— Такой уже ты дряхлый и больной,

Трясешься, как разбитая телега,

На что ты копишь деньги, старый Ной?

— На глупости. На доски для ковчега.

(И. Губерман)

Когда черпается счастье полной миской,

Когда каждый жизнерадостен и весел,

Тетя Песя остается пессимисткой,

Потому что есть ума у тети Песи.

(И. Губерман)

Очень трудно сказать, хотел ли Александр II «исправить» злосчастных иудеев. Если и хотел — он выбрал более успешный способ, чем его папа и дядя.

В царствование Александра II эмансипация евреев стала частью всей его работы по преобразованию России. Уже в 1856 году он отменил особые правила взятия рекрутов-евреев, и вообще отменил институт военных кантонистов. Мальчики моложе 20 лет, уже взятые по раньше действующим законам, возвращались домой. Это — единственные в истории евреи-кантонисты, часть которых вернулась в свою среду. Те, кто мог «преувеличить» давление, оказанное на них, чтобы сделать их христианами, кто мог рассказать, что с ними делали, в самой еврейской среде.

Отслужившие же полный срок евреи могли селиться в любом месте Российской империи, без ограничения. «По усмешке истории и в форме исторического наказания: из тех осевших потомков кантонистов Россия и романовская династия получили и Якова Свердлова» [6, с. 136].

Честно говоря, я не очень понял эскападу почтенного мэтра; за что именно наказание? За призыв кантонистов? То есть за взятие налога кровью с русских евреев? Тогда я согласен: породив и науськав на Россию Якова Свердлова, Провидение могло таким способом и наказывать. На фоне огнедышащих драконов и мохнатых чудовищ-людоедов как-то не смотрится злобный чахоточный еврей, но почему бы ему и не стать хотя бы частью «исторического наказания»? Истребить казаков так, как Свердлов, не смогла бы даже дюжина гигантских троллей, а сделать с Москвой то, что сделал с ней Лазарь Каганович, не сумели бы целые эскадрильи летучих огнедышащих драконов.

Но, по-видимому, Александр Исаевич имеет в виду нечто иное: «Если при Николае I правительство ставило задачу — сперва реформировать еврейский внутренний быт, постепенно разряжая его через производительный труд и образование и так ведя к снятию административных ограничений, то при Александре II, напротив, правительство начало с быстрого снятия внешних стеснений и ограничений, не доискиваясь до возможных внутренних причин еврейской замкнутости и болезненности, надеясь, что тогда сами собой решатся и остальные проблемы» [6, с. 136].

По-видимому, Александр Исаевич всерьез считает «внутренний еврейский быт» настолько страшно «отрицательно заряженным», что даже преступления эпохи Николая I не кажутся ему крайностями, недостойными цивилизованного государства и общества.

Тут возникает один только вопрос: интересно, а что запел бы наш гигант национального возрождения, возьми правительство США в кантонисты его собственных сыновей? В конце концов, пользуясь гостеприимством правительства США, Александр Исаевич занял позицию, которую он, судя по всему, упорно приписывает евреям: жил в стране, пользуясь всем, что она может дать — от высокого уровня жизни до полной правовой защищенности, а сам даже государственный язык выучить не удосужился (а вот и Ноткин и даже Свердлов по-русски говорили свободно…). Все время жизни в США Солженицын беспрестанно и назойливо подчеркивал, что он не американец, а русский, и постоянно ругал США за «неправильную» политику в отношении СССР. Чем не еврей, признающий себя одновременно гражданином страны проживания и Израиля? И нагло «критикующий» весь мир за «неправильное отношение» к Израилю? Разница в чем?

Коль скоро так, почему бы правительству США, реформируя и разряжая внутренний семейный быт Солженицыных, не взять его сыновей в кантонисты, не перекрестить их в методистской церкви и не запретить им говорить по-русски? И — никаких отлучек старшим Солженицыным из Вермонта! Пусть это будет у них черта оседлости, а то ведь какой-то из потомков Солженицына, если ему разрешить, еще и революцию устроит.

Представляете, как взвыл бы тогда Солженицын! Вот было бы зрелище: современный пророк, лично беседующий с Господом Богом, в приемной организаций по правам человека — в тех самых, по поводу которых он врал и клеветал не одно десятилетие!

Полезно бывает поставить себя на место другого; поставить бы, а уж потом о чем-то и судить.

…Александр же II в 1858 году собирает седьмой по счету Комитет по устройству быта евреев под председательством графа Блудова. Одновременно в губерниях собираются местные комитеты, и они переправляют в Петербург и свои мнения, и мнения частных лиц по еврейскому вопросу. И выявляется колоссальное разнообразие мнений — что вообще тут можно сделать.

Новороссийский генерал-губернатор Строганов стоял за безотлагательное, единовременное и полное уравнение евреев во всех правах, и его поддерживало до трети членов Комитета.

Но было и мнение, что нельзя открывать евреям равноправие до того, как поднимется уровень образования и культуры самого русского народа. А то ведь темная масса крестьян и мещан не сможет устоять перед экономическим напором евреев.

Были и голоса о том, что евреи стремятся вовсе не к слиянию с россиянами, а к получению гражданских прав при сохранении своей сплоченности, спайки и обособленности. Давать им равноправие вообще нельзя, этому подозрительному народу.

Комитет, как и следует ожидать, занял в 1859 году промежуточную, среднюю позицию, заметив, что «в то время как западноевропейские евреи по первому приглашению правительства стали посылать своих детей в общие школы и сами более или менее обратились к полезным занятиям, русскому правительству приходится бороться с предрассудками и фанатизмом евреев». И потому «уравнение евреев в правах с коренными жителями не может иначе последовать, как постепенно, по мере распространения между ними истинного просвещения, изменения их внутренней жизни и обращения их деятельности на полезные занятия».

Для сведения всех читателей, но особо для евреев, черпающих свои суждения из еврейских националистических журналов типа «Лехаима» и «22», — Комитет занял позицию более либеральную, чем очень многие евреи. Скажем, в 1856 году именитые петербургские купцы направили царю ходатайство о даровании льгот «не всему еврейскому населению, а лишь отдельным категориям» — то есть молодому поколению, «воспитанному в духе и под надзором начальства», а также «высшему купечеству» и «добросовестным ремесленникам» [17, с. 144–145].

В 1862 году было подано новое прошение, «о предоставлении равноправия» всем окончившим гимназию, потому что гимназисты «не могут же не считаться людьми, получившими европейское образование» [17, с. 158].

Как видите, правительство Александра II гораздо либеральнее и собирается уравнивать в правах несравненно более широкий круг лиц, чем уже прикормленные и живущие в тепле еврейские купцы. Ах, эта еврейская солидарность! Ах, эта пресловутая еврейская спайка и сплоченность, которой так боялись высшие чиновники Российской империи!

Как ни парадоксально, но отмена крепостного права была невыгодна огромному числу евреев. Во-первых, раньше над крестьянами висело требование помещика: продавать свою продукцию и покупать городскую через еврея-посредника. Теперь «освобожденный от зависимости крестьянин стал меньше нуждаться в услугах еврея», потому что смог сам продавать и покупать, мало нуждаясь в посредниках.

А дворяне, раньше отдававшие свои земли в аренду, теперь вынуждены сами вести хозяйство, без арендаторов. Интенсификация хозяйственной жизни ударила по той трети евреев, которые и паразитировали на бесхозяйственности, лености, неумении и нежелании работать.

Почти таким же по силе ударом стала отмена казенных откупов в 1861 году. Раньше ведь «откупщик» главным образом и означало «еврей-богач»: основные состояния делались как раз на откупах.

Печальные последствия имело и введение новых таможенных тарифов 1857 и затем 1868 годов: эти тарифы сделали очень мало выгодной контрабанду и тем тоже разорили массу народа.

Было и хорошее: например, в 1859 году сняли запрет 1835 года на аренду и управление помещичьими землями, а скоро разрешили и покупать землю евреям.

Эти меры гораздо серьезнее изменили экономический и общественный строй еврейского штетла, чем все полицейские меры Николая I. Из чего следует — хотите быть антисемитами? Хотите причинять евреям действительно серьезный вред? Поскорее становитесь либералами.

В 1859 году право жительства вне черты оседлости получили купцы 1-й гильдии. В 1861 году и купцы 2-й гильдии могли поселяться в Киеве, а в Николаеве, Севастополе и Ялте — все три гильдии.

Еще раньше профессура и магистры наук могли селиться, где угодно; хотя вроде бы никакого указа не было, но традиционное уважение к образованным людям открывало им дорогу в общество. С 1861 года имеют право селиться где угодно кандидаты университетов — то есть все окончившие их, а также «лица свободных профессий». За пределы черты могли выезжать все поступающие в высшие учебные заведения, где бы они ни находились. Едешь себе в Петербург и даже в Казань или в Томск, и если поступил, то остаешься на все время обучения, и потом тоже остаешься… Главное — хотеть учиться и проявлять нужные способности.

В 1863 году евреям разрешено винокурение в Сибири — и Западной, и Восточной, потому что они «замечательнейшие специалисты по части винокурения». Вскоре евреи-винокуры получили право селиться в любых местах империи.

С 1865 года указ о винокурах очень расширили — теперь право селиться повсюду получают все ремесленники, пока они занимаются своим ремеслом. На самом деле эти «ремесленники» занимались порой самыми невероятными вещами, вплоть до поисков философского камня, но это уже второй вопрос. Позже понимание того, кто же такой «ремесленник», расширилось, с одной стороны, до всех квалифицированных рабочих, особенно связанных с издательской работой, а с другой — до торговцев продуктами ремесла. Потому что как провести грань между производством сапог и их продажей? И кто виноват, что почтенному ремесленнику приходится в пять раз дольше торговать сапогами, чем их делать?!

С 1879 разрешено жить где угодно акушерам и ветеринарам, а также всем «желающим учиться фельдшерскому искусству». Истинным перлом тогдашнего правосознания стал приказ министра внутренних дел Макова в 1880 году — кто сумел даже незаконно, но нарушить черту оседлости, того надо оставить на жительстве, где он уже живет. А назад уже не высылать.

В Петербурге появляются такие купеческие фамилии, как Гинцбург, Розенталь, Варшавский. Государственным секретарем при Александре II стал Е. А. Перетц, сын откупщика Абрама Перетца.

В 1880–1881 годах в Петербурге числилось официально 8993 еврея, а по петербургской «местной» переписи 1881 года — 16 816. К 1910 году число петербургских евреев колебалось от 30 до 40 тысяч, а перед Первой мировой войной превысило 40 000 человек.

В Москве к 1881 году проживало порядка 16 тысяч евреев, но это официально, а местной переписи городские власти не проводили. Московского генерал-губернатора В. А. Долгорукова упрекали в слишком большом покровительстве евреям. Ходил упорный слух, что его дружба с Лазарем Соломоновичем Поляковым не бескорыстна — что, мол, ведущий банкир Москвы открыл для генерал-губернатора счет на любую сумму.

Может быть, и так, но ведь это именно еврейские купцы связали рынок Москвы с рынками Запада. Особенно возмущались по этому поводу жившие в Москве немцы — на место посредников метили именно они.

В Киеве в 1862 году жило полторы тысячи евреев, а в 1913 — 83 тысячи, и это опять же — официально. Фактически же, «несмотря на частые полицейские облавы, которыми славился Киев, численность его еврейского населения намного превосходила официальные данные» [18, с. 255]. К началу XX века 44 % всех киевских купцов были еврейского происхождения.

Во внутренних губерниях России к 1880-м годам жило 34 тысячи евреев, из них 28 тысяч — ремесленники. К началу XX века не было ни одного сколько-нибудь значительного города в России, где не жили бы евреи, не было бы синагоги и еврейской общины.

Поскольку Самаро-Оренбургская железная дорога строилась евреями — Варшавским и Горвицем, множество даже самых незначительных должностей заняли на ней евреи. Так называемые «ремесленники» стали не только обслуживать Самарскую железную дорогу, но и торговать самарской пшеницей, в том числе первыми стали вывозить ее за границу. В итоге к 1889 году в Самаре «проживало более 300 еврейских семейств, не имеющих право-жительства» [33, с. 47].

В Вязьме на 35 тысяч населения евреев было около 2 тысяч. В том числе «все три аптекаря, все шесть дантистов».

Даже в области Войска Донского с 1880 года числят порядка 25 тысяч евреев: содержателей гостиниц и ресторанов, парикмахерских, мастерских, а также портных, часовщиков, торговцев.

В Красноярске, лежащем в 3500 километрах от Москвы (после проведения железной дороги до Красноярска ехали от Москвы 8 дней), в 1912 году проживало около 3000 евреев. В глухо провинциальном Ачинске, городишке в 300 верстах к западу от Красноярска по железной дороге, при населении в 12 000 человек жило 400 евреев. При этом евреям принадлежало ни много ни мало — треть общего жилого фонда города, находящегося в частных руках.

Способов нарушить черту оседлости и уйти подальше от вымороченных, бесперспективных местечек было много. Например, несколько богатых евреев делали складчину, и кто-то один становился «купцом 1-й гильдии». Остальные же устраивались к нему в «приказчики», «секретари» и так далее и тоже уезжали из черты.

Отставной солдат, который имел право жить где угодно, «усыновлял» кого-нибудь (бывали случаи, что до 5 человек). Солдату платили пенсию, а его новоиспеченные «сыновья» получали возможность жить, где угодно.

Ремесленник получал вид на жительство… И вот «ремесленник» Неймарк заводит фабрику, на которой работают 60 наемных рабочих, — все, разумеется, тоже ремесленники. «Ни денежная, ни образованная верхушка евреев стеснений „черты“ не испытывала, свободно расселялась по внутренним губерниям и по столицам» [6, с. 285]. В общем, люди как-то устраивались, и это вызывало новую порцию раздражения. Особенно в связи с ростом влияния богатых евреев в городском самоуправлении.

К 1872 году 89 % всех винокуренных заводов было в аренде у евреев, а к 1880-м годам в губерниях черты оседлости им принадлежало до 76 % всех винокуренных заводов, и по большей части они носили «характер крупно-промышленный» [28, с. 610–611].

В 1878 году 60 % вывоза хлеба было в руках у евреев, а в дальнейшем «вывоз хлеба осуществлялся исключительно евреями» [9, с. 656]. Колоссальный по объему экспорт хлеба из Одессы уже в 1880-е годы был практически полностью в еврейских руках.

Единственным местом в Российской империи, где стремительное экономическое продвижение евреев было ограничено запретом приобретать и арендовать недвижимость, были области Войска Донского. Объяснение этому запрету давалось простейшее: «слишком поспешная эксплуатация местных богатств и быстрое развитие промышленности… сопровождаются обыкновенно чрезвычайно неравномерным распределением капитала, быстрым обогащением одних и обеднением других» [28, с. 301–302]. А коль скоро казаки должны являться на службу на конях и со снаряжением, то нет, допустить евреев в область Войска Донского нельзя!

Уже из этого решения правительства видно, до какой степени экономическое развитие и имущественное расслоение ассоциируются с евреями. Куда еврея не пустили — там и сохраняется тихая дореформенная жизнь. «Пока у русского рубль обернется 2 раза, у еврея он обернется 5 раз» [29, с. 72]. Считать ли, что еврейский капитализм так уж вреден для всех остальных? Не уверен. Ведь после изгнания евреев из Киева жизнь там вздорожала, а отнюдь не подешевела. Выгодное это дело — оборачивать рубль пять раз, пока у других он обернется только два раза. Так что печалиться надо не о еврейской оборотистости — плакать надо скорее о том, что в руках у русских купцов рубль оборачивается недостаточно быстро.

Впрочем, есть группа русских купцов, у которых рубль крутится так же или, по крайней мере, в сравнимых масштабах быстро, как и у евреев, — это старообрядцы. Если еврейский капитал меньше представлен в Москве, чем в Петербурге, если «промышленное чудо» Сормова, Иванова, Нижнего Новгорода и других городов центра России почти никак не связано с евреями — это не из-за запретов правительства, устроившего эдакую «русскую резервацию» вокруг Первопрестольной. Дело тут в тороватости, в энергии местных купцов, в их способности делать «не хуже» — и только.

В эпоху Александра II ослабевает давление на старообрядцев, им разрешено наконец хотя бы не скрываться и не прятаться, как прятались в свое время марраны, продолжавшие тайно исповедовать иудаизм. И начинается расцвет русского капитализма в Москве… Это эпоха основателей семейных состояний: Гучковых, Милюковых, Рябушинских, Третьяковых и многих, многих других, менее богатых и известных.

А одновременно и по тем же причинам «в эпоху Александра II вся богатая еврейская буржуазия… была… лояльна к монархии. Именно в это время создались крупные состояния Гинцбургов, Поляковых, Бродских, Зайцевых, Балаховских, Ашкенази» [29, с. 45].

Но и потом, когда еврейская буржуазия стала куда менее лояльной к престолу, еврейский капитал — и уже сложившиеся группировки, и поднимающиеся новые буржуа — проникал в самые невероятные места. Евреи вели торговлю скотом в Забайкалье, занимались добычей угля в Анжеро-Судженском бассейне, золотодобычей на Лене. «Ленскому золотопромышленному товариществу», в котором основной частью акций владели сыновья барона Гинцбурга, принадлежали знаменитые Ленские прииски.

Условия жизни и труда на этих приисках — 15–16 часов рабочий день, система штрафов, скверное питание, очень низкая зарплата — вызвали 29 февраля 1912 года стихийную забастовку на Андреевском прииске. Поводом к забастовке стала выдача гнилого мяса в лавке.

Забастовщики требовали не так уж много — 8-часового рабочего дня, отмены штрафов, повышения зарплаты на 30 %… В общем, никакого покушения на основы основ. Никаких шагов навстречу администрация приисков не сделала, и забастовка распространилась на остальные прииски Лены, Витима и Олёкмы. Правление не нашло ничего умнее, как договориться о посылке войск. Власти арестовали почти всех членов стачечного комитета — так сказать, главных бунтарей. 4 апреля толпа рабочих, больше двух тысяч человек, двинулась к правлению Надеждинского прииска, чтобы вручить чиновникам прокуратуры свой протест и потребовать освобождения товарищей. По команде жандармского ротмистра Терещенкова солдаты открыли огонь; около 270 человек было убито или скончалось потом от ран; порядка 250 было ранено. Точной цифры мы уже никогда не узнаем, потому что многие хоронили своих покойников, не поднимая шума; многие раненые старались отлежаться, не сообщая о причинах своего состояния.

Ленский расстрел, что называется, вошел в историю. Он вызвал по всей империи стачки и митинги протеста, в которых поучаствовало не меньше 300 тысяч человек. И либеральная, и революционная интеллигенция использовала его в своих целях — для беспощадной критики политического строя Российской империи и правительства.

«Во всей разъяренной либеральной прессе никто на главных акционеров, включая сыновей Гинцбурга, не указал» [6, с. 302], — высказывает свое мнение почтенный мэтр, ветеран борьбы с коммунизмом, Александр Исаевич Солженицын. Действительно — вон они, главные виновники — Гинцбурги! Любя идею эксплуатации жидами русского народа, Александр Исаевич создает у читателя полное впечатление — вот оно! Мелкие арендаторы спаивали народ, Гинцбурги же с той же беспощадностью кормили рабочих гнилым мясом, а не ели — расстреливали.

Только вот не договаривает почтенный мэтр (как ему это, увы, свойственно). Не договаривает он, что в правлении акционерного товарищества «Лензолото» кроме Гинцбургов состоял еще знаменитый А. И. Путилов («Путиловский завод» в Петербурге), А. И. Вышнеградский, а в числе крупных акционеров состояли граф С. Ю. Витте и императрица Мария Федоровна — мама Николая II. Имея такую «крышу», правление и вело себя так решительно во время стачки… На фоне таких акционеров и Гинцбурги казались сущей мелочью. Так что, боюсь, какие бы неправильные выводы ни делали революционеры, но главных виновников они называли правильно, и были это не Гинцбурги.

Еврейский же капитал в 1880-е годы проникает и в судоходство. В 1883 году под руководством Давида Марголина создавалось крупное судоходное общество для перевозок по Днепру и его притокам. В 1911 году флот общества насчитывал уже 78 пароходов, осуществлявших 71 % всех перевозок в бассейне Днепра.

И в торговлю нефтью и нефтепродуктами. В начале XX века в Баку «крупнейшими среди них были фирма „Мазут“, принадлежавшая братьям С. и М. Поляковым и Ротшильдам», «имеющее за собой Ротшильда»… «Каспийско-Черноморское товарищество» [8, с. 369]. Добывать нефть «Мазут» не имел права, но занимался нефтеперегонкой и торговал керосином и бензином.

В 1912 году 92 % всей хлебной торговли Российской империи было в руках евреев.

Говоря о банковском деле, легче назвать банки, в которых не было евреев ни в числе видных акционеров, ни в дирекции, ни среди крупных служащих. Это Московско-Купеческий и Волжско-Камский банки.

Порой правительство пыталось сдерживать рост еврейского капитала. В 1903 году введен был запрет евреям приобретать «недвижимые имущества по всей империи, вне черты городов и местечек». То есть реально — запрет владеть сельскохозяйственными угодьями. Как и все остальные запреты того же рода, своей цели он не достиг.

«Еврейские помещики имели при царской власти более 2 миллионов гектаров земли (особенно при сахарных заводах на Украине, а также большие имения в Крыму и в Белоруссии)» [31, с. 27]. Барону Гинцбургу принадлежало в Джанкойском районе 87 тыс. гектаров, фабриканту Бродскому десятки тысяч гектаров. Вместе с сыновьями Бродский к началу XX века «прямо или косвенно контролировал 17 сахарных заводов» [34, с. 171]. Моисей Гальперин владел 8 свекольными заводами и примерно 50 тысячами гектаров земли [31, с. 264].

Всего же «около сахарной промышленности питались сотни тысяч еврейских семейств в качестве посредников при продаже сахара и т. д.» [34, с. 264]. Неудивительно, что среди евреев было так много врагов столыпинской реформы: «аграрные реформы, основанные на передаче земли исключительно в руки тех, кто обрабатывает ее личным трудом, нарушили бы интересы некоторой части еврейского населения, находящегося при больших хозяйствах еврейских землевладельцев» [30, с. 423].

Замечу еще, что земли, сосредоточенные в руках евреев-помещиков до 1903 года, оставались у них. Папа Льва Троцкого оставался богатым человеком вплоть до 1918 года. В этом достопамятном году он счел нужным приехать к сыну в Петроград и высказать ему все, что думал по поводу революций и участия в них «сыночков почтенных людей». К чести Льва Троцкого — его отец не сгинул в подвалах ЧК.

К Первой мировой войне евреи, вопреки всем попыткам их сдерживать, составляли 35 % торгового класса России — при том, что было их 6 миллионов из 150 миллионов населения империи, то есть 4 %.

Еще при Николае I отменен кагал. Эту меру некоторые еврейские историки (казалось бы, уже в силу своего интеллекта далекие от авторов «Лехаима») изволят трактовать, как одно из «законодательных ограничений», как «вмешательство во внутренние дела» еврейства [36, с. 40].

На само это обвинение отвечу коротко: вероятно, проживающий в Иерусалиме господин Зельцер запамятовал: Николай I был законным императором суверенной Российской империи. Евреи ашкенази были подданными царя и приносили ему присягу. С точки зрения и международного, и внутреннего российского, и какого угодно иного законодательства они были точно такими же подданными российской короны, как и этнические русские, — например, как столь неуважаемые большинством евреев русские крестьяне.

Можно по-разному относиться к стремлению правительства Российской империи разрушить общину и освободить своих подданных от остальных пережитков первобытнообщинного строя. Некоторые люди считают делом чести добиваться, чтобы их народ был свободен, и в этом видят свой национализм. Другие стараются изо всех сил, чтобы их народ ходил исключительно строем под руководством старейшин, и чтобы начальство и всяческие бурмистры могли бы вторгаться в частную жизнь любого русского или еврейского мужика. Эти люди тоже мнят себя сторонниками общественного и народного блага — иногда искренне, а как показывает опыт, чаще — за мзду. Господин Зельцер вправе думать по-другому, его дело. Но если евреи хотели развития, хотели реального уравнивания в правах с остальным населением Европы — им следовало освободиться от кагала как можно быстрее, и всякий, помогающий им в этом, — их друг.

А самое главное — действия Николая I и его правительства не становятся актом «вторжения во внутренние дела». Потому что у евреев в Российской империи не было никаких таких внутренних дел. Вам понятно, господин хороший? А нет, так оставляю вас с вашим непониманием, дело ваше.

Итак, причинив евреям (и русским тоже) невероятное количество зла, Николай I совершил хотя бы один хороший поступок — упразднил кагальную организацию. С отменой рекрутской повинности в 1856 году и особой подати в 1863 власть общины резко ослабевает. Настолько, что еврей реально может с ней больше совсем не считаться, возникни у него такое желание.

И это в то самое время, когда русских крестьян, освобождая от крепостной зависимости, оставляют в тисках этой самой замечательной общины!

При Александре II, если еврей поступал на службу, никаких ограничений на его продвижение не накладывалось. — «С получением чина действительного статского советника еврей на общих основаниях возводились в потомственное дворянство»[7, с. 331]. С 1865 года разрешен прием иудаистов в военные врачи, затем, с 1866 и 1867 годов, врачам-евреям разрешено служить по министерствам народного просвещения и внутренних дел.

И до этого многие крещеные евреи достигали в Российской империи высокого положения. Можно назвать министра графа Канкрина, сына раввина при Николае I; военного врача, статского советника Максимилиана Гейне (брата поэта); генерала-губернатора Безака; Гирса, дипломата, министра при Александре II; Гирса, директора Александровского лицея; Саломона, шталмейстера двора (придворный чин III класса, равный тайному советнику в штатской службе и генералу в военной); генералов Кауфмана-Туркестанского и Хрулёва, а в Департаменте полиции Виссарионова и Гуровича.

Но тут уже идет речь о несколько другом явлении — о дворянах, исповедующих иудаизм и говорящих дома на идиш. По переписи 1897 года, 196 дворян называли своим родным языком «разговорно-еврейский жаргон», то есть идиш. А среди личных дворян и чиновников таких уже 3371 человек. Фабрикант Бродский даже стал предводителем дворянства в Екатеринославской губернии.

2000, и даже 3000 человек — это не очень много в масштабах Российской империи. Даже если добавить сюда примерно 3 тысячи служивших чиновниками выкрестов — все равно получается немного. Но ведь лиха беда начало… Процесс пошел!

Одно из самых фальшивых утверждений в книге А. И. Солженицына — про то, что «в отношении образования почти магическое изменение произошло с 1874 года — после издания нового воинского устава, предоставляющего льготы по службе лицам с образованием» [6, с. 163].

То есть получается примерно так: евреи кинулись получать образование, желая отсрочки в несении военной службы и ее облегчения. Почему-то почтенный мэтр цитирует и Марка Алданова, который свидетельствует: евреи могли получать теперь офицерские чины, «нередко получали и дворянское звание» [34, с. 45].

Отметим: у евреев (по крайней мере, у некоторых) в 1870-е годы изменилось и отношение к военной службе. Как интересно! И уж, конечно, никак это не сводится к желанию получить отсрочку. Но главное — так ли уж тесно связаны между собой закон 1874 года и массовый приток евреев в гимназии и университеты?

Момент такого массового притока обязательно наступает в каждой стране, где живут евреи и происходит их эмансипация. В XVIII веке национально озабоченные французские отцы-иезуиты истерически вопили — евреи вытесняют христиан! Евреи расхватывают все стипендии и премии!

В Германии середины XIX века теоретики национального возрождения грустно качали головами: «Евреи — это наше несчастье!», «Германия стоит на грани иностранного порабощения».

Во всех этих случаях евреи, стремясь к образованию, нимало не спасались от воинской службы. Просто наступал момент, когда изменение условий жизни и пропаганда достигали своего: начиналась эмансипация. Цель европейских правительств оказывалась достигнута! И уже не для единиц, для множества евреев становится ценным не традиционное религиозное образование, а светское, идущее от гоев. Еще деды и даже отцы отвергали его, боясь отступиться от религиозных и традиционных основ. Но пришли другие времена, и новое поколение хочет учиться так же сильно, как предки; так же, как они, считают образование неотторжимым от любого социального успеха… Но учиться хотят уже совершенно другому!

Вот и в России в 1870-е годы стало взрослым поколение евреев, жившее уже в новых условиях. Конечно, смена поколений — дело долгое и трудное, но ведь на рубеже 1850-х и 1860-х годов условия жизни евреев изменились очень круто. Даже круче, чем условия жизни крестьянства.

Жизнь еврейского парня, родившегося в 1830 или 1840 году, мало отличалась от жизни его отца, родившегося в 1810 или 1800, или даже прадеда, помнящего приезд Екатерины II в Шклов. А вот парень, родившийся в 1845 или тем более 1850 году, уже не мог угодить в кантонисты. Подростком он видел, как в России происходят (и обсуждаются старшими) разнообразные реформы, а юношей получил возможности, которых не было не только у его отца, но и у брата, если брат старше его лет на десять и даже на пять.

Это изменение — результат работы и правительства, и его добровольных агентов — образованных русских людей. Известно, что знаменитый хирург и врач Пирогов, став попечителем Новороссийского учебного округа, старался убедить евреев в пользе учения. То же самое делали многие русские врачи, преподаватели и просветители.

Еще в начале 1860-х годов евреи вовсе не рвались войти в русскую культуру. Широко известный в более позднее время судебный деятель Я. Л. Тейтель вспоминает, как в Мозыре «директор мозырьской гимназии… часто… обращался к евреям, указывая на пользу образования и на желание правительства видеть в гимназиях побольше евреев. К сожалению, евреи не шли навстречу этому желанию» [37, с. 15].

Скажем так: евреи долго не шли навстречу этому желанию. Но постепенно созревал плод усилий множества русских людей и правительства Российской империи. «До половины 19 в. даже образованные евреи, за редкими исключениями, не знали русского языка и литературы, прекрасно владея в то же время немецким языком» [13, с. 334].

Образованные евреи могли знать Шиллера и уж, конечно, Гейне, но вполне могли вообще не знать Лермонтова и Батюшкова и почти не слышать о существовании Пушкина.

До Крымской войны в еврейской среде считалось, что уж если изучать литературу и культуру христиан, то в первую очередь знать немецкие язык и культуру. После Крымской войны еврейское просветительство шло под мощнейшим влиянием русской культуры.

«Русские веяния ворвались в еврейскую среду в 60-х годах XIX века. До этого евреи не жили, а проживали в России» [38, с. 130]. Еще в 1863 году евреев в гимназиях было по своей процентной норме 3,2 % и учеников, и всех евреев-подданных Российской империи.

В конце 1860-х началось движение… и во всех гимназиях и прогимназиях страны с 1870 по 1880 год процент евреев возрос вдвое, достиг 12 % учащихся, в Одесском учебном округе — 32 %, а по отдельным учебным заведениям зашкалил за 75 %.

В 1881 году в университетах стало около 9 % студентов-евреев, к 1887 году — уже 13,5 %. На медицинском факультете в Харькове их стало 42 %, в Одесском университете — 31 %, а на юридическом факультете в Одессе — 41 %.

При этом евреи учились очень охотно и очень часто забирали себе большую часть наград и стипендий. Кроль отмечал, что у молодых евреев, в том числе и у девушек, «стремление к образованию… носило буквально религиозный характер». А что? Очень верно подмечено — именно что религиозный.

Интересно, что деятели первого поколения русско-еврейской интеллигенции родились «почти в соседние годы» [6, с. 169], между 1860 и 1866: С. Дубнов, М. Кроль, Г. Слиозберг, О. Грузенберг, Саул Гинзбург. И другие имена родившихся в те же самые годы: М. Гоц, Г. Гершуни, Ф. Дан, Азеф, Л. Аксельрод (Ортодокс), а П. Аксельрод и Л. Дейч — чуть раньше, в конце 1850-х.

Это — верхушка интеллигенции, те, кому суждено стать знаменитыми, богатыми, определять интеллектуальную жизнь русского еврейства и всей Российской империи. Но вот так пишет о своем отце известный русский[1] поэт и писатель Самуил Маршак: «Детство и юность провел он над страницами древнееврейских духовных книг. Учителя предсказывали ему блестящую будущность. И вдруг он — к великому их разочарованию — прервал эти занятия и на девятнадцатом году жизни пошел работать на маленький заводишко… Решиться на такой шаг было нелегко: книжная премудрость считалась в его среде почетным делом, а в ремесленниках видели как бы людей низшей касты… Много тяжких испытаний и горьких неудач выпало на долю отца, прежде чем он овладел мастерством и добился доступа на более солидный завод. И однако даже в эти трудные годы он находил время для того, чтобы запоем читать Добролюбова и Писарева, усваивать по самоучителю немецкий язык и ощупью разбираться в текстах и чертежах иностранной технической литературы» [39, с. 353].

«В результате, по специальности химик-практик, он не получил ни среднего, ни высшего образования, но читал Гумбольдта и Гете в подлиннике и знал чуть ли не наизусть Гоголя и Салтыкова-Щедрина. В своем деле он считался настоящим мастером и владел какими-то особенными секретами в области мыловарения и очистки растительных масел» [39, с. 352].

Мама Самуила Маршака, «покинув строгую, патриархальную семью… в Витебске… впервые попала в столицу, в круг молодых людей — друзей брата, ходила с ним в театр… слушала страстные студенческие споры о политике, морали, о женском равноправии, зачитывалась Тургеневым, Гончаровым, Диккенсом» [39, с. 358].

Называя вещи своими именами, парень зубами выгрыз возможность бежать из местечка и построил себе не такую уж плохую жизнь в коренной России, среди гоев. А девушка, тоже при первой возможности, вырвалась из местечка, и пусть себе штетл живет себе во времена пророков, давит клопов, пасет коз и розгой вбивает Талмуд в зады не сумевших убежать. Но будущая мама Самуила Маршака не хотела иметь с этим маразмом ничего общего, вышла замуж не за талмудиста, а за техника на заводе. Ей не хотелось ни козы, ни розог, ни клопов, а вот читать в подлиннике Пушкина и быть женой специалиста — хотелось.

В описаниях Самуила Яковлевича звучит нотка обиды за отца, не получившего путнего образования; за рано постаревшую мать, всю себя отдавшую семье. На мой взгляд, в этих оценках сказываются мнения, от которых не отказались бы и самые что ни на есть средневековые талмудисты: Самуил Яковлевич последовательно считает образование и умственную работу самым достойным, самым благородным занятием для человека.

И сам он реализовал именно такую возможность, и для отца считал ее самой желанной. Яков Маршак, первое поколение, сделав меньше, чем мог бы при других стартовых условиях, — и сыну за него больно и грустно. Справедливо ли? Яков Маршак прожил независимую материально жизнь, в которой было чтение в подлиннике Гумбольдта и Гоголя. И вырастил пятерых сыновей, один из которых стал знаменитым русским писателем. Не уверен, что обида за отца в такой ситуации — чувство «чисто еврейское», но, скажем, англосаксы или французы вовсе и не считают, что мастер на заводе — худшая судьба, нежели ученый или писатель. А вот евреи так считают. Талмудисты, от которых сбежал Яков Маршак, и его семья считали, что «книжная премудрость» есть «почетное дело», а «в ремесленниках видели как бы людей низшей касты»… Но ведь точно так же думает и Самуил, удачливый средний сын Якова.

Остается добавить, что старший брат Самуила Яковлевича родился в 1885 году; значит, родители Маршака могли встретиться в начале 1880-х годов. Судя по упоминанию брата матери, других евреев этого поколения, не одни они были такие. Слиозберг, Кроль — люди, вошедшие в историю, во многом делавшие историю. Но за ними и вокруг них стояла толпа, толща. Десятки тысяч менее блестящих, но необходимых в обществе людей — еврейских интеллигентов первого поколения.

Смерть императора Александра II остановила поток эмансипации. О том, как постарался на этот счет благородный русский народ, несущий в себе Бога, мы поговорим в следующей главе.

Что касается образованного русского общества, то и оно вовсе не так расположено к евреям, как обычно пытаются себе это представить. Образ интеллигента, который играет роль спасителя евреев во время погромов, еврейского заступника перед официальными властями, так вошел в стереотипы массового сознания, что его трудно даже поставить под сомнение в глазах множества русских людей.

Но в этот стереотип очень трудно уложить позицию, скажем И. С. Аксакова, смутно-доброжелательного к евреям и великого сторонника эмансипации в конце 1850-х годов, и такого же яростного антисемита уже спустя 8–10 лет, в середине — конце 1860-х, особенно же непримиримого врага «просвещенных евреев» (казалось бы, радоваться надо — «нашего полку прибыло», но тут какая-то совсем иная логика).

И таковы же были очень, очень многие из российских интеллигентов того времени. Почему?! С точки зрения Дж. Клиера, в середине 1850-х годов русское общество практически не знает евреев. Еврей — это некий то ли забавный, то ли несимпатичный, то ли «природный» и потому по сути своей добрый, но неизвестный и непонятный никому туземец. Общество, жаждущее «реформ вообще», сначала проникается к нему неким общим расположением, просто потому, что еврей — угнетенный, а теперь подлежащий спасению. Дикий, а теперь подлежащий обучению и приобщению к цивилизации.

И таковы же были очень, очень многие из российских интеллигентов того времени. Почему?! С точки зрения Дж. Клиера, в середине 1850-х годов русское общество практически не знает евреев. Еврей — это некий то ли забавный, то ли несимпатичный, то ли «природный» и потому по сути своей добрый, но неизвестный и непонятный никому туземец. Общество, жаждущее «реформ вообще», сначала проникается к нему неким общим расположением, просто потому, что еврей — угнетенный, а теперь подлежащий спасению. Дикий, а теперь подлежащий обучению и приобщению к цивилизации.

В процессе же эмансипации общество сталкивается с уже совершенно реальными, а не книжными евреями, и уж кому они нравятся, а кому и нет.

Кроме того, общество сталкивается с множеством проблем, порожденных самой эмансипацией: например, с проблемой конкуренции за места в учебных заведениях. Теоретические евреи, которых хотело пригреть на своей груди русское образованное общество, никогда не совершали таких нехороших поступков: не мешали поступать в гимназии и университеты, не оттесняли от хлебных местечек…

В результате если еврейский вопрос в 1850-е годы никого особенно не волновал, то к концу 1870-х годов он выходит на одно из самых первых мест по числу упоминаний в периодической печати. А русское общество оказывается резко поляризованным по этому вопросу: от ярких юдофилов до таких же ярких юдофобов.

Консерваторы, а их было много, своими аргументами о разлагающем влиянии евреев на русскую школу «мостили дорогу для процентной нормы при Александре III».

Получается что «за четверть столетия, прошедшие со времени начала реформ, евреи оказались в сложном и противоречивом положении. С юридической точки зрения, их положение улучшилось. Но ценой тому стало неприятие еврейства значительной частью русского общественного мнения. Возникшее в самый канун реформ мнение, что положение евреев требует изменений, сменилось иными настроениями… В лучшем случае еврейский вопрос рассматривался как проблема, решение которой оказалось более сложным, чем считалось прежде… В худшем — евреи в духе нигилизма были демонизированы, как активные враги русской христианской культуры, как кровавые вампиры, готовые пить кровь русских детей. Они представлялись зловредной эксплуататорской силой, угрожающей как бедным, так и богатым. Общественное мнение, одно время проявляя слабую симпатию к евреям, стало враждебным и скептически настроенным к любому решению еврейского вопроса. Это был заколдованный круг» [40, с. 218].

К тому, что сказано в интереснейшей монографии Дж. Клиера, уже знакомой читателю по другой моей книге: «Россия собирает своих евреев», я бы добавил два соображения… одно общее, другое очень частное.

Общее состоит в том, что за волной эмансипации и ассимиляции евреев обязательно следует волна жидоедства. Причину этого трудно не увидеть в особенностях евреев… Нет, я имею в виду не их привычку заманивать в лес и там поедать то упитанного эллина, то христианского младенца! Я имею в виду, что иудеи оказываются очень уж сильными конкурентами. Их легко и приятно любить, им удобно сочувствовать на расстоянии. А вот вблизи они постоянно оказываются очень уж неудобными объектами для любви и сочувствия. Они недостаточно слабые… Да к тому же по любому поводу каждые двое евреев имеют три разных мнения — в том числе и по поводу русской истории и культуры. Иметь дело с «ними», допускать «их» в образованный русский класс — значит постоянно иметь в виду эти другие, быть может, раздражающие и задевающие чем-то мнения и оценки. В результате у части общества всегда появляется реакция отторжения евреев, нежелание иметь с ними дела, а то и страх перед евреями, как перед конкурентами.

Это общее замечание, согласно которому в Российской империи между 1855 и 1881 годами все шло, как обычно, как всегда. Так было в Александрии Птолемеев и Испании Альмохадов, в Италии XIV века и во Франции XIX столетия.

Замечание частное состоит в том, что в России получилось не как везде — во всех остальных случаях волна антисемитизма могла мешать, могла раздражать, но не была в силах остановить эмансипацию и ассимиляцию, оставаясь одной из общественных позиций, причем не ведущей.

В Российской же империи правительство внимательно следит за мнением образованного общества и ориентируется на него в своей политике, — ориентируется гораздо больше, чем принято полагать. Если правительство могло и не заметить каких-то суждений простонародья, то уж позиции образованного, тем более столичного общества оно не могло не заметить.

Но что же с обществом-то случилось?! Объяснений может быть три:

1. В Российской империи жили какие-то особенно зловредные и опасные для всех евреи.

2. Русский народ таков, что для него эмансипация евреев оказалась особенно опасной. И вообще это народ в чем-то порочный.

3. Сказались какие-то совершенно особые исторические обстоятельства.

На мой взгляд, все три объяснения справедливы, что я и попытаюсь показать.

В 1887 году правительство тоже приняло свои меры, чтобы еврейский вопрос, паче чаяния, не решился бы и ассимиляции евреев не произошло бы. А то вдруг, не дай Боже, и не стало бы на Руси никакого такого вопроса?! И что бы тогда со всеми нами было? Кто бы нам революцию тогда бы делал, а? Кто бы нас научил демократии?

Ну вот правительство и заботится, чтобы нам всем стало веселее — и евреям, и русским. Для начала оно не доводит до конца начавшуюся эмансипацию. К концу царствования Александра II все идет именно к этому. Трудно сказать, как все могло бы повернуться, но, по крайней мере, у всех участников событий, и у придворной знати в том числе, было полное ощущение — вот-вот отменят черту оседлости!

Вместо этого был знаменитый закон о процентной норме.

Строго говоря, не было никакого особого закона… То есть особого закона именно о процентной норме. Был совершенно иной закон в июне 1886 года — «О мерах к упорядочиванию состава учащихся в средних и высших учебных заведениях» — пресловутый «Закон о кухаркиных детях», и звучат его положения так: «Предоставить начальникам учебных заведений принимать только таких детей, которые находятся на попечении лиц, предоставляющих достаточное ручательство в правильном над ними домашнем надзоре и в предоставлении им необходимого для учебных занятий удобства».

То есть закон был направлен на то, чтобы не допустить в учебные заведения детей простонародья — «кухаркиных детей», если угодно.

А одновременно правительство поручило министру просвещения Делянову издать НЕОПУБЛИКОВАННЫЙ циркуляр на имя попечителей учебных округов.

Теперь по средним и высшим учебным заведениям, «в видах более нормального отношения числа учеников-евреев к числу учеников христианских вероисповеданий» [13, с. 835], в черте оседлости поступать могло 10 % евреев; вне черты оседлости — 5 %, а в обеих столицах — не больше 3 %.

Во блеск! Циркуляр есть; попечители учебных округов и директора гимназий должны руководствоваться им. Но в то же время циркуляра как бы и нет! Никто не приказывал сокращать число принимаемых евреев!

«Вслед за Министерством народного просвещения» и другие ведомства стали вводить «процентные нормы для своих учебных заведений, а некоторые… совсем закрыли их для евреев» [9, с. 52–53]. Таковы были, скажем, Электротехнический институт, Институт путей сообщения в Петербурге, Военно-медицинская академия.

Отмечу: в этом сказывались не указы властей, а воля образованного класса России. Так сказать, глас народа.

В некоторых частных школах Франции глас народа приводил к тому, что в них не принимали евреев (а была в Марселе частная школа, которую содержали еврейские богачи, и в нее демонстративно не принимали французов). Иезуиты тоже не учили евреев — точно так же, как в ешиботах не учились христиане. Но ограничения для евреев никогда не были частью политики Франции как государства. Не случайно же в Российской империи правительство изначально постаралось сделать вид, что это не оно проводит политику дискриминации.

Впрочем, народ и правительство были в этом вопросе едины. Правительство даже и не очень скрывало, что это оно ввело норму. Не случайно же известный филантроп и общественный деятель, крупный банкир Мориц фон Гирш вел переговоры именно с К. П. Победоносцевым об отмене процентной нормы. И Победоносцев с простодушным, где-то даже наивным зверством объяснил позицию своего правительства: мол, дело вовсе не в «полезности» или «вредности» евреев, а в том, что «благодаря многотысячелетней культуре, они являются элементом более сильным умственно и духовно, чем все еще некультурный темный русский народ, — и потому нужны правовые меры, которые уравновесили бы „слабую способность окружающего населения бороться“» [6, с. 273].

Победоносцев даже предложил Гиршу внести какую-то сумму, помочь развитию русского образования… ведь чем быстрее «разовьется» русский народ, тем быстрее можно будет и дать равноправие евреям. Что поразительно — Гирш денег дал! Вручил Победоносцеву ни много ни мало миллион рублей. И что уже совершенно невероятно — Победоносцев эти деньги взял [43, с. 33]!

Процентная норма существовала почти 30 лет. Реально она перестала соблюдаться только во время 1916/17 учебного года, когда все государство Российское уже плыло и рассыпалось на глазах.

У русского правительства удивительная способность: даже слушая свой образованный слой, даже ориентируясь на него, принимать такие законы, которые тут же начинают отторгаться этим же самым образованным слоем. В тех же воспоминаниях С. Я. Маршака описывается, как он сдал экзамены в гимназию на круглые пятерки, но не поступил из-за непонятной процентной нормы. Причем сдавал он блестяще, читал наизусть чуть ли не всю «Полтаву» Пушкина, и сам директор гимназии взял мальчика на руки, расспрашивал: а какие еще стихи он знает? Вот и возникает вопрос: а как относился к закону о процентной норме этот директор? И учитель русского языка и словесности, который принимал экзамен? Выполнять-то закон они, может быть, и выполняли, но что они думали при этом?

Самуилу Яковлевичу не повезло, но, вообще-то, до конца процентная норма не соблюдалась никогда — уже потому, что русская интеллигенция относилась к этой мере очень плохо, и должностные лица нарушали процентную норму при первом же удобном случае — по крайней мере, таково было большинство.

Скажем, в Одессе, где евреи составляли треть всего населения, в самой престижной ришельевской гимназии в 1894 году училось; 14 % евреев, что уже нарушение закона; во 2-й гимназии их было уже 20 %; а в 3-й — 37 %. В коммерческом училище их было 72 % учащихся, а в университете — 19 %.

В Саратове в годы, когда там был губернатором Столыпин, принимали безо всякой нормы в фельдшерскую школу — фактически в медицинский институт. До 70 % учащихся фельдшерской школы были евреи.

Все пятеро братьев Самуила Яковлевича Маршака получили высшее образование ДО революции.

В августе 1909 года правительство Российской империи вынуждено было поднять процентную норму — до 5 % в столицах, 10 % вне черты оседлости, 15 % в черте оседлости. Теперь правительство вполне логично требует, чтобы эту более высокую процентную норму соблюдали! Но если учесть, что в этом году в Петербургском университете было 11 % евреев, а в Новороссийском — 24 %, то получалось — надо не принимать новых, а выгонять уже принятых.

Можно, конечно, порассуждать о том, что из процентной нормы было множество исключений, что ее можно было обходить.

Тем не менее, главное-то ведь не в этом. «Как-то устроиться» можно почти всегда, нет слов. Но главное — всякий еврейский юноша получал очень даже хорошее представление — он какой-то особенный! Может быть, он и готов был отказаться от этих представлений — мол, мало ли что там болтают всякие непросвещенные раввины и меламеды, а мы люди уже просвещенные, культурные и брезгливо морщимся при всяком упоминании расизма. Но в Европе (даже в Германии) просвещенный еврейский юноша действительно имел дело с государством, которому плевать было, ходит ли он с пейсами или с нательным крестом, а вот в Российской империи — вовсе нет. Европейский еврей жил в мире, где примитивным, архаичным представлениям еврейской среды противостояла просвещенность и общества христиан, и государства. А тут получается, что еще можно поспорить, кто более примитивен, кто более отсталый и непросвещенный — еврейский кагал или же колоссальная и могучая Российская империя.

В результате для этого еврейского юноши, клейменного российскими законами, получали подтверждение не современные, передовые, а самые примитивные и отсталые представления о себе и окружающем мире. Мера ОТДЕЛЯЛА его от «всех остальных» вернее, чем любые постановления кагалов.

А с началом 1890-х годов пошла новая волна ограничений: препятствовали преподаванию евреев в академиях, университетах и казенных гимназиях.

В 1889 году министр юстиции доложил Александру III, что «адвокатура наводняется евреями, вытесняющими русских, что эти евреи своими специфическими приемами нарушают моральную чистоту, требующуюся от присяжных поверенных». Насчет моральной чистоты ничего рассказать не могу, потому что министр юстиции Манасеин ничего определенного по этому поводу не написал. Но известно, что Александр III ввел «временное правило», согласно которому «лиц нехристианских вероисповеданий» можно было делать присяжными поверенными только с личного разрешения министра юстиции. И с тех пор в течение 15 лет ни один еврей в присяжные поверенные не попал. Ни один. Даже такие знаменитые юристы, как О. О. Грузенберг или М. М. Винавер, так и пробыли полтора десятилетия в «помощниках присяжных поверенных». Это не мешало им выступать в суде, в Сенате, быть известными и популярными людьми… Но факт ограничения — вот он.

Только с 1904 года снова открылся путь в присяжные поверенные еврею, но ограничения на научную карьеру, на занятие государственной службой сохранялись и позже, практически до самой революции.

Очень часто слышишь по этому поводу: мол, ведь все эти ограничения были не по этническому, а по религиозному принципу! Мол, крестись, и все будет в порядке! Не думаю, что надо тратить много слов, доказывая безнравственность самой постановки вопроса. Допустим, во времена Томаса Торквемады еще можно было действовать таким образом. «Но на рубеже XX века российская государственная власть могла бы задуматься о нравственной допустимости, да и о практическом смысле: ставить ли перед евреями смену веры условием получения жизненных благ?» [6, с. 282].

Действительно, 1890–1909 годы — это двадцатилетие… «Более тяжелого времени в истории русских евреев найти невозможно. Евреи вытеснились из всех завоеванных позиций» [41, с. 220].

И несмотря ни на что, «в довоенное (до Первой мировой войны. — А. Б.) время некоторые евреи сосредоточили в своих руках значительные богатства», что «вызвало опасение, что с уничтожением ограничений евреи быстро сделаются хозяевами в стране» [42, с. 183].

Тем более, что в Российской империи евреев много. Очень много. Во Франции в 1900 году жило 115 тысяч евреев, в Великобритании — 200 тысяч. В Российской империи по переписи 1897 года только вне черты оседлости жило 315 тысяч евреев — столько же, сколько в Британии и Франции, вместе взятых. Всего же евреев в Российской империи было 5 миллионов 150 тысяч — больше, чем на всей земле шотландцев или каталонцев. 20 % из них были торговцами; 14 % имели «свободные профессии».

Как мы видим, с 1860 по 1900 годы русские евреи решительно вышли за пределы Страны ашкенази. Еврейская Россия не только сблизилась с русской — она составила ей конкуренцию. И к концу XIX — началу XX века в Российской империи поселяется антисемитизм страха. Образ симпатичного, хотя и диковатого еврея сменяется другим — образом хитрого, опасного еврея. Угнетенный кагалом, запуганный полицией, еврей мог вызывать у общества или сочувствие, или инстинкт преследования. Еврей-богач, уверенно оттесняющий русского от должностей, мест в учебных заведениях и накоплении богатств, будит другие чувства — или страха, или завистливого восхищения. Это уже совсем не тот еврей, которому хочется покровительствовать.

Но пора, наверное, сформулировать более четко, что же особенного было в эмансипации евреев по-российски… На мой взгляд, тут срабатывало два фактора:

1. В Российской империи эмансипация проводилась непоследовательно и до 1917 года так и осталась незавершенной. Евреи как были, так и остались неполноправным меньшинством.

Полное, безоговорочное приравнивание евреев ко всему остальному населению произошло в Германии и в Бельгии в 1831 году, в Голландии в 1848 году, в Дании в 1849 году, в Англии в 1858 году, в Австрии в 1866 году, в Италии и Швеции в 1870, в Болгарии — в 1878.

Эмансипация евреев в Российской империи так и не завершилась, произойдя в непонятно какой стране, в смутное время, когда Николай И, а затем его брат Михаил уже отреклись от престола. Соответственно, Российской империи уже не было. А Учредительное собрание, которое могло бы ввести (учредить) новую форму правления, еще не собралось. В этом непонятном государстве и вышел Закон Временного правительства от 20 марта (2 апреля) 1917 года «Об отмене вероисповедных и национальных ограничений». Позже, чем в любой другой европейской стране.

2. В Российской империи эмансипацию дали, а потом отняли обратно. И это создавало уже не ситуацию «прав не дают!», а куда более мрачную и неприятную: ситуацию прямого предательства.

В конце концов, правительство и весь образованный слой России несколько десятилетий уговаривали евреев «просвещаться», манили в состав образованного класса Российской империи. Но получается так, что как только евреи стали неравнодушны к этой пропаганде, как только они начали по-настоящему массовое движение в эту сторону, тут же возникает могучая волна правительственного антисемитизма, воздвигается настоящий барьер административных ограничений.

«Утвердилось говорить: преследование евреев в России. Однако — слово не то. Это было не преследование, это была череда стеснений, ограничений, — да, досадных, болезненных, даже и вопиющих» [6, с. 284].

Читатель вряд ли ожидает, что автор согласится с автором журнальчика «Лехаим»… А ведь придется! «Вряд ли кто и в микроскоп разглядит разницу между „вопиющими стеснениями“ и преследованиями» [43, с. 29]. Статья, из которой я цитирую, в целом нелепая и злобная. Но ведь и правда — кто и в какой микроскоп?..

Ну ладно: административные ограничения — «стеснения» — это дела государства. А как же относится к евреям общество? Интеллигенция, как видно, не так уж активно поддерживает свое правительство, но сплошь и рядом не так уж поддерживает и еврейство. И по причине склонности к спокойной жизни, и, скажем так, не всегда имея что-то против «стеснений». Что же касается народных масс, то мы скоро увидим их в действии.

Еще он проснется, народ-исполин!

И ток его мыслей свободных

Взовьется, как пух из еврейских перин

Во дни пробуждений народных.

(И. Губерман)

Рассказывают, что когда до общества дошла весть о смерти Александра II, волнение, порой переходящее прямо-таки в ужас, охватило образованное еврейство. Мол, вот сейчас и начнется! Откуда такой страх? Откуда уверенность, что убийство царя хоть как-то отразится на судьбе образованных евреев, на судьбе евреев вообще, на еврейском вопросе? Ведь в убийстве Александра II была замешана только одна еврейка, Геся Геман, и то далеко не на первых ролях.

Объяснений может быть два, при всем разнообразии вариантов внутри каждого из них:

1. Евреи имели такую устойчивую репутацию врагов существующего режима, что гнев лояльных подданных неизбежно должен был обрушиться на них — независимо от реальной виновности.

2. Положение образованных евреев зависело только и исключительно от воли царя. Причем вполне конкретного царя — Александра II. Стоит ему исчезнуть — и этим людям тоже конец.

Во всяком случае, волнение — возникло. Всего 6 недель после цареубийства — и погромы «внезапно с громадной эпидемической силой охватили обширную территорию» [44, с. 611].

Насчет «территории», впрочем, имеет смысл внести уточнение: в 1881 году не произошло ни одного погрома ни в Белоруссии, ни в Польше, ни в России. Все поганенькие события этого рода произошли на территории Украины и Новороссии, то есть первую очередь там, где еще в XVII и XVIII веках бесчинствовали Хмельницкий, а потом гайдамаки Железняка и Гонты.

Убили императора 1 марта. 15 апреля произошел первый погром — в Елизаветграде (ныне Кировоград). Началось. все с тог что некий мещанин распространял слух: мол, евреи убили царя и велено их всех перебить, но власти это скрывают. Очень может быть, и был какой-то конкретный провокатор… Но как легко послушались его многотысячные толпы! Как, оказывается, был готов народ к тому, чтобы «бить и спасать»! Мало того, что заварилась каша в Елизаветграде, так еще и из соседних сел и деревень на подводах ехали крестьяне — хотели поживиться имуществом ограбленных евреев.

Гарнизон, стоявший в Елизаветграде, не был готов ни к чему подобному и бездействовал. Прибывшие кавалерийские части прекратили погром уже 17 апреля. По одним данным, убитых, раненых и изнасилованных при этом погроме вообще не было, шла охота только за имуществом евреев. По другим данным, был убит один еврей. Это сообщение несколько странное… впрочем приведем его полностью: «…один еврей убит. Погром был подавлен 17 апреля войсками, стрелявшими в толпу громил» [1 с. 562]. Странность в том, что стреляли в толпу громил, а убит тем не менее, только один еврей… Солдаты по громилам то ли все до единого промазали, то ли специально били выше голов — так надо все это понимать? Или все проще — составителей «Краткой еврейской энциклопедии» больше никто не интересует? Русские для них — это такая двуногая фауна?

Уже из Елизаветграда погромы перекинулись на селения и деревни; пошло в Одесскую губернию, особенно в село с чудесным названием Ананьино и на весь Ананьевский уезд. В селах погромщики главным образом разбивали кабаки и похищали спиртное.

В Киеве 23 апреля войска предотвратили вспышку, грозившую погромом, — рассеяли возбужденную толпу. Но 26 апреля погром в Киеве возобновился, и был это чуть ли не сильнейший из погромов 1881 года. По поводу его последствий одна и та же «Краткая еврейская энциклопедия» сообщает, что то ли «несколько евреев было убито» [45, с. 562], то ли погром «обошелся без человеческих жертв» [18, с. 256].

Погромы широко раскатились по Киевщине, прошли в доброй полусотне селений, в Конотопе, Нежине, Ромнах, Переяславе, Борисове, Александровске, перехлестнули в села Полтавской, Черниговской, Екатеринославской губерний. В основном шло разграбление имущества евреев, как в их частных домах, так и в принадлежащих им кабаках и магазинах. В отдельных случаях это были какие-то микропогромы: например, об одном погроме на Черниговщине известно, что он состоял в разграблении магазина готового платья. Так что это было, спрашивается: все-таки погром или местные уголовнички решили «пойти на дело», прикрываясь «необходимостью» «бить и спасать» и «царским повелением»?

Потом погром в Одессе… Тут погромы уже были в 1821,1858, 1871 годах, но механизм их был совершенно другой. Устраивали эти погромы в основном греки. Они были и основными участниками погромов, и организаторами, привлекая… понятно, какой контингент. Свидетели безобразий повествуют, что самих евреев никто пальцем не трогал, погромщики только уничтожали их имущество. И возле часовых магазинов, например, высились груды осколков разбитых о мостовую часов.

Насчет «не трогали пальцем» мне трудно поверить, потому что должен был хотя бы один еврей хотя бы попытаться защитить свое имущество. А кто кого сильней в этом случае ударил — честное слово, это уже вторично.

Главное же — власти в Одессе к 1881 году уже имели необходимый опыт. Несколько раз погромщики скапливались толпами, готовились пойти на еврейскую часть города, и власти рассеивали толпу заранее. А потом переловили самых агрессивных и «поместили на судах, отведенных от берега» [44, с. 613]. Погром сам собой прекратился.

Современная же «Краткая еврейская энциклопедия» пишет, что погром в Одессе продолжался три дня [45, с. 562], видимо, путая его с более поздними событиями.

Все, кто занимался тогда этим вопросом, отмечали: «Правительство считало необходимым решительно подавлять попытки насилий над евреями» [8, с. 826], «Для защиты евреев от погромщиков было употреблено огнестрельное оружие» [17, с. 222].

Приводятся и конкретные факты: в Борисове «солдаты стреляли и убили нескольких крестьян» [44, с. 613]. Современная «Краткая еврейская энциклопедия» сообщает, что «в Нежине войска остановили погром, открыв огонь по толпе крестьян-погромщиков; несколько человек было убито и ранено» [45, с. 562–563].

Отметим два обстоятельства:

1. Тогдашние исследователи считали, что правительство сделало все необходимое для защиты евреев.

2. Убитые и серьезно раненые евреи исчисляются буквально единицами. Судя по всем данным, погромщиков убито и ранено гораздо больше — ведь армия палила по толпам, и всякий раз в кого-то ударяли пули. Жаль, точной статистики нет.

В своем докладе о погромах директор Департамента полиции В. К. Плеве писал о недостаточных мерах, принятых полицией в некоторых местах. Именно в этом месте Александр III сделал пометку: «Это непростительно». И действительно, весной 1882 года правительство заранее приняло меры. В Конотоп прислали два эскадрона драгун и две роты пехоты (квартирами солдат снабдила местная еврейская община). В Одессе по городу на Пасху разъезжал казачий патруль.

Даже там, где накануне Пасхи начинались волнения (в Меджибоже, Летичеве Подольской губернии, Дубоссарах Херсонской области, Карповичах Черниговской губернии), войска и полиция без особых трудностей остановили их. Грустным исключением стал город Балт Подольской губернии, — в этом городе попросту не приняли нужных мер.

В Балте и его окрестностях давненько ходили слухи о том, что «царь жидов тоже не любит», и там было много примеров того, что некоторые называли потом еврейским нахальством. По результатам событий, начальник подольского губернского жандармского управления писал в Департамент государственной полиции: «Евреи во многом сами виноваты в беспорядках: как только они видят, что сила на их стороне, они делаются вызывающе нахальными. В Летичеве беспорядки начались вследствие того, что четыре еврея побили одного русского. Евреи из боязни рассказывают вещи совершенно вымышленные, которые возбуждают народ. Так, неизвестный еврей рассказывал ямщику, что вследствие балтских беспорядков двести человек расстреляно в Киеве. На ответ же ямщика, что этого быть не может, чтобы царь приказал за это людей расстреливать, еврей пояснил: нет, верно, царь нас любит, мы деньги платим» [36, с. 63].

Что подобную чушь можно нести разве что от комплекса неполноценности (еврейское «нахальство» очень часто коренится именно в этом свойстве личности), — тут нет вопросов. Вот только ямщики, насколько мне известно, не читали дедушки Фрейда и не кончали психологических факультетов. При желании в этом тоже можно усмотреть природную тупость русского народа и его исконную вражду ко всему интеллектуальному, но все эти рассуждения уже на большого любителя. А сама ситуация, конечно, провокационная, и этому еврею следовало бы вручить большую медаль: «За организацию погромов». Увы, нет в этом мире справедливости.

Зная о слухах и взаимном недовольстве, главы еврейской общины предложили поселить в городе на время Пасхи «человек двадцать будочников» — то есть городовых. На что «мудрое» начальство Балта ответило в духе «это не поможет» (а что поможет, позволительно спросить? В других местах именно это и помогло).

Началось все просто: 29 марта мальчишки начали кидать камнями в окна еврейских домов. Несколько взрослых евреев погнались за хулиганами, а те спрятались в здании пожарной каланчи на соборной площади. Появились русские (вернее, украинцы; этнические великороссы отродясь не жили на Подолии), защищавшие подростков. Постепенно накапливались толпы с той и другой стороны. Полиция стала разгонять их и проявила необъективность: арестовала нескольких евреев, от остальных потребовала, чтобы они «прекратили бунтовать».

К сожалению, люди, даже далекие от антисемитизма и вообще враждебных к евреям чувств, передают события так, словно только христиане были участниками событий. Известно, что прошел слух: мол, евреи побили стекла в соборе. И еще: «Евреи наших детей бьют!» Но какие слухи шли по еврейской общине, мы не знаем.

Знаем только, что 29 начались драки между евреями и христианами, и начался погром. Можно ли было его сразу же остановить? Вероятно. По крайней мере, некоторым представителям местной интеллигенции не раз удавалось отговорить погромщиков врываться на какие-то улицы (особенно если там жили люди уважаемые и известные). Много раз останавливал возбужденную толпу протоиерей Радзионовский. Наверное, можно было если не совсем остановить погром, то уж, по крайней мере, убедить толпу «удовольствоваться» одним или двумя винными погребами.

Наутро 30 марта побоище вспыхнуло с новой силой. Городское начальство собрало в окрестных селах свыше 500 крестьян. Им объяснили, что надо пресечь беспорядки… Но крестьяне не поняли, о каких именно беспорядках идет речь; они решили, что надо подавлять еврейский бунт, и присоединились к погрому.

При этом полицмейстер куда-то исчез, во время погрома его никто ни разу не видел. Воинский начальник Карпухин патрулировал город, но что толку, если он не мешал творить насилие и даже велел арестовать нескольких евреев, которые сопротивлялись грабителям. Полиция и солдаты то были нейтральны, то присоединялись к погромщикам. Был эпизод, когда на крики молодой еврейки, которую насиловала толпа, и ее матери «явился пьяный городовой, который посягал, стоя, изнасиловать мать, но будучи пьян, не был в состоянии этого сделать» [36, с. 63]. Это сообщение — тоже из письма начальника подольского жандармского управления «наверх».

Когда местная интеллигенция кинулась к властям с требованием остановить погром, те ответили коротко и ясно: «Это не ваше дело».

Весь день продолжались бесчинства. За полтора суток были повреждены или разрушены 976 домов, 278 лавок, 31 винный погреб, причинен материальный убыток на полтора миллиона рублей. Что евреи осквернили собор — осталось слухом, но погромщики «в ответ» осквернили семь городских синагог и молелен, уничтожили свиток Торы, найденный в частном доме.

Было ранено 211 человек, из них 39 — тяжело. 12 человек убито или позже умерло от ран. Зафиксировано 20 случаев изнасилований. Христиан убито не было, ранено несколько, и легко. Изнасилованных христианок тоже не было.

В ночь на 31 марта появился губернатор Милорадович с войсками. Губернатор лично выступал, расклеил объявления на улицах и предупредил, что если беспорядки продолжатся, он прикажет войскам применить оружие. Он также велел сдать все похищенные у евреев вещи. И предупредил, что кто не сдаст — будет отвечать по всей строгости закона, как за разбой (многие сдали).

Было арестовано 50 человек; правая пресса обвиняла губернатора в том, что он не арестовал ни одного еврея, а арестованных отпустил. На что Милорадович ответил, что не арестовывает людей, защищавших свои семьи и свое имущество.

Угаснув в Балте, погром переместился в уезд, где народ-богоносец громил еврейские колонии, уничтожал даже птицу и скот, пока не был усмирен войсками.

Почти все арестованные были осуждены (в том числе и судами присяжных) на различные сроки, причем двое — к смертной казни через повешение и трое — к каторжным работам на 15 лет. Судя по всему, они этого вполне заслуживали.

Самое неприятное в этой истории — попытки местного начальства представить события в виде «еврейского бунта». К этому — и арест евреев, которых представили «зачинщиками», и вызов 500 крестьян, сыгравших роль подкрепления. Начальству из Балта тоже официально сообщили о «бунте жидов», и Милорадович с войсками приехал подавлять еврейский бунт, а вовсе не прекращать погром. Заступничество протоиерея Радзионовского, местной интеллигенции, те последствия погрома, который он видел своими глазами, заставили Милорадовича быстро переменить мнение о происходящем.

Уже 31 марта предводитель дворянства Бялогородецкий вызвал к себе раввина Шапиро и сказал ему: «Скажи вашим евреям, чтобы они не марали начальство перед губернатором и не жаловались бы на христиан, иначе им будет еще хуже: до сих пор грабили их имущество, а то может дойти еще и до резни».

С удовольствием сообщаю, что евреи не испугались, «марали начальство» в своих показаниях, и что губернатор Милорадович до конца выполнил свой служебный долг. Местное начальство рассталось с хлебными местечками, а уж слава о них пошла по всей Руси великой.

После этих событий Российское правительство в 1891 году вносит в Уголовное уложение новую статью: «Об ответственности за открытое нападение одной части населения на другую». Тоже итог, в своем роде.

Накануне погрома в Кишиневе жило 50 тысяч молдаван, 50 тысяч евреев, 8 тысяч «русских» — то есть не великороссов, конечно, а малороссов, украинцев. Здесь тоже давно искрило и громыхало, как в Балте. 6 апреля 1903 года тоже все начиналось, как «обычные столкновения между евреями и христианами, всегда происходивших последние годы (подчеркнуто мною. — А. Б.) на Пасху».

По полицейским протоколам, «за последние годы постоянно в это время повторялись драки между еврейским и христианским населением», но «полиция не приняла никаких исключительных мер предупреждения» [46].

6 апреля все началось почти как в Балте: мальчишки кидали камни в окна еврейских домов. Пристав с околоточным пытались их задержать, но их самих «осыпали каменьями». Появились и взрослые, и «неприятие полицией решительных мер» привело к разгрому двух еврейских лавок и «нескольких рундуков». Полиция арестовала до 60 человек.

21 год назад, в Балте, это могло бы дать результат, но, как известно, мир становится все прогрессивнее и прогрессивнее. Аресты не остановили погромщиков.

С утра 7 апреля и евреи, и христиане стали вести себя неспокойно. Группы их вступали в столкновения. Кроме холодного оружия и палок, у евреев были еще ружья, «из которых по временам стреляли», и бутылочки с серной кислотой, из которых они порой плескали в прохожих. Отмечу два обстоятельства:

1. Евреи были вооружены явно лучше, но нет никаких данных, что стрельба нанесла хоть какой-то ущерб христианам.

2. Кислота из бутылочек предназначалась не только погромщикам, а всем вообще прохожим-гоям. Что уже не «нахальство», а прямое преступление, никак не оправданное самозащитой.

Христиане же подогревались не только напитками, но и рассказами потерпевших о том, как евреи обижают прохожих: стреляют в них, обливают кислотой. Ходили и слухи: о ритуальном убийстве мальчика в Дубоссарах, о христианке-служанке, убитой евреем (хотя следствие показало, что она покончила с собой). Статья об обескровленном трупе мальчика, кстати, печаталась в газете «Бессарабец», но сообщенные в статье сведения, конечно же, не подтвердились.

Прошел новый слух: правительство разрешило бить евреев, потому что они враги престола и отечества. Ах, так?! К середине дня начался собственно погром: группы христиан стали вторгаться в разные части города, уничтожая имущество евреев. Полиция принимала меры, но было ее мало, руководство отсутствовало, и каждый полицейский действовал фактически по своему усмотрению. В войсках по случаю Пасхи многие офицеры были в отпусках, управлялась армия плохо, нечетко. Если войска и вызывались, они, как правило, не заставали погромщиков, не успевали за событиями.

И вот тут «часть евреев, вооружась револьверами, прибегла к самозащите и начала стрелять в громил… из-за угла, из-за заборов, с балкона… бесцельно и неумело, так что выстрелы эти, не принеся евреям ни малейшей помощи, вызвали у громил дикий разгул страстей». При этом «дома, в окна коих были выставлены иконы и кресты, бесчинствующими не трогались» [46, с. 340].

Озверевшая толпа перешла от разгрома имущества евреев к насилию над самими евреями. Евреи продолжали стрелять, и «особенно роковым для евреев» стал «выстрел, коим был убит русский мальчик Остапов». С 1–2 часов дня «насилия над евреями принимали все более тяжелый характер», а с 5 часов произошел «целый ряд убийств». Примерно в половине четвертого обезумевший губернатор с «говорящей» фамилией фон Раабен (Рабе — по-немецки «ворона») передал командование начальнику гарнизона генералу Бекману. Тот разделил город на участки и стал передвигать части из одного квадрата в другой, тогда как раньше они были «бессистемно разбросаны по городу». «С этого же времени войска стали производить массовые аресты бесчинствующих» [47, с. 340]. К вечеру погром стих.

Выглядел город как после хорошей бомбежки или долгих уличных боев: чуть меньше третьей части домов, 1350, оказалось повреждено, 500 еврейских лавок было разгромлено. Арестовали 816 человек, из которых привлекли к ответственности 664 человека, — это кроме дел об убийствах.

«Всех трупов… обнаружено 42, из которых 38 евреев». Протоколом врачебного отделения Бессарабского губернского правления зафиксировано «раненых всего 456, из коих 62 христианина… 8 с огнестрельными ранами» [46, с. 4]. Из раненых — 68 полицейских, 7 «воинских чинов» (цифры вступают в противоречие с приведенными выше… Или горожан считали отдельно, а военных отдельно?). Один из солдат «получил ожог лица серною кислотою».

Другие авторы дают сведения, очень мало расходящиеся с этими. Фрумкин называет цифру в 45 убитых евреев [48, с. 59], И. Бикерман — 53 убитых [49, с. 57], «Краткая еврейская энциклопедия» — 49 человек [18, с. 427].

Кишиневский погром оказался своего рода рубежом. Это первый погром совершенно нового типа, не похожий на события 1881–1882 годов.

Во-первых, во время этого погрома уже не только расточали или разграбляли чужое имущество. Противники старались друг друга ранить или убить. Этот погром действительно возвращает нас во времена погромов в Германии XIV века.

Во-вторых, этого погрома ждут. К нему вполне могли бы подготовиться и власти, если бы у них такое желание было. Другой вопрос, что власти ленивы, сонны, как и уходящая в небытие Российская империя. Они пропускают мимо ушей и глаз множество признаков того, что сейчас вполне может начаться…

А уж евреи к нему готовы — заранее вооружились!

В-третьих — а погром ли это вообще? Все-таки погром — это когда «одна часть населения открыто нападает на другую». А тут — кто на кого нападает? В Нежине и даже Балте евреи были скорее пассивными защитниками своих домов и своей части города. И оружия у них тоже не было.

Про кишиневский погром известно до обидного мало, и я не могу сказать, были ли ружья у евреев охотничьего или боевого образца. Как и откуда они взяли револьверы. Вряд ли ведь спокойные приличные закройщики и аптекари пошли да стали легально покупать оружие… Тем более, револьверы ни в утиной охоте, ни на крупного зверя как-то не применяются. Видимо, оружие все-таки было контрабандным, то есть поступило в нарушение законов Российской империи.

«Погром», как вы помните, начался с того, что евреи стали стрелять по христианам, плескать В ПРОХОЖИХ серной кислотой, — то есть, называя вещи своими именами, напали на русское население. И потом евреи вовсе не были невинными жертвами насилия. Их револьверная стрельба на удивление неэффективна: за весь день, за все время, когда рассталось с жизнью несколько десятков человек, всего 9 попаданий — несчастный «мальчик Остапов» и 8 раненых, которым оказали помощь. Если вспомнить про «частую револьверную стрельбу» одновременно из разных мест — неправдоподобно плохая стрельба.

Но качество этой стрельбы — вопрос второй. Главное — евреи «начали первыми» и потом тоже применяли оружие. Уж как умели — так и применяли, но ведь получается, что они ХОТЕЛИ убивать и ранить христиан. Они готовились к этому, и если у евреев хуже получалось, то все же они сделали, что могли: застрелили одного христианина, убили холодным оружием четверых, многих ранили, включая солдатика, на которого плеснули кислотой…

Христиан в городе не было намного больше, чем евреев: 58 тысяч на 50. Если они «победили», то есть смогли убить больше евреев, разрушили практически всю еврейскую часть города, то причина этого только в одном: они оказались лучшими боевиками, чем евреи.

Зловещий факт: имущество евреев почти не разграблялось, оно почти всегда уничтожалось. В Балте было 20 изнасилований. Прошло 20 лет, и теперь никто не стал «бесчестить» еврейских женщин в Кишиневе. Было подано три заявления об изнасилованиях, но одно из них отклонено сразу, а два других не подтвердилось после расследования, проведенного прокурором Одесской судебной палаты А. А. Лопухиным [46, с. 172–173]. Значит, шли не насиловать и не грабить. Тут шли друг на друга с иными целями: бить, убивать.

Но где здесь, простите, погром? То есть элементы погрома здесь тоже есть — потому что христиане стремятся уничтожать имущество евреев, разрушают их дома. Но все это — только фрагмент общей картины, некий способ покорения, уничтожения противника.

А главным образом здесь, во-первых, гражданская война: одни подданные Российской империи воюют с другими. Одна из сторон прибегает к погрому, как способу ведения военных действий — истреблению имущества врага. Именно одна из сторон — потому что когда евреи устраивали христианский погром, они не уничтожали ни лавок и магазинов, ни личного имущества христиан. Но погром — только фрагмент, часть событий.

Во-вторых, это чистейшей воды трайбализм. Само слово «трайбализм» родилось во время исследований в «новых» государствах Африки, только что освободившихся от колониализма. В таких государствах очень часто возникает борьба, а то и война с применением оружия двух племен-триб. В Кишиневе 1903 года сцепились две трибы — иудейская и христианская. Христианская оказалась сильнее, но повернись дело иначе — был бы погром христианский…

А знаете, что самое интересное? События в Кишиневе очень многими евреями так и понимались: «надо учиться». Скажем, Зеев Жаботинский произнес буквально следующее: «Кишиневская резня сыграла крупную роль в нашем общественном сознании, потому что мы тогда обратили внимание на еврейскую трусость» [50, с. 43]. Трусость или просто неумение, отсутствие опыта? Этот вопрос не задается.

Нужно ли оплакивать тот факт, что у твоего народа нет опыта убийств, и призывать его приобретать? Для Жаботинского, видимо, очевидно: конечно же, приобретать как можно быстрее.

Наконец, что нужно, чтобы назвать евреев храбрыми? Истребить не четверых, а четыреста человек? Перестрелять христиан из пулеметов? Взорвать их вместе с собором? Сбросить атомную бомбу на христианскую часть города? На этот вопрос Жаботинский тоже не отвечает и конкретных советов не дает.

Виднейшие писатели и общественные деятели еврейского происхождения — Дубнов, Ахад-Гаам, Ровнинский, Бен-Ами, Бялик — призывали к созданию своих вооруженных сил: «Братья… престаньте плакать и молить о пощаде. Не ждите помощи от своих врагов. Пусть вам поможет ваша собственная рука» [51, с. 377].

«Отряды еврейской самообороны» стали расти, как грибы. Называя вещи своими именами, это было то, что в наше время называется «незаконные вооруженные формирования». Появляются они довольно часто и в разных неблагополучных странах, но везде правительство, пока ему достает сил, такие формирования разоружает, а виновных в незаконном провозе оружия судит (и осуждает, приговаривая к длительным срокам).

Здесь следует отметить два обстоятельства:

1. За 14 лет своего дальнейшего бытия, с 1903 по 1917 год, правительство Российской империи ни разу не разоружило ни одного «отряда еврейской самообороны» и не предало суду его организаторов.

2. Ни разу не было создано ничего похожего на «отряд христианской самообороны» — то есть «незаконного вооруженного формирования» христиан для нападения на евреев.

Если вам так легче пережить эти сведения, то считайте, что я — злобный антисемит, раз я смею говорить такие вещи. Но факты — вещь очень упрямая, их обвинять в антисемитизме довольно трудно.

Интересно, кого следовало бы судить по статье о «нападении одной части населения на другую» после событий в Гомеле, 29 августа? Потому что в тихом белорусском Гомеле отряд самообороны развивался под руководством местного Бунда, и еще 1 марта 1903 года эта организация отпраздновала годовщину «казни Александра II»: выехала за город и палила из револьверов по портретам государя. Потом пили водку, плясали… Одним словом, развлекались, как могли.

Впрочем, согласно полицейским донесениям, и в других случаях «некоторые гомельские обыватели имели возможность наблюдать целые учения еврейской молодежи… за городом человек до ста участников».

«Поголовное вооружение, с одной стороны, осознание своего численного превосходства — с другой подняло дух еврейского населения настолько, что среди молодежи стали говорить уже не о самозащите, а о необходимости отомстить за кишиневский погром». Действительно! Ведь христиан в Кишиневе убили всего пятерых, а евреев — почти сорок. Геволт! С точки зрения племенной морали, тут действительно необходимо отомстить.

«Евреи г. Гомеля… стали держать себя… прямо вызывающе; случаи оскорбления крестьян и рабочих как на словах, так и действиями стали повторяться все чаще и чаще».

Случая ждали, и он, разумеется, представился: 19 августа 1903 года на рынке подрались торговка селедками Малицкая и некий Шлыков. По одним данным, Малицкая плюнула в лицо покупателю, по другим — ударила его селедкой. Один кавказский человек даже предположил, что Малицкая исполняла национальный танец с селедками и случайно рубанула по Шлыкову… Но эту гипотезу мы отклоняем, как несерьезную.

Что сделал Шлыков Малицкой, история умалчивает, но несколько евреев напали на Шлыкова и стали его бить. Несколько крестьян пытались оттащить его, но тут раздались условные свистки, созывавшие евреев, и это «моментально подняло все еврейское население города». «Отовсюду раздавались крики: „Евреи! Евреи! На базар! Русский погром!“».

«Побросав покупки, крестьяне… спешно стали выезжать из города. Очевидцы свидетельствуют, что, настигая русских, евреи били их нещадно, били стариков, били женщин и даже детей. Одну девочку, например, стащили с подводы и, схватив за волосы, волочили по мостовой». Крестьянин Силков стоял в стороне, ел булку. К нему подбежал еврей, нанес смертельный удар ножом в шею и убежал, скрылся в толпе.

До самого вечера «евреи избивали русских, и главным образом крестьян, которые… не могли оказать никакого сопротивления как по своей малочисленности… так и по отсутствию средств к самозащите». Ну, тупые они, русские крестьяне, ведь земледельцами становятся самые убогие, это «известно». Нет бы им запастись револьверами, а еще лучше — пулеметами…

«Обвинительный акт» местной прокуратуры свидетельствует, что события в этот день «безусловно имели характер русского погрома». Интересно отметить: были и русские, спасенные евреями от бесчинства толпы, — например, за неким офицером гналась озверелая толпа, и этого офицера спрятал у себя раввин Маянц.

Даже 1 сентября не было револьверов у рабочих, когда после гудка на обед стали они выходить такими возбужденными, что полиция сразу же перегородила мост, ведущий в еврейскую часть города. Тогда рабочие растеклись по боковым улочкам, там «полетели камни в окна ближайших еврейских домов». Не только на погромщиков, но и на полицию нападали евреи в этот день. Пристава, который пытался навести порядок, сбили с ног двумя кирпичами, попавшими в спину, из еврейской толпы. Пристав упал и потерял сознание. «Жиды пристава убили!» — закричала русская толпа и «принялась ожесточенно громить еврейские дома и лавки».

Только солдатская рота смогла прекратить беспорядки, причем евреи бросали камни и стреляли из револьверов в военных. Рота дважды стреляла в погромщиков, было несколько убитых и раненых солдатами. В этот день еврейская молодежь нападала на русскую толпу, не хотела расходиться, и даже в полицию и военных бросала камни и стреляла. Ну, не хотели они прекращения погрома; они хотели драться с русскими, «мстить за кишиневский погром». Особенно часто еврейские боевики нападали на одиноко идущих русских, убили крестьянина и некого нищего — наверное, злейших врагов еврейского народа.

К вечеру, после второго залпа по толпе, погром прекратился. Число убитых называют очень разное: от 5 евреев и 4 христиан до 20 убитых с каждой стороны, плюс несколько раненых полицейских и солдат. Как мы видим, потери в любом случае примерно равные, причем солдат и полицейских стремились убить только евреи.

Описания этих событий у современных авторов-евреев отсутствует. С их точки зрения, не было этого ничего: ни вооруженной до зубов еврейской толпы, ни выстрелов по русским рабочим, по полиции. Не было нападения на почему-то ненавистных евреям крестьян на базаре. Все это, наверное, придумали антисемиты в редакции газеты «Бессарабец» и, не иначе, по заданию полиции.

Но вот современники событий были порой откровенны. «Гомельский погром не застал врасплох. К нему уже давно готовились, тотчас после кишиневских событий приступили к организации самообороны» [52, с. 69].

Теперь, наверное, Бялик и Жаботинский могли уже не так сильно презирать еврейскую покорность.

Писать подробно об этой второй волне погромов трудно: слишком сложную вязь событий приходится анализировать. Погромы 1905 года проходили на фоне революции, то есть фактически в стране, охваченной гражданской войной. Тут страсти по трайбализму тесно переплетаются со страстями по политике. А евреи… ну что тут поделать! Евреи в революции 1905 года были самыми страстными агитаторами за свержение существующего строя, самыми активными участниками демонстраций, манифестаций.

Рассказывать кратко об этих событиях не имеет смысла, рассказывать подробно значит написать целую библиотеку — и все об одном киевском погроме. Поэтому я дам только несколько тезисов, отправляя читателя к вполне доступным для него источникам.

Везде, в том числе в двух самых знаменитых погромах того времени — киевском погроме 13–20 октября 1905 года и одесском погроме 13–18 июня, — события идут по одному и тому же сценарию:

1. Начинается революционная агитация, и еврейская молодежь играет в ней самую выдающуюся роль.

В ходе этих манифестаций революционная молодежь (и русская, и еврейская, но еврейской численно больше) чинит насилия над студентами и гимназистами, которые не хотят принимать участия в событиях. Рабочие-евреи чинят насилие не только над хозяевами предприятий, но и над теми рабочими, которые не хотят бастовать и участвовать в революции.

Потом начинаются насилия и над остальными населением. Скажем, когда в Киеве схваченных на улице людей заставляют кричать «Долой царя!» или «Ура революции!». Активнее всех в этом именно еврейская молодежь.

2. В ходе манифестаций, митингов, демонстраций много раз оскорбляются чувства русского населения. Еврейская молодежь (никуда от нее не денешься!) стреляет в портреты царя, демонстративно рвет их на части, выкрикивает оскорбительные лозунги. Некий «рыжий жид» просунул свою голову сквозь портрет Николая II и заорал: «Теперь я ваш царь, поклоняйтесь!».

«Непосредственным же поводом к погрому (в Киеве) явилось оскорбление национального чувства революционными манифестациями, в которых видная роль принадлежала еврейской молодежи». Опять именно «молодежь»! Некоторые киевляне, охотно прятавшие у себя евреев, не пускали именно еврейскую молодежь. Любопытно…

В Одессе — то же самое: тут возили по улицам чучело без головы с надписью: «Вот самодержавие», носили дохлую кошку, собирая деньги «на смерть Николая» и «на похороны царя». В Одессе дошло до криков из толпы пресловутой «еврейской молодежи» в толпу русских: «Мы вам дали Бога, теперь дадим и царя!», «Теперь мы будем управлять вами!».

Любопытно, что этот крик, подтвержденный множеством свидетелей, современные еврейские историки тоже пытаются отнести на счет «антисемитской публицистики» [53, с. 220].

3. В ходе революционных событий именно еврейская молодежь проявляла отталкивающую жестокость. В той же Одессе толпа евреев с красными флагами долго гонялась за двумя городовыми. Один убежал через чердак и крышу; другой же, с грузинской фамилией Губия, сдуру спрятался на чердаке, и его так изувечили «колами, топорами, железными палками», что он по дороге в больницу умер, а отрубленные пальцы потом нашел во дворе дворник. Кстати, вот характерный пример русского погрома, во всей красе, демонстрация храбрости евреев, добивающихся освобожденья своею собственной рукой. Жаботинский и Бялик могут радоваться, а призраки Иисуса Навина и Мордохая радостно плясать «Хаву Нагилу» на фоне соплеменных пустынь.

Возможно, со стороны россиян было нехорошо, неправильно замечать национальность этих преступников. Спорить не буду. Но они вот, нехорошие такие, «почему-то» замечали, что евреи ведут себя в революции не так, как русские. Им это по странной причине не нравилось, и погром становился реакцией… скажем так: не самой образованной и разумной части российского населения.

4. Когда подводятся итоги событий, оказывается, что в одной Одессе погибло больше 500 человек, из них свыше 400 евреев. Но очень многие из них — вовсе не жертвы погрома, а активнейшие участники революционных событий, погибшие с оружием в руках.

Кстати, и во время всех этих событий происходит то, что я отметил для Кишинева, — частая, шумная и очень неэффективная еврейская стрельба из револьверов.

Да! Я обещал дать ссылки на литературу. О киевском погроме вы прочтете в книге В. В. Шульгина [54], о киевском и одесском — у Солженицына [6, с. 362–408].

Как!!! — завопит иной «демократически настроенный» человек. Разве вы не знаете, что они — гадкие антисемиты! Их нельзя читать! Нельзя цитировать! Если Буровский рекомендует их читать, он сам злобный антисемит! Если читатель будет читать эти книги, он будет подвергаться антисемитской пропаганде!!!

Ответ простой: я напоминаю в очередной раз, что никому ничего не должен. Ни одной политической силе. И мне безразлично, какую общественную или политическую позицию занимает тот или иной автор. Меня интересует только, как насчет фактов у автора? Так вот, сообщаю: Шульгин и Солженицын наиболее объективны, приводят больше всего ссылок на источники. Приводимые у Шульгина и Солженицына факты пока никто и нигде не смог оспорить. Вся полемика с ними до сих пор сводилась к воплям «а мы не согласны!» — но без аргументации. Или к «обзывалкам»: «Они антисемиты!!!». То есть к оценке личности авторов, а не написанного ими. Мне же глубоко наплевать, семиты они или антисемиты, «хорошие» или «плохие». Так что если кого-то не устраивает позиция Шульгина и Солженицына — это дело тех, кого она не устраивает, и только. А не мое. И не читателя.

Самое главное, что можно сказать по поводу событий 1881 года: они грянули стихийно, этих событий не ожидал решительно никто, и, может быть, меньше всех ожидало правительство — оно постоянно отставало, плелось в хвосте у событий. Только весной 1882 года были приняты решительные меры, и они тут же дали результат.

Что, собственно, произошло? Погромы происходили в местах, где антисемитизм — явление традиционное, привычное. Основной контингент погромщиков составили «местные люди, которые по самым различным причинам желали расправы с евреями, — они расклеивали призывные прокламации, организовывали основные кадры погромщиков, к которым вскоре добровольно, без всякого увещевания, примыкали сотни людей, увлекаемые общей разгульной атмосферой, легкой наживой. В этом было нечто стихийное. Однако… даже разгоряченные спиртными напитками толпы, совершая грабежи и насилия, направляли свои удары только в одну сторону, в сторону евреев, — разнузданность сразу останавливалась у порога домов христиан» [6, с. 215–216].

Говоря о России, вообще очень трудно высказать мнение, справедливое для всей страны, всех ее исторических частей. В самой коренной России — Великороссии, как свидетельствуют очень многие, было бы неблагодарным делом отыскивать даже и в подонках нашего простонародья каких-либо антисемитических тенденций [59, с. 827]. Примеров этому можно отыскать очень много, хотя бы телеграмма, которую евреи белорусского местечка дали купчихе М. Ф. Морозовой, известной благотворительнице. «У нас сгорела синагога… дай денег!» Купчиха денег дала. Или когда в Усманском уезде крестьяне не любят доктора по фамилии Смирнов — очень уж он груб с пациентами. А сменившего его доктора по фамилии Шафран как раз полюбили, и он много лет пользовался любовью и благодарным уважением всей округи.

Все это так, но в другой части России, в Малороссии, антисемитизм традиционный, идущий со времен «жідів-арендарів» и Хмельницкого. Погромы начались именно здесь.

Разумеется, сыграло свою роль и то изменение в настроениях общества, о которых шла речь в прошлой главе. В конце концов, ведь антисемитская пресса тоже делала свое дело: формировала образ врага народа и врага государства. Даже неграмотные люди в России обычно чутко отслеживали позицию «тех, кто наверху», — от нее слишком многое зависело. И если так начали думать «баре» и «образованные», то получается, что евреи — это как раз тот враг, за которого никто взыскивать с погромщиков не будет.

Не готовы к событиям и широкие круги евреев. Позже они будут огрызаться из револьверов, начнут организовывать отряды «самообороны», нападать первыми на русских… Пока нет ничего подобного.

Не готовы и люди образованного слоя России — независимо от своего происхождения. Они просто не понимают, что происходит, и придумывают событиям самые фантастические объяснения.

Одним из этих объяснений было тогда и осталось до сих пор: бунт черни, выплеск злобы люмпенов, уголовного элемента. Эта идейка не выдерживает ни малейшей критики. Пусть без уголовников и бродяг местами не обошлось — не они составили костяк погромщиков.

Как раз одно из самых поразительных явлений: в погромах участвовали самые обычные люди, вовсе не какие-то отпетые негодяи или подонки, а трезвые, приличные мужики. Иногда складывается впечатление, что и они не очень готовы к происходящему, и собственные действия им то ли кем-то, то ли чем-то внушены. Они сами не могут объяснить, какая муха их укусила и что и зачем они наделали.

При этом очень часто грабили еврейские дома и магазины те, кто был хорошо знаком с их владельцами. Разбивали винные погреба их завсегдатаи, «наводили» толпу на лавки те, кто в них много раз покупал. Это совершенно загадочный для меня, но несомненный факт. Вообще-то известно, что все акции даже правительство нацистов старалось осуществить руками людей из других районов страны — чтобы исполнители не сталкивались со знакомыми.

И не случайно же возникло явление «народной дипломатии» — когда знакомятся и начинают общаться самые «простые» люди разных народов, сразу становятся очевидными все домыслы и стереотипы, рушатся стены самых злобных и хитроумных измышлений. Главное тут — перевести людей из состояния абстрактной вражды к «иноплеменникам вообще» к общению с конкретными людьми. Не зря же даже «Кристальная ночь» в Германии потребовала повторения. Нет-нет, каждый эсэсовец был убежденным антисемитом! Он «совершенно точно знал», что враждебная арийцам раса должна быть уничтожена, и он готов был собственноручно стараться для достижения этой благой цели. Чаще всего эсэсовец предупреждал только одного еврея… Только одного-единственного! Это был еврей, относительно которого эсэсовец точно знал, что этот-то еврей — хороший. Это мог быть сосед, старый приятель, могла быть дама, за которой эсэсовец ухаживал 20 лет назад, или киоскер, у которого он регулярно покупал «Фёлькишер беобахтер»… Неважно! Он предупреждал одного «своего», «хорошего» еврея, а в результате предупреждено оказалось все еврейское население Германии. Ведь свой «хороший» еврей был у каждого немца…

А тут, в маленьком городке, где все знают всех, избивают и грабят знакомых! Это наводит на размышления… В Кишиневе Мееру Вейсману, слепому на один глаз, выбили и второй. «На мой вопрос, знает ли он, кто это сделал, он ответил совершенно бесстрастно, что точно этого не знает, но „один мальчик“, сын соседа, хвастался, что это сделал именно он, посредством железной гири, привязанной на веревку» [56, с. 422]. «…И из официального Акта видно, что убийцы и жертвы очень часто хорошо знали друг друга» [46, с. 326].

В 1881–1882 годах как будто вернулись времена Крестовых походов, Германии XIII–XIV веков! Но с одним очень существенным отличием: несравненно более мирный, менее кровавый характер погромов. Евреев грабят, мало покушаясь на их личности. Не истребляют, а разоряют. Не требуют немедленно креститься, как это делали немцы в XII веке и казаки в XVII, а только проявляют к ним агрессию — и все.

Может быть, это сказывается правосознание XIX века? Погромщик готов уничтожать или грабить имущество евреев, но уже не хочет их крови?

Более поздние события уже совсем другие. Их просто трудно назвать погромами. Это какой-то вал гражданских беспорядков, где сливаются классовые восстания, потуги части интеллигенции поднять революцию, аграрные беспорядки, национальные столкновения.

Как видно, погромы 1880-х годов возникают стихийно, и сами участники событий плохо понимают происходящее. Уже эти первые погромы — только часть более значительных событий, гражданских и религиозных распрей. Первые сполохи гражданской войны дополняются войной национально-религиозных общин. Причин трайбализма много, основных можно выделить три:

1. Экономическая конкуренция.

2. Несовпадение «стереотипов поведения», то есть систем ценностей, представлений о должном и так далее. Способы, которыми евреи добывают пропитание, их экономическая успешность вызывают раздражение не только сами по себе. С точки зрения украинцев, евреи живут и действуют «неправильно».

3. Участие в революционном движении огромного числа евреев, чуть ли не всей еврейской молодежи, — то есть большинства целого поколения (в 1881 и 1905 году — это разные поколения).

Славяне в своем большинстве не хотят менять политический строй в империи. Евреи в своем большинстве — хотят. Евреев столько в составе революционных партий и группировок, что русское население начинает считать и саму революцию делом рук евреев.

Начиная с Гомеля, трудно видеть в евреях пассивных жертв нападений. Евреи — активные участники событий и ведут себя ничуть не лучше и не сдержанней русских, устраивая в числе всего прочего и русские погромы.

— Ну, мы-то с тобой понимаем, что Спартак был просто разбойник… Но пусть он будет героем для детей.

(И. Фрумин)

Уже после погромов 1881 года либеральная интеллигенция высказала полную уверенность: погромы организует само правительство!

В либеральном фольклоре передавались слова, приписанные Александру III: «А я, признаться, сам рад, когда бьют евреев!». Вообще либеральный фольклор начинает играть неоправданно большую роль в революционном движении. Если нет доказательств того, что хочется видеть, — приходится придумывать. В ход идут сильные аргументы типа «говорят, что…» или «все знают, как…».

Тогда, в 1880–1900-е годы, никто не упоминал ни массовых убийств, ни изнасилований, ни каких-то чудовищных зверств. Но прошло всего полстолетия, и в 1920–1930-е годы об этих погромах стали писать в другом тоне: «изнасилование женщин, убийство и искалечивание тысяч мужчин, женщин и детей. Позже выяснилось, что эти беспорядки вдохновило и продумало само правительство, которое подстрекало погромщиков и препятствовало евреям в их самозащите» [57, с. 163].

Даже Г. Б. Слиозберг, дающий обычно очень взвешенные оценки, в 1933 году заявил, что «нет… сомнения, что уже тогда нити погромной работы могли бы быть найдены в Департаменте полиции» [42, с. 53]. И даже бросает обвинение: а почему правительство не пыталось «оправдаться от обвинения в допущении погромов?» [58, с. 106].

Правительство вовсе и не считало нужным оправдываться. Оно полагало, и не без оснований, что агитировали простонародье, мутили воду народники. Когда делегация еврейской петербургской общественности обратилась к Александру III, император говорил барону Гинцбургу, что погромы — дело рук «безответственных элементов», анархистов, а для правительства все подданные всех национальностей и всех вероисповеданий одинаковы.

Правительство полагало также, что дело в «экономическом порабощении» крестьян и городских низов евреями. Это мнение разделяло больше людей, чем может показаться на первый взгляд.

Агитация народовольцев и впрямь была, было и прямое участие членов «Народной воли» в погромах. В наше время это признается и еврейскими авторами: «активная пропаганда народников (как членов „Народной воли“, так и „Черного передела“), готовых поддержать народное движение на какой угодно почве, в том числе и антисемитской» [59, с. 173].

Ни в то, ни в другое в еврейской среде не верили. Почему? Я могу найти только одно объяснение: потому, что не хотели в это верить. В еврейских либерально-демократических и революционных кругах царила другая, более удобная для этих кругов версия: «Правительство желает погромов, оно должно иметь козла отпущения. И когда потом уже достоверные свидетели с юга точно подтверждали, что то подстрекали социалисты, — продолжали верить, что то вина правительства» [60, с. 387].

И дальше миф о погромах творится в двух направлениях: рассказы о том, как царское правительство организует погромы, и раздувание масштабов погромов.

Современные авторы уже не сомневаются не только в вине правительства, но и всего русского народа: «либеральная и, говоря условно, прогрессивная печать выгораживала громил» [61, с. 216] и в том, что «около 20 женщин изнасиловано» [45, с. 562–563].

Но это еще что! После кишиневского погрома, в революцию 1905 года, уже никто и не обсуждал — готовило правительство погромы или нет. Все и так «знали», что готовило, и доказательства не были нужны. Это, мол, у правительства такой способ бороться с революцией.

Не успел разразиться кишиневский погром, как в Петербурге влиятельное «Бюро защиты евреев» уже точно знает: все это работа правительства! А ведь в «Бюро» входили такие фигуры, как М. Винавер, Л. Брамсон, М. Кулишер, С. Познер, Г. Слиозберг, М. Кроль. «Но как мы глубоко ни были убеждены в том, что кишиневская бойня была организована сверху, с ведома, а может быть, даже по инициативе Плеве, мы могли сорвать маску с этих высокопоставленных убийц и выставить их в надлежащем свете перед всем миром, лишь имея самые неоспоримые улики против них, поэтому мы решили послать в Кишинев известного адвоката Зарудного» [51, с. 372].

Зарудный охотно взялся «вскрывать тайные пружины кишиневской бойни», после которой полиция «для отвода глаз арестовала несколько десятков воров и грабителей». Сей адвокат свое обещание выполнил и привез в Петербург «исключительно важный материал», открывавший «с полной очевидностью» виновников… По его данным, начальник кишиневской жандармерии, Левендаль, и был самым главным виновником, а некий купец Пронин да нотариус Писаржевский «собирались в неком трактире» и планировали погром — по заданию Левендаля…

Какая интересная история! Какой детектив! И конечно же: какой срам Левендалю! Сволочь он! Убийца и насильник! Прохиндей. И вообще антисемит! Позор, позор, позор гнусному царскому правительству! Управлять не умеют, так на евреев кидаются, сатрапы!

Вот только одна беда… сенсационные данные, привезенные адвокатом Зарудным по заданию «Бюро защиты евреев», никем и никогда не подтвердились.

Более того… Привезенные Зарудным сведения никогда не были опубликованы — ни в открытой печати, ни для служебного пользования. Наверное, это патриотически настроенные евреи не дали делу хода! И правда: ведь правительство было настроено очень решительно, и попади к нему в руки доказательства виновности Левендаля и иных лиц — мало бы им не показалось. А так, за отсутствием необходимых данных, власти провели расследование и полностью оправдали поведение Левендаля.

Впрочем, наверное, это все было полнейшее лицемерие, как и выступление Плеве: в «Правительственном вестнике» (тоже для отвода глаз, наверное) опубликован был циркуляр Министерства внутренних дел, в котором Плеве возмущался бездействием кишиневских властей и требовал решительно пресекать насилие всеми мерами…

Так же лицемерно вела себя православная церковь: Святейший синод издал циркуляр, тоже осуждающий погромщиков, как устроивших вместо христианского праздника «скверноубийственный праздник Сатане».

Архиепископ же Херсонский и Одесский Никанор в проповеди, произнесенной в Одессе в 1884 году, говорил о теснейшем родстве религий новозаветной и ветхозаветной. «Мы потому отделены от иудеев, что мы не вполне христиане, а они потому отделены от нас, что они не вполне иудеи. Ибо полнота христианства обнимает собою и иудейство, а полнота иудейства есть христианство».

Но интеллигенция знала точно — и тут сплошное лицемерие.

Так что нам надо, наверное, высоко оценить святые христианские чувства членов «Бюро защиты евреев» — имели они возможность раздавить и уничтожить гадкого Левендаля, а вот скрыли же от правительства, не захотели платить злом за добро!

Но, всхлипнув от умиления, заметим все-таки: кое-какие сведения, привезенные в Петербург Зарудным, все-таки в печать просочились. С мая в петербургских газетах сплошным потоком пошли сообщения об убийствах женщин с грудными младенцами на руках, о заваленных трупами улицах, о «множестве случаев» изнасилования несовершеннолетних девочек, о вырезанных языках, о насилии над женами в присутствии мужей и девушек в присутствии родителей. «Одному еврею распороли живот, вынули внутренности… одной еврейке вбили в голову гвозди насквозь» через ноздри [62, с. 5].

Все истории такого рода тут же подхватывала пресса в Европе и в США. «Балтимор Сан» и «Таймс» — газеты куда как респектабельные и серьезные, писали о событиях, повторяя опубликованное в России, — про тысячные жертвы, жуткие зверства, истязания, изнасилования.

«Мы обвиняем русское правительство в ответственности за кишиневскую резню. Мы заявляем, что оно по самые уши погрязло в вине за это истребление людей». «Пусть Бог Справедливости придет в этот мир и разделается с Россией, как он разделался с Содомом и Гоморрой». «Резня в Кишиневе… превосходит в откровенной жестокости все, что записано в анналах цивилизованных народов» — это все из «Балтимор Сан». В этой газете впервые употреблено и слово «holocaust» (холокост) — истребление людей.

«Бюро защиты евреев» слало телеграммы во все столицы мира: скорее спасайте евреев! «Мы также послали подробные сведения об ужасных зверствах… в Германию, Францию, Англию, Соединенные Штаты». «Впечатление наши сведения всюду производили потрясающее, и в Париже, Берлине, Лондоне и Нью-Йорке происходили митинги протеста, на которых ораторы рисовали ужасные картины преступлений, совершаемых царским правительством» [63, с. 302]. Еще бы! Ведь «солдаты всеми способами помогали убийцам и грабителям делать их бесчеловечное дело» [51, с. 371–372].

Сэр Мозес Монтефиоре и Дизраэли включили все живописания погрома в свой протест, а взяли все описания жестокостей из «Санкт-Петербургских ведомостей». В лондонских синагогах обвиняли… Святейший синод в подготовке погрома.

Были и попытки физического насилия. Например, журналист Крушеван, который действительно разжигал антисемитские страсти в своих статьях и нес толику ответственности за события, был ранен Пинхасом Данишевским в Петербурге. Рассматривать ли это как «открытое нападение одной части населения на другую» или как другую форму уголовщины? Пусть с этим разбирается полиция.

Но и это еще не все! Неизвестно, каким образом, но вскоре был обнаружен текст «совершенно секретного письма» министра внутренних дел Плеве к кишиневскому губернатору фон Раабену. В письме Плеве просил губернатора — в случае беспорядков в его губернии, ни в коем случае не подавлять их силой оружия, а только увещевать погромщиков.

Текст этого откровенно подстрекательского письма кто-то предал английскому корреспонденту в Петербурге Д. Д. Брэму, а тот опубликовал его в лондонской «Таймс» 18 мая 1903 года. В том же номере вышел и «Протест англо-еврейской ассоциации» во главе с Монтефиоре.

Царское правительство долго отмалчивается и только на девятый день после публикации выступает с опровержением. Но уже на третий день (21 мая) в «Нью-Йорк таймс» появилась статья со словами: «Уже три дня, как записка оглашена, а никакого опровержения не последовало!» и вывод: «Что можно сказать о цивилизации такой страны, где министр может поставить свою подпись под такими инструкциями?».

Царское же правительство даже не пытается выяснить, кто подсунул Брэму фальшивку и зачем? Оно попросту высылает его за границу.

Почему я так уверенно говорю про фальшивку? А потому, что уже после Февральской революции была создана специальная Чрезвычайная следственная комиссия, а потом Комиссия для исследования истории погромов. В эти комиссии вошли и С. Дубнов, и Г. Красный-Адмони. Так вот: комиссии не обнаружили никаких признаков того, что царское правительство готовило погромы. НИКАКИХ.

Пусть председатель Чрезвычайной следственной комиссии публично обещал, что скоро предоставит документы Департамента полиции об организации еврейских погромов, — но ни тогда, ни после, ни при большевиках таких документов не нашли. ИХ НЕТ.

Но это не мешало писать, что «власти действовали в тесном контакте с приехавшими» (то есть с погромщиками, приезжавшими на погромы из других мест. — А. Б.) [45, с. 612].

И что «кишиневская кровавая баня, контрреволюционные погромы 1905 года были организованы, как достоверно установлено, Департаментом полиции» («Речь», 19 марта 1917 года).

Поистине, «евреи никогда не приписывали погромов народу, они обвиняли в них исключительно власть, администрацию… Никакие факты не могли поколебать это совершенно поверхностное мнение» [64, с. 142]. И Бикерман рассуждал примерно так: если даже и нет прямых данных о подготовке погромов со стороны властей, то все равно «мораль, укрепившаяся в Петербурге, такова, что всякий ярый юдофоб находит самое благосклонное отношение к себе — от министра до городового».

Сильное мнение! Интеллектуальная мощь такого подхода столь необъятна, что я в силах дополнить его только одним: несомненно, Иосиф Бикерман выпил кровь нескольких десятков христианских младенцев! Нет также ни малейшего сомнения, что попки и ножки младенцев он закоптил, засолил и употреблял за завтраком. Конечно, никаких доказательств этому не существует, но мы же знаем, что именно такова мораль господина Бикермана! А раз это «и так известно», что его мораль такова — не будем отягощать себя дальнейшими доказательствами. Итак, «всем известно»: господин Бикерман — людоед!

Кишиневский процесс начался осенью 1903 года, в атмосфере уже подготовлявшихся политических баталий. Для правительства это была попытка подвести итог под произошедшим. Для либерального сообщества — еще одна баталия с ненавистным самодержавием. Виднейшие адвокаты — и христиане, и иудаисты — отправились на суд в качестве «гражданских истцов»: О. Грузенберг, С. Калманович, Н. Соколов, П. Персверзнев, А. Зарудный, привезший из Кишинева такие уникальные доказательства и не давший им хода по доброте душевной. Некоторые пошли в защитники обвиняемым, но с какой целью: «чтобы они не боялись рассказать суду… кто их подстрекал начать бойню» [65, с. 303].

Называя вещи своими именами, адвокаты вымогали нужные им признания — что подстрекало погромщиков правительство. «Гражданские истцы» уже заранее знали, кто виноват, — вот истинный пример для всех юристов на все времена! Они заявляли, что необходимо провести доследование дела и посадить на скамью подсудимых «истинных виновников».

Судебные отчеты в Российской империи не печатали, чтобы не разжигать страсти. Тогда активисты стали составлять собственные отчеты и через румынскую границу переправлять их на Запад.

Но вот беда! Как ни ярилась «прогрессивная общественность», как ни старалась получить необходимые ей свидетельства — их не было. А ведь прогрессивные адвокаты совершенно точно знали, что виноваты Плеве, другие министры и персонально Николай II. А никакой возможности привлечь их к ответу не открывается! И тогда группа «гражданских истцов» заявила, что «если суд отказывается привлечь к ответственности и наказать главных виновников погрома» [51, с. 279], то им на процессе делать нечего. Ведь они при такой позиции суда не могут «защищать интересы своих клиентов, а также интересы правды» [51, с. 280].

И ушли.

Погромщиков и без них судили и, что характерно, осудили — в том числе по доказанным эпизодам убийств и насилий приговоры были суровые, вплоть до лишения прав состояния и каторги на 5 и на 7 лет.

Характерна реакция как раз западных кругов: еще 10 ноября 1903 года «Таймс» писала, что «кишиневский процесс будет издевательством над правосудием». А в конце года выходящий в Филадельфии «Американский еврейский ежегодник» с удивлением констатировал: «Кишиневская драма заканчивается обычным русским противоречием: в самом Кишиневе бунтовщики, по-видимому, подвергаются решительному судебному преследованию».

Впрочем, и формулировка «Ежегодника» двусмысленна: можно понять и так, что в Кишиневе погромщиков карают, а их высоких петербургских покровителей скрывают от суда и следствия.

Что еще исключительно важно: совместный труд еврейских и русских интеллигентов по их общему поиску «истинных виновников» в лице высшей администрации и императора Российской империи. Не надо считать, что обвинение правительства и раздувание масштабов погромов суть занятия только еврейские. Лев Толстой был совершенно уверен, что все у властей в руках: «Захотят — накликают погром, не захотят — и погрома не будет!» [32, с. 7].

Приведу в пример еще широко известные рассказы человека, которого трудно обвинить и в русофобии, и в нехватке любви к исторической России. Александр Иванович Куприн гордился в первую очередь тем, что он русский офицер; на второе место он ставил то, что он внук татарского хана, и только на самое последнее — свою славу писателя.

Рассказ «Обида» написан в 1906 году и впервые напечатан в газете «Страна» в № 163 и 169 от 17 и 24 сентября 1906 года. В этом рассказе «оклеветанные газетами воры» просят их не смешивать с погромщиками. Ведь воры — они какие-никакие, а все-таки труженики и умельцы; и у них есть своя честь, свой трудовой кодекс… А погромщики — это «ленивые и неуклюжие дармоеды, неумело проворовавшиеся приказчики». «…Он способен обобрать и обидеть ребенка в темном переулке, чтобы отнять у него три копейки; он убьет спящего и будет пытать старуху. Эти люди — язва нашего общества» [66, с. 92]. «О да, они услужливо примут приглашение идти на погром» [66, с. 93].

Эти воры, вызванные из небытия фантазией Александра Ивановича, разделяют убеждения и ожидания прогрессивной общественности: «Неужели вы не поверите тому, что мы — воры — с трепетом восторга встречаем каждый шаг грядущего освобождения?» [66, с. 93].

И уж, конечно, воры прекрасно понимают, кто настоящий виновник!

«Каждый раз, после крупной подлости или постыдной неудачи, совершив ли казнь мученика в темном крепостном закоулке, передернув ли на народном доверии, кто-то скрытый, неуловимый пугается народного гнева и отводит его на головы неповинных евреев» [66, с. 94].

«…Можем присягнуть перед Богом, перед людьми, перед потомством, что мы видели, как грубо, не стыдясь, почти не прячась, организовывала полиция массовые избиения» [66, с. 94].

«Никто из нас не забудет ужасов этих кровавых дней. Этих ночей, озаренных пламенем пожаров, этих женских воплей, этих неубранных, истерзанных детских трупов. Но никто из нас зато и не думает, что полиция и чернь — начало зла. Эти маленькие, подлые, омерзительные зверюшки — они только бессмысленный кулак, управляемый подлым, расчетливым умом, возбуждаемый дьявольской волей» [66, с. 96].

В конце рассказа адвокаты словами своего председателя выражают ворам «глубокое уважение за ваши горячие гражданские чувства. Я же лично, со своей стороны, прошу у представителя делегации (воров) позволения пожать ему руку.

И два эти человека, оба высокие и серьезные, стиснули друг другу руки крепким, мужским пожатием» [66, с. 97].

Зрелище профессионального юриста, который ручкается с профессиональным преступником, само по себе способно вызвать разжижение мозгов у кого угодно. Отмечу еще, что офицер армии Российской империи, будущий белый офицер в армии Юденича, А. И. Куприн в этом рассказе разделяет все предрассудки и ожидания либерально-демократической, самой что ни на есть прогрессивной интеллигенции. Включая и готовность считать уголовников «социально близким элементом».

Но главное для нашей темы — и Куприн ведь «совершенно точно знает», что организовывает погромы правительство, а исполняют — полицейские агенты.

Чуть менее откровенно проводится эта линия в еще более известном «Гамбринусе». И тут главные организаторы погрома, подонки, изуродовавшие Сашку, основные «патриотические личности» — это сыщики. Главный из них характеризуется так: «…некий Мотька Гундосый, рыжий, с перебитым носом, гнусавый человек, как говорили — большой физической силы, прежде вор, потом вышибала в публичном доме, затем сутенер и сыщик, крещеный еврей» [67, с. 180].

Интересная деталь: уже отдав рассказ для первой публикации в журнал и просматривая гранки, Куприн внес только одно изменение — добавил в число ужасных качеств этого «Мотьки Гундосого» еще и эти два слова: «крещеный еврей». То есть присоединился к еврейской, агрессивной оценке выкреста как очень плохого человека.

Погром — слово, вошедшее в политический словарь всего мира. Все знают, что такое погром. Этим словом описывают события, произошедшие за тысячи верст от России. Например, англо-саксонская пресса в 1960-е годы писала о погромах народа ибо в Нигерии. Тогда на городки и села небольшого народа ибо напали гораздо более многочисленные хауса. Хауса оставались первобытным племенем, а ибо занялись плантационным хозяйством и торговлей; они быстро богатели. Стоило уйти англичанам, и быстро выяснилось — хауса не прощают ибо их богатства и независимости. Число убитых называли разное — от десяти тысяч до миллиона, из чего следует одно: никто ничего точно не знает.

По поводу погромов в Нигерии порой проводились однозначные параллели с евреями в начале XX века в России. Такие же параллели проводились с погромами китайцев в Индонезии в 1960-м. Китайцы стали богаче и культурнее малайцев и яванцев, коренное население отплатило китайской диаспоре погромом.

Такие примеры можно продолжать и дальше, но думаю — все уже понятно. Для всего «цивилизованного мира» еврейские погромы в России стали моделью чудовищного события: когда дикие люди мстят более цивилизованной диаспоре. В трудах Григория Соломоновича Померанца есть даже более детальная схема: «Орудие торопящейся интеллигенции — террор; орудие взбаламученной массы — погром» [68, с. 168].

В общем, идейка нехитрая: плохо, конечно, что интеллигенция таки немножко постреляла в народ и для его собственного блага истребила почти все русское казачество и четверть всего крестьянства… Но чего не сделаешь для торжества великих идей! Ну, перестарались ребята, что поделаешь…

Но ведь и народ виноват! Сволочной такой народишко попался — собственного блага, необходимости прогресса не разумеет, и только попусти — тут же ответит погромом. Вероятно, для Григория Соломоновича в эту схемку укладываются и восстание Антонова на Тамбовщине в 1921 году, и рабочие восстания против большевиков (интеллигенции, я так понимаю?). Впрочем, почему надо включать в число погромов только простонародные, откровенно рабочие или крестьянские движения?! В логике Григория Соломоновича и заговор царских офицеров против советской власти, вошедший в историю под названием «Трест», и дело, по которому убили Николая Гумилева, — тоже типичные погромы, учиненные зловредным отсталым народом назло прогрессивной интеллигенции.

Правда, о Николае Гумилеве спел другой русский еврей, Александр Городницкий:

Революция способна убивать своих поэтов.
И поэтому едва ли от погрома отличима…

Позволю себе не согласиться с Александром Моисеевичем только в одном: Николай Степанович Гумилев никогда не был поэтом революции. Вот что безобразие 1917 суть чистейшей воды погром — тут сложно спорить.

Но для Померанца все наоборот. На примере его высказываний вообще очень хорошо видно, какой жутчайший туман царит в голове человека даже очень умного, но находящегося в плену отвлеченных идей, почти не имеющих отношения к реальности. Октябрьский переворот и деятельность ЧК для него — это «революционный прогрессивный террор интеллигенции», а вот все Белое движение — это, вероятно, тоже растянувшийся на годы и годы погром, так как белые отрицали право интеллигенции на «революционные эксперименты», да еще были врагами и в огромном числе — жертвами того самого «революционного террора».

Самая возможность зачислить Н. С. Гумилева, поэта класса A. C. Пушкина и А. К. Толстого, в ряды «отсталого народа» должна, вероятно, служить разве что симптомом, объектом профессионального интереса психиатров. Но, в конце концов, мало ли кто и что пишет. Странно, что кто-то в состоянии воспринимать эти тексты Г. С. Померанца хотя бы относительно серьезно.

А такие, как ни удивительно, встречаются! Есть даже родственные высказывания: «Главной трагедией русской революции было то, что в ней столкнулись разные революционные утопии, и бескровная война утопий обернулась войной реальных миров — города и деревни» [69, с. 54].

Вот оно, где зло-то затаилось! Будь в России к 1917 году одна только революционная утопия, причем городская, естественно, и была бы не революция, а прямо-таки идиллия, бескровная л замечательная. Впрочем, как там насчет террора, неизбежного с этими скотами?!

А я наивный: мне-то все казалось до сих пор, что «главной трагедией русской революции» (как и всех остальных революций) было столкновение «революционной утопии» с миром нормальных людей, совершенно не одержимых утопиями…

И сегодня, почти через век после трагедии, «Краткая еврейская энциклопедия» сообщает, что «текст опубликованной в лондонской газете „Таймс“ телеграммы Плеве… большинство исследователей считают подложным» [45, с. 533]. Но «в апреле 1903 года новый министр внутренних дел В. Плеве организовал при помощи своих агентов погром в Кишиневе» [70, с. 347]. И даже похлеще: «Организуя погромы… власти хотели физически уничтожить как можно больше евреев» [36, с. 568].

В литературе, рассчитанной на массового еврея, доводится увидеть и такое: погром — это «нападение нееврейской толпы на еврейское поселение с целью грабежа и убийства евреев» [71, с. 139]. Круто!

Естественно, разделяют старую байку про погромы Геллер и Некрич [72].

Но и тут не имеет смысла сводить все к мнениям евреев. «Проявлением ненависти к евреям стали погромы…Между 1881 и 1914 годами примерно 2,5 миллиона восточно-европейских евреев эмигрировали в США, но также в Британию и Палестину» [73, с. 206].

Или вот: «Перед Первой мировой войной более миллиона евреев, исполненных отвращением к непрерывно усиливающейся сегрегации, приведенные в ужас погромами (самый знаменитый из них — кишиневский погром 1903 года — показывает, что вину за тогдашнее усиление антисемитизма в народе несет правительство), покинули империю» [74, с. 78].

Издавая книгу А. И. Солженицына «Октябрь шестнадцатого», немецкое издательство в 1986 году упоминание кишиневского погрома комментирует так: «Тщательно подготовленный двухдневный еврейский погром. Министр внутренних дел Плеве дал указание губернатору в случае погрома не пытаться сдержать его силой оружия» [75, с. 1149].

Приходится согласиться с А. И. Солженицыным: «Лжеистория кишиневского погрома стала громче его подлинной скорбной истории» [6, с. 335].

Революционное движение России было частью социалистического движения всей Европы. Позиция русских левых находила полное понимание у левых в Европе, и левые готовы были вставать на сторону «своих» в России, будь то евреи или русские.

В прессе Европы и Америки появлялись сообщения хотя бы такого содержания: «В тридцати городах одновременно вооруженные черносотенцы, под руководством полицейских чинов и агентов охранки, с портретами царя и царскими флагами двинулись на еврейские кварталы: день и ночь они убивали, насиловали, грабили и поджигали. Вот что творилось в Баку, Одессе, Киеве, Николаеве, Елисаветграде, Ростове-на-Дону, Саратове, Томске, Твери, Екатеринославе, Тифлисе! Затем все стихло. Несчастные евреи, — те, кто случайно уцелел, — сидя на развалинах сожженных домов, молча плакали над трупами зверски убитых родных и близких» [76, с. 141].

В этом отрывке из Анатоля Франса уже есть все составляющие современного мифа — и одновременность погрома, организованного правительством; и «вооруженные черносотенцы»; и прямое руководство «полицейских чинов и агентов охранки»; и портреты царя и царские флаги, реющие над «сворой псов и палачей»; и чудовищный масштаб организованного преступления. Даже оплакать родных и близких могли только «случайно уцелевшие», так ужасен был масштаб массового истребления!

В лжеистории погромов мы видим очень характерную черту поведения… нет, не евреев, конечно. Но, несомненно, какой-то их части. Эта черта — невероятное преувеличение своих страданий и проблем. И сокрытие собственной вины. Погромы были? Были. Невозможно сказать, что погромы — от начала до конца выдумка. Но масштабы погромов были в сотни и тысячи раз меньшими, чем стократ живописанные масштабы лжепогромов, существовавших сперва в воспаленном воображении русских, еврейских и русско-еврейских интеллигентов, а теперь существующих в мировой прессе и даже в мировой исторической науке.

Ну и, конечно же, куда-то бесследно исчезают все случаи, когда евреи, говоря мягко, были виновной стороной. Все случаи провокаций, проведенных еврейской молодежью, все случаи нападений евреев на русских, все случаи зверских убийств, в том числе убийств русских детей, словно бы растворяются в воздухе. Формируется образ несчастных и милых евреев, испытывающих на себе буйство одичалой толпы. Пассивных жертв, не способных даже ответить на насилие. Жители Европы, до сих пор потребляющие эту интеллектуальную жвачку, вряд ли способны вообразить себе евреев, плещущих серной кислотой на прохожих, волочащих лицом по булыжникам девочку или убивающих железными палками полицейского Габию.

Описания же в духе Анатоля Франса сформировали некий стереотип, при котором русское слово «погром» сделалось международным и стало применяться для оценки событий кровавых, страшных и чудовищно жестоких.

Эти живописания сформировали образ Российской империи — тупой, средневековой, зверски жестокой. Образ народа — дикого, замордованного, глупого. Формировался и образ защитника Российской империи: грубого солдафона, тупого и преступного типа, готового на все ради исполнения воли начальства.

Естественно, этот образ России, образ русского народа, русской власти, образ ее защитника — все это сказалось во время страшных событий 1917–1922 годов. Естественно, Запад видел в убиваемом царе организатора погромов; в верных ему людях и во всем Белом движении — того самого держиморду, «охранителя». В любой попытке оказать сопротивление — погром. В любом проявлении патриотизма — антисемитскую вылазку.

Дело, конечно, не только в образе «погромщика», на который опирался Запад. Но и сформированный в начале века образ тоже сделал свое дело. Кровавое, страшное дело.

Помимо всех прочих причин, была еще одна причина у западных людей, чтобы безоговорочно поверить во всевозможные ужасы; причина эта состояла в том, что в Америке существовала традиция бессудной свирепой расправы: так называемого линчевания. В 1892 году, например, было убито 226 негров — в основном их сжигали живыми, и, по свидетельству Марка Твена, белые американцы очень беспокоились — а вдруг «негр подохнет слишком быстро»? [77, с. 470].

В Российской империи не было линчеваний; наш дикий отсталый народ даже сегодня не сделался таким же цивилизованным, каким был американский уже сто пятьдесят лет назад. Но в глазах Европы начала XX века Российская империя и США примерно одинаково находились где-то на периферии цивилизованного мира.

Чтобы отменить рабство негров, США, как и подобает истинному светочу демократии, потребовалась Гражданская война 1861–1865 годов, и во время этой войны страна с населением в 31 миллион человек потеряла только убитыми 623 тысячи.

В союзной армии воевали 290 тысяч негров, из них 38 тысяч погибли. После этой войны Конгресс издал ряд законов в защиту прав негров. Закон 1870 года объявил преступлением лишение негров избирательных и других гражданских прав. Закон 1877 года объявил незаконной дискриминацию негров в гостиницах, театрах, на железных дорогах и во всех общественных местах. Надзирать за этим должны были федеральные чиновники, на юге их называли «саквояжники», потому что приезжали они с пустыми саквояжами, а вот уезжали почему-то с набитыми…

В 1877 году южные демократы за спиной северных демократов сговорились с республиканскими вожаками. Они обещали поддержать кандидата в президенты — республиканца — при условии: войска северных штатов будут уведены с юга. Федеральные войска и все чиновники, контролировавшие исполнение законов, были выведены. И началось…

Под лозунгом «равно, но раздельно» началась неприкрытая травля негров. Для них вводились особые средства транспорта, особые школы и особые скамейки в парках. В 1896 году негр-сапожник Плесси в Нью-Орлеане решил выяснить на опыте, означает ли конституция США равенство людей… Купив билет, он сел в вагон, предназначенный для белых. Его арестовали и судили за нарушение закона. Дело дошло до Верховного суда в Вашингтоне. Верховный суд утвердил расовую дискриминацию. Этим актом Верховный суд узаконил расизм официально.

Итак, с 1896 года сегрегация в США существовала официально! В то самое время, когда американцы посылали комиссии проверить: правда ли, что русское правительство так плохо обращается с евреями?!

В 1901 году несколько негров из Массачусетса написали письмо президенту Мак-Кинли. Они обвинили правительство в потворстве белым расистам. Мол, власти отлично знают, что происходит, и не имеют ничего против. Негры упоминали погром, происходивший в городе Вильтмингтоне, штат Северная Каролина, где негров убивали, как собак (выражение авторов письма), охотились за ними, как за дичью, — а правительство не сделало ничего, только закрывало глаза. «Мы напрасно надеялись на защиту закона» — писали негры из Массачусетса.

«В те же годы американское правительство проповедовало России равенство и справедливость и требовало от русского правительства прекратить дискриминацию против этнических меньшинств. Это, между прочим, очень хорошее свойство для политиков. Чудесное свойство! Превосходное! Видеть сучок в чужом глазу, а в собственном бревна не замечать — это хорошая страховка от чувства вины» [78, с. 190].

То — про события 1901 года. А в городе Тулсе погром произошел в 1923 году. Американцу многое говорит, что город этот находится в Оклахоме. Только в 1907 году Оклахома стала полноправным штатом. До этого она была «индейской территорией» — этаким пережитком Дикого Запада.

«Это было то, что в Америке, и не только в Америке, известно под выражением Дикий Запад.

В 1920 году город Тулса насчитывал около 72 тысяч человек, из которых около десяти процентов были афро-американцы. Они жили обособленной жизнью в отдельной части города, как здесь говорят, за железной дорогой. Благодаря нефти работа находилась всем, кто хотел. Черное население жило сравнительно в достатке. Там были свои отели, пресса, больница и, конечно, свои школы.

Белых более-менее благоустроенная жизнь афро-американцев не вдохновляла, они посматривали на них с опаской и неприязнью. Бульварная пресса подстрекала Ку-клукс-кланы, что, мол, вся Тулса скоро может превратиться в маленькую Африку или в негритянский городок. Каждый афро-американец был если не настоящим преступником, то, во всяком случае, потенциальным. Нужно их унять, чтобы они слишком не зажирели, не засиживались. В 1921 году 59 афро-американцев было линчевано в окрестностях Тулсы. Обычным поводом для линчевания было состряпанное обвинение, как правило, без расследования, что некий афро-американец хотел изнасиловать белую девушку. После Первой мировой войны, в которой участвовало много афро-американцев, некоторые участники войны вздумали было протестовать. Но это еще больше ожесточило Ку-клукс-клан.

По такому же поводу был и погром в Тулсе в 1921 году. Некий афро-американец, молодой человек Ричард Роуланд, должен был спуститься на лифте. Девушка, обслуживающая лифт, увидев черного, нажала на спуск прежде, чем он вошел в лифт. Он заторопился и упал ей под ноги» [78, с. 191–192].

На вопли девицы сбежалась толпа. Тут же сделан был вывод, что негр пытался напасть на девушку. Толпа не разбиралась, что вообще произошло. Зеваки «точно знали», что хотел сделать молодой человек, и собиралась его линчевать. Полиция тоже не вникала в детали, но и полицейским было «вся ясно». Они арестовали Ричарда Роуланда и увели его в тюрьму. «Пресса подняла вой, что, дескать, время унять негров, что они якобы обнаглели, забыли свое место. Журналисты представили девушку 17-летней бедной сиротой, которая зарабатывала трудовые гроши на образование. Описали ее страдания, „разорванное платье“, царапины на лице. Позже было установлено, что ничего этого не было, что девушка была совсем не девушка, а женщина сомнительного поведения…

Под вечер у здания суда, которое служило и тюрьмой, собралась толпа человек в 500, требуя выдачи черного юноши на расправу. Афро-американское население всполошилось. 25 черных с оружием прибыли к зданию суда» [78, с. 192].

Вот, собственно, и весь пусковой механизм начавшегося погрома. Кто первый начал стрелять и кто первый пустил в дело нож, выясняют до сих пор, и есть очень разные версии.

Все эти версии выдвигаются в очень большой зависимости от цвета кожи и убеждений исследователя. Во всяком случае, началась драка с применением дубинок и холодного оружия, раздались револьверные выстрелы. Черных было меньше, порядка 75 человек против 2 тысяч белых, они отступали внутрь черного квартала.

«Когда погром начался, начальник полиции послал телеграмму губернатору штата с просьбой выслать национальную армию резервистов. Поезд с солдатами прибыл только утром, когда все уже было окончено. Солдаты не торопились. Да и вмешиваться уже не имело смысла» [78, с. 193].

Говоря коротко, негритянская часть города Тулсы перестала существовать. Число убитых называют разное — от 36, по официальной версии того времени (но власти, скорее всего, старались преуменьшить масштаб события), до 175 по версии бульварных газет (но они могли преувеличить). Наиболее вероятна цифра одного из современных исследователей — около 100. Известно, что Красный Крест оказал помощь примерно 1000 человек, в том числе женщинам и детям. Известно, что грузовики, нанятые властями, вывозили трупы из города, и потом эти трупы сваливали в реку или в наспех вырытые братские свальные могилы.

Черная молодежь и вообще все, кто мог, ушли из города. Те, кто уйти не мог или кому было некуда идти, зимовали в палатках и очень нуждались в самом необходимом. Городские же власти изо всех сил замалчивали происшествие, мешали оказывать помощь пострадавшим, а неграм мешали восстанавливать свои жилища.

75 лет спустя, летом 1996 года, городские власти официально извинились за погром и поставили мемориальную стену на одной из улиц города с надписью: «1921, Черная Уолл Стрит». Несколько уцелевших и доживших до нашего времени пострадавших заговорили о материальной компенсации, но не получили ни гроша.

Погром в Тулсе — вовсе не единичное явление. В Сент-Луисе погром произошел в 1917 году, причем убито было 125 черных, в Чикаго в 1919 году—36 человек, в городе Элайн (штат Арканзас) в 1919 году убили 38 негров.

Какая важная, какая практичная вещь — пропаганда! Весь мир прекрасно «знает», что такое кишиневский или киевский погромы, хватается за голову и ужасается. А в Тулсе… Что, разве что-то было в Тулсе? А что это такое вообще — Тулса? Это где вообще находится?

А как выла «демократическая» интеллигенция еще в начале 1990-х: «Да здравствует великая Америка!!!».

Но мало погромов, даже расовая сегрегация в США официально существовала до 1960-х годов. Части американской армии, воевавшие во время Первой и Второй мировых войн, были раздельными. Это кажется настолько диким для сколько-нибудь вменяемого европейца, что возникают забавные казусы.

Скажем, в 1960-е годы на экранах всех стран Варшавского договора шел польский фильм «Ставка больше, чем жизнь» — про героического польского офицера, внедренного в вермахт и ставшего чуть ли не личным приятелем Гитлера. Эдакий предшественник Штирлица.

Один из кадров в последней серии — негр, сияющий с танковой брони «генерала Шермана», среди таких же сияющих белых. Кадр, которого не могло быть потому, что не могло быть никогда, — части американской армии были раздельные. Негры отдельно, белые отдельно.

Забавные шутки шутит история! Фильм про героического полковника Клосса снимали в 1960-е годы. Мировая пресса завывала про антисемитизм, царящий в Польше, и разделялась только в одном: одни считали антисемитизм родовой метой советского строя, другие — типичной чертой поляков, независимо от политического строя. Вой шел в том числе и в США.

А поляки в это время снимали исторический фильм, даже не подозревая о расовой сегрегации, царившей в американской армии. Наверное, полякам просто не приходило в голову, что рьяные борцы с нацизмом, спасители Европы от ужасов национал-социализма и лучшие друзья всех евреев мира могут быть вульгарными расистами. И притом расистами не в душе, в частной жизни, а официальными расистами, согласно своим собственным законам.

Развращенные Европой, некоторые американские негры женились на европейских женщинах. Эти негры официально, по закону, не имели права появляться с женами на улицах родных городов. Только в 1948 году президент Трумэн, как главнокомандующий вооруженными силами Америки, специальным указом отменил сегрегацию, создал общие бело-черные части.

Что остается? Пожелать американцам, и в том числе американским евреям, дальнейшей героической борьбы за права человека во всем мире. В Никарагуа, Гренаде, Югославии, Сомали, Афганистане… Где еще?

Стоят два еврея, беседуют. Подходит к ним третий.

— Товарищи… Я не знаю, о чем вы разговариваете… Нет, я правда не знаю, о чем вы разговариваете… Но по-моему, ехать надо!

(Еврейский анекдот)

Наивно думать, что страсти по евреям кипели в одной только Российской империи. XIX век, помимо всего прочего, стал классическим веком антисемитизма, и мало где гонимое племя вызывало такой уж восторг и такое уж единодушное принятие.

Только два западных государства изначально заявили о том, что считают евреев своими гражданами: Франция после революции 1789–1793 годов, и Соединенные Штаты Америки.

Но и тут были свои, и довольно существенные проблемы. Наполеон евреев, говоря мягко, недолюбливал, да и не все отцы-основатели США были согласны с включением евреев в число «людей любой веры», которым из-за их веры «никогда не будет отказано в праве занимать любые должности».

Бенджамин Франклин, например, высказывался таким образом: «Если мы, путем Конституции, не исключим их из Соединенных Штатов, то менее чем через двести лет они ринутся в большом количестве, возьмут верх, проглотят страну и изменят форму нашего правления. Если вы не исключите их, то менее чем через двести лет наши потомки будут работать на полях, содержа их, в то время, когда они будут потирать руки в своих конторах. Я предупреждаю вас, что если вы не исключите евреев навсегда, то ваши потомки будут проклинать вас в ваших могилах. Евреи, джентльмены, являются азиатами, они не могут быть никогда другими».

Поскольку сегодня, через 230 лет после этих страстей, белые протестанты англосаксонского происхождения пока еще не мотыжат хлопковых плантаций, я делаю вывод, что Франклин все же несколько преувеличивал масштабы бедствия. Но что он говорил — то говорил. И отметим: пожалуй, первым (или в числе первых) Франклин высказал важнейшую идею: что евреи — вовсе не европейцы. Спустя не очень долгое время к этой мысли придется вернуться многим интеллектуалам и государственным деятелям (в том числе еврейского происхождения).

В большинстве же стран Европы эмансипация евреев завершилась только в середине XIX века, и не всегда без проблем.

В Англии с XVII века не было ни одного погрома, вообще ни одного проявления неодобрения, тем более массового. И тем не менее даже в толерантнейшей Британии, когда в 1858 году решался вопрос о полной эмансипации, в палате общин раздавались голоса об «ограничении поползновений иноверцев и иноземцев».

В своей речи 22 марта 1858 года некий Ньюдигейт заявил вполне четко и ясно: «Евреи прямо и косвенно вызывают агитации и революции. Они способствуют разорению и нищете подобных им безнравственными и лукавыми уловками. Причина ненависти к ним лежит в характере иудаизма, который объединяет своих приверженцев на аморальных основах».

А лорд Харрингтон в палате лордов поддержал его в речи 12 июля 1958 года: «Я возражаю против допущения евреев, ибо они величайшие денежные заимодавцы в мире. Им безразлично, поддерживают ли они хорошие или плохие дела. Вследствие этого нации мира стонут от непосильно тяжелой системы налогов и национальных долгов. Они являются всегда величайшими врагами свободы».

Равноправие евреям предоставили — но, как видите, не единогласно.

В Германии «антисемитизм страха» был гораздо сильнее, чем в Англии или в США, на что были глубочайшие причины: процент грамотных немцев был ниже, чем в англосаксонских странах. Да, Германия была страной университетов; да, вплоть до эпохи Гитлера в мире существовала наука немецкая — и вторая половина науки, вся остальная. Но великолепные ученые творили, замечательные открытия совершались, книги писались посреди не очень образованной страны. В Британии уже в 1800 году 50 % населения жило в городах, и даже сельское население, во-первых, очень часто вовсе не занималось сельским хозяйством, а во-вторых, и сельским хозяйством занималось не патриархальное крестьянство, а своего рода сельские предприниматели. При всей специфике труда на земле, британский фермер отлично умел вкладывать капитал, оценивать возможные доходы и получать прибыль. А если не умел — с ним происходило то же самое, что и со всяким мелким предпринимателем. Хорошо знакомый российскому читателю Джеймс Хэрриот описывает такие случаи [26].

В результате в Британии евреи составляли лишь часть населения, оставаясь по культурному и образовательному уровню одними из многих. А вот в Германии было очень много людей, для которых евреи могли составлять конкуренцию, — и в силу того, что они были образованнее и культурнее, и в силу своей большей приспособленности к городским формам производства и быта.

В историю вошли слова А. Штекера: «Евреи — это наше несчастье!» и Евгения Дюринга: «Германия стоит перед опасностью иностранного господства». Российский интеллигент знает Евгения Дюринга в основном по «Анти-Дюрингу» Ф. Энгельса. А он, представьте себе, был одним из лидеров немецкой социал-демократии и писал книги, в которых утверждал: «Еврейский вопрос есть просто вопрос расовый, и евреи не просто нам чуждая, но врожденно и бесповоротно испорченная раса». И эти книги читали — вот ведь что самое интересное!

Само слово «антисемитизм» появилось в Германии в 1879 году, и ввел его в обиход Вильгельм Марр, полуеврей, в книге «Победа иудаизма над германизмом». «Снова — в который раз? — еврейская история запятнана отступничеством», — вновь заламывает руки мистер Даймонт [79, с. 400]. Хуже… Хуже… В который раз еврейская история запятнана мелким маразмом. Причем и со стороны Марра, и со стороны мистера Даймонта.

В 1882 году в Дрездене состоялся Антисемитский конгресс, на который съехалось до тысячи социалистов-мракобесов. Конгресс принял «Манифест к правительствам и народам христианских государств, гибнущих от еврейства». В манифесте антисемиты требовали чего-то родного, средневекового: изгнания евреев из Германии.

Во Франции было ненамного лучше; там не было Марра, но зато был Эдуард Дрюмон с его вышедшей в 1886 году книгой «Еврейская Франция». Дрюмон пугал читателей тем, что евреи с их хитростью, умом и образованностью скоро покорят Францию и сделают ее еврейским государством.

Дрюмон был одним из первых, кто ввел в мировую мифологию новый образ еврея. До середины-конца XIX века Европа считала евреев особым племенем туземцев, выведенных из мрака пламенем Просвещения. Еврей был или такой же европеец, как мы, только ходящий в синагогу, или дикий туземец, вызывающий скорее жалость своей нищетой, болезненностью, отсталостью.

Дрюмон был в числе тех, кто вывел новый образ еврея — еврея-заговорщика! Действительно, почему это малочисленное еврейское племя все время оказывается на важных постах, да еще стяжает богатства? Не могут же плохие евреи честным путем оттеснять от кормушки хороших французов?! Тут заговор! Евреи всего мира объединились в мировой сверхкагал и последовательно превращают весь мир в своих рабов, вот что они делают!

Образ еврея-заговорщика — это вам не жалкий завшивленный еврей из гетто! Это дьявольски хитрый еврей, который вас только и мечтает обмануть, и к которому, чуть что, на подмогу поспешат толпы евреев из всех стран мира. Такой еврей будил уже не отвращение и не инстинкт преследования, а настоящий сильный страх. Люди любят пугаться в меру своего удовольствия и любят всяческие страшные тайны: особенно если в доме тепло, кладовая набита едой, а полиция не очень далеко. Кроме того, Дрюмон оправдывал французов как раз там, где они особенно хотели быть оправданы.

Люди не любят личной ответственности — и еврей Дрюмона освобождал от нее. Это не ты по своей вине провалился на экзаменах, потерял деньги в биржевой игре, влюбился в дрянную девку, вырастил сына идиотом. Ты не виноват! Это все сделали евреи…

Франция не занимает того места в мире, которое должна занимать, по твоему мнению? Но ведь и в этом виноваты не те, кто мало и плохо работает, кто проиграл войну Пруссии, развел бюрократию, обленился… Это все гады-жиды!

На самом деле Дрюмон оказывал медвежью услугу своим соотечественникам — уже потому, что помогал им вместо работы над собой и решения своих проблем переводить свою жизнь в плоскость внешней войны. Как бы они сами — чистое золото, а если что не так — ведь им мешают! Но чтобы понять опасность этой психологии, надо подумать; а думать хочется не всем и не всегда.

В общем, к концу XIX века антисемитская и вместе с тем социалистическая пропаганда окутала всю Францию. «К 1989 году он (антисемитизм) достигает уровня настоящего пароксизма во всей Западной Европе — Германии, Франции, Великобритании и США» [80, с. 128].

С гордостью патриота сообщаю, что Россия внесла достойный вклад в становление антисемитизма. Кое в чем она даже опередила европейцев, потому что «Книга кагала» Якова Брафмана вышла в 1875 году — раньше, чем творения Дюринга, Марра и Дрюмона.

Яков Брафман, крестившийся минский еврей, оценивается то как опасный параноик, то как крупный ученый; скорее всего, он сочетал в себе черты и того, и другого (кстати, русский поэт Серебряного века Владислав Ходасевич — его внучатый племянник).

Крестившись, Брафман оставался убежденным сторонником еврейского Просвещения-Гаскалы, хотел реформировать еврейский быт, подавал записки императору. И написал знаменитую «Книгу кагала». Опираясь на документы минского кагала конца XVIII — начала XIX века, Брафман показал, как бесправен рядовой член еврейской общины, до какой степени кагал распоряжается его судьбой.

И сделал еще два вывода: первый из них о том, что это «самоуправление» не ограничивается местными рамками, что существует всемирная кагальная организация, охватывающая весь еврейский народ во всем мире и управляемая из единого центра. Центр посылает импульсы на периферию, в местные кагалы, кагалы принимают к исполнению… И никакие «государственные законы не могут уничтожить ту вредоносную силу, которая таится в еврейском самоуправлении».

Второй вывод: Брафман утверждал, что евреи никогда не считали и не считают себя частью христианского мира, что их цель — захват власти (в первую очередь экономической) и «умозатмение» христиан, чтобы они оставались только фиктивными собственниками своего имущества, а на самом деле им распоряжались евреи.

Книга приобрела исключительный авторитет в правительственных кругах, среди высших чиновников и в обществе. Для многих Яков Брафман сделался своего рода экспертом по еврейскому вопросу — ведь он жил в обеих цивилизациях, знал и христианскую жизнь, и иудейскую.

Гессен отмечает как «исключительный успех» книги, так и ее вред: «„Книге кагала“ удалось внушить множеству отдельных лиц фанатическую ненависть к еврейскому народу как к „всемирному врагу христиан“, удалось распространить превратное мнение о внутреннем быте евреев» [17, с. 201].

В конце XIX века большинство евреев утверждали, что документы, использованные Брафманом (акты минского кагала конца XVIII — начала XIX века), «представлены частью в искаженном виде, частью в ложном освещении» или же вообще ставили под сомнение «подлинность некоторых документов» [81, с. 918]. Здорово сказано! Правда, современная «Еврейская энциклопедия» полагает, что «использованные… материалы являются подлинными и переводы его достаточно точны», но укоряет Брафмана за «ложную интерпретацию» [82, с. 532]. А другая полагает, что источники Брафмана — «ценный источник для изучения истории евреев в России конца 18 — начала 19 вв.» [35, с. 164].

Вот и разбери этих евреев…

Я же отмечу одно: может быть, намерения-то у Брафмана были наилучшие, но он оказывал русским такую же сомнительную услугу, какую оказывал Дрюмон. То-то его книга стала такой авторитетной у бюрократии!

Ведь и много позже, фактически до самого 1917 года, «петербургские верхи все же поддавались соблазнительно простому объяснению: что Россия ничем органически не больна, что вся революция, от начала и целиком, есть злобная еврейская затея и часть мирового иудо-масонского заговора. Давно была бы Россия в зените мировой славы и могущества, если бы не евреи! И этим близоруким, удобным объяснением вельможные круги еще бесповоротнее определяли свое близкое падение» [6, с. 415].

В Российской империи (в Ревеле-Таллинне) родился и Альфред Розенберг, автор «Мифа двадцатого века». Свою жуткую книгу он выпустил на немецком языке в 1930 году, но ведь образование-то он получал в России, в Московском университете!

Впрочем, справедливости ради: в России родился и яростный протест против антисемитизма. Известный религиозный философ Владимир Соловьев написал «Протест против антисемитического движения», и этот протест подписали более 100 ученых, писателей, публицистов, общественных деятелей. В «Протесте…», помимо прочего, Соловьев писал, что «единственная причина еврейского вопроса — забвение справедливости и человеколюбия», «безрассудное увлечение слепым национальным эгоизмом», «возбуждение племенной и религиозной вражды».

Написал, пытался пристроить в газеты. Но полиция предупредила газеты: печатать этого не велено.

Ах, так?! Соловьев прилагает усилия, чтобы обратиться лично к Александру III, вручить ему персонально «Протест…». И тогда философа через полицию предупредили, что если он будет настаивать — добьется официального административного преследования. И Владимир Соловьев отступился. А жаль…

Так почему же Европа так активно поддерживала евреев в их стремлении к эмансипации?! Тут две причины.

1. Во-первых, антиеврейские настроения не были частью государственной политики ни в одной из стран Европы.

Свобода есть свобода, и никто не мешал издавать брошюры или газеты, призывающие к распинанию евреев на крестах, к побиванию их камнями, к немедленной кастрации всякого еврея и так далее. Если не жалко денег и времени — издавай, дорогой, только исправно плати налоги и не нарушай законов государства. А в XIX веке еще нигде не существовало законов, запрещающих пропаганду насилия и национальной исключительности. Нарушать, соответственно, нечего…

Но все это — и выступления Франклина, лорда Харрингтона, и публикация «Книги кагала» на европейских языках, во-первых, не отменяет законов. Закон запрещает нанрсить любой ущерб этому человеку? Запрещает. Поэтому вы можете торговать антисемитскими брошюрками возле гамбургской синагоги, даже раздавать их выходящим из синагоги иудеям, — вы в своем праве. Кстати, у меня есть сведения, что в 1880-е годы литературу такого рода энтузиасты раздавали возле синагоги в Берлине, так что прецеденты и правда имели место быть. Если евреи не станут брать у вас литературу и как-нибудь вас обидно назовут — это тоже их право. Вот если евреи дадут вам по роже — это уже нехорошо! При виде таких безобразий полицейский уже рысит к возбужденным гражданам, уже сурово шевелит усами. Низ-зя!

Но это имеет и обратную силу: даже если вы искренне считаете еврея помесью обезьяны и свиньи, мерзким вампиром, макающим утреннюю мацу в кровь христианского младенца, бить его по морде тоже «низ-зя!». Так же свистит, так же рысит, так же грозно шевелит усами шуцман, так же хватает за шиворот: «А ну пр-ройдемте!». И вы пройдете, как миленький, и заплатите штраф, а станете упираться — еще и проведете ночь на нарах. В общем, вас быстро научат, что свобода махать руками кончается в пяти сантиметрах от физиономии ближнего — еврей он там, христианин или, допустим, шаманист.

Потому что говорить вы имеете право все, что только вам придет в голову, — но вот законы соблюдать обязаны. И нарушения законов в Европе понимают очень плохо. Не зря же нацистам, чтобы истребить евреев, пришлось сначала изменить законы.

А во-вторых, мнения частных лиц — это вовсе не мнение государства. Даже лорд или член палаты общин — это человек, бесспорно, уважаемый, и с его мнением считаются. Но он не представляет государства, он только влияет на принятие его законов, не больше. А европейские государства не поддерживают антисемитской политики — ни Британия, ни Франция, ни даже Германия кайзера.

С точки зрения всех этих государств, дискриминировать и тем более бить людей за то, что они евреи, просто дико.

2. Во-вторых, последний погром в Европе произошел когда? Все верно, в XVI веке. И где? В не очень цивилизованной Италии. А вот в Российской империи происходило что-то, очень уж напоминающее европейское Средневековье.

В отношении к евреям Российская империя в очередной раз оказывалась чем-то достаточно отсталым, неприятно примитивным. И не только в отношении к евреям… Скажем, в «Записках охотника» Тургенева П. Мериме увидел многие вопросы, которых «касаются в России всегда с осторожностью», и хотя Тургенев «избегает говорить о том ужасном и трагическом, что связано с крепостным правом, и все же в его книге немало сцен, от которых сжимается сердце» [83, с. 194].

От законодательства Николая I, от погромов 1881 года тянет таким диким духом, что Европа невольно оказывается на стороне тех, кого «обижают». К этому можно относиться, как угодно — но вот не нравится европейцам, когда в государстве торжествует примитивный, неприкрытый деспотизм.

Российская империя уже благодаря крепостному праву имеет весьма сомнительную репутацию. А уж из-за евреев…

Европейцы привыкли, что у Российской империи есть свои постыдные тайны, и что Российская империя их постоянно скрывает. Им очень легко поверить в существование еще одной зловонной тайны или целой их дюжины.

Борясь с еврейской приграничной контрабандой, Николай I в 1843 году велел выселить всех евреев с 50-верстной полосы вдоль границ с Австрией и Пруссией. Два года дается евреям для продажи имущества, после переезда они могут пять лет не платить податей, им оказывается материальная помощь для переезда и обустройства на новом месте.

Но как бы ни пытались власти подсластить пилюлю — они сгоняли с насиженного места великое множество людей. И это вызвало яростное негодование всей Европы! Множество газет в Германии писало о преследовании евреев, прямо связывая это с деспотизмом и жестокостью правительства. В британском парламенте обсуждалось положение высылаемых. Во Франции благотворительные организации решили собрать денег для помощи евреям из приграничной зоны.

«Может быть, этим частным указом следует датировать первую грань эры воздействия европейского еврейства в защиту своих единоверцев в России — активного влияния, уже затем не прекращавшегося» [84, с. 128].

Осмелюсь поправить почтенного мэтра в одной только «незначительной» малости — «воздействовали» вовсе не только единоверцы евреев; даже не главным образом они. А так все правильно.

Впрочем, были и единоверцы. Скажем, в 1846 году, явно в связи с попыткой выселения евреев из приграничной полосы, в Российскую империю приезжает сэр Мозес Монтефиоре — британский лорд, крупный политический деятель Великобритании, и притом этнический еврей.

Приехал он с рекомендательным письмом королевы Виктории, и ему позволили увидеть многое. Сэр Монтефиори поездил про разным губерниям, встречался с кучей евреев, а потом из Лондона прислал Николаю I обширное письмо с предложениями вообще освободить евреев от ограничений, дать им «равноправие со всеми прочими подданными», «а до того возможно скорее уничтожить ограничения в праве жительства и передвижения в пределе черты оседлости», разрешить поездки во внутренние губернии и так далее.

Что мог ответить Николай? В основном довольно слабыми словами, что, мол, права евреям будут даны постепенно.

В 1880 году два американца — Генри Пинкос и Макс Вельжинский — приехали в Петербург по делам своих торговых фирм. Но выполнить задания начальства они не смогли, говоря современным языком, по форс-мажорным обстоятельствам: полиция предписала им обоим немедленно покинуть столицу. Почему?! А потому, что они оба — евреи. Тем более — оба они раньше были подданными Российской империи. Изгоняемые сослались на это обстоятельство: мол, мы раньше были русские евреи, но теперь-то мы американцы!

— Тем более… Сами должны законы знать! — ответили Вельжинскому и Пинкосу.

Как видно, для российской полиции американский паспорт и любые документы о натурализации ничего не значили в сравнении с «главным» — с тем, как трактуют этого человека законы Российской империи. В 1 статье торгового российско-американского договора 1832 года говорилось, что граждане обеих стран могут находиться на территории другой страны и находятся под покровительством законов. «С тем, однако же, что они подчинены будут существующим там законам и учреждениям».

Для американцев очевидно: в статье 1 говорится о том, что житель каждой страны должен соблюдать уголовное и гражданское законодательство другой, но его статус как гражданина определяет страна, подданным которой он является. Для русских очевидно другое: статус человеку дает религия, и неважно, американец он там или не американец — на территории Российской империи он будет рассматриваться так, как считают нужным русские власти. А тут еще выяснилось, что один из злокозненных евреев покинул пределы Российской империи незаконно. Раз так, он тем более никакой не гражданин США, а беглый подданный Российской империи и должен нести наказание по статье 335 Уложения о наказаниях. А если он покинул империю законно? Все равно, на территории империи он должен соблюдать ее законы… Но он иностранец! Для него действительны те же законы, что и для всех американских граждан! Нет, он еврей…

В этой истории очень видно то, о чем я уже говорил несколько раз: поразительное отсутствие диалога во всех русско-еврейских проблемах. Российская сторона гнет свою линию, совершенно не желая слушать аргументы другой стороны. Она владеет истиной в последней инстанции не меньше, чем раввины из Вильно. И второе… Тут сталкиваются две совершенно разных логики, два принципиально разных отношения к человеку.

Согласно американской логике, человек лично, самостоятельно, не спрашиваясь у начальства, может изменить свое гражданское состояние. Он въехал в США и стал гражданином этой страны. По ее законам он гражданин, и за ним стоит, его защищает вся мощь американского государства. Как в древности римский гражданин бросал в лицо воющей толпе германцев или даков: «Я — римский гражданин!». И толпа трижды подумала бы перед тем, как обидеть его или нанести такому человеку материальный ущерб: все знали, что огромная и могучая Римская империя защищает своих граждан. Велико ли дело — один человек? В варварском обществе — невелико. Но римский гражданин… Ценой его жизни станет неукротимое движение легионов через спелые посевы, дымное зарево над городами, кресты с распятыми на обочинах дорог. Лучше их, этих римлян, не трогать… Так и США готовы посылать канонерки к берегам «банановых республик», устраивать нудные споры с русским правительством. У чиновников Российской империи совершенно другая логика. Они убеждены, что человек, во-первых, кем родился — тем и будет до самого конца. Мало ли кто предоставит какие бумажки? Если даже человек и в силах что-то изменить, то исключительно крестившись.

Не надо представлять себе позицию американцев, как альтруистическую борьбу за права человека. Чего не было, того не было. Во время встречи с министром иностранных дел Российской империи Н. К. Гирсом американский поверенный У. Хоффман вполне откровенно заявил, что «как только будут признаны равные права американских евреев за границей, интерес к антисемитской деятельности царского правительства исчезнет. Пока же этот интерес объясняется не желанием вмешательства во внутреннюю политику империи, а стремлением защитить граждан США от дискриминации…» [84, с. 65]. То есть, говоря попросту: мордуйте своих евреев, как хотите, но признавайте права наших.

Интересно, что европейские державы, светочи демократии и прогресса, в этом вопросе дали слабину: Франция вообще не захотела вмешиваться (в ней самой поднимался вал антисемитизма), Англия пыталась что-то изменить, но, увидев бесполезность своих попыток, отступилась. Британский гражданин, если он еврей, подчинялся в Российской империи ее законодательству.

Только Америка пошла до конца в этом вопросе.

И если правительство интересовалось в основном собственными гражданами, широкая общественность в США полагала: нужно помочь евреям в. России! Задолго до погромов 1881 года печать США публиковала резкие, осуждающие статьи в адрес царского правительства. После же известий о погромах прошел ряд митингов в разных городах. В Нью-Йорке такой митинг проходил в одном из самых больших залов города, и участвовали в нем член палаты представителей С. Кокс, сенатор К. Шурц, бывший государственный секретарь У. Эвартс, верховный судья Дэвис и самые известные в стране протестантские проповедники Дж. Галь, Г. Кросби и Дж. Ньюмен. Обращаю внимание читателя: явно не одни евреи собрались на митинг!

Это важно потому, что слишком часто действия США объясняются «еврейским лобби». В действительности Государственный департамент прилагал максимальные усилия, чтобы не поддаваться давлению влиятельных еврейских общин и фактически ничего не сделал для давления на Российскую империю. Но зато американский посланник У. Х. Хант, назначенный в Петербург в 1882 году, съездил на юг России, изучил еврейский вопрос и написал обширный отчет о положении евреев в России. По мнению Ханта, если судьба российских евреев и изменится, то не из-за нажима иностранных государств, а в силу того, что императорское правительство откажется от религиозной и национальной дискриминации.

Спустя 9 лет американцы опять изучили еврейский вопрос в России. Обеспокоенные массовым въездом в США евреев из России и Европы, американские власти создали комиссию из 5 человек. В Лондоне комиссия разделилась, и в Россию и Германию поехали суперинтендант Нью-Йорка полковник Джон Вебер и доктор Кемпстер из штата Висконсин.

До поездки по югу России американцы направились в Москву, к чему был довольно мрачный повод: новый московский губернатор великий князь Сергей Александрович распорядился выслать из Москвы вообще всех евреев-ремесленников. Выселено было порядка 20 тыс. человек, причем тех, кто заявлял об отсутствии средств на переезд, отправляли по этапу полицией, попарно сковывая кандалами с настоящими преступниками.

Американцы осмотрели заброшенные дома в Зарядье и Марьиной роще, видели Брестский вокзал, где лежащие на полу истощенные люди ждали поездов на Минск, они встречались с множеством людей, даже посещали Бутырскую тюрьму и получили там фотографии этапируемых и образцы кандалов.

Потом американцы отправились в Минск, Вильно, Белосток, Гродно, Варшаву. Они признавались своим проводникам по России — П. Я. Левенсону и Г. Б. Слиозбергу, что не доверяли газетным публикациям, считая их пропагандистскими и сильно преувеличенными. «Но действительность оказалась куда страшнее всего описанного в газетах и журналах» [41, с. 75]. Американцы находили положение русских евреев безнадежно тяжелым, ни в какие действия власти не верили и единственным выходом для евреев считали массовую эмиграцию через океан. Довели…

Солженицын полагает, что самое пикантное в работе этой комиссии — что полиция в России… вообще не заметила той комиссии. Действительно не заметила или «не заметила» за приличную мзду — не берусь судить.

В 1892 году отчет этой комиссии был напечатан в материалах Конгресса США; скажу коротко — он не прибавил добрых чувств к Российской империи в Америке. Достаточно сказать, что в 1892 году требования в защиту российских евреев включили в свои предвыборные платформы и демократы, и республиканцы. Действия российского правительства казались американцам невероятно тупыми и грубыми, попирающими самые элементарные права человека.

Еврейская эмиграция в США была и в середине XIX века — вопрос только в масштабах явления. До 1870 года переселилось в США порядка 10–15 тысяч евреев. С 1871 по 1880-й год — 41 000. А в одном только 1882 году приехало 10 489 человек! А с 1884 года еврейская эмиграция из Российской империи в США стала заметным фактором в жизни обоих государств и еврейства. Максимум эмиграции пришелся на 1906 год, но уже в 1882 году «Нью-Йорк таймс» задавала вопрос: а что делать американцам, если все 3 миллиона русских евреев захотят переселиться в США? У американцев мнения разделялись от готовности принять все три миллиона до намерения отправить обратно в Россию уже приехавших. Последнее мнение высказывалось и евреями — как я понимаю, в русле пресловутой «еврейской солидарности».

В начале XX века каждый год из России уезжало 150–180 тысяч евреев, и до 1914 года уехало в общей сложности 2 миллиона человек. Далеко не все они устроились так уж замечательно, но ведь многие и пробились в средний класс американского общества — пусть не сами, пусть в своих детях. Как правило, крупнейшие еврейские банки США основаны вовсе не русскими евреями. «Кун, Леб» основан выходцами из Германии. Из Германии приехал и знаменитый Яков Шифф, один из самых активных врагов правительства Российской империи, поддерживавший практически все революционные группы, лишь бы они помогали свалить русское правительство.

Что деньги — это политика, в наше время известно всем, это даже банально до скучности. Российская империя получала различные займы на самых различных условиях — и от государств, и от частных банков. На посту главы банка «Кун, Леб» Яков Шифф последовательно отказывал в займах для России и направлял свое влияние на то, чтобы и другие банковские группы давали поменьше и пореже. Но в то же время он финансировал и «группы самообороны» евреев — то есть незаконные вооруженные формирования на территории Российской империи. А во время русско-японской войны предоставил Японии заем в 200 миллионов долларов.

В 1904 году правительство ищет возможности занять денег, и по поручению Плеве за границу едет Г. Б. Слиозберг — выяснить, дадут ли денег еврейские финансисты. Ситуация с точки зрения нравственности — анекдотическая и неприличная: давить евреев, видя в них источник всяческого вреда, и одновременно просить денег у их сородичей!

Яков Шифф высказался в том духе, что он может «вступать в финансовые отношения только с правительством, которое стоит на почве признания равенства всех граждан в политических и гражданских правах», и что «финансовые отношения можно поддерживать только с цивилизованными странами» [42, с. 97]. Парижский Ротшильд тоже «не расположен пойти на финансовую комбинацию даже при тех облегчениях, которые русским правительством могут быть даны евреям» [42, с. 100–101].

Но ведь «облегчения» означали только вариации внутри уже существующего положения вещей — что-то вроде разрешения заключенному покрасить камеру в веселенький цвет или предоставления большей по площади камеры с ажурными решетками.

Есть кое-какие сведения, что Витте во время своего визита в Америку посетила целая делегация еврейских финансовых магнатов во главе с Яковом Шиффом. Естественный вопрос: как видится Витте перспектива предоставления российским евреям всей полноты прав? «Как постепенная» — ответил якобы Витте, и это сразу же наткнулось на бешеное возражение. «Если так — то грянет революция, настанет республика, и она сразу даст все права!»

С этим эпизодом связана история из серии «Брусиловский анекдот», подлинность которой невозможно проверить. Но нечто такое вполне могло и быть…

Согласно этой истории, шофером графа Витте был некий морской офицер, лейтенант по имени Васенька, — а фамилию парня смыли бурные воды истории. Якобы сразу после встречи с Шиффом и остальной… (опускаю эпитет) Сергей Юльевич спустился и сел в авто. Отношения у него с шофером были доверительные, и Васенька спросил, что, мол, произошло. Граф Витте рассказал, не удержавшись от комментариев.

«Ваше благородие, вам достаточно приказать!» — отозвался Васенька и похлопал рукой по своему кортику.

Иногда я думаю даже: а почему граф отказался дать Васеньке применить кортик против Якова Шиффа?! Ну ладно, финансовых тузов было много, не все они были такие уж старые люди; от одного Васеньки, наверное, кто-нибудь бы и отбился, убежал, потом еще и орал бы про разбойное нападение (это после организации разбоя в международном масштабе!).

Но кто мешал тому же графу Витте подстеречь тех же магнатов — тем более, сами они к нему идут… Подстеречь или заманить в укромное место, да и пустить против них целый взвод Васенек! Дерзкий налет на врагов Российской империи в их собственном логове мог бы дать самый неожиданный результат… А то (чего размениваться по мелочам, на отдельно взятого Шиффа) завести целую спецслужбу по вылавливанию и отстреливанию революционеров — что еврея Гершуни, что русского Савинкова.

Наверное, останавливал и кодекс чести офицера — может быть, несовременный, не приспособленный к реалиям нового безумного столетия, но в те годы еще очень действенный. Но думаю, что останавливало иное… Главное — во имя чего это все? Чтобы сановные старцы дальше могли бы храпеть на Государственном совете? Чтобы и дальше можно было не делать ничего, тупо прожирать будущее страны, а ответственность за развал валить на евреев? Ну их к черту лысому, что евреев, что дурных жирных старцев…

Весь XIX век бродил по Европе призрак коммунизма. Неподалеку от него ковылял его чуть-чуть более приличный братец — призрак социализма. К этому можно относиться, как угодно, можно сколько влезет укоризненно качать головой и грозить пальчиком предкам, но нельзя одного, сущей мелочи: нельзя сделать бывшее — небывшим.

Интеллигенция в Европе в основном была левой, то есть или либеральной, или революционной. В разных странах в разной степени — скажем, Франция очень отличалась своей левизной и от Британии, и от Германии, и от рьяно католической Италии. Но в целом — Европа была левой.

И получилось так, что Россия как государство в глазах Европы стала пережитком, грубым полицейским государством. Тот, кто хотел сокрушить это государство, оказывался для Европы «своим», «правильным» человеком, и ему следовало помогать.

Евреи оказались и в самой Европе на 99 % левыми, а 1 % правых евреев были в основном религиозные фанатики или иные дикие создания. Евреи были «свои в доску» как раз для левых — народ, выведенный из гетто Французской революцией, введенный в историческое бытие идеями Свободы, Равенства, Братства. Российская империя как государство не имела права на существование без кардинальной смены политического строя. Русский народ осуждался за то, что терпит царизм и не поднимается на революцию. «Своими» из русских были на Западе только крайние либералы и революционеры.

Эту позицию легко раскритиковать, причем сразу со многих позиций, но я ведь и не утверждаю, что позиция эта продуманная и разумная. Я утверждаю только, что так думало 90 % европейской интеллигенции, что это определило позицию Европы в отношении русских евреев.

Евреи стали для Европы или «жертвами царизма» — даже когда американские газеты писали о странных и забавных чертах евреев, приехавших из России, — их чрезмерной религиозности, нечистоплотности, неведении современного мира, то и тогда эти черты оправдывались «гонениями», «мучениями», «сознательной политикой царизма держать народ в невежестве».

Или стали «героическими борцами за свободу». Порой даже левая пресса в Российской империи высмеивала преувеличенные, раздутые сведения об участии евреев в «освободительном движении» и понесенных ими потерях. «Варшава. Расстреляно в крепости 11 анархистов. Из них 15 евреев» [85, с. 2].

Можно засмеяться — но что поделать?! Вот такие сообщения вместе с историями про зверства погромщиков — все эти вбитые в головы гвозди, изнасилование младенцев в утробе матери, Николай II, лично составляющий инструкции погромщикам и прочий бред и совершеннейший сюрреализм — и формировали у Европы представление о происходящем.

То есть были действия эмигрантов-евреев, была поддержка их диаспоры, но не это главное. Главное было в том, что само Российское государство и 99 % русского народа были правые, а евреи на 90 % были левые. И в результате вот история с Гершуни, в качестве яркого примера.

Когда Гершуни наконец арестовали и приговорили к смертной казни, император все-таки его помиловал, причем по собственной инициативе, без его просьбы. Гершуни бежал с каторги, из знаменитого Акатуя, в бочке из-под капусты. Через Владивосток бежал в Америку, а оттуда в Европу (вот тема для детективного романа!).

Беглый каторжник Гершуни жил во Франции и Италии вполне открыто, под своим именем, даже писал в местные газеты. Царское правительство требовало его выдачи, но демократическая общественность стала горой за него и не позволила отдать на расправу борца с отсталостью и мракобесием. Одним из самых больших сторонников позиции «не отдавать» был общественный и политический деятель Клемансо, будущий президент Франции, «большой друг Советского Союза».

Сидят на паперти двое: один юродивый, другой богоизбранный.

(Слова народные, автора скоро выпустят)

Собственно говоря, есть только две страны, в которых известно само слово «интеллигенция», — это Россия и Польша. Нигде, кроме России и Польши, интеллигенции не было, и образованные специалисты становились не младшими братиками дворян, а частью бюргерства. Выражаясь по-польски — мещанства.

Образованные евреи в Европе становились частью бюргерства, а в России и в Польше входили в эту особую общественную группу, лежащую между народом и дворянством. С появлением этой группы у русских евреев происходил точно такой же культурный раскол, как и у этнических русских, — раскол на «народ» и «интеллигенцию».

Слово «образованный» применительно к еврею следует разъяснить — ведь этот народ был грамотен поголовно. Но ведь можно быть «образованным по-еврейски», то есть знать сочинения еврейских философов и богословов, но совершенно не читать Пушкина, Толстого и Фета, не знать ни таблицы умножения, ни истории, ни анатомии, ни географии. Под «образованными», с позволения читателя, я буду иметь в виду только евреев, образованных по-европейски, в данном случае по-русски.

М. Алданов считает, что участие евреев в культурной и политической жизни России надо начинать с конца 1870-х годов. Тогда начала развиваться вполне современная литература на иврите, на идиш, на русском языке [86, с. 188–189], и «немало было еврейских писателей, которые убеждали своих единоверцев учиться русскому языку и смотреть на Россию, как на свою родину» [87, с. 41]. Появляется то поколение русско-еврейских интеллигентов, о котором уже шла речь. А ведь были в этом поколении не только политические деятели и литераторы, но и врачи, инженеры, чиновники, учителя, самые разнообразные специалисты.

Соблазн более высокой культуры не в первый раз вел иудеев в этом направлении. Уже две тысячи лет назад он делал их ассимилянтами эллинизма и Римской империи. Сейчас в Российской империи евреи двинулись «по тому направлению, которое при аналогичных условиях привело интеллигентных евреев Западной Европы к односторонней ассимиляции с господствующим народом» [6, с. 198]. «С той, однако, разницей, что в странах Европы общекультурный уровень коренного народа всегда бывал уже более высок, а в условиях России предстояло ассимилироваться не с русским народом, которого еще слабо коснулась культура, и не с российским же правящим классом (по оппозиции, по неприятию), а только с малочисленной же русской интеллигенцией, зато вполне уже и секуляризованной, отвергнувшей и своего Бога» [6, с. 178].

Эти евреи, даже не выкрещиваясь в православие, фактически рвали с еврейской религиозностью, «не находя другой связи со своим народом. Совершенно уходили от него, духовно считая себя единственно русскими гражданами» [10, с. 198].

Еврейская интеллигенция вовсе не ощущала себя чем-то особенным, чем-то отделенным от русской интеллигенции. Еврей, вошедший в интеллигенцию, и вполне объективно становился, и субъективно себя ощущал никаким не еврейским, а русским интеллигентом. Все это огромное сословие ощущало себя призванным вести народ, руководить народом, и в этом смысле — непримиримыми врагами и конкурентами дворянства, придворных кругов, царского правительства. Никаких принципиальных расхождений в этом между евреями и русскими внутри сословия не было.

Эта еврейская интеллигенция разделяла пристрастия и вкусы «старших братьев» в лице русской интеллигенции. Она точно так же любила «народ» и так же хотела быть его руководителем на пути к светлым вершинам прогресса. Она была так-же полна желания «улучшить» народную жизнь, при точно таком же, а порой при еще большем неведении, чем же на самом деле живут эти люди.

По словам Ф. А. Степуна, еврейская молодежь смело спорила, цитируя Маркса, в каких формах русскому мужику надо владеть землей… Добавлю: толком не прочитав Маркса и не видав ни одного живого мужика, не обменявшись с ним никогда ни единым словом и не зная, что он сам-то думает о владении землей.

Точно так же, как в русской среде, руководителями еврейской интеллигенции выступали литераторы и гуманитарная интеллигенция, которые были одновременно и политическими деятелями.

«Первые историки российского еврейства не были лишь тихими скромными учеными, скрывающимися в архивах и библиотеках. Они, как правило, являлись активными общественными деятелями, для которых наука служила оружием в борьбе за человеческие и политические права евреев… Кроме того, многие из них привносили в свои научные труды и личный опыт» [5, с. 6].

Эта интеллигенция была так же идеологизирована, как и русская. Не успев появиться, еврейская печать на русском языке тут же вступила в «борьбу с союзом капитала и синагоги» [6, с. 172]. Так же точно кумирами этой интеллигенции сделались типы, вызывающие содрогание у современного культурного человека. Скажем, Писарев «пользовался среди еврейских интеллигентов… огромной популярностью» [6, с. 174–175].

Эта интеллигенция (в точности как и русская) была способна на довольно странные поступки для достижения своих целей. «В 60-х годах система репрессивных мер против идейных противников не оскорбляла совести даже вполне интеллигентных людей», и, например, некий А. Ковнер, еврейский публицист, сделал новороссийскому генерал-губернатору донос на одну из еврейских газет [6, с. 174].

Еврейский интеллигент перенимал то почти религиозное отношение к книге, ко всем проявлениям культуры, которое было свойственно русской интеллигенции. Такой же высокий, требовательный вкус, такое же неприятие всякой пошлости и даже малейшего снисхождения к вкусам «массового» человека.

Характерно, что Шолом-Алейхем, честно постаравшись эмигрировать в Соединенные Штаты, не прижился в Америке и вынужден был вернуться в Российскую империю, до этого воспев эмиграцию в «Мальчике Мотле»!

Шолом Рабинович нашел американскую литературу бульварной, а театр примитивным, не хотел упрощенной трактовки своих драматических произведений — даже во имя полной кассы. Он называл себя евреем, писал на идиш, но по своим вкусам и взглядам был скорее русским интеллигентом. И уж никак не был ни диким евреем из местечка, чешущим бока после тесного общения с клопами, ни бойким американским литератором. «В Америке не живут, в Америке спасаются», — сказал Шолом-Алейхем, как отрезал.

Из-за того, что к русской культуре приобщались в основном небольшие группы евреев в крупных городах типа Одессы или Москвы, у русских создавалось весьма преувеличенное представление о том, насколько глубоко зашло превращение евреев в европейцев, принявшее форму ассимиляции. Возможно, такое преувеличенное впечатление о степени русификации могло возникать и у еврейских интеллигентов — особенно у второго и третьего поколений, уже полностью оторванных от народной жизни, — никогда вообще не видевших ни бар-мицвы в каком-нибудь штетле, ни застолья в малокультурной среде местечковых ремесленников, судивших о «всем народе» по своей среде.

Но в том-то и дело, что «широкая масса оставалась в стороне от новых веяний… она была изолирована не только от русского общества, но и от еврейской интеллигенции» [20, с 181]. Рядом с еврейско-русскими интеллигентами, русскими европейцами еврейского происхождения, оставалось огромное общество евреев-туземцев, то есть образованных не по-европейски, а только традиционно. И это общество «необразованных» было еврейским «народом» в специфически российском смысле — народом, ведущим традиционный образ жизни. И очень далеким от собственной интеллигенции.

Эти еврейские туземцы соотносились со своими европейцами в середине XIX века как 20 к 1 или в лучшем случае как 10 к 1, и только к началу XX века — как 3 к 1. В 1883 году в пределах черты оседлости было 25 тысяч хедеров, а в них — 363 тысячи человек еврейской молодежи.

Даже к началу XX века 64 % еврейских детей получали только такое образование. В том самом хедере, о нравах которого так красочно писал Шолом-Алейхем: «Маленькая покосившаяся крестьянская хатка на курьих ножках, а иногда и вовсе без крыши, как без шапки. Одно оконце, в лучшем случае два. Выбитое стекло заклеено бумагой или заткнуто подушкой. Земляной пол обмазан глиной, а под праздник и накануне субботы посыпан песком. Большую часть комнаты занимают печь с лежанкой…

…Длинный стол посреди хаты с двумя длинными скамьями — это и есть собственно хедер, школа, где учитель занимается со своими учениками. Все здесь — и учитель, и ученики — громко кричат. Дети учителя, играющие на печи, тоже кричат. Жена, которая возится у печи, кричит на своих детей, чтобы они не кричали. Куры в „підпічнике“ отчаянно кудахчут: это кошка — тихонькая, смирная, гладенькая — спрыгнула с лежанки, забралась под печь и всполошила кур, провалиться бы ей!» [88, с. 370].

И пока образованные евреи радовали русских друзей своими быстрыми успехами, «массовый еврей остался в прежней изолированности, в силу специфических условий своей внутренней и внешней жизни» [17, с. 618]. «Скученная в черте оседлости, еврейская масса в повседневной жизни не испытывала потребности в знании русского языка… Широкая масса оставалась в знакомых ей стенах первобытной начальной школы-хедера» [6, с. 178].

Эта «скученная масса» продолжала жить установками времен посещения Екатериной Шклова. Когда при поддержке петербургских богачей Е. Гинцбурга и A. M. Бродского в 1863 году вышло «Пятикнижие» на русском языке, еврейские ортодоксы забушевали, поскольку для них это было кощунственное посягательство на святость Торы.

Перед началом Первой мировой войны существовало как бы два культурно-исторических мира — оба еврейские, но разные. В мир еврейских европейцев входило примерно 200 тысяч хорошо знающих русский язык, имеющих профессии, лихо воевавших за Россию в русско-турецкой и русско-японской войнах. Этот мир требовал гражданских прав, выпускал журнал «Русский еврей», возмущался антисемитизмом, учил детей в гимназиях, писал книги и статьи. Местом обитания этой части еврейской России были города с каменными строениями, просторные комнаты, библиотечные залы, парки в Петербурге, бульвары в губернских городах, где играет военный оркестр и продается мороженое. Мир, не лишенный проблем, но материально обеспеченный и добрый. И современный.

А с ним сосуществовал мир еврейских туземцев: гнилых местечек в черте оседлости; покосившихся заборов, черных от дождей деревянных домишек; околиц, плавно переходящих в луга, привязанных к колышку коз и копеечек, считаемых на ладони тайком, чтобы не подсматривал сосед. В этом мире, где образование получали в хедере, а средства к существованию добывали мелочной торговлей и ремеслом, в мире бедности, а то и беспросветной нужды, жило порядка 5 миллионов евреев. Эти пять миллионов говорили и думали на идиш, а по-русски говорили плохо, как на иностранном языке: они жили в большой скученности, а в жизни руководствовались правилами, пришедшими из Средневековья, а то и с Древнего Востока. Это был жесткий, порой жестокий мир, на сотни и тысячи лет отстававший от мира городов, от мира образованных людей.

Эта часть еврейской России продолжала бегать от призывов в русскую армию (стало быть, не считала Российскую империю своим государством). По свидетельству А. И. Деникина, уже в начале XX века множество евреев-призывников калечили себя. И это было не единичным, а массовым, типичным явлением [89, с. 284].

Первой частью еврейской России была еврейская интеллигенция, еврейские европейцы России. Второй был еврейский народ. У этих двух частей ашкенази был разный образ жизни, разное поведение, разные взгляды на жизнь и разная историческая судьба (как и у русской интеллигенции и народа).

У них были даже разные языки, чего все-таки не было даже у русских.

Интересно, что в России и немцы раскололись на интеллигенцию и «народ» — между «городскими» и «сельскими» немцами различия не меньше, чем между русскими интеллигентами и крестьянством. А в Германии ведь нет ничего подобного. У евреев в Германии, Франции, других европейских странах тоже такого разрыва между «народом» и «интеллигенцией» не возникало. В России не у одних русских «отрыв от животворных сил народа» — какое-то устойчивое интеллигентское заболевание.

Впрочем, помимо колоссальной общности взглядов и вкусов, были и некоторые различия. Например, в отличие от русской интеллигенции, крайне разнообразной по своим политическим взглядам, еврейская интеллигенция практически вся была левой, устойчиво придерживалась «прогрессивных» убеждений. Министр Игнатьев полагал, что евреи, как и поляки, «благоговеют перед Европой», а «русскому народу это не личит». Немаловажная разница в том, что часть еврейской интеллигенции была либеральной, а часть — революционной. Но левыми, сторонниками реформ, прогрессенмахерами, сторонниками европейского пути развития (порой понимавшегося очень дико), были почти все.

Русскую интеллигенцию даже раздражала ее всегдашняя политическая и культурная расколотость. Каждая группировка еще со времен славянофилов и нигилистов стремилась представить себя единственной, имеющей право существовать и говорить от имени всего народа.

Но таких группировок всегда, в любом временном срезе, было несколько, и только их сумма давала представление о том, чем жило общество в целом. Добавим к обычному: «В столицах шум, гремят витии, идет словесная война…» еще и множество аполитичной интеллигенции, которая вообще не примыкает ни к какому лагерю и которой вообще плевать и на левое, и на правое, и на патриотизм, и на коммунизм. Они занимаются профессиональными и семейными делами, политика им безразлична или почти безразлична.

Повторюсь еще раз: каждую из группировок это многообразие скорее раздражало и огорчало… Но благодаря этой палитре поддерживалось и разнообразие в самой интеллигенции, что само по себе ценно, и многообразие возможных перспектив развития.

Еврейская интеллигенция не радовала таким разнообразием. Почему?

Действительно, почему это так? «Вы сами загнали нас в революцию своими преследованиями!» — возгласил Гершуни на царском суде, и множество интеллигентов — русских, евреев и татар — рукоплескали ему (судьбу этих. рукоплещущих в недалеком будущем поучительно было бы проследить, но книга не об этом).

Сказано хлестко, но — как обычно у революционеров — на полметра мимо, потому что в Европе, где евреев никто и не думал преследовать, они тоже поголовно были левыми. Евреи на 80–90 % настолько убежденные леваки, что много раз просмотрели выгоднейшие союзы с разными группировками правых. Например, в США, несмотря на престижное положение белых, еврейские общины Юга не раз голосовали за предоставление гражданских прав чернокожим. Если бы эти права были даны, евреи проиграли бы, а не выиграли, а своей позицией они вызывали раздражение и непонимание остальных белых. Вплоть до того, что в темную голову южного «белого бедняка» вполне могла залезть мыслишка: а может, евреи «ненастоящие белые»?! Мыслишка же этого рода могла иметь весьма различные последствия…

Надеюсь, Гершуни не хотел сказать, что правительство США своими преследованиями заставило евреев голосовать за равноправие негров?

И так же точно в Европе. Когда в середине уже XX века среди евреев начались странного рода процессы в связи с «проблемой Израиля», главный редактор французского журнала «Эспри» Поль Тибо сказал следующее: «Для нас еврей — это борец за современное государство, секуляризованное, отделенное от церкви. Еврей — это наш соотечественник, которого мы как раз и обрели в этой борьбе, в процессе строительства этого нового государства. Такое государство, по замыслу, должно воплощать универсальные, общечеловеческие ценности, обладать полнотою терпимости, и еврей в наших глазах — свидетель, без которого они утрачивают свое значение» [90, с. 7]. Тезиса о том, что ценности Нового времени утрачиваются без еврея, — не понял. А сама мысль очень даже любопытна: евреи в своем нынешнем качестве как-то и не существуют вне ценностей «прав человека».

Почему? Один ответ очень уж очевиден: потому что эмансипация евреев произошла именно в ходе модернизации. То, что эмансипация произошла именно таким образом после действий Наполеона, — это факт.

Пруссия и Австрийская империя мало похожи на демократическую Францию после 1815 года, на Голландию или страны Скандинавии, но и в этих государствах Восточной Европы эмансипация евреев происходила по мере проникновения в них определенного комплекса идей их стран «первичной модернизации».

Естественно, евреи всеми силами поддерживали такой тип государственного устройства — ведь только в нем они могли стать равноправными гражданами.

Но у евреев есть и более глубинные, если хотите — ментальные, духовные причины для поддержки идей демократии, секуляризма, прав человека.

1. Торжество общинной демократии, уравнивание всех в правах, создание единообразного социалистического общества есть религиозная ценность иудаизма. Даже уплата налога на содержание Иерусалимского храма здесь очень характерна: независимо от богатства еврея, он должен давать одну сумму — полшекеля. Больше давать и брать нельзя!

Так утверждается ценность экономического равенства, одинаковости перед лицом Бога.

Чтобы бороться за такое «общество равных», христианину предстоит отказаться от многих ценностей христианства, от установок общества, воспитанного на этих ценностях, то есть совершить своего рода «цивилизационное предательство». Для еврея в этом нет необходимости, он может быть социалистом и коммунистом, вовсе не порывая с национальными традициями евреев ашкенази и с иудаизмом. Более того: становясь либералом, демократом, революционером, он всего лишь исповедует одну из ценностей своей веры, и только.

Такова уж особенность всех народов иудейской цивилизации — легкость восприятия левой агитации, идей революции. Такова особенность народного характера всех евреев, по крайней мере, евреев Европы: они практически поголовно левые. В конце концов, что главное в иудаизме? Идея соблюдения Закона. Для иудея соблюдать некие правила, данные обществу извне, — вернейший путь к достижению благодати. В иудаизме закон дан непосредственно Богом… Новое время — новые песни! Если наука дает некий новый Закон[2], почему бы не поставить его во главе угла и не прийти к блаженству именно через него?

О том, что социальная инженерия, социальный утопизм возникают как «искажения христианского сознания в направлении ветхозаветных представлений» [91, с. 424], писали и С. М. Франк, и С. Н. Булгаков, и H. A. Бердяев… Что социализм есть не что иное, как «утопическая мифологема… вдохновлявшаяся религиозно-утопическими мечтателями, осуществлявшаяся затравленно-фанатичным народом», пишут и современные богословы [92, с. 24].

2. Во всех странах Европы евреи — недавние граждане. В Российской империи даже такие интеллектуалы, как С. Дубнов или Л. Пастернак, имели всего лишь дедов, крайне далеких не только от образа жизни европейского интеллектуала, но и вообще от любых областей русской жизни.

Да, предки Дубнова, Маршака, Мандельштама, Пастернака, Гаркави жили в России века, быть может, и тысячелетия. Очень может быть, их предки жили в России еще до того, как она стала Россией, — например, если их отдаленные предки жили в колониях античных евреев в Крыму или на Черноморском побережье. Но, живя на территории России еще до русских, они не имеют никакого отношения к большей части истории России.

Ни прадед Дубнова, ни прапрадед Маршака не лезли, зажав саблю в зубах, по приставным лестницам на стены Измаила, Нарвы, Ниеншанца, Казани. И не они зимним вечером, когда уютно потрескивают в печке дрова да трещит на улице мороз, набивались в теплую комнату, чтобы, затаив дыхание, слушать рассказы тех, кто участвовал и все же остался в живых.

Ни прадед Маршака, ни прадед Пастернака не отходили от горящего Смоленска под огнем французских пушек; не под их сапогами пылила старая Смоленская дорога в этом роковом, жестоком августе.

Это знамена не их армий плыли в пороховом дыму под Бородиным — евреи про Бородино разве что читали в книжках Льва Николаевича Толстого (когда соизволили выучить русский язык). В русской армии, остановившей 26 августа 1812 года самую сильную армию тогдашнего мира, не было ни одного иудея. Пьер Безухов на батарее не мог пообщаться ни с одним евреем. Капитана Тушина никак не могли звать Тушинзоном. Когда князь Андрей проходил, заложив руки за спину, мимо строя своих солдат, за ним не следили ни одни еврейские глаза. И ни в один еврейский живот или бок не мог, металлически воя, вонзиться осколок той бомбы.

Эта тема почему-то очень часто воспринимается евреями крайне болезненно, но я от души не понимаю, почему? Во-первых, это святая истина, и мы ничего не выиграем, если будем ее отрицать.

Во-вторых, я не понимаю, почему эта истина способна кинуть на евреев какой-то сомнительный отблеск или поставить под сомнение их право проживать в России. Может быть, кем-то и когда-то такие выводы и правда делались; но вот мною — нет. И я не несу никакой ответственности за тех, кто до таких выводов додумался.

Я делаю совсем другие выводы: евреи имеют это личное, интимное отношение далеко не ко всем пластам российской истории. Разумеется, еврей может иметь личное, интимное, персональное отношение к России. Он вполне может быть русским, российским патриотом, и примеры такие известны.

Очень многие русские евреи любят Россию ничуть не меньше русских, но любят другой любовью, за другое, и считают благом России совсем не то, что большинство русских.

Когда еврей вполне серьезно предлагает провести какой-нибудь жуткий социальный эксперимент или пытается организовать нам какое-нибудь прегнусное «революционное преобразование общества», он, как правило, действует вполне искренне. Он честно считает, что так будет намного лучше, и что сопротивляться этим идеям может только или негодяй, или дурак.

Более того — его предложения если и выглядят как антирусские, вовсе не являются антироссийскими. Очень может быть, еврейская Россия и правда выиграет от этого преобразования, еврейская Россия, чьи знамена не плыли в пороховом дыму под Аустерлицем и Иеной, залпы чьих кораблей не сметали в Черное море укрепления Синопа. Россия, народ которой не говорил по-русски всего лишь двести лет назад.

Вообще было бы крайне интересно написать историю еврейской России, в которой внутренняя история ашкенази плавно переходила бы в историю Российского государства и русского народа. Жаль, что написать такое мне просто не хватит ни ума, ни таланта.

Ну хорошо! Давайте считать, что все сказанное здесь — чистейшей воды оскорбительные бредни, проявление неполноценности, демонстрация идиотизма гоя, лишенного «правильной» матери-еврейки и чуткого руководства раввината. Но если даже это так, факты — упрямая вещь! А факт простой: еврейская интеллигенция цветет одним политическим цветом, хотя и разными оттенками — от бледно-розового до бордового.

И еще одно исключительно важное различие: русская интеллигенция никогда не относилась к самой себе так восторженно, как еврейская и к самой себе, и к русской.

Опыт свидетельствует, что большинство евреев, вообще-то, невысокого мнения о русском народе. Мы до них, что называется, «не дотягиваем»: слишком уж неумны, недостаточно активны и к тому же слишком уж любим всякие глупости: березки там разные, равнины, над которыми несется ветер от Черного моря до Балтики, красные стены Кремля, серо-черные скалы Босфора и прочую патриотическую дребедень. Слишком интересуемся своими предками и своими царями, придаем слишком уж большое значение всяким вооруженным дуракам, которые (нет же сидеть тихо и читать Талмуд!) то зачем-то брали то Измаил, то Берлин, то Париж, а евреям от этого одни неприятности. Для евреев мы недостаточно интеллигентны… Ну вот оно и прозвучало, это слово!

Потому что в нашем народе есть только одно сословие, к которому евреи относятся так же хорошо и с таким же искренним положительным чувством, как ко всему остальному народу большинство их — прохладно. Это — интеллигенция.

Поразительно, сколько хороших слов может сказать еврейский интеллигент об интеллигенции и сколько гадостей тут же наговорить о «народе», в первую очередь о крестьянстве.

«Народа больше нет, — утверждал господин Померанц. — Есть масса, сохраняющая смутную память, что когда-то она была народом и несла в себе Бога, а сейчас совершенно пустая. Окунать в народ — значит окунать в пустоту. Это испытание, которое может выдержать разве святой, а не спасение для слабого» [93, с. 102].

«Не я придумал (это сделала история), что крестьянские нации суть голодные нации, а нации, в которых исчезло крестьянство, — это нации, в которых исчез голод. Я не виноват, что обществу выгоднее большую часть сил тратить на умственную работу, а совсем малую — на обработку земли» [93, с. 128].

Восьмидесятые годы — это время, когда уже была написана «Образованщина», в которой А. И. Солженицын достаточно убедительно показал, что нет больше никакой интеллигенции [94]. Семидесятыми годами датирует В. А. Сендеров время, когда «еще была интеллигенция» [95, с. 17].

Но это позиция двух русских образованных людей, которые хоть и отождествляют самих себя с интеллигенцией, но приходят к выводу: интеллигенции больше нет. Они к интеллигенции относятся по факту рождения и роду занятий, а вовсе не молятся на нее.

И в те же самые годы другой интеллигент, еврейский, никак не может с этим примириться! Даже понимая, что интеллигенция, мягко говоря, не соответствует требованиям, которые он к ней предъявляет, Григорий Соломонович пишет вполне определенно: «Я понимаю, что мой избранный народ (то есть интеллигенция) плох. Но ведь другие еще хуже».

Трудно сказать, что здесь характернее: само использованное слово «избранный народ» или полная убежденность в том, что «все остальные еще хуже». Воистину прав, тысячу раз прав Г. Честертон: одни люди пользуются умом, другие ему поклоняются.

Так же точно восторгаются интеллигенцией и братья Аркадий и Борис Стругацкие. Собственно, вне интеллигенции они и не видят вообще никаких людей, с которыми возможно нормальное человеческое общение. В любой книге А. и Б. Стругацких действуют отвратительные бюрократы, тупые простолюдины, нелепые вояки-фашисты, омерзительные сотрудники спецслужб и гадостные политиканы. А вот интеллигенция описана так, что диву даешься: как ее еще не взяли живой на небо?!

Что характерно — нельзя назвать ведь ни одного русского автора, который отозвался бы об интеллигенции так же восторженно, прямо-таки с обожанием.

Мало сказать, что образованные евреи ценили или любили русскую интеллигенцию. Нет, этого мало сказать! Евреи хотели принадлежать к интеллигенции, войти в интеллигенцию, считали самих себя природными интеллигентами. Были даже евреи, которые не в шутку обижались, когда весь еврейский народ отказывались поголовно признавать интеллигенцией!

Заметим: в этих претензиях много такого, что русский интеллигент или вообще не воспримет, или сочтет невероятным преувеличением. Претензии на изгойство, на демонстративное чайльд-гарольдовское отвержение «серой массы» и «убогих маленьких людей» совершенно не в духе русской интеллигенции. Скорее в ее духе поиски, чем бы она могла быть полезна «народу». Поиск этот можно считать очень наивным, само переживание «долга перед народом» и попытки его отдать — нелепыми, но в любом случае духовный поиск идет именно в этом направлении.

Вот для иудаизма претензия на исключительность, обособленность, «отделенность» очень даже естественна. В конце концов, представители еврейской России не виноваты, что обособленность от остальных сословий русского народа интеллигенции чужда, а слово «отдельный» сразу будит в памяти русского человека нехорошее воспоминание про опричнину.

В этом месте самые основы душ еврея и русского различны.

Существует по крайней мере три серьезных причины, по которым еврейская интеллигенция любит русскую интеллигенцию и сама хочет быть интеллигенцией. И по которым она не любит остальных сословий остального русского народа.

1. При всем своем новаторстве, своей революционности, своей готовности «все поделить» интеллигенция очень консервативна, даже реакционна. Она готова бесконечно и кардинально менять форму, но цепляется за главное, за суть: за феодальное отношение к жизни, за образ мира, типичный для традиционного общества.

Русская интеллигенция — это не класс, не слой специалистов. Это средневековое сословие, из которого выходят специалисты, но которое не сводится к специалистам. То есть для того, чтобы войти в интеллигенцию, вовсе не нужно быть очень уж квалифицированным человеком и обладать высокими личностными качествами. Достаточно быть «своим» идейно.

А кроме того, отношение к книге, как священному предмету, к знанию, как к священной ценности, к учению, как процессу восхождения к святости очень типично для иудаизма. Это отношение легко может переноситься со священных книг иудаизма на любые другие книги, с обучения Талмуду на любое другое учение… Что и происходит у части евреев в середине-конце XIX века в России.

Так русская интеллигенция и еврейская обретают очень важную точку соприкосновения. И при этом и дворянство, и духовенство традиционно не любят евреев и не пускают их в свою среду, а вот интеллигенция — пускает и легко смешивается с евреями.

Это, кстати, тоже типичный средневековый и даже древневосточный принцип — «жениться только на своих». Интеллигенты готовы к брачным отношениям — и тем самым демонстрируют на языке времен Моисея: «мы свои».

2. Интеллигенция осознает себя не народом, а чем-то, находящимся вне народа. Классическая формула «интеллигенция и народ» очень понятна евреям и находит у них полное сочувствие.

3. Интеллигенция настроена оппозиционно к царскому правительству.

Комментарии тут не нужны.

Буду рад, если читатель сможет меня дополнить, но вот по крайней мере три причины, по которым евреи так пылко относятся к интеллигенции. При прохладном, в лучшем случае, отношении ко всему остальному русскому народу.

Растет по чердакам и погребам

Российское духовное величие.

Вот выйдет и развесит по столбам

Друг друга за малейшее отличие.

(И. Губерман)

За десятки лет советской власти революционная часть интеллигенции приложила огромные усилия, чтобы создать иллюзию: мол, «экспроприировала экспроприаторов» и «превращала войну империалистическую в войну гражданскую» вся интеллигенция, все это огромное сословие. Разумеется, это не так.

Во-первых, множество разночинцев были попросту аполитичны — со времен Екатерины и до 1917 года. И позже.

Во-вторых, интеллигенция была идейно очень разной.

Из полутора миллионов человек, которых относили к интеллигенции в 1880 году, из 3,5 миллиона интеллигентов 1914 года хоть какое-то отношение к революционной пропаганде имело от силы несколько десятков тысяч человек.

И вели эту пропаганду, «шли в революцию» люди не особенно элитные, в том числе и психологически не особенно благополучные. Период Большого Террора, «охоты на царя» и высших чиновников Российской империи начался 4 апреля 1866 года: в этот день у ворот Летнего сада в Александра II стрелял некий Дмитрий Владимирович Каракозов. Потом уже стало известно, что этого самого Каракозова, родом из дворян, студента Казанского, а потом Московского университетов, вовлек в боевую организацию его двоюродный брат, H. A. Ишутин. До этого Каракозов уже распространял листовку «Друзьям-рабочим», в которой агитировал рабочих на восстание, но неудачно — устраивать революцию никому и ни за чем не было нужно. И тогда Каракозов купил револьвер, взял несколько уроков стрельбы и отправился в Петербург — убивать…

Об Ишутине и Каракозове подробно писала Е. И. Козлинская, которая хорошо знала обоих: «Любовь к молодой девушке необыкновенной красоты заставила Ишутина лезть в герои, он гонялся за славой, готовый купить ее хотя бы даже ценой жизни. Будь он человеком более культурным, он, вероятно, этой славы и сумел бы добиться. Как ни широко тогда шагала наука, но все же в ней не было ни единой области, которую нельзя было бы при упорной настойчивости еще и еще продвинуть вперед. Но в том-то и заключалась трагедия, что таким мелким людям, сереньким недоучкам, наука была не по плечу. Проще и легче людям этого типа прикрываться бутафорией и под флагом политической деятельности выжидать, не подвернется ли где кус послаще. А не ровён час — попасть в герои».

«Каракозов был еще серее и еще озлобленнее Ишутина: он, хотя и кое-как переполз из бурсы в университет, учиться положительно не мог и, не умея по своей неразвитости ни к чему приспособиться, перекочевывал из одного университета в другой, нигде подолгу не уживаясь… И всюду его угнетала все та же беспросветная нужда. Это и сделало его всегда готовым на всякое злое дело в отместку за свои неудачи» [97, с. 238].

Такими были первые двое террористов, открывшие сезон охоты на русских царей. О продолжателях их дела говорит современный исследователь: «Наверное, это не очень объективная оценка. Но в архиве Красноярска хранятся сотни дел, где описываются не очень высоконравственные поступки политических ссыльных» [98, с. 81].

Большинство русских «борцов с царизмом» были таковы, что становится вообще непонятно, что им было нужнее всего — хороший психиатр или попросту дешевый публичный дом.

Так вот: на фоне русских революционеров еврейские «борцы за народное дело» смотрелись очень даже неплохо. Почему?!

Очень распространено мнение, что на участие в революции толкало в основном неравноправие. Несомненно, было и это. О. О. Грузенберг вспоминает, что когда он был студентом в Москве, к нему приехала мать. Приехала нелегально, и приходилось постоянно «греть» полицию мелкими взятками, чтоб отцепились. Ничего ужасного, даже есть над чем посмеяться, но как-то уж очень неуютно… Удивляться ли тому, что Осип Грузенберг жил и помер врагом существующего строя?

С Гершуни получилось почти то же самое, но еще хуже: во время полицейской облавы, которыми славился Киев, его старуху-мать выявили, как подрывной элемент. Сына-студента не тронули, он имел право жительства, но пожилая еврейка провела ночь на заплеванном полу полицейского участка, а утром была отправлена назад, в местечко. По собственным своим словам, Гершуни именно в эту ночь поклялся, что не успокоится, пока не рухнет проклятая власть, посмевшая оскорбить его мать.

В семейной истории Самуила Маршака есть и такая: мол, как-то его отец спустил с лестницы пристава. Почтенный полицейский пришел к грязному жиду в ожидании — когда же ему сунут в карман установленные обычаем пятьдесят рублей. А Яков Маршак имел полное право жить вне черты оседлости по всем законам Российской империи и взятки давать не хотел. Кончилось тем, что в конце концов «пристав кубарем катился по всем ступеням, гремя шашкой и медными задниками калош» [39, с. 355].

Эта история, которую передавали в семье Маршаков из поколения в поколение, сожалея, «что отец жил в ту пору во втором этаже, а не в третьем и не в четвертом…», да плюс «непонятная процентная норма», из-за которой маленькому Якову не довелось учиться в гимназии… Вот и психологическая основа некоторой нелюбви целой еврейской семьи к Российскому государству. Осудить — повернется ли язык?

Но ведь вовсе не одни евреи шли в революционное движение! Они шли охотнее, больший процент молодежи оказывался там… Но и только. «Участие евреев в общероссийском революционном движении только в очень небольшой степени объясняется их неравноправием… Евреи только разделяли общее настроение» [70, с. 398]. Остается уточнить сущую «мелочь»: почему же евреев в революционном движении оказалось так много?

И почему, если из русских шли немногие и не лучшие, то из евреев — многие и не худшие?

Любимая идейка нынешних послесоветских людей, стремительно возвращающихся в иудейство, — мол, в большевики шли подонки еврейского общества! Выразить это можно и применительно к современности, и тоном вполне благородным.

«Знакомый нам тип обрусевшего еврея, встречающийся на политических собраниях различных организаций с приставкой „демократический…“, может быть чутким и порядочным человеком, идеалистом и бессребреником. Однако он никогда не сможет предложить правильный рецепт страждущей России, ибо даже себе самому не нашел лекарства от беспочвенных метаний. Подобная близорукость свойственна сегодня еврейским ассимилянтам в России, не способным понять, что одной из основных сегодняшних трагедий этой страны является превращение слова „патриот“ в ругательство.

…Не нам наставлять российских политиков, каким образом им следует бороться с недугами своего общества, но ассимилянты, ратующие за свободу разложения личности и общества, должны знать, что их позиция — антиеврейская по своей сущности. Глядя на этих благомыслящих, но заблудших людей, незамысловатые окружающие могут подумать, что эти духовные сироты представляют исконно еврейскую точку зрения. А это подрывает шансы на подлинное сближение между Россией и Сионом» [99, с. 42].

Евреи начала XX века не поняли бы истерики своих внучков и правнучков. Они вовсе не считали свою работу в демократических организациях предательством еврейских интересов или нарушением неких жизненных правил.

Член Государственной Думы Мейер Бомаш в 1916 году заявил: «Мы не раскаиваемся, что евреи участвовали в освободительной борьбе… Они боролись за вашу свободу».

В марте 1917 года О. О. Грузенберг перед руководителями Временного правительства и Совета рабочих и солдатских депутатов произнес: «Мы щедро отдали революции огромный процент нашего народа — почти весь его цвет, почти всю его молодежь…».

Вот так: почти всю его молодежь. Так что Авигдор Эскин может надрываться, сколько ему влезет, но известнейшему юристу О. О. Грузенбергу я доверяю как-то больше.

«Евреи связали судьбу еврейского вопроса в России с торжеством в ней прогрессивных идей» — не слабее О. Грузенберга определила «Еврейская энциклопедия» [76, с. 370].

В царское время прозвучал только один голос, осуждающий массовое участие евреев в революционном движении: в 1905 году С. Дубнов обвинил еврейских революционеров в национальной измене. Из-за кучки подонков погромы обрушиваются на весь народ. Из-за кучки идиотов всех евреев считают предателями из Родины-России. В своей статье «Рабство и революция» он написал с предельной определенностью: «Та многочисленная армия еврейской молодежи, которая занимает самое видное место в рядах Российской социал-демократической партии и выдвигает там даже своих „командиров“, формально порвала всякие связи с еврейством… Вы не творцы, а батраки революции или маклеры ее».

Но при всем благородстве тона С. Дубнов не остановил соотечественников.

Среди множества причин массовой революционности евреев — от злостной сущности еврея как такового до «мрачного давления царизма в тюрьме народов» — до сих пор почему-то никто не обратил внимания на факт, который, в общем-то, бросается в глаза: на массовую, почти поголовную приверженность евреев во всем мире к либеральному и леворадикальному лагерю.

Евреи, принадлежащие к разным народам и живущие в разных условиях, проявляют это качество с большой силой и во всем мире. Я уже присоединялся к мнению, что это качество связано с самой природой иудаизма.

Религиозный еврей живет не «здесь и сейчас». Он решает не вопрос «повезло ли мне» и «хорошо ли я живу», а «как относится ко мне Господь Бог». Во всем бытовом, повседневном видит он Господню кару или признак Его милости. Материальный же мир не имеет особого значения и легко может переделываться, перекраиваться, если это надо для Идеи.

В эпоху эмансипации традиционная ученость легко заменяется светской, да еще полученной на гойском языке. Так же легко идея изменения мира получает вовсе не религиозное содержание.

Кроме того, почему-то никогда не называлось два очень важных обстоятельства, имеющих самое прямое отношение к России:

1. Русская интеллигенция всю историю своего существования не имела возможности добиваться индивидуального успеха. Это был слой, в котором не было ценностей индивидуализма, личного устройства или, паче чаяния, обогащения. Но в котором всегда существовала уверенность в том, что всегда возможно захватить власть и кардинально изменить «правила игры» в обществе.

То есть индивид не мог или почти не мог изменять своего положения в обществе, но «зато» мог планировать изменения самого общества — причем изменения, естественно, в свою пользу.

На протяжении всей своей истории русская интеллигенция создала множество различных идей переустройства общества, России, Европы… вплоть до идей кардинального переустройства всего мироздания. Но никогда ни один интеллигент не подал никаких идей индивидуальной карьеры, кроме творческой и чиновничьей.

То есть в самом положении этого сословия, в его жизни было нечто, некий «фактор X», провоцирующий революционность. И было бы по меньшей мере странно, если бы еврейская интеллигенция не проникалась такими же идеями и настроениями.

2. В России еврею было гораздо труднее ассимилироваться в культурном отношении. В Европе-то европейские евреи говорили на языке «титульной» нации! Это были люди, говорившие, писавшие и думавшие по-французски или по-немецки, как на родном языке (да, собственно, и почему «как»?).

Российский еврей, в отличие от них, ассимилировался в русской среде как иностранец, то есть по мере изучения иностранного для них русского языка. И не только ассимилировался, но и получал светское образование. Немецкий-то еврей отдавал сына в немецкую гимназию, как только считал нужным. Русский еврей сначала нанимал репетитора, парень учил русский язык… а потом уже можно и в гимназию.

Еврейская Германия говорила на одном языке с немецкой Германией. Еврейская Россия с русской Россией — на разных. Сама по себе эта языковая ситуация уже создавала сильное давление на евреев, а их делала иностранцами в России, даже без специального влияния правительства или полиции. Где давление и гнет — там и стремление освободиться от него. А тут еще законодательные ограничения, полицейские преследования, антисемитская пресса, погромы, не к ночи будь помянуты.

Михаил Агурский предполагает, что участие в революционном движении было своего рода «более приличной ассимиляцией», потому что позволяло войти в русскую общественную среду, и притом не требовало крещения. К тому же оно и выглядело более благородно, потому что шла ведь пропаганда и против еврейской буржуазии, а не только против русской [100, с. 130].

Не бесспорная, но очень, очень интересная мысль…

«…Еврейские историки конца XIX века совершенно не сомневались в том, что и власть, и народ России ненавидели евреев… Оглядываясь на XIX век, они нимало не сомневались в том, что политические, социальные, экономические условия жизни евреев постоянно ухудшались. Эти историки ставили перед собой задачу установить и выявить те принципы, которые опирались на казавшуюся неистребимой ненависть русских к евреям» [48, с. 7].

О «неистребимой ненависти» сказать несложно: точно так же и многим русским, полякам и немцам казалась неистребимой ненависть евреев к России, Польше, Германии и ко всему христианскому миру.

А в то же время каждый из нас знает проявления отнюдь не злобы между этими двумя народами — трудно ведь всерьез говорить о «неистребимой ненависти» друг к другу, когда треть русских евреев жената на русских, а треть евреек находит русских мужей. Тут, что называется, одно из двух: или «неистребимая ненависть», или смешанные браки (то же самое можно сказать и о польских и немецких ашкенази).

По-видимому, тут вопрос не в ненависти, а скорее в том, о чем я уже говорил, — в патологическом неумении понять друг друга. И в нежелании понять! Ведь каждая сторона излагает не свое видение ситуации, не свое мнение по ее поводу, а истину в последней инстанции. Если другой народ не принимает этой «истины» — причем во всей полноте, без оговорок, — реакция на это только обиженная, оскорбленная, возмущенная. И русские для евреев, и евреи для русских — это глупцы, не способные понять всей прелести, всей силы, всего сияния Высшей Истины.

У евреев к этому добавляется воспитанный иудаизмом двойной счет: они несут истину, которую другие народы просто не могут, не имеют права не принять. Их избрал Господь Бог, чтобы нести свет истины всем остальным народам! Это почти богоотступничество — не понимать и не принимать Истины, которую возвещает Израиль (а вся-то истина — мнение большинства евреев в конфликте, и только).

На мой взгляд, еврейские историки XIX века как раз проявляют это не самое похвальное из традиционных еврейских качеств: неумение и нежелание понимать позицию «другого». И даже хуже: полное непонимание того, что вообще возможна какая-то другая позиция, другое мнение о том, что они считают «единственно верным».

Первые еврейские фамилии революционеров известны с 1861 года: это Михоэлс, Ген и Утин: они участвовали в волнениях студентов Петербурга в 1861 году. Утин участвовал и в кружке легендарного Нечаева.

Тем более в 1870-е годы буквально поток евреев хлынул в народничество. Многие из них происходили из кругов, связанных с контрабандистами, или имели близких родственников в Австро-Венгрии или Пруссии. Идеальная ситуация для получения нелегальной литературы (а если будет надо, и оружия)!

Уже в это время выделяются не только рядовые участники, но даже евреи — руководители народничества, в том числе такая яркая личность, как Марк Натансон. «Мудрый Марк» не упускал буквально ни одного способа хоть как-то нагадить официальным российским властям. Не выступая на митингах, не обладая никакими талантами литератора, он вошел в историю политического подполья как, во-первых, пропагандист, вовлекший в народовольчество множество посторонних до того людей. Во-вторых, как организатор дерзких и хорошо продуманных (а потому чаще всего и успешных) операций.

«Мудрый Марк» не вел теоретических споров, и даже когда приверженцы Бакунина и Лаврова готовы были поубивать друг друга, он предлагал прекратить споры о «музыке будущего». Что проку спорить об этом, когда самодержавие еще стоит?! И каждого привлеченного им — в том числе таких звезд первой величины, как Дейч или Плеханов, — он вставлял в организацию по его способности причинить властям как можно больше хлопот и вреда.

Но это именно «Мудрый Марк» организовал дерзкий побег князя Петра Кропоткина из военного госпиталя на рысаке Варваре (лето 1876 года). И публичный митинг у входа в Казанский собор в день Николая Угодника в декабре 1876 года. Это был первый митинг в России, над которым реяло красное знамя. Организовал митинг Марк Натансон, держала знамя Фелиция Шефтель, и я шлю воздушные лобызания современным «патриотам», совершающим великие открытия про «исконно русское» происхождение красной тряпки на палке, их излюбленного символа.

В эту эпоху только один кружок Л. Дейча в Киеве состоял исключительно из евреев, но уже не было в России нелегального кружка, в котором не было хотя бы одного еврея. По «процессу 50-ти» летом 1877 года проходят несколько евреек, которые занимались агитацией. По процессу 193-х проходит 13 евреев (очень много; гораздо выше их процентной нормы, учитывая немногочисленность образованных евреев в то время).

Еврейские революционеры в целом разделяют все установки народничества — «ходят в народ», и усовершенствование этой практики тоже связано с одним из народовольцев-евреев: все тот же Натансон придумал «поселения в народе» — чтобы революционеры жили в деревне, приобретали влияние, а там и возглавили бы народ. И многие шли. Дейч описывает, как маленький, тощий, с ярко выраженными национальными чертами лица Аптекман поселился в народе фельдшером и стал проповедовать социализм через Евангелие [101, с. 183–185].

Они, эти первые народовольцы-евреи, и не думают работать на просвещение или на революционизацию евреев. Даже чисто еврейский «Социально-революционный союз между евреями в России» не ставил задачи пропаганды внутри еврейского народа. Более того: «у многих сложилось страстно враждебное и презрительное отношение к старому еврейству, как к какой-то паразитической аномалии» [48, с. 49].

«Никому из еврейских революционеров в 70-е годы и в голову не могло прийти, что надо работать только для своей национальности» [101, с. 56], и практически вся еврейская радикальная молодежь «во имя идеалов народничества стала также все больше отдаляться от своего народа… стала усиленно ассимилироваться и усваивать русский национальный дух» [13, с. 336].

Перелом произошел после погромов 1881–1882 годов. Причем более чем вероятно, что одна из причин этого — не только общий поворот в настроениях русского общества (как выяснилось, не так уж готового включить в себя евреев), но и антисемитская пропаганда самих народовольцев.

Погромы приветствовал из эмиграции Ткачев, хотя и оговаривал: мол, это самое начало. И эдак промежуточно, уклончиво объяснял: погромы сами по себе — это плохо, но ведь надо же быть с народом… Надо поддерживать народ…

Многие представители «Народной воли» не только агитировали «за», но и сами лично участвовали в погромах: «предполагалось, что погромы приучают народ к революционным выступлениям» [44, с. 618].

Не все они были врагами евреев, но предполагали, что «движение, которое легче всего было направить против евреев, в дальнейшем развитии обрушится на дворян и чиновников. В соответствии с этим были написаны прокламации, призывавшие к нападению на евреев» [17, с. 218].

Известно немало листовок, которые распространялись разными организациями, от «Черного передела» до «Южнорусского рабочего союза». Исполнительный комитет «Народной воли»: «Хто забрав у своі рукі землі, ліса та корчми? Жиди. — У кого мужик, часом скрізь слёзы, просить доступить до своего лану? У жидів. Куда не гянешь, до чого ні приступишь, — жиди усюди».

И завершается призывом: «Підимайтесь же, честні робочі люде!».

В листке «Народной воли» (уже в 1883 году): «Погромы — начало всенародного движения…».

Листок «Зерно» «Черного передела»: «Невтерпеж стало рабочему люду еврейское обирательство. Куда ни пойдет он, почти всюду наталкивается на еврея-кулака».

Уже во время погромов в Балте правительство говорило, что раздувают погромы революционеры. Евреям очень не хотелось в это верить, но, судя по уклончивым полупризнаниям и «Еврейской энциклопедии», и Гессена, — поверить пришлось.

Это еще самое-самое начало, и скажу коротко: не было в Российской империи ни одной партии, ни одного фрагмента «освободительного движения», в котором не было бы евреев.

В 1883 году в Женеве нарождается российская социал-демократия. У ее истоков стоят Плеханов, Вера Засулич, Дейч, Аксельрод. В 1896 году Плеханов на конгрессе Социалистического Интернационала назвал еврейскую социал-демократию «авангардом рабочей армии в России».

Бунд возник в 1897 году, на полгода раньше РСДРП, и был типично революционной организацией. Уже к революции он намертво перессорился с РСДРП, а начинали-то они очень дружно. Бунд вел пропаганду на идиш и даже одно время отстаивал право любого еврея, где бы он ни жил, вести на идиш любые деловые документы. Зрелище профессора петербургского университета, читающего лекции и пишущего статьи строго на идиш, или вид еврейского ремесленника, пишущего на иврите прошение о допущении проживать вне черты оседлости (и станового, который это внимательно читает!), радует необыкновенно, но само по себе требование сугубо популистское; такие, как ни странно, порой сильно действуют. Вспомним хотя бы идею Жириновского снабдить каждую женщину мужиком, а каждого мужика бутылкой водки… Действовало ведь!

В остальном же Бунд действовал вполне как революционная партия: подучивал подмастерий лет 14–15 гадить мастерам, потому что те их эксплуатируют, или выбивать стекла в домах более-менее зажиточных евреев. В Вильно «в день Йом-Кипура бундистская молодежь толпою ворвалась в большую синагогу, стала мешать продолжению молитвы и устроила невероятный дебош, распивая пиво» [41, с. 156].

То есть действовали совершенно так же, как спустя короткое время члены «Союза воинствующих безбожников» в православных церквах.

Впрочем, уже в 1914 году Жаботинский с удовлетворением констатировал, что «Бунд… по мере своего роста, заменяет космополитическую идеологию национальной» [55, с. 36].

I съезд РСДРП: «Из восьми делегатов… пятеро были евреями… В образованный на съезде Центральный комитет партии в составе трех человек вошли А. Кремер и Б. Эйдельман» [70, с. 396].

Лидеры меньшевиков после III съезда РСДРП — Аксельрод, Дейч, Мартов, Либер, Троцкий, Дан, Абрамович, Плеханов. Да-да, я знаю: это не имеет никакого значения, вообще говорить об этом неприлично, но вот факты — 7 евреев из 8 человек в руководстве.

С лидерами большевиков мы еще встретимся в другое время и в другом месте.

Пока же отмечу: мы часто недооцениваем социалистический запал раннего сионизма… Сказывается опять же пропаганда: мол, сионисты — это такие буржуазные националисты. А они совсем и не обязательно буржуазные, они сплошь и рядом очень даже народные, вполне даже пролетарские националисты, не хуже немецких.

«Кибуц (само слово означает „коллектив“. — А. Б.) — израильское сельскохозяйственное поселение с коллективной собственностью не только на землю, но и на все имущество работников… Свобода личности в К. сильно ограничена. Например, член К. не свободен в праве выбора работы или учебы» [71, с. 93], — рассказывает «Карманная еврейская энциклопедия». И уточняет: «Среди первых сионистских лидеров были социалисты, воплотившие таким образом свои убеждения. Первые К. основаны нерелигиозными еврейскими поселенцами в 1910 г.» [71, с. 93].

Конечно же, русские крестьяне, называвшие колхозы «жидовскими», — это мерзкие твари и антисемиты, тут даже говорить и спорить не о чем. Отметим только, что прерванное в проклятой России, дикой и антисемитской, доведено до конца в Израиле.

«В начале 1967 года, когда открылась северная граница с Ливаном, среди ливанцев было несколько крестьян, помнивших еще период, предшествовавший созданию Государства Израиль, знакомых с еврейскими поселенцами тех лет. Они немного знали иврит и даже могли напеть несколько еврейских песен. Телевидение показало изюминку этого пирога: одна из арабок запела песню „Языки пламени“, песню, которой в свое время научилась у своих еврейских друзей. В этой песне, очень популярной у молодых хелуцим (переселенцев. — А. Б.) до создания государства, припев заканчивался словами:

Пламя,
Языки пламени,
Будем молотом высекать весь день.
Пламя,
Языки пламени
Как ты, как мы, как наш красный-красный флаг.

Израильские телезрители были смущены. С тех пор, как в 1948 году была закрыта северная граница, пламя погасло, а вслед за ним был спущен и „красный-красный“ флаг. Память женщины из Ливана ей не изменила, но израильская реальность изменилась радикально.

Этот эпизод может служить иллюстрацией к тому, что произошло с социалистическим сионизмом с тех пор, как молодые поселенцы закладывали в Галилее основы жизни в коммуне. Его песни, его поэзия прочно забыты, его идеи, его мечты, надежды на создание нового мира и на то, что этот мир поведут вперед трудящиеся Эрец-Исраэль (Страна Израиля — так называют Палестину иудеи на иврите. — А. Б.), — все это отступило, стерлось. Социалистический сионизм полагал, что именно ему предначертано привести будущий мир к свободе…» [102, с. 160–161].

В России 1917–1922 годов сионисты выступали вовсе не как «еврейская буржуазная партия», а как еврейское народное по форме, социалистическое по содержанию широкое национальное движение. Сионисты писали программы, предназначенные вовсе не только для евреев [103].

Это современный историк пишет, будто сионизм был «национально-освободительным движением» евреев и тем самым радикально отличался от других форм социализма. Что сионисты «решили строить общество социальной справедливости только для своего народа и на его древней родине» [104, с. 28].

Это просто неправда. Чтобы убедиться в этом, достаточно почитать приведенные выше книги. Приходится сделать два допущения:

1. Господин Синельников попросту не владеет материалом — он даже и этого не читал.

2. Он сознательно скрывает истину от своих читателей.

В начале XX века сионисты проводили съезды, на которых обсуждалось строительство социализма в России, и, судя по всему, вполне искренне верили в свою способность вести в будущее «эту страну». Или Россия хотя бы для некоторых сионистов была все-таки «нашей страной»?

Недооцениваем мы порой и масштаб влияния сионизма на народные массы, особенно сразу после революции, когда сионисты были одной из сил, захвативших власть в Российской империи.

«Еврейская энциклопедия» полагает, что «учесть действительное значение еврейского элемента в общерусском освободительном движении, дать ему определенное статистическое выражение не представляется возможным» [9, с. 645].

Ну зачем же так пессимистично, господа?! Если хотеть — вполне можно и посчитать. Гессен сообщает, что в 1880 в числе арестованных за антиправительственную деятельность «среди 1054 лиц… евреи составляли 6,5 %» [17, с. 212].

Покровский же сообщает, что «евреи составляли от четверти до трети организаторского слоя всех революционных партий» [70, с. 398].

По данным командующего Сибирским военным округом генерала H. H. Сухотина, на 1 января 1905 года всех поднадзорных по Сибири было: русских — 1898 (42 %), евреев—1678 (37 %), поляков — 624 (14 %), кавказцев — 147, прибалтов — 85, прочих — 94.

И пока Милюков утверждал, что «легенда о революционности евреев… им (правительству) нужна, как примитивному человеку нужна рифмованная проза», Федотов Г. П. говорил нечто совершенно противное:

«Еврейство… подобно русской интеллигенции Петровской эпохи, максимально беспочвенно, интернационально по сознанию и максимально активно… сразу же занимает в русской революции руководящее место… на моральный облик русского революционера оно наложило резкий и темный отпечаток» [105, с. 113–114].

«Но с 30-х советских годов на смену горделивым, подробным и поименным перечислениям всего и всех, причастных революции, в историко-политических публикациях возникло какое-то неестественное табу на упоминание численности и роли именно евреев в российском революционном движении, и ссылки на то с тех пор воспринимаются болезненно» [6, с. 236].

Почему? Об этом мы еще поговорим.

Очень важное обстоятельство: если в русской России в революцию шли в основном подонки общества, то про еврейскую Россию этого никак не скажешь. Сагитировать еврея на участие в нигилизме уже в 1860–1870-е годы оказалось очень легко. Дейч свидетельствует, что «даже фанатик-ешиботник, погруженный в изучение Талмуда», после «двух-трех бесед с ним нигилиста» расставался с патриархальными взглядами. «При незначительном даже прикосновении к „гойской“ грамотности, едва сделана брешь в его ортодоксальном мировоззрении, он готов идти до самых крайних пределов» [48, с. 18]. Множество молодых людей не заканчивали даже учения: ведь диплом — тоже средство эксплуатации трудового народа.

При этом огромная часть еврейских революционеров — Натансон, Дейч, Аптекман, Хотинский, Гуревич, Лурье — происходила из зажиточных купеческих семей. Как и державшая первый в истории России красный флаг Фелиция Шефтель, хозяйка подпольной динамитной мастерской Хася Гринберг. Из состоятельных мещан, способных отдать сына в гимназию, происходят Александр Бибергаль, Владимир Богораз, Штернберг.

Только Павел Аксельрод из первого поколения революционеров беден и послан в гимназию кагалом, чтобы не загребли в армию.

Остальные же происходят из того общественного круга, откуда в русской России — разве что князь Кропоткин да Савва Морозов (да и тот только деньги давал).

Множество свидетелей могут подтвердить, что проблемы отцов и детей в еврейских семьях, как правило, не возникало. Примеров — океан.

Герц Лурье или киевский врач Исаак Каминер поддерживали детей всем, чем угодно. Женихами всех трех дочерей стали революционеры. Потом Лурье стал сионистом, сблизился с Ахад-Гаамом.

Мордко Богров, убийца Столыпина, вовсе не из бедняков, этот выкрест имел отца — богача и либерала.

Террористы братья Гоцы вышли из родов чайных фабрикантов Гоцов и Высоцких, людей необычайно богатых. Причем деды, владельцы и распорядители семейных денежек, пожертвовали эсеровской партии сотни тысяч рублей, а внуками просто гордились.

«Ряды социалистов были переполнены евреями» [6, с. 109] ровно потому, что старшие и сами «смутно тяготели к идеологии, восставшей против притеснителей вообще, не разбирая, в чем заключается протест и в чем угнетение» [106, с. 107].

Из всех известных нам первых еврейских революционеров только Геся Гельфман, соучастница убийства Александра II, ушла из дому, из своей ветхозаветной традиционной семьи тайком. Ушла не в революцию — ушла учиться.

В более поздние времена еврейские революционеры попадались и из довольно бедных слоев (Свердлов, например, был сыном часовщика; Ярославский-Губельман родился в семье ссыльнопоселенца). Но и большинство еврейских членов РСДРП происходило из среды купцов (Урицкий), помещиков (Троцкий) или аристократии (Гинзбург), в то время как немногочисленные русские большевики происходили из гораздо менее богатых и влиятельных семей.

И это имело определяющие последствия: слой еврейских революционеров, независимо от партийной принадлежности, был несравненно сильнее, умнее, культурнее, интеллигентнее, чем слой русских. Русские все же состояли на 90 % из неудачников, клинически не способных хоть чему-нибудь путному научиться, или из типов криминальных. О евреях этого не скажешь.

То есть были и среди них психи, невротики, слабаки… Люди, которым нужно было заключение не столько в тюрьму, сколько в сумасшедший дом.

Дейч сообщает, что Лев Златопольский «был не вполне психически уравновешенным человеком», что Бети Каменская «уже на второй месяц заключения… лишилась рассудка». Помещенная в больницу, взята отцом — богатым купцом — на поруки. К суду ее решили не привлекать, она хотела заявить прокурору, что здорова и хочет под суд, но не успела — покончила с собой. Моисей Рабинович, сосланный в Иркутскую губернию, сошел с ума и умер в 20 с небольшим лет. Лейзер Цукерман уже в Нью-Йорке застрелился. Нахман Левенталь в Берлине «испытал крайнее нервное состояние», да тут еще неудачно влюбился и «выпил серной кислоты и бросился в реку». Ему навеки 19 лет. Убийца губернатора Харьковской губернии, Г. Гольденберг, просивший как чести собственноручно убить царя, в одиночной камере Трубецкого равелина стал каяться, плакать, предал всех, о ком только вспомнил, и в конце концов покончил с собой.

Но большинство-то были совсем другими! Ведь это были не неудачники, ринувшиеся в революцию из-за своей собственной неспособности хоть что-то сделать, хоть чему-то выучиться и занять хоть какое-то положение в обществе. Это совершенно нормальные юноши и девушки, совсем неплохо подготовленные и воспитанные своей семьей. Они производили неплохое впечатление на многих знавших их людей — совсем не как Каракозов и Ишутин. Корреспондент писателя Федора Крюкова, некая Орлова, взволнованно описывала: «…их умение и любовь к борьбе. А какие планы — широкие, неустрашимые! Есть у них нечто свое, выболенное и дорогое. Как обидно, завидно!» — видимо, что такой русской молодежи мало [6, с. 238].

В результате многие из еврейских революционеров не только бегали с наганами по крышам или крыли матом городовых, агитировали проституток в публичных домах против эксплуатации и совершали прочие революционные подвиги. Они оказывались способны и на более осмысленные поступки. В том числе и в ссылке они необязательно спивались и не только охотились на зайцев.

Лев Штернберг написал научную книгу о гиляках — раз уж он среди них живет, так не пропадать же материалу. Точно так же В. Иохельсон писал о юкагирах, Н. Геккер — о якутах, М. Кроль — о бурятах.

Тан-Богораз написал прекрасную книгу «Чукчи», которую издавали в виде двухтомника в 1934 году. Это вовсе не просто памятник литературы или науки того времени. Книга нисколько не утратила актуальности, мне доводилось пользоваться ею в профессиональной работе, а Богораза называют порой «классиком русской этнографии» [109, с. 64]. Есть у него и несколько художественных книг, которые и в наше время вполне можно читать [108]. Сам Тан-Богораз 20 лет жил в Нью-Йорке, и не на средства от «эксов», то есть от ограбления банков, а читая лекции (на английском языке, разумеется).

Ромм стал практикующим врачом в Нью-Йорке.

Левенталь сделал карьеру ученого и врача, получил в Лозанне кафедру гистологии и от социализма отошел. Лурье окончил медицинский факультет в Италии. Любовь Аксельрод получила степень доктора философии в Бернском университете.

Из народовольцев-эмигрантов самую фантастическую карьеру сделал Григорий Гуревич, вернувшийся в Киев… послом Дании.

Конечно же, все это верхушка, соотносившаяся по числу с основной массой как 1 к 20 или даже 1 к 50. «За вычетом двух-трех крупных деятелей… все остальные мои соплеменники являлись лишь людьми второго или даже третьего ранга» [48, с. 231].

Но покажите мне, ради Бога, хотя бы одного революционера — этнического русского, который заведовал бы кафедрой или стал бы послом в любой европейской стране?!

Аналогии у меня возникают только с другими революционерами — с польскими. Мало кому в России известно, что у диктатора Польши Юзефа Пилсудского был брат Борис и что этот брат прославился как интересный исследователь тех мест, куда был сослан, — северо-востока Азии в основном.

Но братья Пилсудские шли на каторгу за свободу своей родины — Польши… Соблазнительно сказать: это делало их совершенно другими людьми, чем русские социал-демократы, достойные наследники Каракозова. Но все гораздо прозаичнее: избавление из-под иноземного гнета — совсем другая задача, нежели сокрушение собственного государства. И такая задача сама по себе отбирает совсем другие человеческие типы, совершенно других людей. Но… но тогда придется прийти к выводу, не очень лестному для Российской империи: евреи — тоже борцы за свою свободу.

«Среди наших единомышленников, евреев, было много людей способных, искренне преданных либеральным идеям, но самые значительные люди в кадетской партии были русские. Это не значит, что я отрицаю влияние евреев, растворившихся в нашей толпе. Самая их неугомонность не могла не действовать. Своим присутствием, своей активностью они напоминали о себе, о том, что их надо выручать, помнить об их положении. И мы честно помнили, честно считали, что еврейское равноправие нужно не только евреям, но нужно самой России» [109, с. 303].

Может быть, именно борьба за интересы своего народа (причем понимаемые очень по-разному) и снимала проблему отцов и детей, делала состав революционных партий таким, каким он был?

Стало общим местом разъяснять, что, конечно же, не мог огромный русский народ поддаться пропаганде евреев! Вовсе она, ясное дело, не была еврейской! Это все русские придумали, чтобы снять с себя ответственность и лишний раз пнуть бедных еврейчиков. Вот и господин Д. Маркиш крайне разгневан: «За пятьюстами страниц „Двести лет вместе“ вырисовывается жуткая картина противоборства двух богатырей, двух Голиафов. Преимущества — стыдно сказать — на стороне еврейского Голиафа… В этом уверенном размещении на одной исторической доске великого русского народа и еврейского национального меньшинства — первая и главная ошибка Солженицына: слишком уж неравнозначны величины» [43, с. 29].

Давид Маркиш так разгневан, ему так важно отвести от соплеменников обвинение, что он даже употребил вообще-то ненавистное для многих евреев слово «национальное меньшинство».

Меньшинство-то меньшинство, но давайте немного посчитаем. В 1880 году из примерно 65 миллионов русских людей всего 1 миллион — дворяне, примерно 800 тысяч — священники и 1 300 000 — разночинцы и интеллигенция. Эти 3–3,5 миллиона людей и есть весь образованный слой всего русского народа — русские европейцы. Даже в этом слое, особенно в быстро растущей интеллигенции, множество людей образованы, даже элементарно грамотны в первом-втором поколении. К 1914 году число интеллигентов выросло вдвое, теперь русских европейцев уже примерно 5 миллионов человек.

60 миллионов из 65 миллионов человек русской России неграмотно.

Евреев в 1880 году проживает в империи порядка 4 миллионов человек, в 1914 году — больше пяти. И все эти 4 или 5 миллионов человек, составлявших еврейскую Россию, грамотны поголовно, грамотны всю историю своего народа, — и еврейские европейцы, и евреи-туземцы. Даже одесские биндюжники в порту между тасканием мешков могут беседовать на интеллектуальные темы и знают два-три языка (родной идиш, русский — это уж точно, да еще очень часто иврит, польский или французский).

Далее. Далеко не все из этих 3–5 миллионов образованных русских активны и считают, что «знание — сила». В среде и провинциального дворянства, и провинциальных духовных лиц встречаются жутчайшие типы, чеховские «печенеги». Далеко не все, кого обстоятельства возвысили в этой жизни, так уж ценят науку и знание. Многие священники всерьез говорят о «стяжании духовных богатств» через умерщвление плоти, изуверские «подвиги» в духе толстовского отца Сергия. Уж, конечно, не им противостоять интеллектуальной агрессии иной России, не русской.

Евреи очень стремятся к образованию, боготворят науку, ценят ум и всячески поддерживают умников. Этим отличаются все 4 или 5 миллионов евреев, живущих в Российской империи.

И третье. В революции из русских даже к 1914 году — по самому оптимистическому подсчету — тысяч сто человек. Из евреев — несравненно больше.

Стоит хоть немного посчитать, и тут же исчезает доверие к шумливым рассуждениям господина Д. Маркиша. В начале XX века сошлись в борьбе даже не «два Голиафа», тут все серьезнее: совсем не очевидно, что русская Россия вообще способна играть роль Голиафа. В этой роли оказывается уже еврейская Россия, а русская Россия скукоживается до совершенно карликового размера.

Ох, не случайно у Булгакова провокатор, науськивающий Шарикова на Филиппа Филипповича, носит еврейскую фамилию Швондер! Ох, до чего не случайно…

Любовь?

Но съеденные вшами косы,

Ключица, выпирающая косо,

Прыщи, обмазанный селедкой рот,

Да шеи лошадиной поворот.

(Э. Багрицкий)

Стало общим местом говорить о том, что русские прошли три разных Просвещения: дворянское, разночинское, народное. На мой взгляд, русский народ прошел значительно больше «Просвещений», как минимум шесть, но об этом — в другом месте [112, с. 456]. По-настоящему массовым становится только народное просвещение, когда после 1905 года русское крестьянство, десятки миллионов человек, перестает быть патриархальным сословием.

У евреев все точно так же: в середине-конце XIX века евреи выделяют слой еврейских европейцев — как правило, русскоязычных. После 1905 года пришла в движение уже вся еврейская масса — как раз в то время, когда приходит в движение и многомиллионная масса русского крестьянства.

Те, кто родился между 1890 и 1900 годами, и особенно после 1900 года, оказывались в другом положении, чем жившие ранее. Долгое время еврей, получавший образование по-русски, принятый в интеллигентной среде, сразу же оказывался в окружении гоев. По существу, он быстро становился русским еврейского происхождения.

Сделав карьеру, россиянин любой национальности выходил из народа — но совершенно не обязательно рвал со своими односельчанами, земляками, сородичами. Ломоносов переписывался с отцом, неоднократно встречался с односельчанами и, судя по всему, искренне интересовался их жизнью, что не мешало ему быть разночинцем (а потом получить дворянство), в то время как односельчане оставались «народом».

Точно так же и Газиз написал по-русски не что-нибудь, а «Историю татар», а Гомбожаб Цыбиков, ученейший человек (и агент русской секретной службы), стал одним из основателей Бурятского филиала Академии наук СССР. Западные газеты рассказывали о нем, как о «первом европейском ученом», который сумел пройти в Лхасу, и полагаю, что «европейским ученым» он был. Но одновременно был еще и бурятом, и захотел умереть в степи, в нескольких километрах от того места, где родился.

Так же точно и Дубнов, Гаркави и Оршанский были одновременно и интеллигентными русскими людьми, и выходцами из еврейства, евреями, и вряд ли тут можно отыскать какие-то противоречия. Причем если эти названные интересовались своим происхождением и как-то пытались сотрудничать с одноплеменниками, то Маршак, Пастернак или Левитан не проявляли к остальным евреям совершенно никакого интереса.

Но повторяю: все это были евреи, выходящие в русскую среду поодиночке. И еще — все это люди из народной верхушки. Те, кого уже в дедах-прадедах выделили и поставили над остальными — за ум ли, богатство ли, какие-то иные заслуги.

Теперь осваивать русскую культуру двинулись совсем другие люди. Большинство из них принадлежало к низам еврейства и даже никогда не отличалось особой активностью. Ведь и для того, чтобы уйти из местечка в коренную Россию «ремесленником», нужна была активность, тороватость. Пассивные оставались в штетлах. Это были люди, которые в детстве никогда не говорили по-русски, порой даже не слышали звучания этого языка.

В 1897 году 3 % евреев назвали русский своим родным языком. 3 % — это порядка 120 тысяч человек. А ведь можно свободно владеть языком, вовсе не считая его родным, — таких наверняка было больше.

Тут же осваивают русский язык и культуру сразу сотни тысяч людей. Все они, разом и дружно, отрываются от еврейской культуры… Они уже образованные люди, они уже живут совсем иначе. Но теперь им совсем не обязательно непременно ЗАКОНЧИТЬ этот путь. Поскольку их много, эти люди могут надолго, на целые поколения, зависать между одной культурой, из которой вышли, и другой — к которой так и не пришли.

«Эти элементы еврейского народа, утратившие культурное содержание старого еврейства, в то же время оставались чуждыми не только русской культуре, но и вообще какой бы то ни было культуре. Эта духовная пустота, скрывавшаяся под лишь поверхностно усвоенной европейской культурой, делала евреев, уже в силу своего преимущественного занятия торговлей и промышленностью склонных к материализму, крайне восприимчивыми к материалистическим политическим учениям… Столь свойственное евреям рационалистическое мышление… располагает их к усвоению доктрин вроде революционного марксизма» [111, с. 132].

«Русский марксизм… никогда не был русско-национальным движением, а революционно настроенной части русского еврейства, для которой воспринять социалистическое учение по немецким книжкам не составило никакого труда, естественно было принять значительное участие для пересадки этого иностранного фрукта на русскую почву» [112, с. 199].

Добавлю еще: в конце XIX века нет в Европе народа, который не создал бы своего варианта социализма. Как правило, это национальный социализм, требующий сплочения народа во имя той или иной отвлеченной идеи социализма. В духе и немецких почвенников, и русских народовольцев, их народ — объект эксплуатации со стороны инородцев. Надо сплотиться против них.

Интернациональный социализм объединяет главным образом евреев и потому, что вырос из их среды, соответствует их ментальности, и потому, что только в этом типе социализма еврей может чувствовать себя «своим», а свою позицию — естественной. Ведь у евреев нет своего государства, своей территории, на которой они могли бы сплотиться против «чужих». Страна ашкенази разорвана между несколькими государствами, странами и народами. К тому же народ — это в России на 80 %, в Германии на 60 % — (страшно подумать!) крестьянство. У евреев крестьянства нет, а марксизм опирается на горожан, объявляет вселенским мессией интернациональный пролетариат. Что-то родное…

Но это мы — об усвоении идей. А ведь практика — это тоже не лишено интереса.

Всякое просвещение, всякий переход из патриархального общества к индустриальному чреват явлением, которое Ф. М. Достоевский называл вполне конкретно: бесы, бесовщина. Явление бесовщины так полно раскрыто в его романе, что я могу рекомендовать читателю только одно: взять «Бесов» Федора Михайловича и самому погрузиться в чтение [113]. Там все написано.

«На Западе научное мировоззрение, развиваясь рядом с религиозными движениями и реформами, практически сживается с христианской по происхождению этикой. На Незападе неожиданно появившаяся наука сталкивается с религией, совершенно не готовой к диалогу (и добавлю — сама тоже не готова к диалогу. — А. Б.)… возникает выбор: либо окаменевшая традиция… либо свобода мысли (без всяких заповедей): „Если Бога нет, то все позволено“» [68, с. 160].

Действительно, ведь всякая необходимость «сменить кожу» неизбежно начинается с того, что надо снять ту кожу, которая приросла к нам раньше, с рождения. С первых слов, которые слышал ребенок еще в утробе матери, с первых «можно» и «нельзя», с первых шлепков и с первых маленьких радостей. Культура регулирует поведение человека даже помимо его воли. Каждый носитель культуры знает, что такое «стыдно», «достойно», «хорошо» и «плохо», «возвышенно» и «низко», регулируя свое поведение, как ему кажется, сам. Но что, если эти все представления заколеблются? Если сам человек усомнится в правильности того, чему его научили? В чем живут все или почти все вокруг?

«Эту глыбу древних верований, обычаев и уклада жизни… невозможно изменить иначе, как расколов ее на части. Но поступать так немудро. Разрушая, невозможно сразу заменить прежнее новым, ибо страна останется без закона и обычаев, обратясь в сборище одичалых негодяев» [114, с. 419].

Логично! Ведь когда одной кожи на тебе уже нет, а другой еще нет, ты сам начинаешь определять границы «можно» и «нельзя». Ты один стоишь на космических ветрах, определяя параметры своего существования.

«Монтень сказал: простые крестьяне — прекрасные люди, и прекрасные люди — философы. Но все зло — от полуобразованности.

Крестьянин связан системой табу, мало отличающейся от племенной. Эта система запретов, нравственный опыт коллектива сохраняет отдельного человека, не способного еще к полной свободе, как нравственное существо. Напротив, философ — человек, понявший дух (целостность) законов и поэтому свободный от обязательного выполнения отдельных правил…

А полуобразованность — это то, что в Библии названо словом Хам. Хам — человек, несколько хвативший просвещения. Настолько, чтобы не бояться нарушить табу. Но не настолько, чтобы своим умом и опытом дойти до нравственных истин» [27, с. 212].

Или в другом месте: «…говоря языком монахов — на полпути сторожит дьявол» [93, с. 104].

Резкие изменения всегда открывают два пути — вверх и вниз. Любой переход на новый уровень развития культуры непременно сопровождается появлением бесов — тех, кто двигается вниз и стремится увлечь за собой как можно больше народу.

Бесы кружились над Римской империей. Бесы порхали над лабораториями алхимиков. Бесы маршировали в рядах и колоннах времен Тридцатилетней войны. Бесов порождала индустриализация и скопление людей в городах — во всех странах.

До сих пор речь шла о бесах, появляющихся только в одной национальной культуре, в ходе ее развития. А ведь между национальными культурами тоже зияет пропасть, в которую так удобно, так комфортно провалиться. «В силу скитаний, смены людей и стран, наблюдения противоречивых обычаев он изменился во взглядах своих и стал скептиком. У него не стало твердых представлений о справедливом и несправедливом при виде того, как в одной стране считается преступлением то, что является добродетелью в другой» [115, с. 176].

Действительно, вот евреи считают, что учиться — дело праведное, а немцы с ними согласны, но вместе с тем полагают, что необходимо быть аккуратными и много работать. А русские не согласны ни с евреями, ни с немцами и больше полагаются на случай и на природный талант.

Можно жить как еврей, можно как немец, а можно и как русский… Это открывает колоссальные возможности, которых не было у дедов-прадедов, и от одного только вида этих возможностей кружится голова. Но открывается бездна МЕЖДУ национальными культурами, и провалиться в нее даже приятно: можно вообще ничего не делать, ничего не уважать и надо всем смеяться. И при этом еще чувствовать себя очень умным, смеясь над ограниченными людьми.

Между различными культурами, как и между эпохами, всегда зияет пропасть, которую не всем дано перепрыгнуть. Бесы — это как раз те люди, которые не выдержали психологического «прыжка».

«…Прилив евреев в террористическое движение почти точно совпал с „эмансипацией“, началом распада еврейских общин, выходом из изоляции. Пинхус Аксельрод, Геся Гельфман происходили из таких слоев еврейства, где вообще нельзя было услышать русскую речь. С узелком за плечами отправлялись они изучать „гойскую науку“ и скоро оказались среди руководителей движения» [116, с. 471].

К сожалению, до сих пор мало кто в России хочет понять: для евреев освоение русской культуры и русского языка было совершенно тем же самым, что для русского — укорениться даже не в немецкой или французской, а в китайской или в индусской среде. Ведь русские для традиционного еврейства — это не только другой народ, но и другая цивилизация. Пропасть, соответственно, еще глубже и шире.

Модернизация русских в XVIII–XIX веках требовала от людей стать «другими русскими», но хотя бы не изменяя языка, страны проживания и множества сторон жизни и быта.

Модернизация евреев в Российской империи чревата для них сразу тремя проблемами:

1. Модернизации, то есть необходимости стать людьми другой эпохи.

2. Ассимиляции, то есть необходимости стать людьми другого народа.

3. Проблемы насилия — как со стороны сообщества «своих», так и со стороны официальных властей.

Модернизация оборачивается для еврея необходимостью ассимиляции… но ведь ассимилироваться можно не только в России, но и в других странах западной цивилизации:

— в Польше, Австро-Венгрии или Германии — в странах, где тоже живут евреи ашкенази;

— в странах менее развитых — в Румынии, Венгрии, любой другой стране постоянного проживания ашкенази;

— в любой европейской стране, которая готова принять;

— в США.

Действительно, почему еврей-туземец должен стать европейцем именно в России?! Вроде бы жизнь дает евреям дополнительные возможности? Скажем, у русских такого выбора не было. Но ведь широкий выбор — это еще и неопределенность… Положение еврея в мире очень уж неустойчиво — особенно стоит ему покинуть привычное лоно общины.

Чего хочет человек, выброшенный из нормальной жизни? Как правило, он хочет в нее вернуться. Но… как? И куда возвращаться? В мир местечка-штетла? Но оттуда этот деклассированный, денационализированный еврей только что ушел, уже решив для себя — ничего хорошего там нет.

Ассимилироваться в другой национальной (и цивилизационной) культуре? Но в какой? И на каких условиях — оставаясь русским (венгром, поляком, немцем, румыном) Моисеева закона? Или принимая крещение?

Уже изобилие этих перспектив неизбежно раскалывает евреев. В модернизации можно выбирать разные стратегии… Что евреи и сделали! Неизбежно возникает несколько групп ашкенази с разной исторической судьбой.

А ведь есть еще и соблазн прыжка в утопию: попытка реализовать надуманный вариант истории, искусственно построить мир, в котором им будет хорошо. Интеллигенция, в том числе самая что ни на есть коренная русская, легко придумывала варианты такой утопии: не было ведь никакой возможности изменять свое положение лично, индивидуально. Но можно — коллективно. Причем меняя не свое положение в мире, а изменяя самый мир. Евреи частью усвоили урок, а частью и сами несли в своей культуре ростки социальной утопии.

В начале XX века в Российской империи сформировался огромный по численности слой (вовсе не только еврейский), который называют и маргинальным, — то есть пограничным, краевым, и подоночным, и подпольным… Как только его не называют!

Я бы назвал его «опричным», потому что его носители, оставаясь по внешности людьми, находятся вне всего человеческого. За пределами того, что у всех народов и во всех культурах называется родиной, жизнью, народом, семьей, искусством.

Певцами этого слоя, называвшего уголовный мир своими «социально близкими», стали поэты и писатели, сегодня уже мало знакомые даже образованным людям. Это были лютые враги и отрицатели всего, в чем живет, чем живет и для чего живет человек. Как бы их точнее охарактеризовать? Вненациональны? Да, но сказать это — мало. Внерелигиозны? Да, воинствующие атеисты. Но и этого мало, потому что и семью отрицали. И искусство. И… Да попросту говоря — все. Весь прежний опыт человечества. Прямо по Петру Верховенскому: «Кто скажет: черт побери наше прошлое, тот уже наш!».

— Но позвольте! — возразят мне, — но ведь они же стремились к революции! К воплощению вековечной мечты всего человечества!

— Да-да! — «соглашусь» я. — Эти люди почему-то воображали, что знают, какая такая мечта у всего человечества. И готовы воплотить ее, сколько хватит сил, да вот две серьезные препоны: одна в том, что у каждой группы и группочки свои представления о том, что же это за мечта и как ее надо воплощать. До решения этой проблемы, впрочем, большинство «вершителей истории» не доживут.

Вторая же проблема в том, что никто, кроме каждой отдельно взятой группы или группки, вовсе не хочет осуществления именно этой «вековечной мечты всего человечества». И созидание «великой мечты» приходится начинать с насилия над несогласными.

Поражает, как решительно уходят эти люди от человеческого мира в непонятное, бесформенное пространство без верха и низа, без чего-либо, кроме неопределенной утопии, выдаваемой за «вековечную мечту».

Я не запомнил — на каком ночлеге
Пробрал меня грядущей жизни зуд.
Качнулся мир,
Звезда споткнулась в беге
И заплескалась в голубом тазу.
Я к ней тянулся… Но сквозь пальцы рея,
Она рванулась — краснобокий язь.
Над колыбелью ржавые евреи
Косых бород скрестили острия [117, с. 279].

Лирический герой стихотворения отвергает вовсе не русский и не какой-то абстрактный, а вполне конкретный, осязаемый и узнаваемый еврейский быт. Отвергается в первую очередь система ценностей, ориентиров. Ее сторонники, «ржавые евреи», как раз и скрестили острия своих «косых бород», чтобы не дать ребенку коснуться звезды новой жизни.

И медленно, как медные полушки,
Из крана в кухне капала вода.
Сворачивалась. Набегала тучей.
Струистое точила лезвие…
— Ну как, скажи, поверит в мир текучий
Еврейское неверие мое?
Меня учили: крыша — это крыша,
Груб табурет. Убит подошвой пол.
Ты должен видеть, понимать и слышать,
На мир облокотиться, как на стол.
А древоточца часовая точность
Уже долбит подпорок бытие.
…Ну как, скажи, поверит в эту прочность
Еврейское неверие мое? [117, с. 279–280].

А хочется ему другого мира — не диалектического, текучего, не стабильного, патриархального, а сюрреалистического, безумного:

И все навыворот,
Не так, как надо.
Стучал сазан в оконное стекло;
Конь щебетал; в ладони ястреб падал;
Плясало дерево
И детство шло [117, с. 279].

Такой вот мир подарила Эдуарду Багрицкому звезда революционного счастья, а не пускали его в этот чудный новый мир паршивые «ржавые евреи», сдуру полагавшие, что пол находится снизу, и ловившие сазанов в реках, а не в облаках.

Что может удержать юношу в этом скучном, ржаво-положительном мире? Любовь? То, что сказано о любви в стихотворении «Происхождение», я вынес в эпиграф.

Родители?
Но, в сумраке старея,
Горбаты, узловаты и дики,
В меня кидают ржавые евреи
Обросшие щетиной кулаки [117, с. 280].

Не повезло, как я вижу, не только с девушкой, но и с родителями нашему пролетарскому поэту. Но есть выход! Есть!

Дверь! Настежь дверь!
Качается снаружи
Обглоданная звездами листва,
Дымится месяц посредине лужи,
Грач вопиет, не ведая родства.
И вся любовь,
Бегущая навстречу,
И все кликушество
Моих отцов,
И все светила,
Строящие вечер,
И все деревья,
Рвущие лицо, —
Все это стало поперек дороги,
Больными бронхами свистя в груди:
— Отверженный! Возьми свой скарб убогий,
Проклятье и презренье!
Уходи!
Я покидаю старую кровать:
— Уйти? Уйду!
Тем лучше!
Наплевать [117, с. 280].

Вот и все. Этим кончаются стихи — паническим, нерассуждающим бегством в никуда. Лишь бы от ужасов мира старых и ржавых евреев. Евреев, евреев — так в тексте.

Потом, в поэме «Смерть пионерки», такое же отвращение хлынет по отношению к быту уже русскому, «кулацкому»:

Я ль не собирала
Для тебя добро?
Шелковые платья,
Мех да серебро,
Я ли не копила,
Ночи не спала,
Все коров доила,
Птицу стерегла.
Чтоб было приданое
Крепкое, недраное,
Чтоб фата к лицу,
Как пойдешь к венцу! [118, с. 185].

Слова матери — ржавой русской «кулачки» — это все

……постылые,
Скудные слова…

Но зато, вопреки материнской ржавчине:

Не погибла молодость,
Молодость жива!

Нас водила молодость
В сабельный поход,
Нас бросала молодость
На кронштадский лед.

Ну и, конечно же, то, без чего Багрицкий не был бы Багрицким:

Возникай, содружество
Ворона с бойцом, —
Укрепляйся, мужество,
Сталью и свинцом.

Чтобы земля суровая
Кровью истекла,
Чтобы юность новая
Из костей взошла [118, с. 187].

Комментировать этот призыв к человеческим жертвоприношениям не хочется. Но и в других работах Э. Г. Багрицкого много примеров отвращения к человеку, сиюминутной готовности убивать. Отвращения к любому человеку, не бегущего опрометью от презренного «быта», не входящего в орден «своих».

Все в том же году Багрицкий осчастливил человечество поэмой «Человек предместья». В центре поэмы — эдакий полупролетарий-полукрестьянин-полуслужащий… в общем, стрелочник и проводник на железной дороге. Наверное, эта промежуточность положения должна вызвать у интеллигента первого поколения какой-то интерес, особенное понимание, потому что сам такой. Но куда там!

На голенастых ногах ухваты,
Колоды для пчел — замыкали круг,
А он переминался, узловатый,
С большими сизыми кистями рук [119, с. 170].

То ли дело — романтика Гражданской войны, душевные терзания порочного подростка от кулаков ржавых евреев, от невозможности любить перемазанную селедкой девицу! А этот паршивый недобиток из предместья вот что делает:

Недаром учили: клади на плечи,
За пазуху суй — к себе таща,
В закут овечий,
В дом человечий.
В капустную благодать борща [119, с. 170].

То он, понимаешь, столярничает, то, видишь ли, пчел тут разводит (нет бы, разводить чекистов или коммунаров), то корове сено косит… Страшный тип! А его жена еще и пытается молоко продавать:

Жена расставляет отряды крынок:
Туда — в больницу. Сюда — на рынок.
……………………………………
Весь ее мир — дрожжевой, густой,
Спит и сопит, молоком насытясь,
Жидкий навоз, под навозом ситец,
Пущенный в бабочку с запятой [119, с. 172].

В общем, совершеннейший ужас! Всякий раз, найдя у Багрицкого какое-нибудь по-человечески понятное удовольствие при виде «струганного крыльца» или «промытых содой и щелоком половиц», страшно удивляешься: ведь наряду с удовольствием видеть эти приметы нормальной жизни в нем живет устойчивая ненависть как раз к тем, кто эти вещи делает и поддерживает, что называется, в рабочем состоянии.

О, мать-революция!
Нелегка Трехгранная откровенность штыка,
Он вздыбился из гущины кровей,
Матерый желудочный быт земли.
Трави его трактором. Песней бей,
Лопатой взнуздай, киркой проколи!
Он вздыбился над головой твоей —
Прими на рогатину и повали [120, с. 147].

Тут проклятый «быт» превращается прямо-таки в чудовище, в монстра, которого необходимо уничтожить, пока он тебя самого не сожрал.

Тот же мотив бегства, отвращения к жизни — в целом ряде произведений Багрицкого. Юношеский максимализм? Но в 1930 году, когда писалось «Происхождение», Багрицкому исполнилось 35 лет. В год выхода «Смерти пионерки» — 37. Не дряхлость, конечно, но ведь и никак не юноша.

Если человек проклял свое прошлое, отрекся от «быта», — то есть от свой семьи, своего народа, — ясное дело, и не остается у него в жизни ничего, кроме служения своей безумной идее, и нужно идти до конца:

Оглянешься — а вокруг враги;
Руку протянешь — и нет друзей;
Но если он (век) скажет:
«Солги!» — солги.
Но если он скажет «Убей!» — убей [120, с. 146–147].

Поскольку все остальное человечество, кроме нескольких тысяч тебе подобных, не разделяет веры в коллективную утопию, появляется и невероятная любовь к палачам, атрибутам пыточного ремесла, восхваления чекистов и комиссаров. Багрицкий доходит до какого-то садистского упоения в своем достаточно известном:

Враги приходили — на тот же стул
Садились и рушились в пустоту.
Их нежные кости сосала грязь,
Над ними захлопывались рвы,
И подпись под приговором вилась,
Как кровь из простреленной головы [120, с. 147].

А над поэмой «Февраль» он работал до самого конца, до смерти в 1934 году, и представляет собой эта поэма своего рода поэтическое завещание.

Поэма длинная, приводить большие куски из нее я не буду, желающие могут сами насладиться этим наглядным пособием к Фрейду [121]. Герой этой поэмы, скорее всего, автобиографическая персона, — довольно жалкое создание. Дурной, неприкаянный мальчишка, совершенно лишенный любых культурных или интеллектуальных интересов, мечтает об одном:

О птицах с нерусскими именами,
О людях неизвестной планеты,
О мире, в котором играют в теннис,
Пьют оранжад и целуют женщин.

Мир в духе героев «Золотого теленка» или героев Джека Лондона! И этот бедолага, отягощенный непосильными трудностями жизни, военной службы, страдающий от неразделенной любви к прохожей гимназистке, доживает до Февральской революции 1917 года, своего звездного часа. Туг-то он, этот жалкий и довольно-таки противный дохляк, мгновенно становится помощником комиссара, появляется везде с собственной гвардией из матросов, и вообще с ним теперь не шути!

Моя иудейская гордость пела,
Как струна, натянутая до отказа…
Я много дал бы, чтобы мой пращур
В длиннополом халате и в лисьей шапке,
Из-под которой седой спиралью
Спадают пейсы, и перхоть тучей
Взлетает над бородой квадратной…
Чтоб этот пращур признал потомка
В детине, стоящем, подобно башне,
Над летящими фарами и штыками…

Поэма кончается тем, что хилый, порочный шибздик, превратившийся в карающий меч революции, обнаруживает в тайном публичном доме девушку, по которой вздыхал всю юность. Теперь она стала проституткой. «Что, узнали?! Сколько вам дать за сеанс?» И несмотря на тихое, безнадежное «Пощади…», насилует девицу, не снимая гимнастерки и сапог.

Я беру тебя за то, что робок
Был мой век, за то, что я застенчив,
За позор моих бездомных предков.
Я беру тебя, как мщенье миру…
Может быть, мое ночное семя
Оплодотворит твою пустыню.

Я цитировал именно Багрицкого ровно по двум причинам: потому что он широко известен, и некоторые его перлы — хотя бы насчет века, приказывающего лгать и убивать, или восторженные вопли про кронштадский лед достаточно знакомы читающей публике. И второе: поэт он, несомненно, талантливый. Человек, родивший строки: «Фазан взорвался, как фейерверк», у которого «Крестьянские лошади мнут полынь, // Растущую из сердец», право же, никак не безнадежен. Но что поделать! Даже за такую ненормально короткую, 38-летнюю жизнь можно было написать совсем другое. А так остается разводить руками и вспоминать формулу из фильма про комсомольскую стройку: «К таким рукам — и такая голова…».

Но ведь в главном точно таковы же и остальные: Светлов, Антокольский, Луговской, Уткин, Жаров, Голодный, Алтаузен, Безымянский. Как сказал граф Алексей Толстой: «Их много, очень много, // Припомнить всех нельзя, // Но все одной дорогой // Летят они, скользя».

Павел Коган — человек уже другого поколения, но и в его столь знаменитой «Бригантине» таятся те же самые ценности:

Надоело говорить и спорить,
И любить усталые глаза.
В флибустьерском дальнем синем море
Бригантина поднимает паруса.

Капитан, обветренный, как скалы,
Выйдет в море, не дождавшись дня.
На прощанье поднимай бокалы
Золотого, терпкого вина.

Пьем за яростных, за непохожих,
За презревших грошевой уют.
Бьется по ветру «Веселый Роджер»,
Люди Флинта песенку поют.

Текст откровенно восходит к знаменитому «Острову сокровищ» Стивенсона — это ведь только у него есть герой с именем Флинт (история не знает такого пирата). Но только вот какая интересная деталь: ведь Стивенсон вывел множество ярких, интересных фигур — и сквайра Трелони, и доктора Ливси, и капитана Смолетта, да и маленький Джим не пальцем сделан. И этому миру добропорядочных, приличных людей, поплывших за сокровищами и приключениями, противостоит совершенно отвратительный мир вечно пьяных, грязных, диких пиратов, которые мгновенно превращают шхуну «Эспаньола» в помойку, разбивают лагерь в болоте и начинают болеть малярией.

Стивенсон нисколько не идеализирует уголовный мир; пираты выглядят в его описании исключительно непривлекательно. Будь то Флинт, убивший шестерых, чтобы только никто, кроме него, не знал, где зарыты сокровища, награбленные во всех морях; чудовищный одноногий Сильвер; трусливо-опасный Билли Бонс; ничтожные, малокультурные рядовые вроде подонка Израэля Хендса, готового убить подростка.

Все это и есть те самые «люди Флинта» (других нет ни в одном произведении), тот социально близкий элемент, с которым Павел Коган не прочь выпить. Поднять бокалы золотого, терпкого вина в компании доктора Ливси и за здоровье собеседника он не хочет. Да и люди они разного круга, что тут поделать. Даже и подними бокал Павел Коган, вряд ли доктор Ливси согласится поднять свой в ответ: этот персонаж Стивенсона как-то не особенно жаловал пиратов и их друзей. Людей Флинта он убивал из мушкета и заковывал в кандалы, а не воспевал.

Немецкое слово «менталитет» используют сегодня по делу и не по делу, совсем запамятовав, что есть в русском языке такие слова, как миропонимание, мировидение, мироощущение. То, что происходит с Багрицким (и сотнями тысяч таких же), я назвал бы изменением мироощущения.

Какой-то особый цинизм разъедает души этих людей, беспощадно выброшенных из одной культуры и никогда не приставших к другой. Они — нигде. Они — никто. И они охотно делают никем всех остальных. Действительно, почему это другие должны иметь то, чего лишены эти бедняги? И кто сказал, что нельзя пытать и убивать, чтобы сделать несчастными как можно больше людей?! То есть говорили, конечно, — и «ржавые евреи», и «ржавые русские»… И вообще много всяких ржавых людей по всему миру. Но они ведь уже ржавых-то не слушают.

Эти теоретики беспочвенности, враги всякого естественного порядка вещей, действительно не любят Россию. Ненавидят ли? Не уверен; думаю, что «ненавидят» — сильно сказано. Но все, что происходит в России, им действительно глубоко несимпатично. Какие-то дурацкие луга и поля, никчемные дороги, ведущие в паршивые деревушки, полные (как выражался Карл Маркс) «идиотизма деревенской жизни». Дураки-мужики с идиотскими бородами, кретины-офицеры с маразматическим кодексом дурацкой чести, их дебильные невесты с омерзительными фигурами (особенно омерзительными из-за их недоступности) и отсталыми взглядами на верность женихам. Ублюдочные дома, где пахнет не дерьмом и разложением, а корешками книг, кофе и вкусным обедом… Все это вызывает у них отвращение и раздражение, а порой и тяжелую злобу.

Но, во-первых, те же самые чувства они совсем недавно испытывали и к еврейской жизни — во всех ее аспектах. Почти физиологическое отвращение, которое сквозит во многих стихах Багрицкого, пережито по поводу старых евреев, пархатого предка с бородой квадратной, еврейской девушки…

Во-вторых, как-то совсем не очевидно, что есть на Земле место, где Багрицкому и компании ему подобных могло бы сделаться хорошо. Скорее можно предположить, что и в Новой Гвинее (допустим) мгновенно нашлись бы самые серьезные недостатки. А что?! Омерзительная, никому не нужная жара, идиотские пальмы на берегу дурацкого моря, в котором плавают только идиоты и акулы-людоеды, шизофренические обычаи дураков, придумавших себе всякую чушь, разных там идиотских божков, идиотизм сбора ямса и кретинство поедания бананов.

И еще одно, последнее соображение. У Багрицкого, Антокольского, Алтаузена и прочих всю жизнь не были решены самые элементарные, самые базовые проблемы, которые, вообще-то, должны быть решены годам к 25, самое позднее. Эта люди продолжают мучиться от неразделенной любви, разбивать носы «врагам» — таким же великовозрастным соплякам, так же не ведают мира, в котором живут, только готовятся жить, словно им от силы лет 16–17. Самое очевидное следствие этого — некоторый инфантилизм. Тот самый «юношеский максимализм», прущий из мужиков и в 30, и в 40 лет.

Менее очевидное, но не менее естественное следствие: они тратят невероятно много энергии на то, чтобы переделать мир по своему образу и подобию.

Действительно, откуда у нас она, эта самая энергия? Энергия приходит к нам из космоса, от Солнца и других звезд. На Земле она превращается в свои земные виды, накапливается в растениях, в телах животных. Мы с кашей и бутербродом поглощаем лучи, пришедшие к нам от Солнца, а то и из таких безмерных глубин, что их и представить себе трудно. Человек — не только земной, он и космический феномен.

Получив энергию, мы и расходуем ее… Вопрос, на что именно мы ее стремимся израсходовать.

Чем человек благополучнее, тем больше у него возможностей заниматься чем-то основательным, серьезным, в духе нормальной человеческой натуры. Если он вырос в добром мире родителей, не вызывавших ассоциации с ржавчиной, если на его любовь в надлежащие годы ответила хорошая девушка (вовремя вычесавшая вшей и помывшая рот после селедки), у него не так уж велика необходимость самоутверждаться. Маловероятно, чтобы он начал переделывать сей скорбный, но в общем неплохо организованный и добрый к человеку мир.

У такого юноши хватит времени и на то, чтобы поучиться чему-то, а потом с удовольствием поработать. В любом случае получится, скорее всего, неплохо, а если Бог одарил талантами, то из юноши может выйти и весьма выдающаяся личность. Остатки же энергии благополучный человек охотно израсходует на шахматы и преферанс, флирт или туристский поход. Но израсходовать энергию на мордобой или запойное пьянство ему, скорее всего, не захочется. И энергии лишней не так много, и цели в жизни у него другие.

Но что делать человеку, если мир для него — сточная канава и помойка, если жить в этом мире для него тяжело и плохо? Если воспоминания детства бесят, юность вызывает отвращение, а то, во что ты образовался, по меньшей мере раздражает? Остается переделывать мир, создать из мира что-то хотя бы относительно приемлемое. Потому что в реальном мире ему нет места, мир его не принимает. У любого, даже самого отверженного, есть свое место и свое дело в мироздании. У любого — но не у него.

Слабый человек в таком положении запьет или, того еще лучше, перережет себе вены. Сильный скорее попытается найти себе место в мире или переделать мир так, чтобы ему было в нем место. А ведь русская интеллигенция всегда именно переделывала мир! Добиваться индивидуального успеха называлось у нее «жить для себя» — что было низко и презренно. В самом лучшем случае интеллигент полагал свой частный успех частью группового успеха. Например, занять тепленькое местечко в системе управления тем миром, который построили «мы все» для будущего счастья всего человечества.

У человека, особенно в молодости, очень много энергии. Природа дала нам колоссальный запас прочности. И слой людей, о которых я говорю, — это невероятно активный слой, прямо-таки бурно стремящийся изменить окружающую жизнь. Ко времени Первой мировой войны в Российской империи скапливаются сотни тысяч, если не миллионы молодых людей, толком не знающих, кто они, чем бы они хотели заниматься и куда им жизни деть свои. Очень многие из них полагают к тому же, что мир устроен совершенно безобразно, и только партия «своих» выведет его из тупика.

Это слой вовсе не «чисто еврейский», но евреев в нем невероятно много. И объяснить это можно, вовсе не прибегая к рассуждениям о зловредном влиянии тайного мирового правительства или злокозненности иудаизма: в конце XIX и начале XX века на еврейскую Россию обрушился удар страшной силы, выбил почву из-под ног огромного количества людей, — в том числе у людей, совсем неплохих по своим личным качествам и способных сделать много при другом жизненном раскладе.

Багрицкий, Антокольский или Коган — это лишь знамена этого слоя людей, не более того. Это те, кто смог заговорить от имени своего поколения и своего общественного класса. Абсолютное большинство этих беспочвенных людей не пишет книг и стихов (некоторые и вообще плохо умеют писать). Но они думают, а самое главное — чувствуют так же. И эти люди готовы потратить невероятно много энергии на разрушение существующего мира. Многие из них готовы и строить… но ведь они толком сами не знают, чего бы им хотелось построить.

Этим людям (как и всем остальным) жизненно необходима гармония, стабильность, порядок. Сочетание требовательности и жесткости с доброй заботой и любовью. Все это есть и в иудейской, и в русской культурах, хотя и в разных формах. Но у них-то, у них нет ни той и ни другой. Они не иудеи и не христиане. И не русские, и не евреи.

Примечания:

1

И согласно всем законам о натурализации, и с точки зрения истории культуры, Самуил Маршак был, во-первых, русским еврейского происхождения, а во-вторых, русским писателем и поэтом. Независимо от желаний других людей и даже от своего собственного желания. Впрочем, особого интереса к своим еврейским корням он и сам никогда не проявлял. (Здесь и далее примеч. автора.)

2

Точнее будет сказать, что такой закон выдумывают полуграмотные люди, дико понявшие данные науки… Но это уже второй вопрос.