город. Папа, теперь уже в союзе с Венецией, срочно собирает армию. Он понимает, что намеревается выступить против Альфонсо, воинственного духа феррарской аристократии и преданности простых людей… и союзника Феррары, Франции, которая сделает все возможное, чтобы увеличить тяготы войны. И Юлий II, и Венеция понимали, что союз Франции с Феррарой, по сути, является ответом Людовика XII на антифранцузские настроения, лежавшие в основе мира, заключенного между папой и Венецией. «Эти французы лишили меня аппетита и сна, – заявил папа своему окружению, – но я надеюсь с Божьей помощью выдворить их из страны».

    Те же самые слова произнес венецианский дож, освобождая из плена Франческо Гонзага: «Мы должны уничтожить французов, повторив подвиг Сицилийской вечерни, и назовем это Мантуанской вечерней». Теперь, когда папа и Венеция стали союзниками, вопрос с Франческо Гонзага решился сам собой. Его не только выпустили из тюрьмы; папа передал ему звание знаменосца церкви, отобранное у Альфонсо д'Эсте. Однако перед отъездом в Мантую маркиз должен передать сына Федерико в качестве залога своей благонадежности. Гонзага испытывает такую уверенность, что приказывает жене отправить ребенка в Венецию. Под различными предлогами Изабелла отказывается выполнять приказ мужа, давая понять, что она мать и ей решать судьбу ребенка. Юлий II вмешивается в спор и предлагает отправить мальчика в Ватикан, где он будет находиться на попечении людей, выбранных его матерью, и под непосредственным присмотром молодого герцога и герцогини Урбинских, Франческо Мария делла Ровере и Элеоноры Гонзага, старшей сестры Федерико. Но Изабелла все равно не отдает мальчика, заявляя, что испытывает невероятные мучения, и придумывая кучу различных оправданий. Это приводит к тому, что в один прекрасный день папа в гневе заявляет мантуанскому послу, что «эта подлая маркиза» продлевает мужу срок пребывания в тюрьме только для того, чтобы и дальше руководить государством, и что у маркиза есть все основания прийти в ярость, поскольку он уже не является пленником венецианской синьории. Со своей стороны «этот несчастный» Франческо пишет жене, что если она немедленно не отправит Федерико в Рим, то он задушит ее собственными руками. Его угроза не производит на Изабеллу никакого впечатления; ей прекрасно известна вспыльчивость мужа. В конце концов Изабелла уступает и отправляет сына к папе, не преминув публично продемонстрировать, что ее сердце разрывается от жалости к несчастному ребенку.

    Объявленное папой отлучение Альфонсо от церкви вызвало сильную тревогу у Лукреции. Она испытывает невероятную тоску и усталость. Открыто не высказывая свое мнение, герцогиня, вероятно, осуждает д'Эсте за слишком опрометчивые действия, разрушившие мир в Ферраре. К счастью, маркиз Мантуанский, хоть и находясь на вражеской стороне, относится к ней лучше прежнего. Он не забыл, какую помощь оказала ему герцогиня. Узнав об освобождении Франческо Гонзага, Лукреция пишет ему теплое письмо, которое отправляет все с тем же Лоренцо. Судя по тому, что Лукреция готова была вновь и вновь слушать рассказ графа, маркиз ответил нежно и обнадеживающе. «Лоренцо, – спрашивает она, – могу ли я надеяться, что маркиз поможет мне и защитит меня в случае беды? Мое сердце разрывается от горя». Лукреция не верит ни в политику, проводимую д'Эсте, ни в возможности Альфонсо с его артиллерией, ни в военные таланты кардинала Ипполито. Герцог приложил все усилия, чтобы убедить жену, что она надежно защищена. Однако, когда папские войска повели наступление на Модену, Лукреция так испугалась, что решила спасаться бегством. Она принялась спешно упаковывать вещи, намереваясь отправиться в Парму или в Милан, находившиеся под защитой Франции. Когда жители Феррары услышали о ее приготовлениях, они направили в замок официальное заявление, в котором говорилось, что, раз жена герцога с детьми собирается покинуть город, каждый житель вправе поступать так, как считает нужным. Тогда Лукреция распаковала вещи, разложила ковры, повесила на место клетку с попугаем и вверила себя Господу Богу и маркизу Мантуанскому.

    Ипполито д'Эсте вынужден уехать из Феррары, дабы избежать осуждения церкви, но перед отъездом он обратился с речью к горожанам. Со всей силой красноречия он призвал их набраться терпения и сохранять выдержку. Он заверил, что война является фатальной необходимостью, а не следствием борьбы двух личностей, оспаривающих собственные притязания. Феррарцы поклялись, что скорее предпочтут быть захороненными под собственными домами, чем станут свидетелями падения дома д'Эсте. «Кардинал стоит целого мира», – говорили они, расходясь с митинга; их одобрение относилось и к Альфонсо, который в это время занимался вопросами защиты города, укрепления крепостных стен и подготовкой артиллерии.

    Страшный удар обрушился на Альфонсо: Франческо де Гонзага назначен знаменосцем церкви и капитаном венецианской армии, что автоматически переводило его в разряд главных врагов Феррары. Возможно, Альфонсо был излишне самонадеян, полагая, что сестре удастся сохранить нейтралитет. Но как мог Гонзага сказать «нет» своим союзникам, к тому же удерживающим его сына в заложниках? Отношения между д'Эсте и Гонзага не могли заставить Франческо пожертвовать своим новым положением. Осенью 1511 года взят в плен Мазино дель Форно, и, поскольку он был, по словам папы, «пособником кардинала Феррарского и виновником многих предательств и убийств», все складывалось против него. Действительно, Мазино присутствовал при избиении дона Джулио, а значит, по крайней мере один раз он был сообщником преступления. Но был ли он преступником? Не заходим ли мы слишком далеко, обвиняя его в убийстве Эрколе Строцци? С этого момента в дело было решено вовлечь маркиза Мантуанского. Архидьякон Габбионетта, пользовавшийся доверием папы и Гонзага, попросил маркиза срочно прибыть в Болонью, где Юлий II хотел бы поговорить с ним о фактах, напрямую касающихся его, которые были выявлены в ходе следствия над Мазино дель Форно. Вероятно, папа под страхом отлучения от церкви запретил архидьякону объяснять суть вопроса в письме; он только предупредил, что Альфонсо и Ипполито затевают против маркиза «ужасные вещи». В этот момент сразу же приходит на ум загадочный посредник М., который в 1508 году сыграл роль провокатора, посетив Лукрецию и маркиза и пытаясь заставить последнего приехать в Феррару.

    Был ли Мазино дель Форно этим загадочным М.? И не семейство ли д'Эсте подготовило западню для своего родственника Гонзага? Мы уверены в одном: как только Гонзага получил письмо, датированное 26 сентября, он отправился в Болонью и 30 сентября принял командование венецианской и папской армиями.

    У союзников был один противник, который не уступал мужским желаниям, – Изабелла д'Эсте. Она была не в восторге от идеи уничтожить брата, поскольку это повлияло бы на могущество Мантуи, и знала, что у мужа нет иного выхода, как следовать предписанным ему путем. Изабелла быстро сориентировалась, произвела расчеты и приняла решение. На своей стороне По она будет поддерживать папскую и венецианскую армии, но будет сообщать братьям, находящимся на другой стороне реки, о вражеских перемещениях и попытается, насколько возможно, препятствовать действиям мужа. Она начала кампанию с того, что позволила французам, идущим из Милана на помощь Ферраре, пройти по территории Мантуи, и приказала посланникам ссылаться на то, что она была вынуждена подчиниться силе. Курьеры ежедневно пересекали реку и умудрялись за несколько часов покрывать расстояние между Феррарой и Мантуей. Венецианцы в скором времени проведали об этом и донесли папе о преступных действиях Изабеллы. Понтифик обрушил гнев на свое окружение, но люди, тайно преданные Изабелле, например архидьякон Габбионетта сделали все возможное, чтобы заглушить подозрения понтифика. Благодаря этому Изабелла продолжала поддерживать связь с братьями и помогала им людьми и оружием. Она даже взяла на себя смелость заложить часть драгоценностей Лукреции, в том числе великолепный изумруд, который тронул сердце Бембо. Она постаралась убедить мужа, что он все еще очень болен, чтобы выступать в поход против Феррары, тем самым давая союзникам возможность закончить оборонительные работы. Венецианцы шумно высказывали свое негодование. Папа, в восторге от собственной хитрости, приказал одному из своих врачей отправиться в Мантую и проверить состояние здоровья знаменосца церкви; ему бы никогда не пришло в голову, что за 10 дукатов доктор мог подтвердить плохое самочувствие маркиза.

    В середине декабря папа, несмотря на преклонный возраст (шестьдесят семь лет!), подагру и холода, решил лично возглавить армию. Вместе с кардиналами и епископами он провел смотр войскам. Их также сопровождал друг папы, архитектор Браманте Урбинский, с которым вечерами после обсуждения плана кампании папа мог читать и комментировать «Божественную комедию». Данте как нельзя лучше устраивал Юлия II. Когда папа сопровождал поэта в странствиях по Аду, проходил через Чистилище и Рай, он оказывался в мире, с которым составлял одно целое, освобождался от земных пут и попадал в суровое и прекрасное царство. Он не любил войну ради войны и рассматривал ее лишь как необходимое условие для существования общества, основанного на суровых законах справедливости. Его привлекали глобальные планы и предложения. К примеру, проект большого крестового похода с участием европейских стран за освобождение Востока, предложенный Шотландией в тот самый момент, когда он (Юлий II) завяз в войне с Феррарой. Несмотря на всю неприязнь, испытываемую к д'Эсте, папа не собирался с помощью войны решать собственные проблемы. В январе он выступил с мирными предложениями: Феррара остается Альфонсо, а Модена с только что завоеванными территориями отходит церкви. Альфонсо, и в первую очередь французы, ошибочно решили, что эти предложения продиктованы страхом, и отклонили их. Папа ответил осадой Мирандолы, одной из наиболее укрепленных крепостей д'Эсте.

    Упорное сопротивление осажденной стороны и непримиримость осаждающей увековечили осаду Мирандолы в анналах военного искусства. Папа, забывая о возрасте и плохом самочувствии, в ветер и снег заставлял армию вновь и вновь штурмовать несокрушимую цитадель.

    Советники Юлия II отговорили его оставаться в крепости; левый фланг армии понтифика подвергался опасности, поскольку Мирандола располагалась на передовой линии фронта. Оставив гарнизон в Мирандоле, Юлий II, чудом избежав ловушки, вернулся в Болонью. Из Болоньи он двинулся внутрь Романьи, в Имолу – бывший штаб Чезаре Борджиа. Правительство Болоньи возглавил кардинал Алидоци, столь же красивый и порочный, сколь ленивый и неумелый. Едва заслышав о восстании в Болонье, этот кардинал помчался в Кастель-дель-Рио, а оттуда в Равенну, где племянник папы Франческо Мария делла Ровере с криком «Предатель!» набросился на него и убил. В Болонье творилось что-то невообразимое. Воспользовавшись беспорядками, Бентивольо при поддержке французов напал на город и разогнал немногочисленную оборону. Ликующий народ разбивает статую Юлия II работы Микеланджело. Бентивольо вновь становятся тиранами Болоньи.

    Но и это еще не все. Людовику XII приходит в голову опасная идея: необходим новый папа, причем француз. Король начинает атаку на Юлия II; он подвергает сомнению законность пребывания папы на этом посту и его соответствие занимаемому положению. Людовик предлагает заняться розыском женщин, с которыми у папы были интимные отношения, а затем, собрав необходимый материал, устроить суд над главой церкви, обвинив его в безнравственности. Удалось найти трех женщин, и хотя эти новости, возможно, расстроили кое-кого, но не вызвали никакого резонанса ни в Италии, ни за границей. Куда более важным оказалось создание в Пизе совета кардиналов-раскольников, который занялся обсуждением предъявленных обвинений и свержением папы. На стенах кафедрального собора появляются буллы, подписанные кардиналами Брисонне, Сан-Северино, Франческо Борджиа, Ипполито д'Эсте и Карвахалом. Но не так-то просто справиться с Юлием II; он прекрасно осведомлен по всем вопросам, касающимся церкви, и у него на все есть готовый ответ. Нащупав слабые места в буллах, папа мечет молнии со Святого престола в раскольников, отлучает их от церкви и лишает званий и должностей. Кому только могло прийти в голову свергнуть столь могущественного и грозного папу?

    Герцог и герцогиня, оказавшись на краю гибели, предсказанной еще при падении Мирандолы, собираются с духом. «Так почитаются нами Марс и Венера, господствующие теперь над всем миром», – заявил Бернардо дей Проспери. И это не было преувеличением.

    Прибыли французы. Солдаты-наемники не отличались особой щепетильностью; они насиловали женщин, занимались мародерством, в то время как их командиры представляли сливки французской аристократии – галантные кавалеры, словно герои средневековых легенд о рыцарях, готовые прямо с поля боя мчаться на бал с той легкостью и беззаботностью, что и является истинной храбростью. К культурным манерам итальянцев (о них несколько позже напишет Бальтазар Кастиглионе в «The Courtier») и гуманистическому великолепию двора, не допускавшему чрезмерной свободы, французы добавили свойственные их темпераменту огонь и энергию. Герцогиня давала балы и приемы, и французы не могли удержаться от восхищения. Возвращение Бентивольо в Болонью сопровождалось всенародными торжествами в Ферраре. Празднично одетые горожане, женщины, украсившие волосы цветами, устремились по широким улицам к герцогскому дворцу, утопающему в свежей зелени.

    Альфонсо, оценив растущую день ото дня значимость герцогини, попытался освободить ее от забот. Если д'Эсте знали, что Лукреция переписывается с маркизом Мантуанским, то сейчас следовало окружить Лукрецию любовью и нежностью, чтобы затем, используя ее, заманить Гонзага в ловушку. Ничего страшного не случится, если они пару раз встретятся. Итак, возобновились поездки Лоренцо Строцци, доставляющего письма обоим адресатам.

    Франческо Гонзага почувствовал новый прилив любви. Теперь уже Лукреция была пленницей, удерживаемой в городе венецианскими и папскими войсками. Она умоляла о помощи, и он слепо доверился ей. Гонзага приходилось следовать советам жены, но глубоко внутри (Изабелла и не подозревала об этом) у него росла бешеная злоба. Несмотря на то что ему хотелось продолжить роман с Лукрецией, приходилось притворяться больным.

    Гонзага попросил герцогиню написать несколько слов своей рукой, это будет таким утешением для него! Любовники по-прежнему использовали язык символов; слова «сокол» и «сокольничий» многократно повторяются в их письмах. Лукреция сообщает, что собственноручно напишет письмо тут же, как только он сам попросит ее об этом, поскольку не сможет ему отказать. Большая часть любовных писем Гонзага приходится на этот период вынужденного безделья. Испытывая легкие сомнения, Лукреция медлит с ответом. Приближается Пасха, и она, по обыкновению, удаляется в монастырь, по всей видимости захватив с собой письмо Гонзага.

    Но теперь она отправляется уже не в монастырь Тела Господня, а в собственный, основанный после 1510 года. Она поместила в него самых любимых монахинь; они улыбались, когда улыбалась она, а если она горевала, то и они горевали вместе с ней. Этот второй дом, в котором никто не мог нарушить ее покой, располагался во дворце Номеи, у стен которого в июне 1508 года было найдено тело Эрколе Строцци. Вероятно, это обстоятельство определенным образом повлияло на ее выбор. Внешний облик здания остался неизменным, но над входом была выбита пламенеющая роза, эмблема святого Бернардина. Настоятельницей монастыря Святого Бернардина Лукреция назначила Лауру Байярдо из монастыря Тела Господня. Среди послушниц находилась еще одна Лукреция Борджиа, незаконнорожденная дочь Чезаре, уехавшая из Рима в 1507 году. Там, в монастыре, где война казалась чем-то нереальным, по окончании Пасхи Лукреция написала Гонзага.

    Она извинялась за задержку с ответом, но была уверена, что он поймет ее сомнения, поскольку ей не хотелось «беспокоить Вашу Светлость во время святых дней». Разве могла она упоминать о «соколе», принося покаяние? Но Франческо может не сомневаться, что «сокол» очень хорош и даже стал еще лучше и «им интересуются намного больше, чем духовник – делами прошлого». Но, спешит добавить Лукреция, дабы успокоить свою совесть, это было сказано «без намерения оскорбить Бога или нанести вред соседу». Затем Лукреция игриво попеняла маркизу, что его письма излишне наполнены земной любовью. Она его тоже любит, но как «повелителя и брата».

    Солнечный сад, атмосфера, царившая в монастыре, аромат ладана – все это невольно придавало письму Лукреции нежность, если не сказать невинность. Он должен знать, что она поняла, на что он намекает, и, хотя ее ответ продиктован долгом, она наслаждается его письмами. Ее слова не могли вызвать недовольство Гонзага, поскольку он отличался набожностью. Он наслаждался любовью, которая на старости лет вдохнула в него новую жизнь, сохранив при этом благочестие и набожность. Думая о Лукреции, он чувствовал, как к нему возвращается молодость, а осознание того, что она находится в опасности, будило в нем новые силы и рождало надежду, что в один прекрасный день она появится в Мантуе и будет полностью принадлежать ему. Фантазия, похоже, могла обернуться реальностью, и маркиз, действуя так, словно все решено, уже обдумывал, как следует поделить трофеи, и попросил папу передать ему полномочия в отношении жены герцога Альфонсо.

    Такая просьба могла бы показаться невероятной, если бы не письмо, датированное 23 января 1511 года, в котором откровенно изложено это требование. После заверений личного консультанта папы, архидьякона Габбионетты, что, если Альфонсо д'Эсте схватят на территории Мантуи, его немедленно передадут папе, Гонзага еще раз обратился с просьбой, чтобы было проявлено максимальное снисхождение к «герцогине, бывшей Феррарской [папа заявил, что лишает Альфонсо титула]. В наших силах обеспечить ее безопасность, поскольку только она одна среди всех наших родственников поддержала нас, когда мы находились в плену в Венеции, а это обязывает нас проявить благодарность; никто не проявил к нам такого сострадания, как эта бедная девочка». Гонзага сгорает в нетерпеливом ожидании своей «бедной девочки». (Из этого письма и стало известно, что Лукреция поддерживала Гонзага во время его заточения в Венеции.)

    Папа, вероятно, пообещал Лукрецию маркизу или дал понять, что согласен, поскольку Франческо начал приводить в порядок апартаменты во дворце, у церкви Сан-Себастьяно. Он подбирал картины, ковры и мебель, и о каждом приобретении сообщал Лукреции. Только не подумайте, что он намекал на обстоятельства, связанные с этими приготовлениями, конечно же нет, он просто описывал ей ту обстановку, которую она увидит, приехав к нему. Ведь дом оборудован специально для нее. «Позвольте нам надеяться, что после всех треволнений нам удастся вместе наслаждаться всем этим», – с благодарностью отвечала Лукреция. Маркиз мечтал, когда в этой комнате, под потолком, изображающим небо, после долгих разговоров, он, спаситель, наконец-то склонится над своей возлюбленной. Теперь его жизнь наполнилась до краев, и казалось, что уже нет места никаким желаниям. Где-то далеко шли бои, а Франческо Гонзага часами наблюдал за работой художников и декораторов, украшавших апартаменты. И когда мастера развернули разноцветные гобелены, в которых превалировали любимые Лукрецией коричневые тона, в памяти всплыла изысканная строчка Никколо да Корреджо, которая, казалось, написана специально для того, чтобы объяснить ему и Лукреции значение цвета и их дружбы:

    Е chi veste morel secreto sia…
    Непостижимы те, кто носит этот цвет коричневый…

    Лето подошло к концу. Тяжело заболел Юлий II, что тут же отразилось на военных действиях, уже нет прежнего воодушевления. Воспользовавшись этим обстоятельством, Лукреция едет на воды в Реджио поправить здоровье. Вероятно, воды были просто удобным предлогом, на самом деле она надеялась повидаться с маркизом, приехавшим из Боргофорте. Реджио означало надежду, и нежная природа рождала неясные предчувствия: что-то может произойти, но что? Если в непривычный час хлопала дверь, она бледнела и воображала, что это прискакал с севера всадник. Лукреция настолько любила Реджио, что 4 октября 1511 года, хотя уже закончилась эпидемия чумы, она отправила письмо в Остеллато, где в это время охотился Альфонсо, с просьбой разрешить ей остаться в Реджио и прислать туда детей Эрколе и Ипполито (он родился в 1509 году). «Дети останутся тут, такова воля хозяина», – последовал ответ Проспери. Папа выздоравливает, а значит, скоро возобновятся военные действия; мальчикам д'Эсте лучше оставаться в замке. Лукреция возвращается в Феррару, куда понаехало много новых знаменитостей и царит веселое оживление.

    Теперь, когда герцогиня хорошо отдохнула и чувствует себя совершенно здоровой, она готова вернуться к прежней жизни. С помощью маэстро Джерардо и маэстро Бартоломео она изобретает «неслыханные» фасоны; уроки Эрколе Строцци не прошли даром, у Лукреции развился отменный вкус. Она устраивает бесконечные балы и вечеринки с пением, танцами, играми. Пока жена веселится, Альфонсо, вооруженный только жезлом, предприняв атаку против войск понтифика при Ла-Бастиде, добивается победы, после которой его сравнивали с Геркулесом, вооруженным дубиной. По возвращении в Феррару ему пришлось сбрить волосы из-за ранения в голову, и не только двор, но даже весь город были больше захвачены разговорами о бритой голове, чем о доблести герцога. Подражая герцогу, некоторые придворные тоже обрили голову, и девушки не могли без смеха смотреть на эту «бритую компанию». А вот кардинал д'Эсте вернулся в Феррару с бородой, которая вызвала обсуждение даже при дворе в Мантуе и невероятно забавляла Изабеллу. Ее шутки не произвели никакого впечатления на высокомерного кардинала. «Ваша Светлость [Изабелла], – отвечает Ипполито, – должна запомнить, что мне никто не может быть указчиком». Однако эта маленькая размолвка не помешала кардиналу заручиться поддержкой сестры, чтобы вернуть часть своего имущества, оказавшегося в руках врага, и главное, флейты, «поскольку они обладают превосходными качествами, и мне было бы больно потерять их». Язык не повернется сказать, что жизнь при дворе была тусклой и безрадостной; все эти новые прически, наряды, шутки, любовные романы, праздники, флейты, виолы, ужины на открытом воздухе и дурачества клоунов занимали вни-мание всего герцогского двора. Лаура Гонзага и Лукреция д'Эсте проехали через Феррару по пути в Болонью и были встречены просто по-королевски. Народ приветствовал их, распевая песни, сочиненные специально по этому случаю:

    II Papa se sogna
    che volendo Ferrara
    perdera Bologna.

    Папе следовало знать:
    Хочешь Феррару получить,
    Придется с Болоньей расстаться.

    Французы, сновавшие туда-сюда через Альпы с сообщениями о последних военных новостях и рассказами о феррарских праздниках, с таким восхищением говорили о герцогине, что пробудили любопытство королевы Анны Французской и она захотела увидеть Лукрецию. Итак, после окончания войны планировалось нанести визит во Францию. Первой, кто узнал об этом, была Изабелла. Она засыпала Альфонсо вопросами: так ли это на самом деле, когда они поедут, каким путем, кого они возьмут с собой и так далее. Альфонсо ответил наилучшим образом, заявив, что она узнает обо всем в свое время. Правда, уже стали известны имена придворных дам, которые будут сопровождать Лукрецию в этой поездке, среди них были Кассандра и Джеронима, жена доктора Людовико Боначчьоло. Доктор входил в число тех, кто сопровождал Лукрецию, когда она впервые прибыла в Феррару из Рима, и только ему одному удалось остаться в Ферраре. Но визит во Францию так и не состоялся. Среди тех, кто с особым восторгом говорил о герцогине, был некий капитан Фондраглия и рыцарь Байярдо. Известный панегирик Лукреции, написанный преданным слугой, раскрывает сердце восхищенного рыцаря: «Каждому прекрасная герцогиня, являющаяся жемчужиной этого мира, оказывает особый прием, ежедневно дает балы и устраивает изумительные празднества на итальянский манер. Смею утверждать, что никогда прежде я не встречал такой блистательной принцессы; она красивая, доброжелательная, любезная, мягкая и обходительная. Она знает испанский, греческий, итальянский и французский языки, немного латынь и сочиняет на всех этих языках. Нет ни малейших сомнений, что именно благодаря этой самой даме ее умный и храбрый муж так хорошо справляется со своими обязанностями».

    Сама же Лукреция нашла собственный способ осуществления господства – с помощью присущей ей учтивости и обходительности. Она завоевывала власть, как тонко заметил французский наблюдатель, давая каждому почувствовать, – здесь улыбкой, там жестом, – что между ними существует тесная связь взаимопонимания. Теперь, когда она счастлива и свободна и мысль о маркизе пьянила ей голову, она перестала ощущать на себе подозрительные взгляды д'Эсте. Ей легко, как никогда прежде, дышалось в Ферраре. Она чувствовал себя свободной и независимой; даже в Риме она никогда не испытывала таких чувств. Лукреция невероятно благодарна этим очаровательным французам, а они не перестают удивляться контрасту между ее почти кощунственным происхождением и невинным лицом, доброжелательностью и мрачными рассказами о ее прошлом, изящной красотой и тяжелыми, припухшими веками. При дворе велись разговоры о поэзии, музыке и любви или, выбрав партнера, разучивались французские, итальянские или испанские танцы. Тени Бембо и Эрколе Строцци присутствовали во всех разговорах Лукреции. В атмосфере рыцарства и галантности герцогиня, одетая в восхитительный венецианский и флорентийский бархат, с волосами, украшенными драгоценными камнями, окруженная самыми красивыми женщинами города, при каждом удобном случае пела дифирамбы главному капитану вражеской армии Франческо Гонзага. Ну какой еще двор мог похвастаться такой галантностью по отношению к врагу? Во время приемов герцогиня не могла удержаться от похвал в адрес друга, и французам это казалось верхом галантности, воплощением обычаев Роланда и короля Артура. Позвольте заметить, что это, конечно, было преувеличением, поскольку нам известно, по какой причине Гонзага помогал Ферраре, но это поднимало боевой дух французов и феррарцев, ожидающих часа сражения и очарованных нежным голосом герцогини и улыбками придворных дам.

    Следующим событием стало появление Гастона де Фуа, молодого французского генерала, красивого и храброго; при виде его женщины приходили в неописуемый восторг. За время пребывания в Ферраре генерал поучаствовал во всех проводимых в замке праздниках. Из Феррары он проследовал в Болонью, осажденную папской армией, освободил семью Бентивольо и вновь вернулся в Феррару. Лукреция завладела его воображением. Генерал не мог устоять перед великолепием двора; со своей стороны он внес свойственную ему живость и энергию, как в свое время это сделал Александр VI в Ватикане.

    20 февраля 1520 года в Ферраре стало известно, что французы освободили Брест. Герцог устроил блестящий (исключительно для мужчин) ужин, а герцогиня дала бал. Этот год, отметивший начало иностранного господства в Италии, как ни один другой, отличался невероятным количеством праздничных торжеств и любовных романов. В то время как французы находились в Ферраре, союзники папы, испанцы, выгрузились в Неаполе. Их встретил роскошный и благопристойный неаполитанский двор. Вновь прибывшие делили время между занятиями военным делом и весельем, соревнуясь в любви, галантности, остротах и виршах. Эти воины в ожидании будущего сражения всеми силами старались понравиться дамам. Беда в том, что они слишком серьезно относились к собственным персонам, вызывая еще больший смех. Разве не был смешон маркиз де Пескара, муж Виттории Колонна, одетый в желтый бархатный камзол, украшенный вышитым серебром девизом, или в костюм из белой парчи и желтого атласа, расшитый перьями?

    Но всяким развлечениям когда-то наступает конец. Папская и испанская армии под командованием Раймондо де Кар дона (Франческо Гонзага продолжал болеть в Мантуе) двинулись вперед. Глаз было не оторвать от этого великолепия: превосходное оружие, камзолы, расшитые золотом, попоны, украшенные серебром и драгоценными камнями, бархат, парча, знаки отличия, плюмажи и, конечно, кони, главным образом арабские. Из Феррары вышлаармия, не такая блестящая, зато оснащенная артиллерией. Особую гордость Альфонсо вызывает пушка, названная «Юлианой», отлитая из обломков бронзовой статуи Юлия П. Герцог Альфонсо, или, как его называли соратники, Землетрясение, командовал артиллерией. Общее командование армией осуществлял генерал Гастон де Фуа.

    Армии сошлись 11 апреля 1512 года у Равенны. Бой длился с утра до четырех часов дня под непрерывный грохот артиллерийской канонады. Вот что об этом сражении писал своему брату Якопо Гуиччиардини: «Это было ужасно… каждый удар сносил шеренгу врага, поднимая в воздух отдельные части человеческих тел: оторванные головы в касках, руки и части туловищ». Храбрость французско-феррарской армии не могла сравниться с невероятной отвагой испано-папской армии, продолжавшей героически сражаться под ураганным огнем. Опьяненные боем, в состоянии своего рода воинственной эйфории, воины умирали с улыбкой на губах. Этот кровавый день закончился гибелью десяти тысяч человек, и среди них одним из первых погиб генерал Гастон де Фуа. Вечером И апреля испанцы были выбиты из Равенны. Город подвергся страшному разграблению. Все богатство папской армии, серебро, лошади, оружие, драгоценные камни и 300 тысяч дукатов досталось в качестве трофеев французам, оставшимся в живых. Да, их шеренги заметно поредели, и вскоре Ариосто написал:

    Вдовы повсюду во Франции,
    В трауре, с заплаканными лицами.

    Гастон де Фуа был 12 апреля похоронен в Ферраре, и его похороны явились настоящим апофеозом рыцарства. Со смертью генерала судьба отвернулась от французов. Новый командующий, монсеньор ла Палисс, не снискал авторитета в армии. Начались разногласия между французами и ландскнехтами, присланными императором Максимилианом в помощь Альфонсо. В это же время в Риме начались беспорядки, и Юлий II приготовился защищать замок Сант-Анджело. Швейцарцы под командованием кардинала Шиннера, двинувшиеся на защиту папы, уже переходили Альпы.

    По всей Италии вспыхнули антифранцузские восстания. Сначала Генуя, за ней Римини и Равенна освободились из-под власти французов. Швейцарцы, испанцы и итальянцы, поспешившие им на помощь, освободили Парму, Пьяченцу, Павию и даже Асти, являющуюся частью наследия французской короны. Прошло меньше двух месяцев со дня победы в Равенне, а французы уже ушли за Альпы, оставив о себе героическую память. Юлий II, вдохновитель и организатор движения сопротивления, сиял от счастья, когда римляне скандировали на улицах: «Юлий! Юлий!»

    Феррару ожидали бурные времена. В распоряжении Альфонсо была артиллерия, большое число пленных и довольна значительная армия. Как только Альфонсо остался один, без союзников, он сразу же отошел за стены Феррары и затаился, стараясь не раздражать папу. Шли дни, а предпринятая им политика не давала результатов. Ему следовало принять адекватное решение, не дожидаясь инициативы со стороны папы, что в сложившейся ситуации могло грозить Ферраре бедой. Прикинув возможные варианты, Альфонсо решил, что наилучшим вариантом в сложившейся ситуации окажется раскаяние. Нужно отправиться в Рим и, разыграв сцену повиновения, просить о помиловании. Изабелла д'Эсте взяла на себя ответственность за переговоры с папой о безопасности Альфонсо. Юлий II согласился принять герцога, пообещав, что ему ничего не угрожает в Риме. Изабелла привозит в Феррару папское разрешение, и город встречает ее словно освободителя.

    24 июня 1512 года герцог Феррарский, оставив управление городом на Лукрецию и кардинала Ипполито, вместе с Фабрицио Колонна отправляется в Рим. Они приезжают в Рим 1 июля и останавливаются во дворце Сиджизмондо Гонзага. Федерико Гонзага, племянник Альфонсо, живущий в Риме на правах заложника, сообщает им обнадеживающие новости о настроении папы. Вначале, казалось, все идет как надо. 9 июня Альфонсо, одевшись соответственно случаю (все-таки он шел каяться), отправился в консисторию, чтобы предстать перед папой. Последовала одна из тех сцен покаяния, которые устраиваются во имя Божественной силы и, следовательно, не оскорбляют достоинства кающегося. После долгих мучительных дней, проведенных в неопределенности, прощение понтифика вызвало у Альфонсо слезы облегчения. Отлучение от церкви было снято со всех членов семейства д'Эсте и с герцогства в целом; церемония закончилась ужином в доме кардинала Луиджи Арагонского. Теперь оставалось только выяснить условия мирного договора.

    Когда папа выставил условия, стало ясно, что ни о каком послаблении не может быть и речи. Освобождение дона Ферранте и дона Джулио оказалось самым простым из выдвинутых условий (хотя Изабелла ратовала за освобождение младших братьев, в данной ситуации это условие казалось ей «неподходящим»). Но это было ничто по сравнению с основным требованием. Альфонсо должен отказаться от Феррары в пользу папы, получив взамен Асти. Это означало крах династии д'Эсте, а на это Альфонсо никогда не согласился бы. Герцогу не оставалось ничего другого, как бежать из Рима и укрыться в Марино, крепости Колонна, прекрасно известной папе, поскольку ему самому часто приходилось скрываться там во времена Александра VI. В то время как Юлий II изрыгает проклятия на голову герцога, семья Колонна отплачивает Альфонсо за гостеприимство, которое он в свое время оказал главе их семьи, скрашивая его вынужденное заточение охотой и веселыми пирушками. Но пора приниматься за дело. Ал ьфонсо пишет в Феррару, что в скором времени вернется домой.

    В конце августа в Бари от болезни умирает тринадцатилетний сын Лукреции Родриго Арагонский, герцог де Бисельи. Узнав страшную новость, Лукреция немедленно удаляется в монастырь Сан Бернардино, но эту рану исцелить непросто.

    Лукреция всегда помнила о своем маленьком сыне, и Григоровий только по причине душевной глухоты мог обвинять ее в отказе от сына. Разве могла она забыть об этом необыкновенном свидетельстве любви между ней и герцогом де Бисельи! Даже находясь в разлуке с сыном, Лукреция продолжала нежно заботиться о нем; в архиве д'Эсте хранятся документы, свидетельствующие о привязанности герцогини к Родриго. Она назначала управляющих, следила за тем, как они ведут дела в герцогстве Бисельи и, если ее что-то не устраивало, меняла управляющих.

    Лукреция не ограничивалась заботами о герцогстве; не в меньшей степени она заботилась о ребенке. С самого раннего возраста Родриго был передан на попечение веселой и простодушной няне Катерине. Отправляя подарки сыну, Лукреция никогда не забывала о Катерине. Из расходных книг Лукреции видно, какие подарки делались тем, кто опекал ее маленького сына: вышитые рубашки, бархатные камзолы, шелковые шляпки, игрушки и детские шпаги из позолоченного дерева в отделанных бархатом ножнах. Пожалуй, чаще всего Лукреция посылала подарки Изабелле Арагонской, герцогине Бари, при дворе которой рос маленький Родриго. Великолепная экс-герцогиня Миланская заботилась не только о сегодняшнем дне ребенка, но и о его будущем. Энергичная и откровенная, она содержала один из известнейших дворов, где смело бросала вызов надвигающейся старости. Она часто бывала в Неаполе и, вероятно, брала с собой сына герцогини Феррарской. Лукреция и туда посылала подарки. Самый оригинальный подарок Лукреция сделала дочери Изабеллы – красавице Боне Сфорца, впоследствии ставшей королевой Польши. Это была кукла – «маленькая деревянная девочка, копия настоящей», одетая как Лукреция. Спустя несколько лет Франциск I отправит Изабелле д'Эсте такую же куклу, только «одетую как маркиза».

    Лукреция ужасно тосковала по сыну. В 1504 году она попыталась привезти его в Феррару. Увы, из этого ничего не вышло. Известно, что 24 июля 1506 года Лукреция собиралась поехать в Лорето, чтобы встретиться с герцогиней Бари и маленьким Родриго и забрать ребенка с собой в Феррару. Но именно в то лето был раскрыт заговор дона Джулио, и не могло быть и речи ни о каких поездках.

    Теперь же Лукреции оставалось только плакать и молиться. Кардинал Ипполито навещал ее в монастыре, ине было никакого способа скрыться от него. Она должна была выслушивать его равнодушные соболезнования и делать вид, что радуется скорому возвращению Альфонсо. Кроме того, пора было заняться траурной одеждой, и ей пришлось принимать портних. И наконец, следовало распустить маленький двор герцога де Бисельи в Бари и вступить в наследство.

    Лукреция не отваживается слишком долго соблюдать строгий траур. Выяснив, что Альфонсо действительно скоро приедет в Феррару, она переодевается в коричневые тона. Альфонсо под прикрытием Просперо Колонна, кузена Фабрицио, выехал из Марино 20 сентября. Колонна предполагал присоединиться к испанской армии на севере Италии. По прибытии в Тоскану Альфонсо прощается с Колонна и, изменив внешность, тайно пробирается по папской территории. Ариосто, по свидетельству Каталано, с несколькими феррарцами выезжает встретить герцога в Тоскану. Он тревожно вслушивается в ночную тишину и каждый раз, заслышав топот копыт, воображает, что на них наступает враг. Зато Альфонсо лишний раз доказал, что его нервная система в порядке. Полностью одетый, он крепко спал на соломенном матрасе. Перед появлением в Ферраре Альфонсо переоделся. Не мог же он позволить себе появиться в городе в нищенских лохмотьях.

    Собравшийся на площади народ под звон колоколов радостно приветствовал возвращение герцога Феррарского. Жена ожидала его во дворце. Альфонсо с трудом выдержал радостные объятия членов семьи, а затем изъявления почтения прибывших гостей. Эрколе и Ипполито, пребывая в состоянии немого обожания, не отрывали взглядов от отца (Ипполито впоследствии станет кардиналом). Несмотря на царившее вокруг радостное оживление, герцог уже обдумывал планы ведения войны против папы. В этот день он долго совещался с кардиналом Ипполито, и принятое решение явственно читалось на их лицах.

    Ипполито заинтересован в кардинальской шапке, которую он чудом сохранил в период создания совета кардиналов-раскольников, и теперь решил ее передать брату.

    Сам он хотел занять нейтральную позицию, отправившись в далекое епископство в Венгрию. Альфонсо серьезно занялся вопросами вооружения имевшейся в его распоряжении армии; Лукреции даже пришлось заложить кое-что из своих драгоценностей. В настоящее время на посту главного капитана папской армии находился племянник Юлия II, Франческо Мария делла Ровере, герцог Урбинский, бывший зятем Гонзага Мантуанского. Он передал Альфонсо, что будет действовать против него «как можно мягче». Но те, кто видел папу при штурме Мирандолы, предвидели неизбежность падения Феррары. В конце февраля, когда папская армия уже выступила в поход на Феррару, Юлий II неожиданно умирает.

    За время десятилетнего правления он неоднократно доказывал свою неординарность, проявлявшуюся даже в свойственной ему несдержанности. Его царствование было отмечено многими достижениями, говорящими о величии его души. При нем была осуществлена закладка нового собора Святого Петра, появились «Stanze» Рафаэля в Ватикане, «Моисей» Микеланджело и роспись Сикстинской капеллы, начались серьезные изменения, приведшие в итоге к реформе церкви, и велась борьба с иностранным засильем в Италии. Он не боялся жизни и мужественно принял смерть. Он не забыл кардиналов-раскольников, источник постоянного раздражения; они могли повлиять на следующий конклав, и Юлий II слабым голосом, но в сильных выражениях требовал ни в коем случае не ослаблять и не разделять силы церкви. Он уговаривал кардиналов выбрать следующего папу законным путем, каялся в совершенных грехах и заявил, что искренне прощает своих врагов. Юлий II умер 21 февраля 1513 года. Рим оплакивал понтифика. Длинные очереди выстроились к собору Святого Петра; люди хотели последний раз увидеть того, кто вызывал их доверие.

    А вот в Ферраре людям хотелось звонить в колокола и возносить благодарственные молебны. Конец войне! Несмотря на настойчивые требования герцога Альфонсо поостеречься демонстрировать столь явно свою радость, Лукреция переходила от одного алтаря к другому, воздавая хвалу Господу за освобождение мира от «этого Олоферна», посылая его «вести войну в другом месте». Когда стало известно, что вновь избранным папой стал друг д'Эсте – Лев X, Феррара не смогла сдержать радостного возбуждения. Вновь избранным папой стал Джованни дей Медичи, сын Лоренцо Великолепного, давший впоследствии название целой эпохе и присвоивший себе достижения Юлия II. Позже Лев X стал тайным врагом Феррары, хотя из-за природной трусости не отваживался открыто заявлять об этом. Секретарями нового понтифика стали Садолето и старинный друг Лукреции Пьетро Бембо. Разве мог Бембо забыть Феррару? Конечно же нет. Он был рад возможности оказывать помощь и поддержку Лукреции, и добился восстановления ее во всех правах, которые она имела при Александре VI. Мало того, ему удалось уговорить папу на конфирмации стать крестным отцом маленького Эрколе. В связи с этим событием Лев X прислал ребенку медаль с изображением Геркулеса, сражающегося с гидрой.

    Однако папа не спешил снять с герцога Феррарского обвинения, выдвинутые Юлием II. Лукреция считала, что папа руководствуется осторожностью, затягивая с решением этого вопроса. Такого же мнения придерживались и купцы, вернувшие заложенные Лукрецией драгоценности. По их мнению, «дела Феррары» находились теперь «в совершенно другом положении, чем в те времена, когда герцогиня закладывала драгоценности». Опасность войны миновала, и жизнь постепенно входила в привычное русло. К этому периоду относится серебряная медаль с изображением Лукреции и Альфонсо. До недавнего времени считалось, что это изображение не могло быть сделано с натуры. Тем, кто знаком с портретами герцогини, совершенно ясно, что ее профиль, изображенный на медали, является точной копией медали, на которой она изображена с волосами, заплетенными в косу и покрытыми тончайшей сеткой, или почти точной копией того портрета (с той лишь разницей, что на нем она изображена анфас), где она сидит в окружении придворных дам. Художник не смог соблюсти пропорции, и на портрете довольно большая голова герцогини резко контрастирует с небольшими головками придворных дам, располагающихся у нее за спиной; зато найдено умное решение относительно фигуры маленького Эрколе.

    Даже если не рассматривать этот портрет с точки зрения реального сходства с Лукрецией, он дает нам представление об окружении герцогини, об изяществе и богатстве тиранов начала XVI века. Феррара и семья д'Эсте видела, сколь послушна Лукреция их воле, хотя их победу следует скорее отнести к обстоятельствам, продиктованным тем временем, нежели к ее искреннему согласию. Теперь, когда в пылу войны Альфонсо едва не потерял герцогство, он решил вернуться к политике «равновесия сил», проводимой его отцом, старым герцогом Эрколе, но, приспособив ее к новой ситуации (правда, от военных учений он так никогда и не отказался). В отличие от мужа Лукреция продолжила исполнять роль герцогини, как и прежде. Франческо Гонзага решил, что излечился от сифилиса, и сообщил придворным, что готов «осуществлять брачные отношения». Его желания могли касаться как собственной жены, так и новых любовных романов… и он мог запереть маленький дворец, смотрящий на заливные луга, и попробовать забыть мечты и легкомысленные планы, на которые однажды вдохновила его любовь.

    Глава 12

    Эпоха мира и благоденствия

    Последние годы жизни Лукреции до пределов заполнены любовью (я не имею в виду супружеские отношения). Она никогда не уставала от общественных обязанностей, занимаясь такой важной проблемой, как рассмотрение обращений подданных. Я готова оспаривать утверждение историков, умаляющих ее способность заниматься общественной деятельностью, и в то же время не могу назвать иначе, как откровенной лестью приписываемые Лукреции благоразумие и чистоту, о которых пишет в посвящении к полному сборнику поэтических произведений Эрколе Строцци, выпущенном в 1513 году, Альдо Мануцио. Я не берусь сравнивать Лукрецию с Изабеллой д'Эсте, но она добросовестно выполняла возложенные на нее обязанности вплоть до 1518 года, когда Альфонсо переложил это бремя на себя, чтобы уберечь ее от усталости и болезней.

    Она всегда готова участвовать в общественных мероприятиях то ли в силу своего положения, то ли потому, что получала от этого удовольствие. Теперь, по прошествии времени, она могла позволить себе развлекаться так, как ей того хотелось. В праздничные дни она могла покинуть герцогский зал, чтобы слегка перекусить в назначенный доктором час, а затем опять вернуться и досмотреть пьесу или танец. В какой-то момент танцы и театральные представления вышли из моды, и их заменили разные игры, такие, как фанты, секреты и прочее. К примеру, мужчины вроде Ариосто или Бембо в полной мере владели искусством использовать вольности, позволительные в этих играх, незаметно нашептывая дамам любовные слова. Придворные Феррары, вероятно, занимались тем же самым с той лишь разницей, что не обладали литературными талантами. Вероятно, эти игры пользовались популярностью по той простой причине, что давали возможность допускать милые вольности. Игры играми, но музыка тоже не была забыта. Ежедневно давались великолепные концерты; Лукреция никогда не изменяла красивым голосам и хорошим танцевальным школам. Тромбонсино и Никколо из Падуи, Далида де Путти и музыкантша Грациоза Пио; балерины – валенсийская девушка Катерина, Никола и славянин, вероятно, русский, танцор Дмитрий; герцогине нравилось быть в окружении этого «гарема», одетого в золотой тюль, шелка и драгоценности. Оживление вносили карлики и шуты; Ариосто упоминает шута Сантино, известного своими умными эпиграммами и рассказами. Вечером, после ужина, женщины и дети усаживались за столом, и тут откуда ни возьмись карлик. Оглядит всех своими живыми маленькими глазками и начинает рассказ об Эзопе. Лукреция, придворные дамы и дети слушают его в радостном изумлении, а он играет свою роль, по словам придворного, в точности как «волк, дающий наставление овце».

    От басен Сантино герцогиня переходила к проповедям монахов, известных своим красноречием. Монастырь Сан Бернардино был по-прежнему ее любимым духовным домом, и она уходила туда в дни, предшествующие большим праздникам. Внутренние дворы дворца Ромеи тихи и приятны; зимой сюда проникали солнечные лучи, а летом можно было спрятаться в тени под арками, и здесь всегда можно укрыться от ветра и дождя. В маленьком внутреннем дворике XIV века росли белые цветы с четырьмя лепестками с сильным запахом (они растут там и по сей день, и в мае монахини украшают ими статую Мадонны). Такой запах рождает доверие, и в этом они походили на ту картину, которую Лукреция могла видеть из своей комнаты, – монастырский сад и жилища простых людей. Гармония не нарушалась до тех пор, пока перед ее мысленным взором не появлялась картина: группа таинственных фигур, сгрудившихся вокруг тела Эрколе Строцци (ночь, подобная всем ночам, несущим смерть в тени римских церквей).

    Эти мысли разгоняли молитвы монахинь Лауры, Ефросиньи и дочери Валентинуа, походившей на отца не только лицом, но и талантами и гибкостью ума. Воздух в июне прозрачен, и отчетливо доносятся все звуки. Вот стукнули монастырские ворота. Раздался шелест юбок послушницы, преисполненной самых добрых намерений. Открывается дверь, и на пороге дамы, приехавшие навестить герцогиню. Дверной проем неожиданно заполняется модницами, и в комнату Лукреции заходит Лаура Гонзага. Лукреция, вся в черном, лежит на кровати и просит извинить за неважное самочувствие. Они говорят о моде; Лаура описывает последнее изобретение Изабеллы д'Эсте.

    В нарядах Лукреции явственно ощущалось влияние международной моды; некое причудливое смешение испанской, римской, неаполитанской, феррарской, французской, ломбардской и мантуанской моды и конечно же самые разнообразные драгоценности. Пышное великолепие и богатство являлись для Борджиа неотъемлемой частью внутреннего раскрепощения личности. Через Альдобрандино дель Сакрато, французского посла, Лукреции передавали золотые цепочки наитончайшей работы, которые переливались подобно сверкающей реке под ее проворными пальцами, когда она читала какую-нибудь книгу из своей личной небольшой библиотеки, например Петрарку или «Asolani» Бембо, поэмы Строцци, испанские песни, рассказы о приключениях, духовную литературу. То она вдруг принималась читать книгу по философии, сотни раз повторяя фразу «внешний вид вещей, среди которых мы живем…», и оставляла в этом месте закладку, сделанную из «девяноста жемчужин среднего размера». Все окружавшие Лукрецию вещи отличались высочайшим качеством изготовления. Стоит только упомянуть об ожерельях из крупных драгоценных камней, каскадах жемчуга, множестве колец и браслетов, сотнях пряжек и застежек из золота и эмали, медалях, изумрудах, рубинах, сапфирах, бриллиантах, рубинах, жемчуге, сердоликах и кораллах. А такие нужные вещи, как серебряная чернильница, черный бархат и пояс из золотых пластинок, маленькие коробочки и массивные золотые и серебряные сосуды с редкими мазями и притираниями, пестики для растирания косметических средств, гребни из слоновой кости с серебром, зеркала в серебряных рамках, украшенных узором из листьев.

    Когда приходит время читать молитвы, бледные пальцы Лукреции перебирают золотые четки или серебряные с позолотой, рубиновые из сердолика или перламутровые. Она открывает молитвенник в переплете зеленого бархата и золотыми застежками. На рукописных пергаментных страницах сделаны изумительные миниатюры, и они помогают Лукреции обратиться мыслями к Богу. Украшенные драгоценными камнями кресты, медальоны, потиры и ракии, привезенные из Рима, украшают часовню в Ферраре. Один из капелланов, дон Рональде или дон Барталомео, в золотой ризе, отделанной бархатом и парчой, с благоговением перебирает золото и драгоценные камни, сияющие во славу Господа Бога, и запах ладана, смешанный с изысканной косметикой, заставляет Лукрецию мысленно погрузиться в молитву.

    Лукреция никогда не чувствовала себя ферраркой. Она дала городу детей, служила ему, пользовалась за это уважением, но никогда не испытывала чувства привязанности к Ферраре. Она постепенно привыкла к местному климату, но так и не смогла понять мрачные картины Козимо Тура и суровую духовность Эрколе де Роберти, представителей традиционной школы искусства Феррары (занимаясь украшением апартаментов, она обращалась к изящному искусству Джерофано и его школы). Интересно, что при этом она не могла понять ни Ариосто, ни последователей изысканной поэзии Серафино Акуилано. Ей было не дано понять страстную силу этого города, необычность широкого неба, словно заколдованную природу, магические картины из пышных цветных облаков – все то, что оживлял гений Ариосто.

    Этим фантастическим картинам Лукреция противопоставляла знакомые картины Испании. Любой человек, каким-то образом связанный с родиной Борджиа, мог рассчитывать на защиту и помощь Лукреции. Когда дон Энрико Энрикес, отец герцога Гандийского и кузена короля Испании, был проездом в Ферраре, Лукреция подарила ему украшенный драгоценными камнями кубок. Она делала подарки испанским послам, влиятельным лицам и прелатам, приезжавшим в Феррару. В бухгалтерских книгах Лукреции содержатся ежедневные отчеты о подарках, сделанных испанцам: шевалье из Санта-Крус, графу Стабелла, шевалье Габанулласу и многим другим. Она стремилась окружить себя испанцами, но так, чтобы по возможности не раздражать националистических чувств Альфонсо. Среди них был ювелир Мигуэль, грум Бальдассар, гравер Санчо и ювелир мессир Франциско.

    Лукреция состояла в дружеской переписке с герцогиней Гандийской. В феврале 1515 года один из информаторов Ипполито писал из Рима: «Здесь находится испанец, прибывший из Испании с двумя ящиками товаров для нашей герцогини от герцогини Гандийской; один с духами и маслами, а другой с различными сладостями». Бергамот и жасмин, засахаренные фрукты, миндаль и мед, должно быть, несли Лукреции вкус и запахи Испании. В ответ она отправляла невестке коралловые четки, которые пришлись как нельзя кстати; теперь, когда законный наследник, Хуан II, достиг совершеннолетия, герцогиня Гандийская вместе с дочерью Изабеллой удалилась в монастырь. Любовь Лукреции к Испании была общеизвестна. По словам одного из флорентийских информаторов, когда шевалье Кавриана оказался в Испании при дворе католического короля, он встретил там молодого герцога Гандийского и «тут же перед его мысленным взором возникло лицо герцогини Феррарской, настолько герцог был похож на нее». Должно быть, читая эти строки, у Лукреции вскипала кровь Борджиа. Лукреция, как любой другой, кому с детства была уготована удивительная судьба, но затем стало ясно, что этому не суждено сбыться, пыталась найти равновесие и гармонию с помощью того, что было под рукой: сомнительной дружбы, ложных доводов. Даже достигнув прочного положения в жизни, Лукреция не могла расстаться с иллюзорной уверенностью, что в Каталонии она была бы намного счастливее, чем здесь.

    Она с детства любила цветы и лучше всего чувствовала себя на природе. Стоило установиться теплой погоде, как Лукреция с Альфонсо отправились в длительное плавание по реке. Вместе с ними были придворные дамы, не были забыты певица Далида де Путти, танцор Дмитрий и женщина-шут Катерина Матта. Путешествие длилось с весны до осени. Какое счастье плыть по узким речным протокам под молочно-белым весенним небом. Легкий бриз проносится над водой. Судно тянут мулы или лошади, и оно медленно движется по мелководью. Обычно плыли в Бельригуардо. «О Belriguardo d'amore», – пел позже Джан Баттиста Джуарини, и, вероятно, такое же чувство испытывала Лукреция, завидев самую прекрасную из летних резиденций д'Эсте, дом, утопающий в зелени. Приятное, совершенно не утомительное путешествие подошло к концу. Лукреция видит герб д'Эсте, поддерживаемый двумя ангелами (его и сейчас можно увидеть), а дальше, за открытыми воротами, огромный двор, готические окна величественного здания, центральная аллея, сверкающий фонтан. Она любила бродить по залам, лоджиям и галереям, среди произведений искусства; картины времен Леонелло, «Психея» Лаззаро Гримальди, фрески Эрколе де Роберти, ради которых даже герцог Эрколе откладывал государственные дела. В часовне, расписанной Козимо Тура (он изучал в Бресте магическую манеру письма да Фабриано), было сто сорок пять ангелов, отцов церкви и апостолов.

    Но настоящее наслаждение Лукреция испытывала в огромном парке Бельригуардо с его воздушным великолепием, искусно созданным садовниками, художниками и архитекторами, с прудами, в которых плавали рыбы, фонтанами, водопадами, аллеями, деревьями, кустами и цветами. Да, она испытывала удовольствие, гуляя в парке, но это вовсе не означало, что ее, как Вергилия, тянуло к земле. Аркадия в понимании Лукреции, если она существовала, являла собой изящный небольшой луг, на котором синьоры и синьорины, одетые в атлас и бархат, собираются в тени величественного бука, а под ногами у них струится ручеек, «прозрачный, чистый и мелодичный», как в стихах Петрарки. Они перечитывают «Asolani» Бембо и обсуждают проблемы платонической любви. Кто-то из синьоров берет лютню и начинает петь; возможно, близкий друг Лукреции Грациозо Пио, знаменитый миланский красавец. Яркие башни Бельригуардо привлекают их внимание, вызывая мысли о дворе, и заходит разговор о предстоящих балах. Лукреция в прекрасном расположении духа и хочет видеть вокруг себя только счастливые лица. Она дарит Пио драгоценные камни для его дочери Беатрис и устраивает танцевальные вечера и званые ужины в честь ее помолвки. Триста комнат Бельригуардо переполнены гостями. В перерыве между музыкой и танцами кто-то замечает, что жених опаздывает, и тут же слышится иронический шепот: «Пока стакан не осушил, не говори, что не пролил». Говоривший был, естественно, другом Изабеллы д'Эсте.

    Слухи о событиях в Ферраре теперь разносил не только верный Бернардино Проспери, но и придворный, друг маркизы Мантуанской, Баттиста Стабеллино, посредственный гуманист, но крайне язвительный человек, подписывавший свои письма Demogorgonили Apolloи принадлежавший к направлению, основанному на философской системе эпикурейства. Эта система, на три четверти – шуточная, а на одну четверть – грустная, была основана на принципе: «Сейте радость и веселье, чтобы не умереть от меланхолии». Последователи учения брали шутливо-эротические псевдонимы. Известные женщины Феррары и Мантуи (включая Изабеллу д'Эсте) прятались под именами мадонна Бланда, мадонна Амата и мадонна Рисибиле. В их кругу разрешалось вести только легкие, веселые беседы и рассказывать смешные анекдоты, но герцогине Феррарской казалось, что их разговоры трудно назвать изящной светской беседой. Лукрецию, например, покоробил злобный смех, вызванный тем, что при игре в карты Лукреция и ее фавориты использовали в качестве ставок марципаны и фаршированных цыплят, которые победители и проигравшие вместе съедали после игры. И все были довольны. Сельская местность способствовала такого рода играм. В тех случаях, когда герцогиня не могла выехать вместе с двором в Бельригуардо, она отправлялась в Бельфьоре, в большой загородный дом, украшенный фресками феррарских художников XIV века и окруженный знаменитым парком, в котором водилась разная дичь, от зайцев до коз, лис, кабанов и даже волков. Из парка она шла в импровизированный замок, построенный на месте разрушенной крепости, по аллее, засаженной соснами, и выходила в большой сад. Самой известной местной достопримечательностью был бассейн, снабжавшийся водой из По. Так и видишь, как герцогиня вместе с девушками плещется в воде, подальше от любопытных глаз придворных.

    Но вот пришла зима, открыв сезон официальных празднеств. Лукреция обязана находиться в замке, и самым длинным путешествием будет теперь поездка по городу. В зимние месяцы она иногда проводила время в монастыре Сан Бернардино. В 1516 году во время ужина в великолепном дворце Костабили Лукреция вновь повстречала брата Джулии, кардинала Фарнезе. Он вырос, набрался мудрости и опыта и подавал большие надежды (стал впоследствии папой Павлом III). Лукреция и кардинал вели беседы о событиях давно минувших дней. Они говорили о Джулии (Лукреция поддерживала с ней отношения и переписывалась вплоть до 1518 года) и вспоминали Рим. За четырнадцать лет произошли серьезные изменения, отразившиеся в том числе и на людях, но, казалось, стоит закрыть глаза, и услышишь голос Александра VI, обращающегося к своему кардиналу-казначею.

    Еще остались в живых кое-кто из мира Александра VI, но самой энергичной оказалась Ванноцца Катанеи. Креп-ко цепляясь за жизнь, она осела в Риме и с недавнего времени целиком посвятила себя благотворительной деятельности. Она помогала церквям, но благодаря материнскому инстинкту больше внимания уделяла больницам, особенно больнице Консолационе. Она установила там массивный серебряный бюст Валентинуа, словно стараясь оградить его от забвения (хотя, по всей видимости, он стал добычей одного из ландскнехтов Фрунсберга, разграбивших Рим в 1527 году). Ванноцца очень любила украшения, но теперь они не имели для нее никакого значения, и по ее просьбе ювелир превратил эти золотые и серебряные украшения в церковную утварь. Она заказала Андреа Бреджо мраморную скинию, точную копию Сан-Джиакомо-дели-Спагнуоли, с канделябрами, фризами и арабесками, последовавшими за витиеватым стилем ломбардских декораторов, и удовлетворявшие вкус женщин древности. Для церкви Святого Джона Лютеранского Ванноцца сделала серебряную скинию, украшенную жемчугом, бриллиантами и бирюзой, которые во времена Александра VI оттеняли белизну ее кожи. Она поссорилась с ювелиром Нардо Антониаццо, который заявил, что она должна заплатить ему больше за изготовление серебряного креста. Ванноцца ничуть не изменилась, несмотря на падение Борджиа, и даже такие историки, как Джовио, узнавший ее только в последние годы жизни, отзывался о ней очень хорошо.

    Ванноцца правильно оценивала свои возможности, и свидетельство тому переписка с Лукрецией, где она никогда не позволяла себе каких-либо неуважительных слов. Только несколько писем было обнаружено в архиве д'Эсте, датированных 1515 годом, и, вероятно, они не представляют особого интереса. Самая откровенная фраза в этих письмах «ваша счастливая и несчастная мать» непосредственно перед подписью. Письма Ванноццы содержат советы и просьбы (редко для себя, чаще для своих протеже). В числе прочих просьб есть та, что касается непосредственно семьи. Джофре, живущий тихой провинциальной жизнью владельца небольшого поместья в Скуиллаче, отправил своего десятилетнего незаконнорожденного сына к матери в Рим. Ванноцца приняла мальчика с распростертыми объятиями, но, понимая, что ее жизнь подходит к концу, написала Лукреции и кардиналу Ипполито, спрашивая, не могли бы они взять ребенка в Феррару после ее смерти, где «его могли бы вырастить для того, чтобы он мог служить вашему прославленному дому». Мы не знаем, что на это ответила Лукреция. В 1517 году Джофре умер в Скуиллаче в возрасте тридцати шести лет, о чем Лукрецию известил старший сын брата, дон Франческо. Не прошло и года после смерти Джофре, как умирает Ванноцца. 24 ноября 1518 года Рим узнает о ее смерти.

    «Мессир Паоло, – выкрикивал герольд, – сообщает, что Ванноцца, мать герцога Гандийского, скончалась; покойная принадлежала к братству Джонфалоне».

    Услышав сообщение, в котором не упоминались ни Валентинуа, ни Лукреция, члены братства занялись подготовкой похорон. Ванноццу похоронили в церкви Санта-Мария-ин-Пополо. Ей оказали почести не только потому, что она была матерью герцога Валентинуа, герцога Гандийского, принца Скуиллаче и герцогини Феррарской, но и потому, что была набожной, доброй, умной и дожила до преклонных лет. В соответствии с волеизъявлением Ванноццы следовало в течение двухсот лет служить мессы в Санта-Мария-ин-Пополо. По окончании указанного срока убрали даже могильную плиту; память о женщине Александра VI была передана историкам.

    Лукреция укрылась в Сан Бернардино и распорядилась, чтобы никто не заговаривал с ней о постигшей ее утрате. Не имело никакого смысла говорить с людьми, которые даже не представляли, что значила для нее мать. Это был удачный момент для того, чтобы забрать сына Джофре, но в архиве Феррары я не нашла никаких упоминаний о мальчике. Правда, в бухгалтерских книгах Лукреции за 1518 год есть упоминание о «Джеронимо Борджиа», паже. Но в последующих документах о нем говорится как о сыне Чезаре Борджиа. Маленький Джеронимо был веселым мальчиком, которого нежно любила не только Лукреция, но и Ал ьфонсо «за его богатство». Он осел в Ферраре, построил дом, женился, прожил жизнь и умер. Наследники династии, предназначение которой Александр VI видел в завоевании Европы, были немногочисленны и разделены. Луиза Борджиа воспитывалась во Франции, Хуан Борджиа, третий герцог Гандийский, ставший отцом святого Франциска Борджиа, одного из создателей ордена иезуитов, тоже жил в Париже, а дети Джофре в Южной Италии. Младший сын Александра VI, Родриго, был скромным священником в Кампании, а в Ферраре, кроме Лукреции, жили дочь Валентинуа, ставшая монахиней, Джеронимо и римский инфант.

    Читатели должны помнить сложные обстоятельства, связанные с рождением инфанта, неоднозначность его происхождения и вопрос в отношении двух папских булл, касающихся римского инфанта. Интерес к личности Джованни Борджиа начинается и заканчивается его рождением. В чем же кроется причина трагически сложившейся жизни Джованни? Следует ли отнести его ослабленную психику за счет непонятного происхождения или неправильного воспитания, повлиявшего на умственную отсталость Джованни? Историки, не обнаружив следов мальчика в период между смертью Александра VI и 1518 годом, предположили, что он жил с одним из кардиналов Борджиа в Риме или Неаполе. Вновь обнаруженные документы, относящиеся к 1506 и 1508 годам, свидетельствуют, что в 1505 году он появился в Ферраре и затем был отдан на попечение Альберто Пио, на Капри. В октябре 1506 года приближенный герцогини «отправился на Капри, чтобы забрать Джованни Борджиа с вещами». Так записано в бухгалтерской книге Лукреции.

    В это время был раскрыт заговор дона Джулио, и, хотя Пио остался в стороне, он намекал на свое враждебное отношение к семейству д'Эсте. Инфанта перевезли в Феррару и поселили в замке. У него был свой двор, выдающийся учитель – гуманист Бартоломео Гротто, доверенное лицо, грум и даже шут, которого Лукреция одевала за собственный счет. Из бухгалтерских книг Лукреции можно проследить каждый день жизни инфанта. Он ужасающе быстро изнашивал чулки, рубашки и головные уборы. Как-то он попросил у Лукреции разрешения отдать кое-что из одежды бедному испанцу, и она, естественно, разрешила это сделать. Был случай, когда учителю понадобились книги, Вергилий и латинская грамматика, чернильница и разные канцелярские принадлежности, и этот вопрос тоже был решен положительно. Д'Эсте согласились, чтобы мальчик жил в Ферраре, что, безусловно, благотворным образом сказалось на его развитии. Хочу напомнить, что две папские буллы в отношении его рождения ограждали герцогиню Феррарскую от неуместных догадок в ее адрес. Кстати, следует учитывать, что Альфонсо, а за ним и его дети с трудом переносили инфанта, можно сказать, ненавидели его. Другими словами, Лукреции позволили оставить мальчика в Ферраре, но наложили запрет на его имя, причем это касалось даже невероятно охочих до сплетен информаторов маркизы Мантуанской. Проспери, не считая двух случаев, никогда не упоминал о маленьком сыне герцога Валентинуа даже в связи со смертью Чезаре, который, согласно первой булле, был отцом мальчика.

    Установленное в отношении инфанта правило было сродни закону, запрещающему упоминать имена дона Ферранте и дона Джулио после трагической истории с их заключением в тюрьму. А вот Джованни Борджиа был в большой обиде на судьбу, не обеспечившей ему такую известность, и любовь Лукреции не могла компенсировать эту потерю. Со временем к ее любви все больше примешивалось чувство жалости и тревоги, когда она видела, как обида и разочарование Джованни, связанные с его социальным и экономическим положением, пробуждают в нем высокомерие и дерзость Борджиа. Никто никогда не узнает, что она испытывала, вглядываясь в его лицо. Искала чьи-то черты? Испытывала раскаяние?

    К двадцати годам Джованни начал вызывать серьезное беспокойство Лукреции. Его часто замечали на улицах Феррары, и было бессмысленно наказывать его. Он поощрял грубость своих слуг и подстрекал их на драки с другими, особенно со слугами маленького Эрколе д'Эсте. В результате одной из драк на Пьяцца-дель-Дуомо был убит человек. Участников драки арестовали, и Лукреция могла сама, не дожидаясь приезда Альфонсо из Венеции, способствовать отъезду инфанта из Феррары. Герцог наверняка наказал бы всех участников, включая и инфанта. Требовалось срочно определить статус ребенка и обеспечить его средствами к существованию.

    В ход были пущены все средства. Лукреция написала в Рим, чтобы заручиться поддержкой Агостино Чиджи, известного банкира, который покровительствовал Рафаэлю, римским гуманистам и художникам. Ее письмо было не совсем понятно банкиру; как он мог «дать или ссудить двести дукатов с возвратом по пятьдесят дукатов в месяц неизвестно кому, и он просит герцогиню уточнить, что она имеет в виду». Судя по всему, вопрос был решен к обоюдному удовольствию, поскольку Лукреция послала банкиру к следующему карнавалу двадцать шесть масок с бородами и без, изготовленных знаменитым мастером Джованни из Бреста. Ссуда, тем не менее, не решала всех проблем. Лукреция посылает в Неаполь Джероламо Насселло Червия (похоже, безрезультатно). Тогда, воспользовавшись благожелательным и сердечным отношением женщин французской королевской фамилии, Лукреция решает отправить инфанта во Францию. Альфонсо собирался отправиться ко двору Франциска I в конце 1518 года и согласился взять с собой инфанта, только бы увезти его из Феррары. Теперь у Лукреции появилась надежда, что вопрос решен. Она снабдила молодого человека рекомендательными письмами, выбрала в качестве сопровождающих двух наиболее известных аристократов Феррары, дель Сакрато и Тротти, и вручила золотые браслеты и баночки с ароматичными кремами для королевы Шарлотты (Франциск I как-то отметил, что от королевы исходит очень приятный запах). Альфонсо тоже вез подарки королю, королеве и сестре королевы; французский двор, похоже, с нетерпением ждал приезда римского инфанта.

    Джованни Борджиа прибыл в Париж в свите Альфонсо и был должным образом представлен королю, королеве и придворным дамам. Когда наступал момент проявить хоть чуточку остроумия, учтивости или обходительности, он становился косноязычным. Феррарский посол и придворные тщетно пытались привести его в чувство; он не хотел постараться даже ради Лукреции, пытавшейся обеспечить ему достойное будущее. Более того, на вопрос феррарского посла, не желает ли Джованни добавить несколько строк в его письмо герцогине, инфант ответил, что ему нечего ей сказать. Посол зашел так далеко, что сам написал в Испанию, пытаясь занять деньги для инфанта, и ему действительно удалось достать небольшую сумму (он не сказал у кого, но, вероятно, у молодого герцога Гандийского, Хуана II). Кроме того, он делал попытки расшевелить молодого человека, чтобы тот мог продемонстрировать хоть какой-то интеллект и веселость: король и придворные дамы уже задавались вопросом, с какой стати они должны заниматься таким неловким и грубым юношей. В конце концов у всех заинтересованных лиц лопнуло терпение. Следом за Альфонсо д'Эсте в Феррару вернулись дель Сакрато и Тротти, оставившие инфанта на попечение посла, который чуть не обезумел от свалившегося на него бремени. Неизвестно, что ответила Лукреция на просьбу посла каким-то образом решить проблему инфанта, но в скором времени Джованни ни с чем вернулся из Франции. Он прожигал жизнь в Италии и после смерти Лукреции никогда не бывал в Ферраре. В какой-то момент у него возникли притязания на герцогство Кемерино на том основании, что еще Александр VI наделил его этой собственностью. Началось судебное разбирательство в отношении правопреемника Джулии Ванаро, пока не вмешался папа и не положил конец незаконным притязаниям Джованни. Последнее упоминание о римском инфанте встречается в 1548 году, во время судебного процесса с женщиной-кредитором о незначительной денежной сумме. К тому моменту он занимал должность папского функционера. Это был самый странный персонаж в жизни Лукреции, считавшийся страшным порождением инцеста, не понимавший, что ему следует делать со своей жизнью, и добивавшийся защиты у церкви, слишком возвышенной, чтобы запятнать себя страшными ошибками, совершенными людьми.

    К концу жизни Лукреция обнаруживает в себе присущие молодости страсти, отодвигающие смерть. Она пытается восстановить дружбу с Бембо, которая, по сути, никогда и не прекращалась. У нее по-прежнему остается Франческо Гонзага, но он настолько плох, что их отношения сводятся на уровень молитв. Лукреции требуется нечто большее и для сердца, и для ума. «Я все больше думаю о том средстве от отчаяния, предложенном вашим другом, оно все больше нравится мне и кажется вполне подходящим», – завуалированно, как в былые времена, пишет (дата письма не установлена) Лукреция Бембо. А вот другое письмо, датированное 7 августа 1517 года, аффектированное и манерное. «Дражайший мессир Пьетро, – принимая знакомый нам доверительный тон, начинает письмо Лукреция, – я знаю, что предвкушение ожидаемого события приносит наибольшее наслаждение, поскольку надежда разжигает наше желание и заставляет его [это событие] казаться более значимым. Я хотела несколько задержаться с ответом на ваши прекрасные письма, чтобы доставить вам наслаждение». Куда уж любезнее! Она намекает, что «прекрасные» письма Бембо не должны приходить так часто. Прошло много лет, но он не забыл ее, хотя время, власть и окружавшие его льстецы изменили его – он стал чужим Лукреции. Мессир Пьетро был все еще очень красив, хотя изящество его ума превратилось в некую позу, правда идеально приспособленную к новым условиям существования. Он был весьма красноречив, а поскольку любил поговорить на занимающие его темы, то иногда зацикливался на собственных мыслях; временами казалось, что он, испытывая интеллектуальный взлет, забывает об окружающем мире. Это не мешало ему быть остроумным и, по словам Кастиглионе, когда Эмилия Пио услышала его рассуждения относительно платонической любви и, поняв, что он пребывает в состоянии экстаза, потянула его за рукав и язвительно прошептала: «Осторожнее, мессир Пьетро, с такими мыслями ваша душа не сможет полностью покинуть тело!» На что Бембо немедленно отреагировал: «Мадам, это не явилось бы первым чудом, которое явила мне любовь!»

    Бембо наслаждался властью вице-короля в Риме, и семейство д'Эсте считало необходимым при каждом удобном случае направлять к нему посланников и друзей, чтобы засвидетельствовать свое почтение. Как-то Бембо признался Ариосто, что сохранил самые яркие воспоминания о Ферраре. Узнав об этом, герцог Альфонсо прислал ему приглашение в любое удобное для него времяпосетить Феррару и остановиться в доме, который он особенно любил, в Остеллато. Возможно, Бембо вспомнил осень 1503 года, когда ему в связи с приездом двора Альфонсо пришлось покинуть Остеллато, и грустно улыбнулся. А вот когда Лукреция прислала вслед за мужем приглашение, Бембо ответил благодарственным письмом. Лукреция, читая между строк, должно быть, поняла, что уже никогда не увидит его. Бембо было бы невыносимо увидеть постаревшей женщину, некогда увенчанную его любовью. Ее красота со временем потускнела (она несколько раздалась после многочисленных родов), но не это смущало Бембо. Он боялся обнаружить, что изменилось что-то в нем самом. «Его» герцогиня была той женщиной, которая неожиданно появилась у его постели, когда он болел, сияя любовью, и он хотел запомнить ее такой. На самом деле Лукреция, вероятно, тоже не стремилась увидеть Бембо и писала только из чувства уважения, отдавая дань любезности, посылая письма и подарки. Дружбу с могущественным секретарем Льва X стоило поддерживать.

    Теперь Альфонсо д'Эсте понял, что у него нет больше причины опасаться, что жена может его бросить; постоянные беременности связали ее физически и духовно. Он подчинил ее, не нарушив семейной гармонии. Альфонсо никогда не любил жену всем сердцем, но уважал ее и, несмотря на то что никогда не выражал благодарности за детей, которых она ему родила, ее положение матери детей д'Эсте придавало ей достоинства не только в глазах окружающих, но и в его собственных.

    Альфонсо отличался крепким здоровьем, здравомыслием и своеобразным чувством юмора. Вероятно, сочетание этих качеств способствовало своего рода душевной глухоте, что никак нельзя отнести к недостатку данной натуры, а является скорее естественным следствием качеств, присущих данному индивидууму. Если согласиться с данным предположением, то несложно понять историю их взаимоотношений с Лукрецией. Она была навязана ему в жены, но стоило им познакомиться, как он с удивлением осознал, что она оказалась более послушной и восприимчивой, чем он ожидал. Позже он понял, что она не столь уж управляема, как ему этого хотелось бы, и он настроился на борьбу с женской покорностью и гибкостью, отравляющими жизнь сильных мужчин. Он протестовал против засилья испанцев при дворе, против заискивающих поэтов, против всего, что делало его жену иностранкой в Ферраре. С помощью кардинала Ипполито он в некоторой степени смог навести порядок. Альфонсо, безусловно, сросся с женой. И дело тут не в верности (вспомните, с одобрения тестя он в первые недели после свадьбы искал утешения у проституток), просто он полагал, что обязан соблюдать супружеские отношения. У Лукреция беременности следовали одна за другой, не считая перерыва во время войны с Юлием II. Вам не кажется странным, что Альфонсо, понявшему, что жена отличается слабым здоровьем, не приходило в голову оставить ее. Вероятно, он так никогда и не понял, что она под любым предлогом старалась ускользнуть от него; то она удалялась в монастырь, то путешествовала по стране или проходила курс лечения. В характере Альфонсо д'Эсте имелась определенная странность, не свойственная принцу крови: он не задумывался о происхождении наследников. Ничуть не меньше, чем дети от законной жены, его интересовали дети от любовницы низкого происхождения вроде Лауры Дьяньти, которая впоследствии стала его любовницей. Он прозвал Лауру «Евстохия», или «Инкубатор», хотя она подарила ему всего двоих детей, в то время как Лукреция (в общей сложности мертвых и живых) по крайней мере семерых. Да, в то время к бастардам относились как к законнорожденным детям, но пример дона Джулио показал Альфонсо, какие проблемы могут возникнуть в семье, и, вероятно, он не захотел экспериментировать.

    В начале 1519 года у Лукреции очередная беременность, которая обещает быть очень тяжелой. Она настолько слаба, что с трудом переставляет ноги. Несмотря на это, она терпеливо сносит свое положение и делает все, чтобы беременность удачно разрешилась. Она продолжает заниматься государственными делами (в это время Альфонсо находился во Франции), одновременно с тревогой наблюдая за положением римского инфанта, находящегося в Париже, и продолжая переписываться с Гонзага, чья жизнь стремительно близится к концу. 24 января 1519 года она пишет маркизу нежное письмо со словами утешения. Маркиз умер 29 марта, изъеденный сифилисом. Лукреция пишет Изабелле д'Эсте вежливое письмо с выражениями соболезнования, только единственной фразой выразив свои эмоции: «Я тоже нуждаюсь в утешении». Но Изабелла не испытывала никакой симпатии к невестке и не нуждалась в утешении. Теперь она – хозяйка. Она тут же отказалась от услуг советников мужа (в первую очередь от ненавистного Толомео Спагнуоли) и утешилась, взяв бразды правления в свои руки. Ей было не дано понять, что в скором времени ее сын Федерико, новый герцог Мантуанский, захочет единолично управлять государством.

    За эти годы Лукреция сильно изменилась. Страсти поулеглись, она стала спокойнее, и знакомые вещи предстают перед ней в новом свете. Теперь она определилась с моральными ценностями, и сделанный выбор не вызывает ни малейших сомнений.

    Как странно, что она не сумела понять этого раньше – следует обратиться к Богу. Она становится набожной: кается, соблюдает пост, истово молится. Ее не покидает надежда на лучшее будущее. Вера в бессмертие души равносильна для нее вере в жизнь. В 1518 году Лукреция вступает в орден францисканцев (третий орден под руководством Фра Людовико делла Торре). Теперь она ежедневно посещает церкви Феррары и, идя на богослужение, надевает под расшитые рубашки власяницу. Она всегда любила обсудить свои слабости с доверенным лицом и теперь часто ходит к причастию. И вот когда ей казалось, что удалось достигнуть долгожданного равновесия, все неожиданно рухнуло.

    Вероятно, в начале 1519 года, когда Лукреция поняла, что в очередной раз забеременела, у нее появилось нехорошее предчувствие. В мае ей становится совсем плохо. Уже не хватает поддержки духовников и монахинь. Хочется чего-то большего, более мощной поддержки. Возможно, кто-то посоветовал ей (если это не было собственной идеей, возвращавшей ее извилистым путем к истоку) обратиться к папе за специальным благословением, которое послужило бы охранной грамотой в предстоящие тяжелые дни. В конце мая Лукреция послала за Никколо Мария д'Эсте, кардиналом Адрии, и с его помощью написала письмо, в котором за благочестивыми фразами скрывалось беспокойство. «Его [письмо] переполняют чувства, доказывающие ее [Лукреции] смирение и преданность» папе и «святую обязанность, которую она чувствует ежедневно» в отношении понтифика, – так комментирует это письмо посол в Риме. Курьер доставляет письмо из Феррары в Рим, и имя Лукреции, как в былые времена, перед троном понтифика произносит феррарский посол, но уже не Костабили, а Альфонсо Паулуччи.

    «Ваше Святейшество, – обращается посол к Льву X, – герцогиня беременна, очень плоха и просит прощения, что не смогла собственноручно написать Вашему Святейшеству». Посол объясняет, с чем связаны проблемы здоровья герцогини, в то время как мысли папы блуждают по неким скрытым сторонам истории семьи Борджиа. Наконец, придав веселому (как отметил Паулуччи) лицу озабоченное выражение, папа говорит: «Мы довольны, Господь, возможно, сохранит ее».

    Беременность протекала настолько тяжело, что доктора, маэстро Пальмарино и маэстро Людовико Боначчьоло, боясь осложнений, решили прибегнуть к стимуляции. Наконец вечером 15 июня родилась девочка, показавшаяся нежизнеспособной. Решили срочно, несмотря на позднее время, окрестить новорожденную. Лукреция находится в состоянии полной апатии. Утомленные люди ходят взад и вперед, поднося необходимые для проведения церемонии предметы. Элеонора Пико (как раз было ее дежурство) стала крестной матерью, а первые, кто оказался рядом с апартаментами герцогини, Алессандро Феррубино и Мазино дель Форно – крестными отцами. Ребенка окрестили, дав имя Изабелла-Мария.

    У Лукреции начинается родильная горячка. Впоследствии скажут, что духовная жизнь подготовила ее к смерти. Но это еще как сказать, слишком сильно она боролась за жизнь. У нее ужасно болела голова, и, поскольку тяжелые волосы причиняли лишние страдания, пришлось их обрезать. Пока занимались стрижкой волос, у Лукреции пошла носом кровь. Она все-таки продержалась еще неделю, и только вечером 22 июня стало ясно, что она умирает; Лукреция перестала видеть и слышать. Но она умудрилась перешагнуть через эту бездну, вернув зрение и слух, и уже совершенно измученная и истощенная цеплялась за жизнь. А снаружи стояла великолепная погода и светило солнце. Одно слово, июнь. Почему Альфонсо выглядел таким расстроенным, таким напуганным? Она созналась в грехах и получила полное отпущение. Она составила завещание, согласно которому значительная часть ее состояния отходила монастырям, и, вероятно, знала, что придворный, написавший в Ватикан, просил обеспечить ей вечное спасение. Несмотря на все это, она не могла расстаться с жизнью. Придворные заметили, что герцогиня, такая нежная мать, не предприняла никакой попытки повидаться с детьми. Она только просила еще день, час, минуту отсрочки. Вечером 22 июня она выпила немного бульона и была так спокойна, что все решили: кризис миновал. Но уже на следующий день начался кошмар. «Несчастная женщина, как трудно она уходит», – говорят придворные.

    23 июня. Никаких изменений. 24 июня. Лукреция, похоже, в бессознательном состоянии. Хотя в глубинах сознания перед ней проходят какие-то образы. Яркое небо Субиако, шум реки Аньене, грудной смех Ванноццы и материнский поцелуй, пурпур кардиналов и белоснежный наряд понтифика, крупное лицо Александра VI, потолки в Ватикане, освеженные кистью Пинтуриккьо, маленькие серебряные колокольчики герцога Гандийского, зловещий взгляд Чезаре, Рим, утонувший в розовом сумраке, колокольный перезвон. Вероятно, с этой волшебной музыкой, исходящей из далекого прошлого, на нее снизошло спокойствие. Страх отошел, уступив место бесконечной усталости, сродни успокоению. Лукреция вгляделась в лицо отца, как тогда, в то снежное утро 6 января 1502 года, в день расставания. Затем вздохнула, и этот вздох означал, что пришло время уходить…









    Главная | В избранное | Наш E-MAIL | Добавить материал | Нашёл ошибку | Вверх