ГЛАВА ШЕСТАЯ

Множество веков копилась в этом племени неудовлетворенная жажда разрушения, постепенно эта жажда просочилась в самую их кровь и теперь кипела там ядом и гноем и вырывалась, словно буря!

Соседство Зимнего дворца с Таврическим выглядело нелепым сосуществованием палача и жертвы.

Но неужели трон державы совершенно опустел и в громаднейшей империи уже установилась власть нерусская, откровенно чужеземная?

Сиротливое, но отважное «Новое время» в конце концов задало вопрос всему народу, всей стране: «Кто же на самом деле правит Россией: государь император Николай II или же его величество Винавер I?»

Ответом было яростное усиление натиска ненавистников.

Поскольку революции сами собой сменяют неудачные войны, ближайшей целью ненавистников стало втянуть Россию в гигантскую войну. А уж поражение ей будет обеспечено…

Что ж, Якоб Шифф своих угроз на ветер не бросал.

За Россию принялись!

Помещенный в лагерь русских военнопленных в австрийском поселке Лекка, Корнилов впал в угрюмое ожесточение, стал нелюдим и по неделям не показывался из своей убогой комнатки в деревянном бараке. Еду ему подавал солдат-денщик, тоже не отличавшийся разговорчивостью. Кроме этого солдата доступ в корниловский затвор имели лагерный врач из военнопленных же и давнишний сослуживец Корнилова генерал Мартынов, попавший в плен еще в первую осень Великой войны. Лагерный старожил, он просвещал Корнилова насчет строгих немецких правил, приносил урывками доставляемую в лагерь почту и скрашивал унылые часы томившегося в неволе генерал-лейтенанта беседами о развале русского фронта, о министерской чехарде в далеком Петрограде, о подлой измене, свившей себе гнездо в самом Зимнем дворце.

Лавр Георгиевич знал Мартынова по его острой обличительной книге, написанной сразу после русско-японской войны. Старый генерал вскрыл главные причины позорного поражения. При этом он затрагивал вопросы, о которых обыкновенно предпочитали помалкивать. Значительное место в книге отводилось наплевательскому отношению властей к такой важнейшей области военного дела, как боевой «дух армии. Автор едко рассуждал о полнейшем моральном разложении российской интеллигенции и о зловредном влиянии мирового еврейства. Кознями евреев старый генерал был склонен объяснять все без исключения события в воюющей Европе.

Видимо, уже здесь, в плену, у Мартынова, рыхлого немолодого человека, выработалась какая-то хамская манера разговаривать: с постоянными подмигиваниями, с похохатыванием, с поти-ранием рук. Он многого недоговаривал, как бы надеясь, что по этим его манипуляциям собеседник обо всем догадается сам. Корнилов сдерживал раздражение – Мартынов был старше его возрастом.

Неужели столь губительно сказался на генерале проклятый плен? А может быть, Мартынов переродился в злоязычного русского интеллигента? Этого слова – интеллигент – Корнилов не мог слышать. Этим термином он обозначал развин-ченного хама с поверхностным образованием. Сколько их расплодилось в России, какую манеру голосить усвоили они после Цусимы и Мукдена! И каждый норовил кольнуть побольнее, плюнуть посмачнее. Самые заметные всячески изощрялись в выдумках насчет Зимнего дворца. Лавр Георгиевич с давних пор был невысокого мнения о царствующей чете, однако сплетни о государыне и каком-то грязном мужике Распутине приводили его в бешенство. С Мартыновым они ссорились, однако дородный старик был незлопамятен и на следующий день с улыбочкой, с присловьями подъезжал снова. Он не обижался на резкости Корнилова, узнавая в нем себя, еще совсем недавнего, точно так же обремененного понятиями об офицерской чести. Ничего, жизнь образует…

Оба они окончили Академию Генерального штаба. Мартынов ценил в этом щупленьком генерале с раскосыми азиатскими глазами глубокий ум исследователя, смолоду отдавшего много сил изучению Туркестана и загадочной Кашгарии. Гадать не приходилось: Корнилов находился в штатах секретного разведывательного отдела.

На взгляд Мартынова, немцы догадывались о секретных ранее занятиях пленного начальника Стальной дивизии. Разведка у них перед войной работала неплохо. Иначе что им стоило истратить один патрон по беглецу из плена? «Убит при попытке к бегству…» Таинственность, загадочность корниловской карьеры связывалась и с Китаем. После Портсмутского мира он провел в Пекине четыре года на посту русского военного агента.

С началом Великой войны дивизия Корнилова находилась на острие наступательного клина войск Юго-Западного фронта. Зарывистость генерала постоянно навлекала гнев высокого начальства. Корнилов воевал не по шаблону. В лагере среди офицеров кое-кто злословил, что он «положил» свою дивизию в Карпатах, после чего и сам угодил в плен. Поговаривали также, что Стальная несла в боях чрезвычайные потери. Однако Мартынов знал, что солдаты обожали своего начальника дивизии. Следовательно, не в потерях было дело. На войне без убитых не обходится. Иное дело, за что гибнуть солдату…

Два корниловских побега из лагеря военнопленных ужесточили надзор за упрямым генералом. Корнилов, словно помогая своим сторожам, совершенно перестал показываться из своей комнатушки. Днями напролет он лежал на железной коечке с зажмуренными глазами, с руками, заведенными под голову. Приход Мартынова всякий раз вырывал его из глубокого раздумья. Где находились его мысли? Иной раз он не слышал даже стука в дверь, и склонившийся над лежавшим гость с состраданием наблюдал мучительную гримасу застывшего скуластого лица. Открыв глаза, Лавр Георгиевич всякий раз как бы возвращался из обморочного состояния и с усилием соображал, кто перед ним.После этого, завозившись, он подбивал под спину жиденькую грязную подушку.

Неудавшиеся побеги не смирили строптивого генерала: он подумывал бежать снова. Он походил на беркута, взъерошенно закоченевшего в железной клетке. Однако неистовая тяга к воле не умирала в этом исхудавшем теле – об этом свидетельствовало затаенное горение узких, с косым разрезом глаз генерала-степняка.

– Не спите, коллега? – раздался голос.

Лавр Георгиевич с раздражением открыл глаза. Генерал Мартынов мешковато усаживался на табурет, подвинув его так, чтобы смотреть лежавшему Корнилову в лицо. Рассевшись, он утомленно опустил голову, уронил руки между колен.

– Не спал я сегодня, драгоценнейший Лавр Георгиевич, не сомкнул глаз. Не спится… Позвольте-ка задать вам один казу истический вопросишко, а? Не выходит он у меня сегодня из головы… Попробуйте-ка представить себе, что славный наш гене рал Самсонов не споткнулся бы, а продолжал громить и сокру шать и без всяких помех допер бы до Берлина. Представили? Прекрасно. А теперь ответьте мне на такой вопрос: а каким бы образом отреагировали наши союзнички на подобный наш, прямо скажем, потрясающий успех? Ну-ка, ну-ка… О, задумались! И правильно делаете, мой дорогой. Смею вас уверить, что они бы нас не поздравили. Нет, нет и нет! Ни в коем случае… Не исклю чаю даже случая, что они спешно переметнулись бы к Вильгель му. Да, да! Так сказать, принялись бы самым срочным образом спасать Германию. Ибо у наших чертовых союзничков одна-един– ственная забота, одна горючая кручина: как бы заставить нас с Германией подольше колошматить друг дружку, подольше вое вать. А в идеале – чтоб истребили бы мы сами себя до самого до основания, до самого последнего солдата!

– Сами виноваты, – сварливо проговорил Корнилов. – Кто же нас тянул?

Старик вдруг возвел глаза к потолку.

– Помните Киевскую игру перед войной? Помните? Поз-зорище! Речь шла о военной игре, проводимой Генеральным штабом в апреле 1914 года. Игра состоялась в Киеве. «Красные» (Россия) оборонялись против «синих» (Германия). Наехало самое высокое начальство: военный министр Сухомлинов, начальник Генштаба Янушкевич, начальник оперативного отдела Данилов. Замысел русского командования был таков: приняв удар, перенести войну в Восточную Пруссию, в самое логово германского милитаризма. Замысел был неплох, однако с самого начала русское командование не заметило, что контрудар по неприятелю наносится по двум расходящимся направлениям. Помимо этого обнаружилось чрезвычайно слабое тыловое обеспечение. Начальство, нисколько не расстроившись, решило не утруждать себя такими мелочами. Было указано: «Военные перевозки и вообще весь тыл работают без задержек и без перебоев». Как дети… освободили себе головы! Мало того, в самый разгар сражения 2-я армия опоздала со своими главными силами на целых двое суток. После этого конфуза войска вообще перемешались, и штабы с обеих сторон совершенно потеряли управление.

И все-таки Сухомлинов, докладывая царю итоги этой важной военной игры, сиял. Он считал, что настоящая угроза для России исходит не от Германии, а от Японии. Все внимание требовалось обратить на Дальний Восток. Западную же границу он предлагал сделать «совершенно мирной». С чего начать? Скорей всего с упразднения крепостей Ивангорода и Новогеоргиевска.

А до начала войны оставалось менее трех месяцев…

– Ну хорошо, – сказал Корнилов, – а что показала Крымская война?

Тогда, осенью 1854 года, русское командование продемонстрировало всему миру свою полнейшую беспомощность. Военный министр князь Долгоруков и министр государственных имуществ Киселев оставили армию без пороха, без сапог и провианта. Главнокомандующий армией в Крыму князь Меншиков не позволил русскому флоту выйти в море и затопил все боевые корабли на рейде Севастополя. А ведь и года не прошло, как эти же самые корабли наголову разгромили турецкий флот в Синопе!

– Предатели, – брюзжал Мартынов.

Он считал, что в русской армии война стала занятием глубоко равнодушных людей. Не воюют, а служат, тянут лямку. «Все прогнило к черту!»

Больше всего старик бранил никудышного царя Николая П. Как трагически не везет России! В такие годы и во главе такой державы должен находиться исполин, равный Петру Великому или на худой конец Наполеону. Молодой же государь, к великому сожалению, не унаследовал даже качеств своего так рано умершего родителя. Николай II, человек прекрасный по своим душевным качествам, самой природой не был создан для управления такой махиной, как Россия. Трон для него – обуза, бремя наследственной власти. Он с удовольствием пилил дрова, чистил снег, с удовольствием выпивал рюмочку с устатка… Обыкновенный российский обыватель. А между тем на его плечи была взвалена великая страна, да еще в такие грозовые годы!

Отступление русских войск порождало у обоих генералов мрачные предчувствия. Неподготовленность к большой войне России продолжала сказываться все ощутимей. Быстрой победы не получилось.С некоторых пор в лагерях военнопленных, где содержались русские офицеры, стали распространяться рукописные журнальчики: несколько листочков, скрепленных в уголке. От журнальчиков сильно шибало пораженчеством. Неведомые авторы упорно вдалбливали в головы пленных сознание бесполезности сопротивления. Больше того, исподволь проводилась подлейшая мысль, что для военного человека нет большей доблести, как именно в настоящее время выступить против своего государя, против своей армии, своего народа. На родине все более ожесточалась борьба Государственной думы с правительством. Журнальчики без всяких оговорок стояли на стороне крикливых думцев. Без конца мелькали имена Гучкова, Милюкова, Терещенко, Некрасова – за короткое время в России успела вызреть целая популяция политических говорунов, без всякого зазрения совести рвущихся к кормилу великой державы.

Истекала вторая военная зима. Приближалась годовщина плена. Корнилов пожелтел, стал нервным, грубым. Без настоятельной необходимости в комнату к нему соваться не решались. Он днями напролет валялся в постели, не показываясь за порог. В эти дни и недели угнетенного состояния в его горячей и порывистой душе природного степняка совершалась медленная и мучительная работа. Он казался себе волком, попавшим в губительную западню…

Внезапно блеснул луч надежды – луч, заряжающий деятельной бодростью. Все тот же генерал Мартынов, но уже без хамского подмигивания как-то поздним вечером коротко и деловито сообщил, что некая инициативная группа располагает надежными документами и хочет предоставить их именно Корнилову. Где они, эти люди, где документы? Генерал Мартынов остудил товарища. Люди содержались не в здешнем лагере, а в поселке Кас-сек. Туда и следовало попасть. Ну, естественно, не переводиться по команде, а… попасть, именно попасть. Каким образом? Ну, скажем, заболеть, причем заболеть так, что здешние врачи только разведут руками и признаются в своей беспомощности. Тогда лагерному начальству ничего не останется, как перевести заболевшего генерала в лагерь Кассека, где, как известно, имеется большой и прекрасно оборудованный госпиталь.

Итак, дело за малым, «поубедительнее» заболеть.

Лавр Георгиевич принялся за дело с одержимостью. Он совершенно перестал есть, отчего исхудал так, что тужурка на нем болталась. В довершение он сам, своими руками стал заваривать такой крепкий чай, что сердце в груди стало вытворять черт-те что. Худой, словно скелет, желтый, почти коричневый, с седыми космами на ушах, он являл зрелище живого покойника. В нем жили одни глаза, и он, приглушая их нестерпимый блеск, при разговоре с доктором держал опущенными сморщенные веки.

Высокий чин пленника, заболевшего чем-то непонятным, всполошил доктора. В начале лета Корнилова на носилках вынесли из барака, поместили на солдатскую фуру и повезли за ворота.

Первый этап задуманного плана осуществился вполне удачно.

В лагере Кассек с Корниловым немедленно связалась та самая инициативная группа, о которой говорил генерал Мартынов. Нетерпеливому беглецу требовался надежный помощник – все-таки Корнилов был немолод, к тому же истощен и явно болен.

В попутчики Корнилову нашли фельдшера Франтишека Мрня-ка, тоже пленного. Дома у него осталась жена, он с нетерпением рвался на родину. Генерал казался ему глубоким стариком, он как-то обмолвился, что с ним будет много хлопот. Организаторы побега обещали ему 20 тысяч крон, деньги немалые.

Загоревшись, Франтишек развил бурную деятельность. Где меняя, где попросту воруя, он в скором времени обзавелся формой австрийского солдата, добыл компас, затем пистолет. Лавр Георгиевич обрадовался компасу, инструменту в побеге незаменимому, особенно при ходьбе ночью. Узнав об оружии, он пренебрежительно фыркнул. Зачем оно? Отстреливаться? Глупее глупого!.. Впрочем, Франтишек был завидно молод, годился ему в сыновья. Пускай тешится…

Надо было решаться. Все в общем-то готово.

Удачному побегу во многом помогло удрученное состояние пленных. В офицерской палате умирал подполковник Зданевич, чрезвычайно плохим считался и генерал Корнилов. Вторую неделю генерал не показывался из своей комнаты. Расчет был как раз на то, что отсутствие Корнилова ни у кого не вызовет никакого подозрения. Человек тяжело болен, человек медленно угасает…

Ночью, переодевшись в затасканную форму австрийского пехотинца, Лавр Георгиевич выбрался из палаты. Фельдшер ждал его за углом. Подняв воротники шинелей, руки – глубоко в карманах, они направились к воротам и благополучно вышли. Франтишек короткими переулками повел своего спутника на городской вокзал. Расчет был на то, что беглецов хватятся дня через три-четыре. За это время поезд унесет их едва ли не к самой границе. А там останутся пустяки.

В Будапеште они благополучно пересели в местный поезд и скоро вылезли в маленьком городке Карансебвеш. Румынская граница находилась совсем рядом. Франтишек сгорал от нетерпения. Первоначальная удача вскружила ему голову. Он совсем забыл об осторожности.

На маленьком вокзале, где пахло мокрым деревом платформы, Лавр Георгиевич сразу уловил витавшую тревогу. Франтишек запросто тащил его в темноватую аустерию, где два угрюмых инвалида лениво жевали сосиски и потягивали пиво. Он не обра-тил внимания, что из аустерии проходом в городок только что вышли два солдата.

Появление патруля было явно неспроста! И генерал, схватив своего спутника за руку, с силой увлек его подальше от соблазнительной аустерии.

Как оказалось, осторожность их спасла. Побег открылся на другой же день. Никто не выдавал, никто не проговорился. Подвела беглецов смерть подполковника Зданевича. Среди тех, кто пришел проститься с умершим товарищем, не увидели генерала Корнилова. Отправились к нему в комнатку – пусто. И встревоженное начальство ударило тревогу.

Лавр Георгиевич чуть не силой сволок своего молодого спутника с платформы. Франтишек притих, когда увидел, что патруль вновь проследовал через аустерию. Лица солдат были напряжены. Без всякого сомнения, они так и набросились бы на подозрительных пассажиров, зачем-то вылезших на захолустной станции.

Днем беглецы отсиживались в лесу, двигались ночами. Чрезвычайно пригодился компас. Лавр Георгиевич вел уверенно. Впереди была румынская граница, река Дунай. С первого же часа нового побега он испытывал необычайный подъем. Ощущение было такое, словно он больше года находился в какой-то спячке и вот теперь, сбросив странное оцепенение, обрел вкус к борьбе, преодолению препятствий. А что? Человек и обязан бороться до последних сил.

Франтишек не переставал брюзжать. Его, молодого человека, все сильнее донимал нестерпимый голод. Ну почему не заглянуть вот в эту деревушку? Кто их там задержит? Да если кто и сунется… А пистолет на что?

В конце концов пришлось уступить. Лавр Георгиевич остался в перелеске, Франтишек отправился в деревню. Конечно, голод донимал, однако рисковать не стоило. По расчетам, на вторую ночь они должны были выбраться на берег Дуная.

Внезапно патриархальную деревенскую тишину разорвал гулкий выстрел. Лавр Георгиевич вскочил на ноги. Выстрелы забухали один за другим, затем внезапно стихли. Ну так и есть – Франтишек. Дернуло же его! Не вытерпел… И Лавр Георгиевич поспешно удалился в глубину леса.

К Дунаю он добрался из последних сил. Река была широка, могучее течение завивало устрашающие водовороты. Лодку бы, естественно. На худой конец плот. Но берег был пустынен… что в общем-то хорошо, спасительно. В наступивших сумерках он стал пробираться вверх по течению, постоянно опасаясь напороться на пограничников.

В полночь, в самую глухую пору, он связал одежду и сволок в воду сухое бревно. Вода обожгла его. Он брел, пока дно не оборвалось под ногами. Тогда он поплыл, толкая перед собой бревно…Удача еще раз обернула к беглецу свой милостивый лик. В те дни Румыния наконец преодолела свои мучительные сомнения и объявила Германии войну. Корнилов, из последних сил выбираясь на скользкий глинистый берег, попал на землю союзника по борьбе. В городишке Турну-Северин он увидел избитый казарменный плац и на нем изломанный строй оборванных солдат. Перед строем суетился офицер со знакомыми погонами, генерал услышал раскатистую русскую брань. Как оказалось, в городишке отлавливали дезертиров и формировали команды из пленных. Занимались этим командированные из России офицеры…

Это были свои. Лавр Георгиевич попал домой!

Весть о побеге Корнилова из плена полетела впереди генерала, и к тому дню, когда он из Румынии добрался до столицы, здесь уже шумели газеты. В самом деле, бегают солдаты и офицеры – молодость, отвага, наплевательство к дорожным трудностям, – но тут бежал и все преодолел человек немалого чина и почтенного возраста!

Из 60 попавших в плен генералов русской армии пытался бежать и убежал только один – Корнилов.

В Генеральном штабе, родном доме, Лавр Георгиевич встретил давнишнего знакомца, генерала Аверьянова, ведавшего в те годы резервами. Утолив первую радость, принялись выкладывать новости. Говорил больше Аверьянов. Он сразу же предупредил Корнилова, что среди высшего армейского начальства с давних пор – еще с того дня, когда его оглушило разрывом в Карпатах, – существует стремление отдать его под суд. На него вешали разгром 48-й Стальной дивизии.

Особенную настойчивость проявлял его бывший начальник командующий 8-й армией генерал Брусилов.

Ожидание того, как решится судьба, отравляло радость от обретенной свободы, семьи и детей.

Генерал Брусилов был старше его на целых 17 лет. Человек совсем иного поколения. Выходец из почтенной военной семьи (отец генерал-лейтенант), он воспитывался в Пажеском корпусе, служил в лейб-гвардии, однако академического образования не получил. То ли убоялся, как говорилось, бездны премудрости, то ли по своеобразной направленности ума, – поговаривали, что в его доме, в семье, благодаря настроениям жены, укоренилась новейшая мода к мистике, к оккультизму.

Генерал Брусилов был из числа умельцев, то есть знал, как следует служить. Такие обыкновенно незаметны на поле боя, зато весьма искусны на паркете. Судьба его сложилась счастливо. Особенно успешными оказались годы, когда он начальствовал в кавалерийской школе: среди воспитанников был будущий император Николай II. Генерал Брусилов учил его подавать строевые команды – ставил наследнику престола командирский голос.Генерал Аверьянов, прекрасно осведомленный обо всем, что происходило в окружении царя и в Государственной думе, развлекал Корнилова забавными историями. Ветхий старец Горемыкин упорно цеплялся за кресло главы правительства. Недавно на пост военного министра удалось пролезть генералу Поливанову. Он явился для представления к Горемыкину. Бедный старик спутал бравого генерала с дамой и вместо рукопожатия галантно склонился и поцеловал Поливанову руку. Ну разве не смешно?

Однако глаза генерала не смеялись. Он не скрывал, что отказывается понимать, чем может закончиться этот страшный 1916 год. Развал армии продолжался, но наверху не перестают талдычить об окончательной победе. В голосе Аверьянова звучала застарелая горечь. Прежде солдат исповедовал традиционное: верность Вере, Царю и Отечеству. Теперь у него на уме водка, колбаса и бабы.

Корнилов поражался духу стяжательства, царившему в Петрограде. Огромный город наводнен скользким, пройдошливым народом. Чудовищные состояния возникали, казалось бы, из одного столичного воздуха. Фронт, грохот снарядов, кровь солдат существовали совершенно отдельно от этой вакханалии безудержной наживы. Повсюду орудовали шайки ловких дельцов, из всего ковались прежде всего деньги, деньги, деньги… Газеты сообщили о гигантской афере с продажей русского сахара Германии, об арестах в Киеве и Петрограде. В тюрьму угодил такой делец, как знаменитый Митька Рубинштейн. К случаю вновь всплыли имена томившегося в каземате крепости Сухомлинова и повешенного полковника Мясоедова.

Об этом нашумевшем деле Аверьянов знал очень много из того, о чем в печати не сообщалось. Старика Сухомлинова подвела молодая жена, прелестная Екатерина Викторовна. Казненный Мясоедов, шпион на самом деле, был ее любовником. А свел их и уложил в постель пройдоха Альтшиллер, многолетний наперсник Сухомлинова, его, так сказать, «еврей при губернаторе».

– Я, Лавр Георгиевич, сам знаешь, к евреям ничего такого не испытывал. Ну, евреи и евреи… Но все-таки, согласись же, так нельзя! Куда ни сунься – везде. Надо же, понимаешь, и совесть поиметь. У нас все-таки Питер, а не Иерусалим. Совершенно совесть потеряли!

– А мне советуют, – заметил Лавр Георгиевич, – обратиться к ним. Говорят, помогут.

Аверьянов страдальчески сморщился.

– Подожди. Не надо. Обойдемся и без них. Что уж мы… совсем уж? Погоди.

До родного Каркаралинска, как видно, дошли столичные газеты. Узнав о побеге из плена своего земляка, казачье общество прислало Корнилову золотой нательный крестик и сто рублей. Лавр Георгиевич был растроган. Съездить бы домой! Однако прежде следовало избавиться от позорного судебного разбирательства.

Военный суд означал конец карьеры, слом судьбы. Знакомые Корнилова подавали разнообразные советы. Прежде всего следовало выстроить целую цепочку знакомств, частью уже имеющихся, однако большей частью тех, которые необходимо завести. В конечном результате появится рука, она-то и нажмет необходимый клавиш и переменит ситуацию. Цепочка выстроилась длинная – здесь были имена вовсе незначительные, незнакомые, однако же, как уверяли, пользующиеся влиянием. Перебираясь по цепочке, проситель достигал персон, вхожих в сферы высшие. Лавр Георгиевич услышал имена банкиров Мануса и Полякова, затем какого-то загадочного Симановича и, наконец, самого Распутина. А все знали, что «святой старец» был своим человеком в Зимнем, близким другом царствующей четы, называл императора и царицу по-домашнему «папой» и «мамой» и порою, как рассказывали, даже отваживался стучать на царя кулаком.

Ожидание тянулось невыносимо. Дома, в семье, установилась похоронная обстановка. Жена потихоньку шепталась с дочерью. Лавр Георгиевич сидел нахохленный, словно старый воробей. Его не веселил даже ребенок, четырехлетний сынишка Юрик.

Видимо, умелые старания генерала Аверьянова все же достигли цели. Положение вдруг переменилось. Сначала опального генерала пригласили на чествование в родное Михаиловское училище, затем его удостоил аудиенции сам государь. Лавр Георгиевич, воспрянув духом, отправился в Царское Село.

Жена и дочь перекрестили сухонькую фигурку генерала, отправившегося за справедливостью.

Лавр Георгиевич вернулся со щитом. Он узнал о решительном заступничестве главнокомандующего войсками Юго-Западного фронта генерала Иванова и командира корпуса генерала Цурико-ва, свое слово за опального Корнилова молвил и великий князь Николай Николаевич. Император принял исхудавшего посетителя милостиво. Генерал Корнилов был награжден орденом святого Георгия 3-й степени (носился на шее). Он направлялся в действующую армию, на фронт, где принял 25-й пехотный корпус.

В Мариинском театре, в антракте после первого акта, посол Франции Морис Палеолог прогулочным шагом, не спеша, отправился к ложе министра двора – выкурить папироску, встретиться, поболтать. Достав массивный портсигар, он невнимательно выбрал пахучую папиросу, глаза его были заняты лицами встречных. В гуляющей публике чувствовалось общее возбуждение: спектакль, красочный, с фантастическими декорациями, носил возбуждающий аромат сладострастия. В тот вечер давали балетный дивертисмент: «Египетские ночи» и «Эрос».С послом раскланялся свитский генерал, приземистый, со скуластым простонародным лицом, с боевыми орденами на мундире. Познакомились они недавно, однако Палеолог уже успел оказать генералу услугу, и тот эту услугу ценил и не забывал.

Встреча оказалась как нельзя кстати. Генерал ведал резервами. Посол достал портсигар, раскрыл. Они закурили.

Время антракта было недолгим, поэтому посол приступил прямо к делу. Ему стало известно, что правительство намеревается освежить петроградский гарнизон: части ненадежные, распропагандированные, зараженные социал-демократизмом, вывести и отправить на фронт, а на их место доставить в срочном порядке несколько частей с фронта.

В тоне светской непринужденной беседы посол умело разыграл недоумение человека, далекого от военных дел, однако озабоченного обстановкой, о которой он обязан доложить по роду своих обязанностей.

– Неужто революционная пропаганда в гарнизоне настолько велика? Это же возмутительно!

На лице генерала отразилось колебание. Он не имел права вести подобные беседы, тем более с иностранцем. Однако признательность за недавнюю услугу победила долг.

– Вы разве ничего не слышали о беспорядках на Выборгской стороне? Тогда судите сами, что за дух в нашем гарнизоне… Что касается меня, то я считал и настаиваю до сих пор: чистка в гарнизоне необходима. Помилуйте, зачем нам в Петрограде столь ко войск? Тем более что они совершенно ничем не заняты, они бездельничают, скучают и развращаются. Ими отвратительно ко мандуют!

– Но рабочие беспорядки? – заметил посол, разглядывая кончик тлеющей папиросы.

– В Петрограде необходимо оставить тысяч сорок, не больше. Эт-того достаточно! Ну, на всякий случай я бы еще добавил тысяч двадцать казаков. Эти силы легко справятся с любыми беспоряд ками.

На вопрос, ожидается ли развитие беспорядков, генерал ответил не сразу. Он смотрел себе под ноги, папироса в его руке потухла.

– Прошу вас оставить все свои сомнения, генерал, – поощрил его посол. – Я ваш друг, вы же знаете. Тем более мы союзники и у нас общие цели.

Губы генерала задрожали, он стиснул зубы и быстро взял себя в руки:

– Я вот что вам скажу… Все, как говорится, в руце Божией. Но я опасаюсь не народа, не рабочих… нет, нет! Армии!.. Да, армии! Вы знаете, сколько солдат расквартировано в самом Пет рограде, в Гатчине, Павловске, Красном Селе? Петергоф добавь-те, Царское Село… Двести пятьдесят тысяч! Такое количество имеет боевая армия и держит фронт, а то и наступает. Вы представляете теперь? Поэтому-то я и боюсь, – заключил негромко генерал, качая головой. – Если Бог покарает нас революцией, то ее произведут не рабочие, а армия, солдаты!

Откровенность генерала, его безыскусное волнение омрачили настроение посла. Блистательный спектакль утратил свою прелесть. Он не стал дожидаться окончания и уехал из театра. По дороге домой он неожиданно приказал шоферу везти его в посольство. Новость о близкой замене столичного гарнизона свидетельствовала о появлении силы, способной вмешаться в развитие событий самым решительным образом.

В пустом таинственном дворце посольства стояла поздняя ночная тишина. Беззвучной тенью посол миновал неосвещенный вестибюль и поднялся в кабинет. Ярко вспыхнул свет под потолком. На рабочем столе были аккуратно приготовлены текущие бумаги, отдельно, сбоку, лежало два пакета. Не снимая пальто, посол присел к столу и первым делом взялся за конверты.

Пакет из Парижа содержал перехваченный циркуляр германского министерства иностранных дел. Этот секретный документ рассылался работникам посольств, аккредитованным в нейтральных странах.

«Доводится до вашего сведения, что на территории страны, в которой вы аккредитованы, основаны специальные конторы для организации пропаганды в государствах, воюющих с германской коалицией. Пропаганда коснется возбуждения социалистического движения и связанных с последним забастовок, революционных вспышек, сепаратизма составных частей государства и гражданской войны, а также агитации в пользу разоружения и прекращения кровавой бойни. Вам предлагается оказывать всемерное покровительство и содействие руководителям означенных контор».

Вывод из прочитанного был один: война на два фронта истощила силы Германии. Вильгельм II изнемогает и лихорадочно ищет выхода из разорительной войны.

Второй пакет был местный, доставленный не по почте, а с посыльным. Узнав почерк, посол Палеолог почувствовал укол тревоги. Этот человек, его давнишний тайный информатор, обращался в посольство чрезвычайно редко, лишь в самых экстренных случаях.

Посол нетерпеливо разорвал конверт.

«Я не могу ждать до завтра. Сообщаю вашему превосходительству крупную новость: г. Штюрмер ушел в отставку и заменен на посту председателя Совета Министров г. Треповым».

Вот это новость! Все-таки император настоял на своем, поступил по-своему. Помогло, несомненно, его пребывание в Ставке, куда не доставали руки тех, кто крутился вокруг Распутина.Это было известно: едва император освобождается от влияния императрицы, он способен на превосходные решения!

Палеологу вспомнилось…

Когда Штюрмер еще находился у власти, французский посол заявил ему протест против возрастающих препятствий русской администрации по отношению к французским промышленникам. В конечном счете от этого страдает лишь оборона. А что может быть сейчас важнее обороны, важнее разгрома врага и достижения победы?

– Я взываю к вашему авторитету, господин премьер-ми нистр, – с чувством оскорбленного достоинства чеканил по сол. – Я надеюсь, что вы прекратите эти скандальные злоупот ребления!

Штюрмер отреагировал мгновенно.

– Помилуйте! Скандальные – это слишком сильно сказано, господин посол. Я могу допустить лишь некоторую небрежность. Но все равно я вам благодарен за указание на эти… назовем их так: упущения, изъяны военного времени.

Как опытный придворный, он владел искусством больше сказать взглядом, нежели словами. Уж кому-кому, как не господину послу знать о хищной природе своих соотечественников, так называемых предпринимателей!

Палеолог разыграл возмущение, негодование, его мелкое, непородистое лицо приняло огорченный вид.

Убийство Столыпина обрекло русское правительство на старческую немощь – с сентября 1911 года кабинет министров, как правило, возглавляли престарелые, еле передвигавшиеся сановники.

О маразме Горемыкина рассказывали массу анекдотов. Но и сменивший его Штюрмер не выглядел молодцеватей – такая же развалина. Невольно создавалось впечатление, что император Николай II, подыскивая кого бы назначить во главе правительства, перетряхивает сундуки родовитой, но вконец одряхлевшей рухляди.

На взгляд посла Палеолога, как Горемыкин, так и Штюрмер являлись классическими представителями замшелой старорежимной бюрократии, вся деятельность которой строилась на связях, на влиятельных знакомствах. Бурная действительность стремительно обогнала ветхих старцев, и оба изо всех сил старались соблюсти одно: выглядеть на своем посту достойно. Штюрмеру это удавалось во многом благодаря давней дружбе с министром двора графом Фредериксом и доверительным отношениям с генералом Алексеевым. Как Фредерике, так и Алексеев имели исключительное влияние на царя… Иностранные посланники при русском дворе, все без исключения, прекрасно знали, что у самого подножия нового премьер-министра укрепляются и понемногу входят всилу такие многообещающие фигуры, как Протопопов и Добровольский.

Знал ли Штюрмер, что и ему готовится замена? Догадывался ли? Едва ли… Буквально на днях посол Палеолог вынужден был обратиться к нему по делу крайне неприятному, однако болезненно задевающему престиж Франции. С этим делом к содействию посла обратился шустрый и бесцеремонный Сико, представлявший в России интересы фирмы «Рено» (впрочем, только ли «Рено»?!). Природное нахальство этого марвихера раздражало посла, однако Палеолог, помня о покровителях Сико в Париже, вынужден был терпеливо слушать. Претензии Сико сводились в основном к тому, что доходы французских предпринимателей в России стали вдруг резко падать. Причины? Рогатки русской бюрократии. Посол кивнул. Наглые махинации Сико с его компанией были ему известны. Ловкачи привыкли получать с каждого вложенного рубля десять рублей прибыли. В настоящее время, при товарном голоде и возрастающей инфляции, власти делают попытки обуздать эти алчные аппетиты… Отпуская Сико, посол не сказал ни слова об аппетитах охотников за шальными прибылями, но лишь пообещал поднять этот вопрос где следует. Он уже знал, что завтра будет принят самим председателем Совета Министров.

– Нет, господин премьер-министр, я настаиваю на своих обви нениях. Я готов с цифрами на руках доказать, что Россия может сделать для нашей победы больше втрое, вчетверо. Я вынужден говорить об этом, потому что Франция уже истекает кровью, в то время как…

– Господин посол, мы уже потеряли на полях сражений более миллиона человек!

– Миллион! В таком случае Франция потеряла в четыре раза больше! – запальчиво воскликнул Палеолог.

Штюрмер потерял дар слова. При всей своей изощренности в словесных распрях он не совладал с собственным изумлением.

– Каким образом, позвольте спросить? – наконец промолвил он.

– Очень просто. – И посол пустился в объяснения, в подсче ты. Он назвал цифру населения России: 180 миллионов человек. Французов на планете гораздо меньше: всего 40 миллионов.

– Я взываю к справедливости, господин премьер-министр. Россия, поскольку она так велика, обязана и нести потерь в четыре с лишним раза больше! Разве я не прав?

Штюрмер пробормотал:

– Я никогда не умел оперировать с цифрами. Но вы же знаете, что наши мужики безропотно жертвуют своими жизнями!

Мужики! – не унимался Палеолог. – Позвольте вам заме тить, что центр тяжести в военных потерях вовсе не в числеубитых. Нет, нет, вы ошибаетесь! Центр тяжести совсем, совсем в другом! Господин премьер-министр, ну разве вы можете ставить на один уровень культурное развитие французов и ваших мужиков? В России поголовная неграмотность, ваша армия представляет собой невежественную, бессознательную массу. В то время как у нас в окопах, в первых рядах, бьются и гибнут молодые люди, проявившие себя в науке, в искусстве, все это люди талантливые, утонченные. Поймите же, это сливки, это цвет человечества! Так какое же может быть сравнение потерь наших с вашими потерями? Наши чувствительнее, наши непоправимее. Нельзя сравнивать жизнь невежественного дикаря с жизнью человека просвещенного…

Посла отрезвил пристальный, угрюмый взгляд премьер-министра. При всей своей светскости Штюрмер с трудом сдерживал негодование. Союзный представитель, явно спутав Петроград с Алжиром или Дакаром, переступил последнюю грань дозволенного. Франция, быстро и бездарно погубив свои колониальные туземные дивизии, без всякого зазрения совести домогалась «русских сенегальцев». Неграмотные мужики, оставляя по деревням и селам вдов и сирот, обязывались жертвовать жизнями во имя дальнейшего процветания прекрасной Франции.

Стараясь, чтобы голос его звучал ровно и бесстрастно, Штюрмер закончил этот оскорбительный разговор ничего не значащим обещанием:

– Господин посол, я сейчас же проверю все то, что вы были так добры мне сообщить…

Из дневника Мориса Палеолога.

«Суббота. 5 февраля, 1916 г. Три дня всюду собирал сведения о председателе Совета Министров. То, что я узнал, меня не радует.

Штюрмеру 67 лет. Человек он ниже среднего уровня. Ума небольшого, мелочен, души низкой, честности подозрительной, никакого государственного опыта и никакого делового размаха. В то же время с хитрецой и умеет льстить.

Происхождения он немецкого, как видно по фамилии. Он внучатый племянник того барона Штюрмера, который был комиссаром австрийского правительства по наблюдению за Наполеоном на острове Св. Елены.

Ни личные качества Штюрмера, ни его прошлая административная карьера, ни его социальное положение не предназначали его для высокой роли, ныне выпавшей ему. Все удивляются этому назначению. Но оно становится понятным, если допустить, что он должен быть лишь чужим орудием, тогда его ничтожество и раболепность окажутся очень кстати. Назначение Штюрмера – дело рук камарильи при императрице, за него перед императором хлопотал Распутин, с которым Штюрмер близко сошелся. Недурное будущее все это нам готовит!»«Понедельник, 7 февраля. Штюрмер назначил управляющим своей канцелярией Манасевича-Мануйлова. Назначение скандальное и знаменательное.

Я немного знаком с Мануйловым, что приводит в отчаяние честного Сазонова. Но могу ли я не знаться с главным информатором «Нового времени», этой самой влиятельной газеты? Но я его знал и до моего назначения посланником. Я с ним виделся около 1900 года в Париже, где он работал как агент охранного отделения под руководством Рачковского, известного начальника русской полиции во Франции.

Мануйлов – субъект интересный. Он еврей по происхождению, ум у него быстрый и изворотливый. Он любитель широко пожить, жуир и ценитель художественных вещей. Совести у него ни следа. Он в одно время и шпион, и сыщик, и пройдоха, и жулик, и шулер, и подделыватель, и развратник – странная смесь Панурга, Жиль Блаза, Казановы, Робера Макора и Видока. А вообще – милейший человек!

В последнее время он принимал участие в подвигах охранного отделения. У этого прирожденного пирата есть страсть к приключениям и нет недостатка в мужестве. В январе 1905 года он вместе с Гапоном был одним из главных инициаторов рабочей демонстрации, использованной властями для кровавой расправы на Дворцовой площади. Несколько месяцев спустя он оказался одним из подготовителей погромов, пронесшихся над еврейскими кварталами Киева, Александровска и Одессы. Он же, как говорят, брался в 1906 году за организацию убийства Гапона, болтовня которого становилась неудобной для охранного отделения. Сколько, действительно, у этого человека прав на доверие Штюрмера!»

«31 мая 1916 года. С тех пор как Штюрмер стоит у власти, влияние Распутина очень возросло. Этот мужик-чудотворец все более становится политическим авантюристом и пройдохой. Кучка еврейских финансистов и грязных спекулянтов, Рубинштейн, Манус и др., заключила с ним союз и щедро его вознаграждает за содействие им. По их указаниям он посылает записки министрам, в банки и разным влиятельным лицам. Я видел такие записки – это грязные каракули, грубо повелительные по стилю. Никто ни в чем не смеет ему отказать. Назначения, повышения, отсрочки, милости, подачки, субсидии так и сыплются по его приказанию.

Если дело особенно важно, то он передает записку непосредственно царице и прибавляет: «Вот. Сделай это для меня».

И она сейчас же отдает распоряжение, не подозревая, что работает на Рубинштейна и Мануса, которые в свою очередь стараются для Германии».И вот Штюрмера больше нет. Русское правительство возглавил генерал Трепов. Что это… проявление воли и решительности? Не поздновато ли?..

Палеолога посетила мысль: а не поделиться ли новостью с Бьюкенненом, коллегой, послом Великобритании? Поразмыслив хорошенько, он оставил это намерение. У Бьюкеннена имеются свои секретные информаторы. Кстати, поспешит ли Бьюкеннен поделиться этой новостью с ним, Палеологом?

Задумавшийся, расслабленный, Морис Палеолог раскрыл свой дневник и на чистой странице принялся записывать:

«Русских часто упрекают в отсутствии предусмотрительности. Действительно, им постоянно приходится бывать захваченными врасплох последствиями их собственных поступков, запутываться в тупиках, больно ушибаться о жесткую логику событий. И в то же время нельзя сказать про русских, чтобы они были беззаботны относительно будущего. Думать о нем они много думают, но не умеют его предвидеть, потому что они его не видят. Воображение русских так устроено, что оно им никогда отчетливо не рисует самих очертаний. Русский видит впереди только далекие, убегающие горизонты, туманные, смутные дали. Понимание реальности в настоящем и грядущем доступно русским лишь при помощи грез. И в этом я вижу последствия климата и географических условий. Разве можно, едучи по степи в снежную погоду, не сбиваться беспрестанно с дороги, когда зги перед собой не видать?»

Будущее… Измученная Европа наивно связывала все свои надежды на прекращение кошмара с близким будущим. И мало кто догадывался, что как раз будущего следовало страшиться!

И снова запись из дневника французского посла Палеолога.

«По словам моего информатора, у которого есть связи с охранным отделением, вожди социалистических групп тайно собирались недели две тому назад в Петрограде (раньше они собирались в июле 1915 года). На этом совещании председательствовал трудовик Керенский. Главным вопросом являлось обсуждение программы революционных действий, которую максималист Ленин, живущий в Швейцарии, недавно защищал на социалистическом интернациональном конгрессе в Циммервальде.

Прения, открытые Керенским, по-видимому, привели к единогласному принятию следующих положений:

1. Постоянные неудачи русской армии, беспорядок и неради вость в управлении, ужасающие легенды об императрице, нако нец, скандальное поведение Распутина окончательно уронили царскую власть в глазах народа.

2. Народ очень против войны, причины и цели которой он более не понимает. Запасные все неохотнее идут на фронт. Такимобразом, боевое значение армии все слабеет. С другой стороны, экономические затруднения растут с каждым днем.

3. Поэтому очень вероятно, что в ближайшем будущем России придется выйти из союза и заключить сепаратный мир. Тем хуже для союзников.

4. Если этот мир будет заключать царское правительство, то он будет, конечно, миром реакционным и монархическим. А во что бы то ни стало нужно, чтобы мир был демократический, социали стический. Керенский резюмировал будто бы прения таким прак тическим выводом: «Когда наступит последний час войны, мы должны будем свергнуть царизм, взять власть в свои руки и установить социалистическую диктатуру».

Генерал Аверьянов был прав, назвав текущий год, 1916-й, страшным. В судьбе русской армии, продолжавшей изнемогать в окопах, он оказался роковым.

В январе сокрушительная катастрофа обрушилась на героическую сербскую армию. Ярость турок, раздосадованных неудачами на Кавказском фронте, в Армении, излилась на сербов. Все население этой страны подалось в горы. Стояла холодная зима. В Албанских горах бушевали снежные метели. Пробиваясь к Адриатическому побережью, солдаты прокладывали дорогу тысячам беженцев. Умирающего короля Петра везли на быках. Престарелый воевода Путник лежал на самодельных носилках. Измученные монахи, все в черном, несли в руках горящие свечи и не переатавая пели суровые молитвы.

В тот год весь мир стал свидетелем медленной агонии Сербского государства.

В феврале на Западном фронте началась Верденская мясорубка. У стен хорошо укрепленной крепости сошлись 65 французских дивизий и 50 немецких. Как водится, французское главнокомандование запросило срочной русской помощи. И помощь была немедленно оказана. Русские солдаты полезли из окопов, ничего не видя впереди из-за разбушевавшейся метели. Снег валил стеной и забивал глаза. В белесой мгле не переставая бухали орудия. На убитом мгновенно вырастал сугроб. Раненых почти не подбирали… Наступательный порыв получился яростным, однако быстро захлебнулся. За несколько минут немецкие артиллеристы, заранее пристрелявшие все поле, шквальным огнем картечи скосили целую дивизию – 12 тысяч. Русские солдаты сначала залегли, затем кинулись назад, в свои окопы.

Дружественный порыв помочь союзнику обошелся русской армии громадными потерями: 70 тысяч убитыми, более 5 тысяч попали в плен.

Все же напор немцев на Верден ослаб…

Тогда в Шантильи, главной квартире французской армии, родилась счастливая мысль: попросить русских солдат для Западного фронта. В штабе генерала Фоша считали Россию гигантскиммуравейником, кишащим бородатым мужичьем. Это мужичье плодилось и подрастало с необыкновенной быстротой. Так стоило ли его жалеть? Посол Морис Палеолог получал постоянные напоминания из Парижа. В своих хлопотах поскорей добыть «русских сенегальцев» он опирался на помощь Бьюкеннена. Русское командование упиралось. Фронт и без того редел. Тогда оба посла принялись действовать через царицу. И вот Ставка, сердито ворча, выделила несколько транспортов добротного «пушечного мяса» для войны во Франции. Четыре обстрелянные боевые дивизии, снятые с фронта, отправились в Добруджу. Семь стрелковых бригад погрузились на пароходы и поплыли в Салоники и Марсель.

Так союзники в конце концов заставили русскую армию воевать вместо себя еще и на Западе.

Надолго ли, однако, хватит этих бригад и дивизий под губительным огнем германских «чемоданов»? Требовались регулярные резервы. Для подвоза войск союзники готовы предоставить любой необходимый тоннаж. Им ничего не жалко для победы! Но тут возмутился сам Верховный главнокомандующий русской армией. Нахальство союзников не знало границ. Николай II, принимая в очередной раз посла Палеолога, едва не вспылил. Да, резервы у России имеются. Даже после стольких месяцев войны, заявил царь, мы все еще в состоянии поставить под ружье не менее 800 тысяч призывников. Но только где оно, это самое ружье? Русская армия испытывает катастрофический дефицит вооружения. Известно ли господину послу, что уже раздаются предложения вооружать маршевые пополнения обыкновенными топорами на длинных рукоятках? А между тем иностранные корпорации давно получили русские авансы за вооружение! Где оно?

Посол Палеолог испытал неприятную минуту. Император находился в нервном возбуждении. Его лицо с мешочками под глазами, с поредевшей, какой-то слежавшейся шевелюрой покрылось нездоровыми пятнами. Палеолог помянул недобрым словом пройдоху Сико с его жульем и вспомнил тайную придворную сплетню: будто бы Распутин, магически врачуя недуги наследника, пытается излечить царя от тихого алкоголизма.

Внезапный гнев императора не обескуражил посла. Мысленно браня прохвоста Сико, он все же попытался закончить царскую аудиенцию в свою пользу. Палеолог подал мысль поручить достройку Мурманской железной дороги компании французских предпринимателей. Ввод этой важной магистрали как раз и поможет поскорее доставлять оружие из Мурманского порта!

Вместо ответа Николай II взглянул послу в самую глубину глаз и затеребил бородку. Он уже полностью овладел собой.

Итогом этого неприятного разговора было охлаждение русского императора к послу союзной Франции. Николай II стал всячески избегать с ним встреч наедине.

Тем временем самый страшный год войны приносил новые испытания. Таким испытанием – и снова для русской многожильной армии! – было решение румынского правительст-ва присоединиться к армиям Антанты. (Болгария к тому времени решительно перешла на сторону Германии.)

Вступление в войну Румынии лишь усугубило и без того невыносимое положение России – восточный (русский) фронт пришлось спешно растянуть на целых 800 километров. Новый компаньон, надеявшийся на близкий разгром Германии, сразу же потребовал самой разнообразной помощи и энергичной защиты. Само собой, все эти тяготы легли на плечи ближайшего соседа, России.

Побуждая Румынию объявить войну Германии, союзники, особенно Англия и Франция, соблазняли ее изрядными территориальными приобретениями – в случае победы последует решительный дележ всего колониального наследства потерпевших поражение, и румынскому королевскому дому был великодушно обещан лакомый кусок: плодородная и густонаселенная Транс-ильвания. Боясь опоздать к разделу добычи, Румыния соблазнилась, и ее посольский особняк в Берлине опустел. Немцы, однако, не замедлили тут же наказать румын за вероломство. Нарядная, пестрая, легкомысленная на парадах румынская армия выказала свою полнейшую несостоятельность на полях сражений. Впрочем, никаких надежд на ее боевые качества никто из Антанты и не питал. Настойчивость Англии и Франции объяснялась главным образом тем, чтобы как можно больше увеличить площадь гигантского «горчичника», приставленного к телу ослабевающей Германии на Востоке. Румынский участок фронта сразу же потребует нескольких германских корпусов. Что же касается спасения нового соратника от жестокого разгрома, то этим обязана была озаботиться Россия. Чего-чего, а людских резервов у нее хватит, должно хватить…

Союзники бесцеременно нажимали, уговаривая Россию «отрешиться от эгоистических мыслей и проникнуться более высоким пониманием союза борьбы с общим врагом». Последовал также намек, что Россия получит обещанные Константинополь и проливы только в том случае, если по-прежнему не будет жалеть своих солдат. Военные негодовали, политики гнули свое. К сожалению, последнее слово принадлежало политикам. Для спасения Румынии русскую армию обязали срочно выделить 200 тысяч штыков. Выходит, дополнительная мобилизация запасных? А как их одеть, вооружить? Как их доставить?

Лавр Георгиевич Корнилов, хватив горькой жизни во вражеском плену, изведав вынужденное безделье, невыносимое для настоящего военного с деятельным характером, поражался нарастающей неразберихе, захлестывавшей фронт. Зимний дворец и Ставку в Могилеве, казалось, поразило настоящее безумие. Юго-Западный фронт и без того испытывал невероятную растянутость. Теперь же еще новая забота – румыны.В эти дни, вернувшись на фронт, Лавр Георгиевич стал испытывать состояние, совершенно неведомое прежде: здесь, на передовых позициях небывало кровавой войны, чудовищное скопление русского народа, одетого в шинели и сведенного в дивизии и корпуса, целиком и полностью зависело от постоянных и разнообразных интриг в далеком Петрограде. Сюда, в грохот сражений, лишь долетали слабенькие отголоски происходившего за кулисами двух дворцов: Зимнего и Таврического.

Всю свою жизнь Корнилов, как военный, сторонился политики. Ныне сама политика занялась генералом!

Газеты, приходившие из Петрограда, в штабах зачитывались до лохмотьев. Заседания Государственной думы все больше напоминали бурный антиправительственный митинг. Русский либерализм уже полностью подпал под заграничное влияние.

Помня умозаключения умницы Аверьянова, Лавр Георгиевич выбирал из столичных новостей самые тревожные. Старик Плеханов никак не унимался и действовал из Парижа. Из Швейцарии стал невероятно активничать Ленин, пожалуй, самый крайний, самый «красный» и опасный. В отличие от всей орды рвущихся к власти либералов Ленин гениально упростил свою позицию крайнего радикализма. Он наплевал на русское крестьянство – это слишком аморфная, слишком неорганизованная масса. Их большинство? Но это имеет значение лишь при голосовании. В России вопрос о власти будет решаться отнюдь не бюллетенями, не сованием бумажек в щели урн. Власть возьмет оружие! Поэтому Ленин делает упор на рабочих и солдат. Крестьянское болото подвергнется революционной обработке в последнюю очередь. Получится кроваво? Но кого и когда в России пугала даже самая большая кровь!

Год 1916-й понемногу убывал. Накатывал очередной, 1917-й…

Император Николай Ц, выступая на ежегодном празднике Георгиевских кавалеров, обратился к армии в окопах: «Будьте твердо уверены, что, как я уже сказал в начале войны, я не заключу мира, пока последний враг не будет изгнан из нашей земли. Я заключу мир лишь в согласии с союзниками, с которыми мы связаны не только договором, но и узами истинной дружбы и кровного родства. Да хранит вас Бог!»

Странное и страшное заявление… Царь словно не видел ни устрашающих потерь, ни смертельной усталости народа от войны. Кого он заверял в своей решимости продолжать эту опустошительную и бессмысленную бойню? Своих или чужих? Что за нелепое заявление о «кровном родстве»? С кем?

А через две недели последовало новое заявление венценосца, не менее решительное и отважное: «Проникнитесь мыслью, что не может быть мира без победы. Каких бы усилий и жертв эта победа нам ни стоила!»

Поразительная слепота, граничащая с безмыслием… Этим самым царь сильно помогал интригам думских заправил.

«Прогрессивный блок» Госдумы был сформирован публично, гласно. За кулисами же, в «Зазеркалье», шло сколачивание «кабинета народного доверия», то есть правительства новой, демократической России. В него вошли Родзянко, Милюков, Некрасов, Шингарев и новый военный министр Поливанов. Императрица Александра Федоровна отозвалась об этих деятелях как о «тварях, которым по их способностям пристало заниматься лишь вопросами канализации». На этот раз государь разделил негодование своей супруги и в начале сентября приказал закрыть Государственную думу. Как бы в ответ на эту царскую меру в газете «Русские ведомости» появился фельетон Василия Маклакова (одного из самых влиятельных масонов) под названием «Трагическое положение». Автор нарисовал картину, когда у автомобиля на крутой извилистой дороге внезапно отказали тормоза. Сидящие в машине оцепенели от ужаса. Спасение им видится в одном: поскорее выхватить руль из рук растерявшегося шофера. Однако шофер, как на беду, вцепился в руль изо всех сил и не отпускает. Что делать, как поступить? Как, в конце концов, спастись от верной гибели?..

Прозрачная аллегория фельетона взбудоражила читающую публику. Энтузиазм газет вскипел с новой силой:

Несчастную Россию, таким образом, палили, словно свечку, с двух концов: и с фронта, и с тыла.

Последними событиями уходившего года были упорные слухи о подготовленном аресте царя (при его возвращении из Ставки), убийство Распутина и приготовления к большому совещанию Франции, Великобритании и России, собиравшемуся в Петрограде.

Совещание собиралось с целью выработать условия, которые в скором времени победители предъявят поверженной Германии.

Странным образом о секретной подготовке к этому совещанию стало известно Германии. В качестве одной из ответных мер Вильгельм II тайно обратился к Мексике, побуждая ее не терять времени и, вторгшись на территорию Соединенных Штатов, вернуть Техас, Аризону и Нью-Мехико. Это показывало, что германский император узнал и об американских приготовлениях к войне в Европе.

План Вильгельма не удался. Американцы сумели предостеречь Мексику от военной диверсии и стали исподволь готовиться к высадке на Европейском континенте.









Главная | В избранное | Наш E-MAIL | Добавить материал | Нашёл ошибку | Вверх