СОТНИ ПИСАТЕЛЕЙ И ПОЭТОВ, «БЕЗ ВЕСТИ ПРОПАВШИХ» В ТЮРЬМАХ И ЛАГЕРЯХ!

Только от одного этого факта даже меня, старого каторжанина, жуть берет, тем более что среди погибших - немало моих друзей. А сколько вышло физически и морально искалеченных, сколько таких, которые уже не имели сил встать в ряды пишущих? А чувствовать себя неспособным восстановить, воскресить силы для писателя - не менее ужасно, чем смерть. Если же эти факты оживить - осветить по именам и национальному составу, то пережитое нашей литературой предстанет еще более кошмарным.

Только один пример.

У марийского народа, согретого лучами Октябрьской революции, к середине 30-х годов стала создаваться своя письменная литература, появились свои поэты и писатели. А во времена сталинского лихолетья марийскую литературу скомкали, затоптали в болото, многих [ее] зачинателей уничтожили, а имена их стерли. Только после XX Съезда партии в партийной литературе наметилось оживление.

А что было в таких ведущих литературах, как русская и украинская, ведомых именами с мировой известностью?

Ведомых другими, но не вами, хотя вы - тоже мировая известность. Но это - конъюнктурная ошибка. История ее исправит.

Коротенько скажу, почему я вас считаю «конъюнктурной ошибкой».

Искусство долговечно только в силу той правды, которую оно несет народам. А ваши произведения лживы. Русский рабочий класс и крестьянство, интеллигенция и национальности, входившие в Российскую империю, хорошо знают, что такое казачье сословие, как оно держало монархию и как питало контр-революцию. В Баку и Саратовской губернии я узнал, как лихо работают казачья нагайка, шашка и пуля при расправе с без-оружными рабочими и крестьянами.

«Казачья Вандея» страшной и грозной тенью висела над молодой Советской республикой все три года гражданской войны.

А вы в вашем «Тихом Доне» пытаетесь реабилитировать казачье сословие и описываете его, как обычное крестьянство. В этом - большая принципиально - важная ложь.

Еще большая ложь в вашей «Поднятой целине». Коллективизация по-сталински, грубейшим образом нарушив ленинский кооперативный план, шла совершенно не так, совсем по-иному воспринималась и переживалась всем народом и казачеством в том числе. И ваш герой Давыдов не бандитами убит, а погиб в тюрьме или лагере. Я это знаю потому, что своими глазами видел, что творилось в деревне и в казачьих станицах, а потом свои наблюдения проверил на Колыме.

Вот так, поразмыслив над тем, какой страдный путь прошла советская литература, сколько жертв принесла на алтарь бюрократизма, я, солдат революции призыва 1914 года, решил: я не должен, не имею права молчать, потому что «не тиран нам ненавистен, а ненавистна наша немота». До сих пор меня волнуют слова Миши Светлова, который, встретив меня после реабилитации, обнял и сказал:

– Алеша, не говори, не рассказывай: я знаю все… и поверь, мне было хуже - я чувствовал себя подлецом.

Только потому, что он не был в лагере и вынужден был молчать, А. Фадеев по иным причинам, если верить слухам, почувствовал себя подлецом и пулей в сердце оправдался перед современниками.

Кроме тех, погибших в тюрьмах и лагерях, погибли для литературы сотни других «нищих духом», которые шли по вашему пути, по пути приспособленчества «во имя злата и славы». История развенчает и их конъюнктурную славу.

А теперь перейду к основной теме своего письма - о цензуре над нашей литературой. Правильно Солженицын пишет в своем письме, что многие чувствуют беспощадность прокрустова ложа цензуры.

И у меня есть произведения, которые возвращали мне из редакций нескольких журналов:

– Неплохо, но - увы! - не пройдет.

И у меня есть книжка, которую дважды посылали «на консультацию» (как тяжело больного к профессору-специалисту)… в Комитет госбезопасности! Потеряв в результате «консультации» целые главы и многие абзацы и даже реплики, книга стала рахитичной, бесцветной, просто жалкой «безноженькой» (по Вертинскому).

И я непрерывно чувствую и чувствовал за все время после реабилитации, как «некто в сером» держит мою руку с пером, давит на мозг и сердце, толкает на асфальтированный путь к славе, к признанию.

Знаю по себе и по ряду других писателей, как из произведений вырезают правду дня и правду истории, заставляют молчать о явлениях, в корне искажающих марксистско-ленинское учение.

Вот вы, например, - один из тех, кто - по неразумению или намеренно - искажает Ленина.

Вы взяли выдержку из письма Ленина, в котором он разъясняет, почему в 1921 году, когда еще не окончилась гражданская война, а страну потрясали голод, разруха, бандитизм, - почему нельзя было допустить свободы печати «от монархистов до анархистов». Взяв эту цитату, вы «забыли» некоторые «мелочи». Например, то, что сейчас не 1921 год, когда анархисты и монархисты вели кровавую борьбу с молодой Советской властью. Сейчас даже вопрос о свободе печати не должен был бы стоять. Речь идет о том, кто и по какому праву лишил советских граждан (не монархистов и анархистов, от которых и следа не осталось, а честных советских трудящихся!) их конституционного права.

Вместо того чтобы ответить на этот очень простой и ясный вопрос, вы уводите разговор в сторону. Козырнув цитатой Ленина, вы демагогически спекулируете на войне во Вьетнаме, на ЦРУ, американских сенаторах, российских анархистах и монархистах, и требуете от писателей отказаться от своего конституционного права.

Вы выступили против свободы печати, против свободы творчества и, таким образом, скатились в лагерь мракобесов, в лагерь душителей свободной мысли, без чего не может быть прогресса, т.е. дальнейшего пути к коммунизму.

Вас можно поблагодарить лишь за одно. Вы не последовали примеру тех не в меру старательных сталинцев, которые утвер-ждают, что у нас в стране - «самая полная в мире свобода печати». Александр Солженицын в своем письме очень убедительно доказал, что такой свободы у нас нет и в помине, показал, как измываются над правами писателей, какое пренебрежительное отношение бытует у нас к людям творческого труда. Вы молча согласились с его доводами и тут же призываете анафему наголовы поборников свободного творчества.

Факты, приведенные Солженицыным, можно было бы дополнить десятками и сотнями других. Но Солженицын ошибается, думая, что стоит лишь отменить Главлит и вмешательство КГБ в дела литературы, - и наступит царство «свободной печати». Нет, для достижения этого необходимо еще обеспечить использование бумаги и типографий в интересах трудящихся, т.е. использовать ее так, как предлагал Ленин.

А писал он по этому поводу вот что:

«Капиталисты (а за ними, по неразумению или по косности, многие эсеры и меньшевики) называют "свободой печати" такое положение дела, когда цензура отменена и все партии свободно издают любые газеты.

На самом деле это - не свобода печати, а свобода обмана угнетенных и эксплуатируемых масс народа…

Свобода печати означает: все мнения всех граждан свободно можно оглашать».

Но Ленин на этом не останавливается. Из области отвлеченной, так сказать, теории, он переносит вопрос в область практической реализации, указывает конкретные пути достижения такой подлинной свободы печати. Он пишет далее (статья «Как обеспечить успех Учредительному собранию»):

«Государственная власть, в виде Советов, берет все типо-графии, всю бумагу и распределяет ее справедливо; на первом месте - государство, в интересах большинства народа…

На втором месте - крупные партии и затем - ЛЮБАЯ ГРУППА ГРАЖДАН, ДОСТИГШАЯ ОПРЕДЕЛЕННОГО ЧИСЛА ЧЛЕНОВ ИЛИ СОБРАВШАЯ СТОЛЬКО-ТО ПОДПИСЕЙ…» (выделено мною, разрядка Ленина. - А.К.).

Вот как высказывался Владимир Ильич о свободе печати до Октября. Ну, а какой была его точка зрения на этот вопрос после захвата власти большевиками?

Обратимся к его выступлению на Первом конгрессе Коминтерна:

«Действительной свободой и равенством будет такой порядок, который строят коммунисты и в котором не будет возможности обогащаться за чужой счет, не будет объективной возможности ни прямо, ни косвенно подчинять прессу власти денег, не будетпомех тому, чтобы всякий трудящийся (или группа трудящихся любой численности) имел и осуществлял равное право на пользование общественными типографиями и общественной бумагой».

Вот так, Михаил Александрович, следует понимать свободу печати по-ленински. Эти указания Ленина в 20-х годах были проведены в жизнь. Мы имели «Московское товарищество писателей», свободное от назначенных редакторов и цензуры (за исключением военной); мы имели право даже на «авторское издание». В журналах и газетах шли дискуссии не только на литературные темы, но и по вопросам большой принципиальной важности. Для журналов и газет также не было цензуры, кроме военной.

Так было, учтите, у нас в классовом обществе, в условиях острой борьбы с недобитками буржуазии, с идеологами эсерства (особенно в кооперации), с кулачеством, с церковниками. И это было правильно, необходимо, ибо те теории, науки, учения, которые не знают дискуссий, идут в могилу.

Сейчас же не только «всякий трудящийся (или группа трудящихся любой численности)», но и рядовой член партии лишены возможности свободно оглашать свое мнение в печати. Дело дошло до того, что невозможно даже опубликовать протест по поводу извращенной истории или классиков марксизма, что нередко наблюдается в нашей прессе.

И это происходит в стране, в которой накануне 50-летия декларируется:

«Победа социализма создала экономические, социальные, политические и духовные предпосылки для перехода к строительству коммунистического общества» (см. «Тезисы ЦК»).

Это происходит в стране, народ которой общим участием в борьбе с фашизмом доказал верность идеям Маркса - Энгельса - Ленина. А вы, Михаил Александрович, боитесь мнений и суждений этого народа? Вы хотите этот народ лишить его конституционного права на свободу печати?

Требуя свободы печати, Солженицын вместе с тем ждал от Съезда писателей защиты от произвола, творимого над ним лично. Вы, конечно, письмо Солженицына читали. И как вы откликнулись на этот крик о помощи? Чем помогли собрату по перу, как, скажем, русская общественность некогда шла на помощь Максиму Горькому?

Нет, вы пошли другим - закономерным для вас - путем. Вы фактически ответили на письмо Солженицына с трибуны Съезда, заведомо зная, что автору письма не будет предоставлена трибуна ни на Съезде, ни в печати. Вы присоединили свой голос к тем, кто систематически травит талантливого писателя. Название такому поступку дайте сами, так как мне в этом случае трудно отрешиться от некоторых определений «колымского стиля».

В своей безмерно раздутой себявлюбленности вы не считаете для себя обязательным говорить с делегатами Съезда уважительно и серьезно. Вы полагаете, что с ними достаточно играть роль деда Щукаря, которому дозволительны и пошлое балагурство, и заезжательство, и пренебрежение к товарищам по литературному цеху, которые возмущаются нестерпимыми цензурными тисками.

Трудно без возмущения читать вот эти слова, достойные черносотенца:

«Мир охвачен тревогой и беспокойством. А кое-кому хочется "свободы печати" для всех - "от монархистов до анархистов".

Что это - святая наивность или откровенная наглость?

Эти алчущие "свободы" пытаются вести свою тлетворную работу среди наших молодых. Нет, господа, ничего не выйдет у вас!»

Так мы, требующие восстановления ленинских указаний о печати, правды - даже самой жестокой и беспощадной - в искусстве и в истории, борьбы с бюрократией по-ленински, мы для вас - «господа», «тлетворно» влияющие на молодых?!

Это - не единственная гнусность в вашем балагурстве на Съезде.

Что-ж, каждое время имеет своих Булгариных!

Советую вам, господин Шолохов, прочитать дневник Никитенко, бывшего цензора времен Николая Первого. Он, этот чиновник тирана, всеевропейского жандарма, был, по своим мыслям и делам, культурней и благородней вас.

Вот что он, этот цензор и преподаватель литературы, записал в декабре 1844 года:

«Я должен преподавать русскую литературу, - а где она? Разве литература у нас пользуется правами гражданства? Оста-ется одно убежище - мертвая область теории. Я обманываю и обманываюсь, произнося слова развитие, направление мыслей, основные идеи искусства. Все это что-нибудь и даже много значит там, где существуют общественное мнение, интересы умственные и эстетические, а здесь - просто швырянье слов в воздух. Слова, слова, слова! Жить в словах и для слов, с душою, жаждущею истины, с умом, стремящимся к верным и существенным результатам, - это действительно глубокое злополучие».

Никитенко, чиновник Николая Палкина, не имея мужества открыто и смело выступить против цензуры, хотя и не защищал ее в открытых выступлениях, «отводил душу» в разговоре со своим дневником. А вы всходите на самые высокие трибуны и, с балагурством Щукаря, на весь мир возглашаете истины, достойные Скалозуба и Фамусова.

Для вас и подобных вам ленинский период партии, тот образ жизни, мышления и творчества в нашей стране, нормы общественной и партийной морали, свободы слова и печати - все это «не существовало», для вас это - вымысел, «то, чего не было» (по Ропшину-Савинкову).

Недавно, выступая в Вешенской перед молодыми писателями, вы, как сообщила «Комсомольская правда», заявили: «Я - ценитель красоты и мужества».

Извините, что-то я этого не заметил (судя по вашему поведению и творчеству), но ловлю вас на слове.

Если вы действительно мужественны и верите в то, что защищаете правое дело, то не прячьтесь за спины тех, кто до сих пор лишает слова ваших оппонентов. Выходите на честный литературный бой. Добейтесь опубликования писем Л. Чуковской, А. Сол-женицына, а также этого моего и дайте на них открытый ответ.

Нет, и в этот раз вы укроетесь за заборы своей усадьбы, охраняемой милицией.

Подписываюсь под письмом Л. Чуковской и ее утверждением, что вы своими выступлениями вычеркнули себя из числа честных писателей и сами себе роете бесславную могилу.