Кусок 6

ЛЮДИ ЛАЯТЬ НЕ УМЕЮТ

Сколько раз я наблюдала, как в начале осени мой хозяин Лесничий вдруг становится озабоченным и суетливым, и очень злится, если наша четвероногая братия хочет лишний раз обратить на себя внимание и путается у него под ногами.

В такие дни обычно становится уже прохладнее, и листва облетает с деревьев, и трава понемногу желтеет и клонится к земле. А самое главное — я и в себе начинаю замечать кое-какие перемены: дневной сон — неспокойный и чуткий, по всем четырем лапам разливается приятная бодрость, зрение и слух обостряются, нос улавливает тончайшие миазмы леса, и нечто сердитое и хлопотливое будоражит мою честную собачью душу.

По утрам, вместе с душным ароматом отмирающей зелени, в мои ноздри врывается, подобно свежему ветру, полузабытый запах пороха, крови и только что выпавшего снега. И тут мне уже становится просто невмоготу: когда же, когда же, наконец, наступят счастливые минуты самого понятного и самого разумного человечьего и собаческого бытия, которое называется охотой?! И, как правило, мне недолго приходилось томиться от нетерпения: через два-три дня после исчезновения мух и комаров начиналась настоящая жизнь.

Жизнь эта была нелегка. Случалось, что наши собаки после целого дня напряженных, но зверски увлекательных трудов валились с ног от усталости. И все-таки время темпераментной охотничьей страды мне нравилось куда больше, чем времена летней праздности.

А вот нынешние теплые времена слишком затянулись. На огороде, который примыкает к лесу, давно уже выкопали позднюю картошку. Мне в своей летней квартире-будке на краю огорода уже нечего было делать. По ночам, да и то изредка, приходил только Дырявый. Он еще надеялся что-то найти среди развороченных грядок, но его всегда постигала неудача. К тому же, я ему, разумеется, не давала предпринимать более тщательных поисков. Начинала рычать и лаять, и старый хрыч с тоскливым вздохом удалялся в густые заросли чагарняка, которые покрывали склон пологой балки неподалеку от центральной усадьбы нашего лесничества. А его здоровые и сильные сородичи делали в это время ночные набеги на отдаленные кукурузные поля в предгорьях, где зерно созревает медленно.

Шли дни. И все они были необычайно теплыми. Еще не выпало ни одного холодного дождя. И даже не ныли мои суставы, пораженные профессиональной болезнью охотничьей собаки. (Кажется, я уже говорила, что эта болезнь называется ревматизмом).

Несколько раз приезжал Директор — Хозяин моего Хозяина. И всякий раз Лесничий пожимал плечами и говорил:

— Что за осень! Прямо не октябрь, а настоящий август. Лист еще густой, бурьян в лесу — выше пояса!

Директор задумчиво покачивал головой и отвечал:

— Ну это до первого дождя. А там дело пойдет!

Но дождевые тучи обходили наши края стороной.

Однажды, еще до восхода солнца, во двор усадьбы въехало несколько машин, раздались громкие голоса людей, восторженное потявкивание собак. Я выскочила из своей будки и, слегка задыхаясь от волнения и усилий, понеслась к усадьбе. Неужели началось? Лесничий с Директором ходили по двору и распоряжались самыми настоящими охотничьими сборами. Только Палыча не было…

Егери уже сидели в машине, где помещалось восемь человек и четыре собаки. И вот я вижу, как высовываются из незакрытой еще кабины две довольные и глупые морды псов-близнецов, которые и имена имели одинаковые, оба — Джульбарсы. Эти молодые наши новички, не в меру надоедливые и жизнерадостные, очень гордились таким громким именем, хотя оно и было у них одно на двоих. Когда кто-то звал: «Джульбарс!» — они бежали вдвоем, стремясь обогнать друг друга во что бы то ни стало.

Приготовился к поездке на охоту и еще крепкий ветеран Зауэр. Единственно, чем он был сейчас озабочен, так это размышлениями о предстоящем рабочем дне. Он думал, конечно, как бы и сегодня удержать свой авторитет смышленого и трудолюбивого загонщика и тем самым еще раз оправдать редкостное имя Зауэр. Ведь так люди называют некоторые ружья. Лично я не замечала особой разницы между ружьями «Зауэр» и всеми другими, разве что у первых несколько иной запах.

Но я немножко отвлеклась. Сборы подходили к концу. Охотники разместились в двух других машинах. Директор и Лесничий усаживались тоже, а на меня никто не обращал ни малейшего внимания. Лишь два Джульбарса с любопытством посматривали в мою сторону, свесив изо рта красные тряпки своих языков. Я подбежала к Лесничему, собиравшемуся уже захлопнуть дверцу машины, поставила передние лапы на подножку и заглянула ему в глаза.

— Смотрите! — крикнул он. — И Картечь туда же!

Директор взглянул на меня и, засмеявшись, ответил:

— Не хочет старуха идти на пенсию. Не хочет…

Лесничий наклонился, похлопал меня по плечу и легонько оттолкнул от машины:

— Давай, Картечь, старушка, иди отдыхай… Ты уже свое отбегала…

Машины зарычали и понеслись след в след по мягкой лесной дороге.

Я побежала вдогонку, но скоро выбилась из сил, отстала и остановилась.

Уехали.

Без меня.

Я немного посидела на дороге, затем тихо поплелась к дому. В моей миске еще оставалась вчерашняя еда, которую я специально оставила на утро, но есть мне сейчас совсем не хотелось. Мда-а… Густая похлебка из пшена, сваренного с говяжьими костями… Самих костей мне уже не дают. Все равно я не смогла бы их разгрызть. Зубы уже не те. И ты получаешь еду, которую не надо жевать. Пенсия? Да, да, кажется, она и называется пенсией — еда, которую можно есть не жуя.

Нет, нет! Не говорите мне, что это ничего особенного не значит, если тебя не взяли на охоту, если считают, что твое дело никому уже не принесет пользы! Не говорите мне о том, что я не могу разгрызть добрую кость и полакомиться ее мозгом. Может быть, и в самом деле мои зубы уже никуда не годятся. Однако, если вы мне об этом скажете открыто, прямо в глаза, я вас прокляну или, в крайнем случае, искусаю. Или, наконец, просто облаю и все!

Как я предполагала, уехала наша компания далеко. Ни звуков охотничьего рожка, ни отдаленного грома выстрелов я в этот день не слышала. Конечно, ездили в верховья ущелий, где осень не заставляет себя долго ждать. А какая сейчас охота у нас, в предгорьях, где дубравы и чинаровые леса еще труднопроходимы из-за густого засилья бурьянов!

К вечеру, противным нытьем заломило мои кости, вспухли суставы, а душу охватила такая тоска, что впору было утопиться в пруду, которым заканчивалась широкая Чагарняковая балка. Приступ стариковской хвори оказался не случайным. К исходу дня густые тяжелые облака, которые медленно продвигались со стороны гор к равнине, обложили небо. Подул непривычно чужой, пронизывающий ветер, и на землю упали первые капли холодного дождя. Как раз в это время вернулись охотники.

Зауэр, мрачно глядя в землю, отошел в сторонку и скрылся за оградой сада.

Джульбарсы, качаясь на поджатых ногах, лениво переругивались друг с другом и преданно-голодными глазами заглядывали в угрюмое лицо Лесничего.

Все ясно. Охота была неудачной. Плохо начали сезон. По людям это было видно особенно хорошо. Все они сейчас торопились домой. Никто не имел желания провести вместе еще хотя бы полчаса. В удачные дни, когда в машинах лежат туши убитых зверей, бывает совсем по-другому. Тогда допоздна светятся окна белого особнячка, увитого виноградными лозами.

Я повернулась и пошла к себе. Едва я успела добраться до своей будки, как начался дождь. Он был тихий, несмелый, но его мелкие капельки стояли сплошной завесой. И всю ночь лилась эта холодная вода на соскучившуюся по ней землю. Утром дождь кончился, кончился постепенно, нехотя, однако небо все еще хмурилось, а тут еще ветер поднял свой нудный нескончаемый вой.

Ночью я не сомкнула глаз: страшно болели все мои кости, а старый секач все-таки нанес визит, и это был единственно светлый момент за всю долгую осеннюю ночь. На несколько минут я забыла о собственных горестях и с упоением полаяла на полудохлого зверя, который, возможно, остался мне благодарен за то, что я из-за дождя обнаружила его не сразу и дала ему время для отыскания нескольких картофелин.

На охоту ездили еще один раз и снова без меня. И без Палыча, которого я уже давно не вижу. А охота опять оказалась безрезультатной. Ездили туда, где звери не так доступны, как в нашем хозяйстве, туда, где нужно иметь выносливость, терпение и настоящее охотничье чутье.

Но вот, наконец, собрались погоняться за свиньями и в нашем лесу, который за последние дни посветлел, погрустнел и притих в спокойной задумчивости о грядущих переменах. Я была уверена: уж на этот раз возьмут и меня. Должен ведь Директор учесть уроки первых пустых поездок! И должен вспомнить, что никто лучше меня не знает всех секретов нашего лесистого предгорья.

Однако я жестоко ошиблась. Когда в самый разгар сборов я подошла, униженно виляя хвостом, к группе егерей, Лесничий без лишних разговоров взял меня за ошейник, быстро отвел на огород и, не успела я опомниться, как оказалась привязанной к собственной будке.

Уехали.

Без меня.

Пришла через полчаса Хозяйка, жена Лесничего, налила мне в миску пенсию, т. е. похлебку из пшена, и отстегнула цепочку от ошейника. Я поела и легла около будки. Настроение было паршивое. Чего уж там говорить. Правда, суставы не болели. Стояла тихая и теплая погода. Опавшие за последние дни листья успели даже высохнуть.

Я вытянула свои передние лапы, положила на них голову и вдруг услышала раскатистое эхо недалекого выстрела. Я вскочила, как укушенная, и очертя голову помчалась в лес. Задыхаясь в бешеном азарте, я бежала между глубокими колеями лесной дороги, туда, на звук только что отгремевшего выстрела, и стонала и хрипела и почти плакала от нетерпения, не в силах выдержать медленное течение секунд и минут, которые отделяли меня от места событий.

Уже совсем близко грохнули почти одновременно еще два выстрела. Это было чуть правее от меня, а левее — послышались протяжные крики егерей-загонщиков и визгливый лай одного из Джульбарсов. Я остановилась и прислушалась. Да, гай заканчивался. Сейчас эта дорожка пересечет просеку, на которой стоят в засаде охотники, и когда я подбегу к ним, загонщики с собаками как раз дойдут до линии застрела. Я перешла на легкую рысь, чуть забирая влево: может, натолкнусь на зверя, бегущего не к засаде, а в сторону. Тогда я успела бы его «завернуть» к охотникам. Только я подумала об этом, как вдруг послышался шорох листвы и старательно сдерживаемое дыхание. Еще мгновение, и я нос к носу столкнулась с молодой, но крупной свиньей. Я отрывисто тявкнула и взъерошила шерсть на загривке. Свинья быстро повернулась и, ломая ветви мелкого кустарника, бросилась туда, где ее мог встретить кусочек горячего свинца. Я снова подала голос и, огибая слишком густые заросли, держась опять-таки левее, неторопливыми, но широкими скачками помчалась следом за ней. Перед просекой свинья приостановилась и с шумом втянула в себя воздух. Мне пришлось еще раз пугнуть ее как следует, и она с огромной скоростью вынеслась на просеку. Три скачка ей нужно было сделать, чтобы вломиться в чащу терновника на той стороне просеки и скрыться, как мышь в куче соломы, но за это время она могла поймать — вернее, ее могли поймать — две пули. Рявкнули один за другим два выстрела, и я увидела, как в двух местах взметнулись вверх клочья мягкой земли на свежевспаханной просеке.

Я вышла к охотнику, который упустил зверя и, не спеша, оглядела его с ног до головы. Незнакомый. Раньше нам не приходилось вместе работать. Он смущенно взглянул на меня и стал с преувеличенным вниманием осматривать свое новенькое ружье. Однако не нашел, кажется, того, что искал в открытых стволах, и сокрушенно покачал головой.

Гость был, наверное, очень важный: к нему сходились все остальные охотники, егери и собаки. А скоро подъехали и машины. Мое чутье, собачья моя интуиция подсказывали мне, что такие Большие Гости бывают у нас редко.

Не хотелось попадаться на глаза Директору и Лесничему — я отошла в сторонку и легла под кустом. И вот только сейчас почувствовала, как зверски болят все мои члены. Хорошо еще, что разговоры людей меня как-то отвлекали, а иногда и забавляли немножко.

— Вы в кого стреляли? — спросил Директор у Большого Гостя.

— В кабана, — виновато вздохнул он. — Огромный был кабанище! Да вот выскочил так неожиданно… К тому же далековато… (Тут я внутренне усмехнулась: во-первых, не кабан, а свинья, во-вторых, не такая уж огромная, а в-третьих, совсем не далековато. А главное, ни о какой неожиданности не могло быть и речи. Ведь Гость слышал и мой голос, и шумный бег зверя.)

— Да-а-а… — разочарованно протянул Директор. — Ну ничего! В следующем гаю обязательно убьете.

— Что-то никак не везет, — сказал другой охотник. — Мы с товарищем тоже промазали…

Ему ответил мой Лесничий:

— Вы промахнулись — это, конечно, жаль. Кабан был хороший. Зато вашему товарищу стрелять было нельзя. На него вышла совсем молоденькая косуля и… — Лесничий заметил меня и осекся. — Это еще что такое?! Вы только посмотрите! — (Я зажмурила глаза и отвернулась). — Старуха Картечь явилась!

Директор подошел ко мне и громко расхохотался.

— Ах, душа твоя браконьерская! Не выдержала, а?!

— Она, что, сама разве пришла? — спросил заинтересованный Большой Гость. — Он наклонился и ласково погладил меня по голове. Я глянула ему в лицо, и он чуть-чуть покраснел.

— Тут дело вот в чем, — стал объяснять ему Директор. — Это старая заслуженная собака, и мы ее уже освободили от работы. Так что она сама по собственной инициативе, на общественных, как говорится, началах…

— Умница! — похвалил меня гость.

А остальным собакам было завидно. Зауэр гордо отошел к машине и вспрыгнул на свое место. Джульбарсы назойливо лезли к Директору и тыкались мордами в его колени.

— Ну что ж, — сказал Директор Лесничему, — едем на следующий гай?

— Да вот Матрос что-то запаздывает… — Лесничий поднес было к губам рожок, чтобы потрубить сигнал, как в конце просеки появился Матрос.

А, ну ясно! Вместо меня теперь работает Матрос, переведенный из другого лесничества. Вот это да! Ведь он, мой старинный знакомый, был еще старше меня, а выглядит ничего! Конечно, не тот, что был в молодости, но силен пока. И повадки прежние. Вышел ведь к застрелу, по своему обыкновению, последним! Интересно, сохранил ли этот разноглазый арлекин свой грубый нрав и болезненно самолюбивый характер? Помню, как любил он поучать других собак, злился, если его невнимательно слушали. Самым большим несчастьем Матроса было то, что люди не умели лаять, а то бы он их тоже поучал и воспитывал.

Матрос подошел, небрежно кивнул мне головой, будто вчера только со мной расстался, и, не торопясь, полез в машину.

Теперь взяли и меня.

Пусть, решил Лесничий, споет сегодня Картечь свою лебединую песню, отработает свою последнюю в жизни смену. Я не очень хорошо поняла его слова насчет лебединой песни и смены, но догадалась: на охоте я в последний раз.

В очередном гаю Зауэр с Матросом выгнали на засаду крупного козла (самца косули) с красивыми рогами, а Джульбарсы, оглашая лес душераздирающим визгом и воем, подняли целый табун полугодовалых поросят.

По козлу стреляли и промахнулись, а по суматошливой поросячьей мелочи никто, разумеется, и стрелять не стал.

Мне не повезло. На моих тропах зверей не оказалось.

Потом было еще два неудачных гая и без стрельбы, и без зверей.

А солнце уже опустилось за высокий Поперечный хребет, и только верхушки молодых дубков, где еще оставалось много листьев — бурых и красновато-желтых, — золотились нежным дрожащим светом. От земли шла освежающая прохлада.

Заключительный гай решили провести поблизости от лесничества, где много свиней бывает обычно только зимой, а сейчас оставалось надеяться лишь на счастливый случай. Директор, Лесничий и егери помрачнели. Большой Гость пытался их успокоить, но особого успеха не достиг. Собакам, изрядно утомленным и проголодавшимся, тоже было несладко. К тому же и они, подобно распорядителям охоты, чувствовали некоторый стыд и неловкость.

Когда расставили охотников по засадам на узкой дорожке, проходящей через редкий осиновый подлесок, а мы с егерями поехали кружным путем к началу загона, я уже была уверена, что ничего путного из этой последней затеи не выйдет.

Мы остановились у начала глубокой балки, которая тянулась в сторону лесничества. Засада ждала левее балки под довольно большим углом и на таком расстоянии, какое собака может пробежать за время, необходимое егерю, чтобы выпотрошить косулю.

Ждали сигнала. Джульбарсов держали на привязи, иначе они давно бы сорвались с места и, покусывая друг друга за ляжки, опрометью понеслись в ближайшие заросли орешника. Меня и благородного Зауэра привязывать не было нужды, ну а высокомерный Матрос никогда бы не выдержал такого унижения — просто не стал бы работать.

Итак, мы ждали. Зауэр и я спокойно сидели у ног егерей, Матрос начал потихоньку углубляться в лес, часто останавливаясь и брезгливо нюхая воздух (у него был свой стиль работы). Джульбарсы украдкой пробовали порвать ремни и скребли землю лапами.

Но вот, наконец, чудная музыка рожка.

— Ту-у-у, ту-ту-ту, ту-у-у…

Где усталость? Где моя хворь? Где мои закостеневшие хрящи?

Нет ничего. Есть охота.

Пошли, ребята!

Рванулись вперед Джульбарсы, обгоняя Матроса. Пошел в своем привычном темпе Зауэр. Побежала и я, забегая вправо от направления к засадам. Я хотела просмотреть для начала тропы, выходящие из балки: может, и окажется там какой-нибудь свежий след.

Нет, не оказался. Как я и думала. Собачьего лая слышно не было. Ну, ясно. Зверя нет. Егери-загонщики кричали свои «Гоп-гоп!», «Ого-го-о!», «Гоу-у!» как-то вяло, без воодушевления.

Как мне все же не хватало бойкого Палычевского «Але-о-о! Але-о-о!».

И тогда я решилась на один рискованный ход… Попробую. Все равно уже нет ни малейшего сомнения в том, что стрелять охотникам сегодня уже не придется.

…Я спустилась в балку по узенькой, еле заметной тропке, вышла на заросший крапивой берег мелкого ручья и поспешила в сторону нашей усадьбы. Успею ли? Ведь я отклоняюсь далеко от направления загона… Как бы не кончилось все дело до того, как я сумею выйти в мелкий осинник на линии застрела.

Лапы и бока у меня стали мокрыми от только что выпавшей росы. (Ох, как будут ныть кости завтра!). Сердце чуть не выпрыгивало из груди, но я не замедляла бега.

Но вот и склон, покрытый чагарняком. Узкий кабаний проход в зарослях я нашла сразу. Сырой запах свежеразрытой земли, жирной кабаньей щетины и сладковато-гнилостный дух, идущий из пасти зверя, вскружили мне голову. Здесь голубчик!

«А ну, вставай!»

Кабан медленно поднялся и повернул ко мне свое грязное рыло.

Я зашлась в неистовом лае, чувствуя, как меня охватывает привычная ненависть к кабаньему племени, всосанная мною с молоком матери.

* * *

Устало хрюкнув, Дырявый — а это был, конечно, он — поплелся вверх по склону балки.

Наверху кабан остановился и со стоном перевел дух. Затем посмотрел на меня тусклыми своими глазами, пошатываясь, протрусил еще немного по невысокой траве со следами старых «покопов» — и опять стал. Его тощие бока, на которых щетина свалялась с окаменевшими комочками грязи, тяжело вздымались, ноги бессильно подрагивали, дыхание с протяжным свистом вырывалось из натруженных легких.

— Шевелись, шевелись! — понукала я его, но кабан не двигался с места.

Тогда я хватанула его за ногу и, по привычке, резко отскочив назад, чуть не упала. Я и сама чувствовала смертельную усталость.

Зверь, натужно хрипя, пошел дальше. Я слегка приотстала, так как старый секач начинал распространять невыносимо зловонный запах пота, который вызывал у меня тошноту.

Пройти оставалось совсем немного, уже стали слышны голоса «гайщиков». А собаки, конечно, не лаяли: на этом участке леса зверей не было.

Дырявый отлично знал, куда его гонят и что означают крики людей. И все-таки в его звериной душе вспыхнула на минуту безумная надежда. Снова он остановился и повернулся головой ко мне, а к застрелу задом. И взгляды наши скрестились.

Секач, огромный, вдвое выше меня ростом, смотрел сверху вниз тоскливыми мутными глазами. Его длиннющую голову венчало надорванное во время побега из ловушки рыло, а чуть позади пятачка (хорош «пятачок» — с блюдечко величиной) торчали из нижней челюсти устрашающе грозные клыки. У одного из них, правда, была сломана верхушка почти до середины, зато другой, пожелтевший и поистершийся, все еще мог украсить любое кабанье чучело.

Он злобно хрюкнул и заклацал зубами. Я припала к земле и зарычала.

— Отстанешь ты или нет?! — хрипел он.

— Ни за что! — отвечала я.

— Тебе, старая карга, и самой жить-то всего ничего!

— Тебе, Дырявый, еще меньше!

— Дай хоть подохнуть спокойной смертью!

— Сама подохну, а не дам! Иди вперед, не тяни свинью за хвост!

— Вот я тебе…

Он бросился на меня, но я прыгнула в сторону, и, не успел он оглянуться, как я вцепилась в его пробитое пулей ухо. Зверь засопел от боли и покорно затрусил в нужную сторону. Вот так бы и давно. Ведь я всегда умею настоять на своем. И все дикие свиньи нашего леса отлично это знают. А у зверя всегда есть законный шанс на спасение: попытка проскочить через засаду целым и невредимым. Пусть этот шанс и используют. Мой кабан, вероятно, так и решил сделать, надеясь на богатство многолетнего опыта.

— Давай, давай! Уже близко! — подбадривала я его и себя.

И секач шел. Шел, теперь уже не останавливаясь и не оборачиваясь.

Ему всегда удавалось уйти. Даже от меня. А сейчас он, вероятно, думает, что Картечь спятила на старости лет, если уж решила потревожить такое гнусное ископаемое, как он. Однако я знала, что делаю. Я вела зверя прямо под выстрел незадачливого Большого Гостя, которому Лесничий и Директор так желали охотничьего успеха.

Перед засадой я, как обычно, тявкнула два раза: сигнал для охотника и, между прочим, для бывалого зверя тоже. Дырявый быстро сориентировался и пошел петлять вдоль кустарников и стволов деревьев, чтобы хоть часть тела была у него все время закрыта от глаз человека. Еще немного и он, с внезапно проснувшейся в нем резвостью, пересечет опасное место и…

Ба-бах!!! Ба!!!

Его свалил первый же выстрел. Пуля, выпущенная неверной рукой волнующегося охотника, по счастливой случайности перебила зверю переднюю ногу. Вторая — царапнула по выпирающим позвонкам, спинного хребта. Пока секач пытался встать, Большой Гость перезарядил ружье и выстрелил еще два раза. И — надо же! — промазал! Да-а… Если бы не первое попадание, мой старик мог бы устроить Большому Гостю неприятную сцену! После пятого выстрела кабан завалился на только что продырявленный бок, конвульсивно задергал задними ногами и, до боли выворачивая негнущуюся шею, стал грызть землю. Шестая пуля, с тупым хрустким звуком вошедшая в голову, успокоила его навеки.

Бедный Большой Гость снова загнал патроны в стволы, подошел к убитому зверю, хотел потрогать его ногой, но, видно, передумал и отступил на два шага назад. Мне стало дурно, и я легла на сухие листья. Легла в неудобной позе, но шевелиться не хотела. Да если бы и захотела, то все равно бы не смогла.

— Картечь, ах ты, Карте-ечь! Ну какая молодчина! — тихо говорил мне Большой Гость.

Скоро собралась вся компания. Джульбарсы кинулись к зверю и отважно вцепились в его загривок. Рыча и повизгивая, они до тех пор теребили старую кожу, пока их не отогнали и не привязали к машине. Матрос с гримасой отвращения прошел мимо и лег под деревом. Зауэр дружелюбно ткнул меня носом в бок и сел рядом.

Все поздравляли Большого Гостя с редким трофеем, жали ему руки, хвалили за меткие выстрелы.

— Да, знаете, — торопливо отвечал Большой Гость, — я ведь первый раз убил кабана. И такого громадного, а? Когда он вышел, я подумал — медведь! Не знал, что бывают такие здоровенные. Правда, худощав, немного, а?

— Ничего, ничего! — успокаивал его Директор. — Не очень упитанный, конечно, но хорош. Особенно голова. Красавец! Мы чучело из него сделаем.

— А Картечь-то какой умницей оказалась, а? — вспомнил вдруг Большой Гость. — Нет, что ни говорите, а старые кадры еще могут кое-кому утереть нос!

Лесничий наклонился ко мне и прошептал:

— Добралась все-таки до своего Дырявого, а? Рада теперь? Довольна?

Люди не скупились на ласки и комплименты. А потом, когда кабана выпотрошили, мне дали из внутренностей самый лучший кусок.

Однако я, хоть и проголодалась, есть этого кабана не смогла. Свой кусок я отнесла подальше и зарыла под кустом шиповника.

Люди не должны были видеть моего отказа. Еще обидятся. Они ведь все понимают.

Только лаять не умеют.









Главная | В избранное | Наш E-MAIL | Добавить материал | Нашёл ошибку | Вверх