Вистории Северной Америки[34] было несколько «серебряных» и «золотых» лихорадок. Пожалуй, две самые известные – это «серебряная и золотая лихорадка» в Калифорнии 1848–1855 годов, а также Юконская (или Клондайкская) «золотая лихорадка» 1896–1899 годов. По приблизительным оценкам, в «серебряной лихорадке» участвовало до 300 тыс. человек, а в «золотой» – до 40 тыс. (Джек Лондон считал, что гораздо больше). На Юконе золота добыли 12,5 млн унций.

«Лихорадки» – это очень обширная область экономической науки. Здесь я не буду рассказывать обо всем, а коснусь только одного аспекта: кто зарабатывает на таких «модных темах» больше всего. Понятно, что серебро и золото нашли лишь некоторые искатели. Большинство вернулось домой ни с чем, проев последние сбережения. Между тем есть «простой» (относительно!) способ разбогатеть на «лихорадке». Он такой: в самой «лихорадке» не участвовать, а снабжать искателей нужными товарами и услугами. Заработок верный и очень высокий!

О ценах в местах и во времена «серебряной лихорадки» я подробно писала в девятой главе своей книги «Анатомия финансового пузыря», к ней читателя и отсылаю. А здесь мы проанализируем «золотую». С помощью Джека Лондона и с калькулятором в руках.

Лондон великолепно понимал экономику золотодобычи по двум причинам. Во-первых, он был очевидцем событий: участвовал в «лихорадке», отправившись на заработки из-за жестокой нужды. В молодости он был простым рабочим, нанимался матросом. Последнее место работы – на джутовой фабрике. После глубочайшего кризиса 1893 года зарплаты простого люда были очень скромными, и Лондон решил попытать счастья. Кстати, по этой же причине на Клондайк потянуло и большинство других старателей. Во-вторых, Лондон всю жизнь занимался самообразованием в области литературы и социальных наук и прочитал все ведущие труды по экономике, написанные к концу XIX века. И у него даже есть несколько экономических трактатов. Но экономика «залезла» и в рассказы Лондона о Клондайке, в частности, в сборник рассказов «Смок и Беллью».

Самый популярный путь до Клондайка был таким: сначала до Сан-Франциско, затем пароходом до Сиэтла, от Сиэтла – до поселков Скагуэй или Дайя на канадском побережье, оттуда пеший переход длиной в 40–56 километров по горным тропам с преодолением горного перевала. Здесь выходили к озеру Линдерман, откуда начинали 800-километровый сплав по озеру, а затем по реке Юкон до поселка Доусон. Во время нашествия старателей Доусон представлял собой палаточный городок с 5 000 жителей. Лондон со свояком (братом сестры) шли именно этим путем.

Каждый старатель вез с собой около тонны груза. Примерно половина – это одежда и оборудование, а другая – годовой запас продовольствия. Клондайк находится на территории Канады, тогда еще – британской колонии. Канадские пограничные патрули, охранявшие горные перевалы, без этого не пускали старателей в страну – боялись гуманитарной катастрофы, которая имела место в предыдущие годы, и того, что у них будут скрываться беглые преступники из Штатов.

Когда толпы вновь прибывших хлынули в сторону Клондайка, спрос на услуги носильщиков из местных индейцев возрос многократно. Вот что читаем у Лондона в рассказе «Вкус мяса» из сборника «Смок Беллью»: «индейцы-носильщики, взвинтившие цены за переноску багажа с восьми центов за фунт до сорока, не справлялись с работой. <…> Цены на переноску груза поднялись до шестидесяти центов за фунт» (15 тыс. долларов за весь груз в современных ценах)[35]. Дальше водная преграда – озеро, которое нужно миновать. Там лодочник запрашивает за перевозку тонны груза четыреста долларов (еще 10 тыс. в сегодняшнем выражении). Итого 25 тыс. долларов в пересчете на современные цены!

Главные герои сборника рассказов – Смок и Малыш – прибывают в Канаду с небольшими деньгами, которые очень скоро заканчиваются. Они вынуждены наняться к более состоятельным путешественникам в подручные, чтобы добраться до места. Их временными хозяевами становятся некие Спраг и Стайн. Первый – «молодой горный инженер и сын миллионера». Второй – «тоже сын богача». Вот что Малыш рассказывается Смоку о новых хозяевах:

Когда они прибыли в Дайю, цена за переноску багажа поднялась до семидесяти центов, но не было ни одного индейца. В это время на берегу находились приезжие из Восточного Орегона, настоящие рудокопы, и им удалось подрядить несколько индейцев по семьдесят центов за фунт. Индейцы уже нагрузились поклажей – три тысячи фунтов, – когда прибыли Спраг и Стайн. Они предложили индейцам восемьдесят центов, потом девяносто, а когда дошло до доллара за фунт, индейцы отказали рудокопам и нанялись к Спрагу и Стайну. И вот Спраг и Стайн уже на озерах, хотя это и обошлось им в три тысячи долларов, а орегонские рудокопы все еще сидят на берегу. И просидят до будущего года! Да, наши хозяева – мастера сорить деньгами, а на других людей им наплевать. Знаешь, что они выкинули здесь, на Линдермане? Плотники как раз кончали лодку для приезжих из Сан-Франциско – за шестьсот долларов. Спраг и Стайн отвалили плотникам тысячу, и те, недолго думая, расторгли сделку. Лодка отличная, но каково этим молодцам из Сан-Франциско?

А теперь пересчитаем траты Спрага и Стайна на нынешние деньги. Три тысячи индейцам носильщикам и тысяча за лодку – это четыре тысячи. Соотношение цен 1:25. То есть Спраг и Стайн «отвалили» за переход 100 тысяч долларов в нынешних ценах! Получается, что строить лодки куда выгоднее, чем искать золото.

Как же при таких ценах наскреб денег на дорогу и снаряжение сам Лондон? Ответ – в его беллетризованной биографии, написанной Ирвином Стоуном, «Джек Лондон: Моряк в седле». Оказывается, его родная сестра заложила дом, чтобы снарядить экспедицию. Выручила 1000 долларов, которых едва хватило.

А что же Смок и Малыш? Они с большим трудом, преодолевая торосы, успевают добраться до места до начала ранней зимы. Зимой река замерзает, не сплавишься, приходится зимовать на берегу. Со своими хозяевами поругались, получили лишь часть обещанного жалования. От приработков по дороге благородно отказываются. Смок и Малыш чуть ли не единственные, кому удается переправить лодку на другой берег озера через пороги, не перевернувшись. Увидев этот подвиг, их просят об этом другие путешественники и предлагают 100 долларов (2500 в современных ценах) каждому. Смок и Малыш услугу оказывают, а от вознаграждения отказываются: «К черту деньги! – сказал Малыш. – Давайте сюда виски! Все уже кончено, а я промочил ноги и боюсь простудиться».

Это место рассказа «Мясо» очень автобиографично. Лондон оказался чуть ли не единственным, кто сумел переправиться через пороги: сказался его опыт моряка. К нему тут же посыпались предложения переправить и другие лодки. Джек, в отличие от своих благородных героев, деньги брал. Он назначил цену в 25 долларов за лодку, работал все лето, заработал 3000 (75 тыс. современных) долларов. В результате чего попасть в Доусон не успел, пришлось зимовать в свободной хижине на реке Юкон.

Смок и Малыш наконец добираются до места – поселка Доусон. Несмотря на то что люди везут с собой по полтонны продовольствия, еда здесь все равно дорогая. Еще бы! Те, кто ее продают, вынуждены окупать затраты на доставку. Из рассказа «Мясо» узнаем, что «жратва стоит полтора доллара фунт. <...> За фунт лосиного мяса дают по два доллара, да и то не достать». То есть дженерик-«жратву» можно купить по 83 доллара за килограмм в сегодняшних ценах, а килограмм лосиного мяса – по 111 долларов.

Смок и Малыш, совсем безденежные, решают заняться охотой на лосей. Им везет, они убивают сразу четырех. В рассказе «За золотом на ручей Индианки» они продают лосиное мясо по 2,5 доллара за фунт (138 долларов за килограмм в сегодняшних ценах), и у них на руках оказывается 3000 долларов (75 тыс. в современных ценах). Неплохо для начала! Но… «Теперь перед охотниками стояла задача – превратить золотой песок в еду. Мука и бобы стоили полтора доллара фунт (83 доллара килограмм. – Е.Ч.), но самое трудное было найти человека, готового продать их». Малыш раздобывает восемнадцать фунтов сахара. «Чудак спросил всего только по три доллара за фунт (166 долларов за килограмм. – Е.Ч.)». Смок закупил пятьдесят фунтов муки и еще столько же ждет на следующий день.

Они решают в поселке не задерживаться, а отправиться прямиком на Клондайк, искать свободный участок. Зима. Ехать хотят на собаках. Малыш радуется, что в свое время их не продал:

Послушай, Смок, какие у нас чудесные собаки! Скупщик предлагал мне по двести (11 тысяч. – Е.Ч.) за морду, хотел купить пятерых. Но я ответил, что он напрасно старается. Собачки у нас хоть куда! Мясо пошло им впрок, хотя не очень-то весело скармливать собакам провизию по два с половиной доллара фунт. Давай выпьем! Нужно спрыснуть мою добычу: восемнадцать фунтов сахара!

Через несколько минут, отвешивая золотой песок за выпитый виски, Малыш хлопнул себя по лбу.

– Совсем из головы вон! Ведь я сговорился встретиться в “Тиволи” с одним молодцом. Он продает порченую грудинку по полтора доллара за фунт (83 доллара килограмм. – Е.Ч.). Я возьму несколько фунтов для наших собачек, и мы сэкономим на их харчах доллар в день.

А вот ситуация в еще более отдаленном от цивилизации поселке:

– Не продадите ли вы мне пятьдесят фунтов муки? – спрашивал Брэк.

– У вас не хватит песку, чтобы заплатить мне за нее.

– Я дам вам двести.

Тот покачал головой.

– Триста! Триста пятьдесят!

Когда дошло до четырехсот, человек согласился и сказал:

– Пойдемте ко мне в хижину. Там вы отвесите песок.

Это 10 тысяч долларов в сегодняшних ценах примерно за 23 килограмма.

На этом фоне выпивка не очень дорогая. В баре «за порцию виски нужно было отсыпать на доллар песку» (рассказ «Как вешали Калтуса Джорджа»). То есть порция стоит «всего» 25 долларов.

В рассказе «Гонки» разбогатевший на игре в местном казино Малыш решает обзавестись костюмом. Новых нет, приходится покупать ношеный. «Для брюк, сшитых на другого, они сидят вполне прилично». Сколько же стоит поношенный костюм? 150 долларов или 3750 долларов в сегодняшних ценах. «Его владелец был почти такого же роста, как я; мне казалось, что это замечательно дешево», – оправдывается перед Смоком Малыш.

Наконец, проходит слух, что найдена еще одна россыпь золота. Смоку и Малышу хочется добраться туда первыми. Они решают скупить все свежие собачьи упряжки в поселке, чтобы почаще менять собак. Одна местная дает им хороший совет.

Вы должны выехать сегодня же ночью. Надо достать собак. Я знаю две подходящие упряжки. Одна у Гансона – семь большущих собак с Гудзонова залива. Он просит по четыреста долларов за каждую. Сегодня это дорого, но завтра будет дешевкой. Затем у Ситки Чарли есть восемь мейлемьтов, за которых он просит три тысячи пятьсот. У вас тоже есть собаки. Но не мешает скупить за ночь все лучшие упряжки. Вам предстоит путь в сто десять миль, и собак надо будет менять возможно чаще.

Итак, семь собак по четыреста долларов плюс восемь собак за три тысячи пятьсот – это 6300 в тогдашних ценах или 157 тысяч – в сегодняшних.

Местный индеец, герой рассказа «Как вешали Калтуса Джорджа», который перевозит по санной дороге грузы, получает по 28 центов за фунт (15,5 долларов за килограмм в сегодняшних ценах). Расстояние не указано, но, судя по тексту, оно небольшое. На одной упряжи можно легко везти, наверное, тонну. Так что по 15 тысяч на круг набегает. Правда, собак приходится кормить дорогим мясом.

И, наконец, о ценах на яйца в рассказе «Яичный переполох». В ресторане Славовича «ветчина с одним яйцом – три доллара. С двумя яйцами – пять долларов. Значит, розничная цена яйцу – два доллара». Смок и Малыш решают скупить все яйца в поселке и монополизировать рынок.

Еще никогда ни один товар не скупали так быстро. За три дня Смок с Малышом прибрали к рукам все яйца, сколько их было в Доусоне, кроме нескольких дюжин. Смок не стоял за ценой. Он, не краснея, признавался, что купил у старика из Клондайка семьдесят два яйца по пять долларов штука. Но большую часть купил Малыш, и при том отчаянно торговался. Женщине, которая занималась шитьем мокасин, он заплатил всего по два доллара и очень гордился, что так удачно поладил со Славовичем – купил семьсот пятнадцать яиц по два с полтиной на круг. И как он ворчал, когда в ресторанчике напротив, где всего было каких-то сто тридцать четыре яйца, с него содрали по два семьдесят пять за штуку!

Итак, цена яиц дошла до 67 долларов за штуку в сегодняшнем выражении.

Скупив все яйца, продавать они их пытаются по 10 долларов за штуку (250 долларов в сегодняшних ценах): «мы со Смоком – яичный трест. Раз мы говорим – десять долларов штука, значит, так оно и будет». Смок и Малыш убеждены, что на рынке есть покупатель, которому позарез нужны яйца, поэтому он даст и такую цену.

Заметим параллельно, что в «Яичном переполохе» демонстрируются еще кое-какие важные экономические идеи. Тот факт, что при скупке яиц каждая последующая партия достается героям дороже и дороже, иллюстрирует стандартное положение микроэкономической теории о положительном наклоне кривой предложения. Чем выше цена, чем больше предложение, и наоборот. Понятно и то, что монополизация рынка позволяет взвинтить цену. Правда, Смок и Малыш, когда планировали аферу, позабыли о том, что монополия может сохранить свое положение на рынке, только если там есть барьеры на вход. В данном случае барьеров не оказалось, в поселок из соседнего быстро доставляют 3000 протухших яиц. Чтобы сохранить монополию, Смок и Малыш впопыхах скупают их, не проверив, и прогорают. Но в следующем рассказе им удается отыграться…

Сделанные нами наблюдения о том, что цены буквально на все радикально завышены, подтверждают и некоторые цифры, которые мне удалось извлечь из уже цитировавшейся беллетризованной биографии Лондона. Так, Ирвин Стоун пишет, что до отправки на Клондайк будущий писатель работал на джутовой фабрике, где получал 10 центов в час. Это давало около 7 долларов в неделю, из которых он оставлял себе только 75 центов, а остальное отдавал матери на ведение хозяйства. 75 центов на личные расходы в притык, но хватало. Поездка на трамвае стоила 10 центов (2,5 доллара в сегодняшних ценах), а билет в кино – 25 центов (это 7,5 долларов). То есть это вполне сопоставимо с современными ценами на трамвай и кино. Кино, пожалуй, даже подороже будет.

Как вы думаете, удалось ли разбогатеть даже тем старателям, которые нашли золото (а таких – очень маленький процент!)? Не уверена. Думаю, что почти все заработки ушли на собак, корм для них, пропитание, одежду и оборудование. Что и показал Лондон в своих рассказах.

Этим же закончилась и его собственная история. Ирвин Стоун пишет о том, что Лондон не сумел добыть ни одной унции золота:

В Доусоне Джек палец о палец не ударил. Говоря по правде, он все-таки несколько дней поработал, вылавливая из реки бревна и буксируя их лодкой на лесопилку. Но, с другой стороны, зачем работать, если можешь появляться где угодно без денег? Он был желанным гостем у стойки; золотоискатели считали за честь угощать его, лишь бы он слушал их бесконечные рассказы. Он знал, как вызвать человека на разговор, вытянуть из него историю, которая была нужна ему куда больше, чем дрянное виски. Женщинам он нравился, потому что был хорош собой и умел поговорить. У него нет денег? Ну и что же? Зато с ним не соскучишься! Когда слушать было некого, он устраивался где-нибудь на улице и занимал собравшихся собственными рассказами. Вечера он проводил в игорных домах, наблюдая и записывая. Слушал он именно тех, кого нужно, – охотников и старожилов, живших на Аляске до открытия клондайкского золота. Джек по кусочкам впервые восстановил достоверную историю этих мест. Он знал, какой материал ему требуется, знал, как его добыть: собирая ценные сведения для своей будущей работы, он вел расспросы по особому, им самим разработанному методу.

Уже через сезон Лондон вернулся на Большую землю, причем окружным путем. Он сплавился дальше по Юкону, а затем двигался вдоль Берингова моря. Утлая открытая лодка проделала 1900 миль. Добравшись до форта Святого Михаила, Джек устроился кочегаром на корабль, идущий в Британскую Колумбию, там сел на пароход до Сиэтла, откуда товарными поездами добрался до родного Окланда. От трех тысяч, заработанных на переправке лодок через пороги, не осталось и следа. Матери он привез лишь остатки от своего жалованья кочегара.

И все же, я думаю, что больше всех на «лихорадке» заработал именно Лондон – своими рассказами, которые стали очень популярны. Ведь если бы не живые впечатления автора от поездки на Клондайк, он мог бы и вовсе не состояться как писатель.

P . S . Я начала разрабатывать эту тему – экономика «золотой лихорадки» – без всяких подсказок и к мнению, что золотодобыча вряд ли была рентабельна «в среднем по больнице», тоже пришла сама. Как же я была вознаграждена, когда обнаружила у Лондона эссе «Экономика Клондайка» [London 1899], где он пишет о том же. Он владеет такими фактами, которые нам, современным экономистам, недоступны, поэтому посмотрим на его расчет.

По мнению Лондона, в 1897 году на Клондайке искало золото 25 тыс. человек, в 1898 – 100 тыс. Каждый вез за поясом минимум 600 долларов. Итого это 75 млн. Из них 35 млн достались железной дороге и пароходствам, остальное – расходы в пути и оплата лицензий. Лицензия на разработку участка стоила 10 долларов, еще 15 приходилось платить за то, чтобы застолбить найденный золотоносный участок. Справедливой зарплатой в суровых условиях крайнего севера Лондон считает 4 доллара в день. В предположении о 65 выходных днях в году, годовой «фонд заработной платы» на Юконе должен был составлять 150 млн долларов. Итого, совокупные расходы на добычу составили 75+150=225 млн долларов. Сколько же было добыто? По данным Лондона, в 1897 году – на 8 млн долларов, а в 1898 году – на 14. Итого на 22 млн долларов. То есть 225 млн долларов было потрачено на то, чтобы извлечь из земли 22.

Одной из разновидностей экономического романа являются беллетризованные биографии крупных дельцов, и здесь мастера жанра – американские писатели Теодор Драйзер и Эптон Синклер. О Синклере речь пойдет ниже, а что касается Драйзера, то он оставил нам «Трилогию желания» – романы «Финансист», «Титан» и «Стоик», посвященные филадельфийско-чикагско-лондонскому олигарху XIX века Чарльзу Тайсону Йеркесу (Charles Tyson Yerkes). Первая книга рассказывает о филадельфийском периоде жизни Йеркеса, вторая – о чикагском, третья, соответственно, – о лондонском. Впервые «Финансист» был опубликован в 1912 году, «Титан» вышел спустя несколько лет, а вот «Стоик» на момент смерти Драйзера в 1945 году окончен не был: будучи при смерти, автор работал над последней главой.

Фигура Йеркеса крайне неоднозначная. Не случайно его недавняя документальная биография называется «Барон-разбойник»[36] [Franch 2006]. Он родился в 1837 году в Филадельфии. По окончании школы работал в брокерской конторе, а в 22 года открыл свою. Через семь лет начал размещать государственные и муниципальные облигации. Через Йеркеса пристраивал муниципальные средства казначей города, некто Джозеф Мерсер. Йеркес же муниципальными деньгами рисковал, вкладывал в спекулятивные бумаги и проекты. Погорел он на случайности – Великом чикагском пожаре (8–10 октября 1871 года), который вызвал банкротства страховых компаний и финансовую панику не только в Чикаго. Финансового воротилу обвинили в воровстве и приговорили к 33 месяцам тюрьмы, а он, чтобы избежать наказания, стал шантажировать влиятельных политиков Филадельфии. Кое-какой компромат просочился, и возникли опасения, что это повлияет на результаты президентских выборов. В результате Йеркеса выпустили через семь месяцев при условии, что он возьмет свои слова обратно. За 10 лет Йеркесу удалось восстановить состояние.

В 1881 году он развелся с женой, женился на молодой и подался в Чикаго, где открыл брокерскую контору, торгующую и акциями, и зерном. Параллельно скупал акции конных трамвайных линий города, чтобы получить над ними контроль. В 1899 году Йеркес продал свои акции чикагских конок и перебрался в Нью-Йорк, а оттуда – в Лондон, где собирался заняться инвестициями в строительство метро. Он консолидировал ряд разрозненных наземных линий и даже отбил атаку Джей Пи Моргана, который тоже заинтересовался лондонской подземкой. Умер Йеркес в 1905 году. После смерти выяснилось, что прижизненные оценки его состояния были крайне завышенными. Его оценивали в 22 млн долларов, а оказалось, что с учетом долгов его состояние не превышало одного миллиона.

Йеркес выведен Драйзером в трилогии под именем Фрэнка Каупервуда. Пожалуй, единственный момент, где Драйзер допускает отход от реальной биографии, связан с обстоятельствами выхода героя из тюрьмы. Каупервуд ведет себя несколько приличнее, чем Йеркес, находясь в тюрьме, никого не шантажирует. Что касается хронологии, то юные годы Каупервуда приходятся на период до гражданской войны в США, а основное действие охватывает несколько лет до и пару лет после пожара в Чикаго, следовательно, развивается в 1860-х–1870-х годах.

Роман «Финансист», наверное, – один из самых нашпигованных экономикой из всех известных произведений. Там есть биржевая паника, даже два эпизода – на одной Каупервуд прогорает, а на другой вновь обогащается. Есть махинации с целью манипуляции ценами акций. Есть тюрьма – правда, не долговая, а обычная. Мы об этом здесь говорить не будем. Панику мы видели у Золя и еще увидим у Эптона Синклера, у последнего речь пойдет и о манипуляциях ценами акций. На примере же Драйзера мы посмотрим на еще одну важную (и ой как актуальную) тему: коррупция в государственных и муниципальных органах власти и ее роль в сколачивании крупных состояний.

Арсенал средств обогащения классический: передача подрядов дружественным компаниям и монополизация ими рынка на законных основаниях, размещение средств городской казны в банках на льготных условиях, предпочтительный выкуп облигаций у «дружественных» городу инвесторов.

С подрядами все очень просто и легально. Никаких конкурсных закупок не существовало. Да и антимонопольного законодательства тоже. Один из самых богатых людей в городе, Эдвард Батлер, начал делать состояние на вывозе мусора, а потом диверсифицировался и в другие подряды – строительство веток метро и т.п.

В давно прошедшие дни… Батлер на свой страх и риск брал подряды на вывоз мусора. Город в то время еще не знал систематизированной уборки улиц, тем более на окраинах и в некоторых старых, населенных беднотой районах. Эдвард Батлер... начал с того, что бесплатно сгребал и убирал отбросы, которые шли на корм его свиньям и скоту. Позднее он обнаружил, что есть люди, готовые кое-что платить за эти услуги. А еще позднее один местный деятель, член муниципалитета и приятель Батлера – оба они были католиками, – взглянул на все это дело с совсем новой точки зрения. Отчего бы не назначить Батлера официальным подрядчиком по уборке мусора? Муниципалитет может выделить для этой цели ежегодные ассигнования. Батлеру будет дана возможность нанять несколько дюжин мусорных фургонов. Более того, никаких других мусорщиков в городе не останется. Сейчас они, конечно, существуют, но официальный договор между Батлером и муниципалитетом положит конец всякой конкуренции. Частью прибыли от этого весьма выгодного дела придется поступиться, чтобы ублажить и успокоить тех, кого обошли подрядом. Во время выборов надо будет ссужать деньгами некоторые организации и отдельных лиц, но это не беда, речь идет о небольших суммах. <…> Вскоре Батлер стал зарабатывать от четырех до пяти тысяч в год – раньше он с трудом выгонял две тысячи, – переехал в кирпичный дом на южной окраине города и отдал детей в школу. Миссис Батлер бросила варить мыло и разводить свиней[37].

Муниципальные закупки ведутся через фирмы под контролем высокопоставленных чиновников, цель которых «при помощи подставных лиц из политического и коммерческого мира потихоньку, без скандала, выкачать все, что можно, из городской казны». Для этих целей председатель городского совета, мэр, судьи «организовали ряд фирм под самыми разнообразными фиктивными названиями, торговавших всем, что могло понадобиться для городского хозяйства, – досками, камнем, железом, сталью, цементом и прочее и прочее, – разумеется, с огромной выгодой для тех, кто скрывался за этими вымышленными названиями. Это избавляло город от заботы искать честных и добросовестных поставщиков».

Эти фирмы торговали мясом, строительными материалами, фонарными столбами, щебнем – всем, что могло потребоваться городскому хозяйству. <…> Фирма вовсе не обязана сама заниматься убоем скота или отливкой фонарных столбов. Она должна только организовать это дело, получить торговый патент, добиться от городского самоуправления подряда на поставку… а потом передоверить подряд владельцам бойни или литейного завода, которые будут поставлять требуемое, выделив посреднической фирме соответствующую долю прибыли... Владелец бойни или литейного завода не смел и мечтать о том, чтобы самому добиться подряда.

С размещением вкладов схема тоже проще простого. Все чиновники города и штата

...размещали городские или государственные средства у определенных банкиров или маклеров, которых правительство либо уполномочивало, либо даже назначало быть хранителями вкладов. Банки не платили процентов по этим вкладам никому, кроме представителей казначейства. По секретным указаниям этих лиц они ссужали казенными деньгами биржевиков, а те помещали их в “верные” бумаги. В Филадельфии действовала целая шайка: в долю входили мэр города, несколько членов муниципалитета, казначей, начальник полиции, уполномоченный по общественным работам и другие чиновники. Их девиз был “рука руку моет”.

Но этого мало, поэтому возникают все более сложные финансовые инструменты и схемы, например, размещение муниципальных облигацией. Оно и понятно. Во-первых, при таком ведении дел денег не будет хватать никогда, а, во-вторых, эти схемы тоже сулят немалый барыш их организаторам:

Финансы штата и города (Филадельфии – столицы штата Пенсильвания. – Е.Ч.) находились в весьма плачевном состоянии. И тот и другой были достаточно богаты, но поскольку казну обирали все, кому не лень, и любыми способами, то всякие новые начинания в штате требовали выпуска новых облигаций. Эти облигации, или “обязательства”, как их называли, гарантировали шесть процентов годовых, но, когда наступал срок уплаты процентов, казначей города или штата ставил на них штамп с датой предъявления, и проценты по “обязательству” начислялись с этого дня не только на номинал, но и на проценты. Иначе говоря, проценты исчислялись как сложные проценты. Однако людям, нуждавшимся в наличных деньгах, от этого толку было мало, ибо под залог таких “обязательств” банки выдавали не более семидесяти процентов их курсовой стоимости, котировались же они не по номиналу, а по девяносто процентов. <…> Окончательный выкуп этих “обязательств” опять-таки сопровождался жульническими махинациями. Зная, что те или иные “обязательства” находятся в руках “добрых знакомых”, казначей опубликовывал сообщение, что такие-то номера – именно те, которые были ему известны, – будут оплачены.

Чем же и кому выгодна эта схема? Драйзер поясняет:

...Еще задолго до Гражданской войны и во время ее в Филадельфии практиковался обычай при недостаточности наличных средств в казначействе выпускать так называемые городские обязательства... Это был обычный способ расплаты и с мелкими торговцами, и с крупными подрядчиками. Но первым – поставщикам городских учреждений – в случае нужды в наличных деньгах приходилось учитывать эти векселя обычно из расчета девяносто за сто, тогда как вторые имели возможность выждать и попридержать таковые до истечения срока. Подобная система была, конечно, явно убыточна для мелкого торгового люда, но зато очень выгодна для крупных подрядчиков и банкирских контор, ибо сомнений в том, что город в свое время уплатит по этим обязательствам, быть не могло, а при такой абсолютной их надежности шесть процентов годовых были отличной ставкой. Скупая обязательства у мелких торговцев по девяносто центов за доллар, банки и маклеры, если только они имели возможность выждать, в конечном итоге каждый раз загребали крупный куш.

Вскоре бумаги начинают размещать не в силу необходимости, а потому что выгоден сам процесс, – хвост начинает крутить собакой.

Первоначально городской казначей, вероятно, не намеревался вводить в убыток кого-либо из своих сограждан – возможно, что тогда в казначействе действительно не было наличных средств для выплаты. Однако впоследствии выпуск этих обязательств уже ничем не оправдывался, ибо городское хозяйство могло бы вестись экономнее. Но к тому времени эти обязательства ... уже сделались источником больших барышей для владельцев маклерских контор, банкиров и крупных спекулянтов, и посему выпуск их неизменно предусматривался финансовой политикой города.

Оборотная сторона дела состоит в следующем.

Чтобы использовать создавшееся положение с наибольшей для себя выгодой, крупный банкир, держатель обязательств, должен был быть еще и “своим человеком”, то есть находиться в добрых отношениях с политическими заправилами города; иначе, когда у него появлялась потребность в наличных деньгах и он приходил со своими обязательствами к городскому казначею, то оказывалось, что расчет по ним произведен быть не может. Но стоило ему передать их какому-нибудь банкиру или маклеру, близко стоящему к правящей клике, тогда дело другое! Городское казначейство немедленно изыскивало средства для их оплаты. Или же, если это устраивало маклера или банкира – разумеется, “своего”, – срок действия векселей, выданных на три месяца и уже подлежащих выкупу, пролонгировался еще на многие годы и по ним по-прежнему выплачивалось шесть процентов годовых, хотя бы город и располагал средствами для их погашения. Так шло тайное и преступное ограбление городской кассы. “Нет денег!” – эта формула покрывала все махинации. <…> За время войны общая сумма непогашенных городских обязательств с выплатой шести процентов годовых выросла до двух с лишним миллионов долларов, и дело стало принимать скандальный оборот. Кроме того, некоторые из вкладчиков вздумали требовать свои деньги обратно.

Разумеется, такая схема не может существовать долго без внешней подпитки.

И вот для покрытия этой просроченной задолженности и для того, чтобы все снова было “шито-крыто”, городские власти решили выпустить заем примерно на два миллиона долларов… в виде процентных сертификатов номиналом по сто долларов, подлежавших выкупу частями, через шесть, двенадцать и восемнадцать месяцев. …На вырученные за них деньги предполагалось выкупить давно просроченные обязательства, в последнее время вызывавшие столько нежелательных толков. Совершенно очевидно, что вся эта комбинация сводилась к тому, чтобы отнять у одного и уплатить другому. <…> Весь замысел сводился к тому, чтобы финансисты из той же клики по-прежнему могли потрошить городскую казну: сертификаты продавались “кому следует” по девяносто процентов от номинала и даже ниже под тем предлогом, что на открытом рынке их сбыть невозможно из-за плохой кредитоспособности города. Отчасти так оно и было. Война только что кончилась. Деньги были в цене.

Фрэнк Каупервуд решает как раз «присоседиться» к выпуску муниципальных облигаций. Он разрабатывает следующий план. Во-первых, городской казначей Стинер размещает городские средства в конторе Каупервуда. Во-вторых, он открывает Каупервуду кредитную линию с правом получения средств в виде сертификатов городского займа, для начала на 200 тыс. долларов. Каупервуд размещает данные сертификаты на рынке по возможной цене и предпринимает все усилия, чтобы довести рыночную цену сертификатов до номинала. А дальше просто:

Городской казначей немедленно обратится в комитет фондовой биржи с ходатайством о включении их в список котируемых бумаг, Каупервуд же употребит все свое влияние, чтобы ускорить рассмотрение этого ходатайства. После того как соответствующее разрешение будет получено, Стинер реализует через него, и только через него, все сертификаты городского займа. Далее Стинер позволит ему покупать для амортизационного фонда столько сертификатов, сколько Каупервуд сочтет необходимым скупить, дабы повысить их цену до номинала. Чтобы добиться этого – после того как значительное количество сертификатов займа уже будет пущено в обращение, – может оказаться необходимым вновь скупить их значительными партиями и затем спустя некоторое время опять пустить в продажу. Законом, предписывающим продажу сертификатов только по номиналу, придется в известной мере пренебречь.

Каупервуд старается отблагодарить Стинера не прямой взяткой, а через создание схемы, на который казначей может озолотиться, ничего не вкладывая. Вот как она выглядит:

Ввиду того, что сертификаты в конечном итоге так или иначе поднимутся до номинала, ничто не мешает Стинеру… закупить их по дешевке в самом начале размещения займа и придержать, пока они не начнут повышаться в цене. Каупервуд с удовольствием откроет Стинеру кредит на любую сумму с тем, чтобы тот рассчитывался с ним в конце каждого месяца. При этом никто не потребует от него, чтобы он действительно покупал сертификаты. Эти бумаги можно будет просто записывать на его счет, маржа составит 10% (здесь имеется в виду предоплата. – Е.Ч.), таким образом, Стинер может считать, что деньги уже у него в кармане. И это не говоря уже о том, что сертификаты для амортизационного фонда можно будет закупить очень дешево, ибо Каупервуд… будет выбрасывать их на рынок в нужном ему количестве как раз в такие моменты, когда решит покупать, и тем самым окажет давление на биржу. А позднее цены уж наверняка начнут подниматься. Если держать в своих руках выпуск всего займа, что дает возможность произвольно вызывать на бирже повышение и понижение, то можно не сомневаться, что в конечном итоге котировки достигнут номинала, причем благодаря искусственным колебаниям удастся еще и неплохо подработать. Каупервуд в смысле выгоды главные свои надежды возлагал именно на эту схему. <…> Если Стинеру угодно войти с ним в долю в его биржевых махинациях – он будет очень рад.

Казначей, разумеется, соглашается на этот план. Ничье одобрение не требуется.

Вскоре после соглашения между казначеем Стинером и Каупервудом сложная политико-финансовая машина заработала с целью осуществления их замыслов. Двести тысяч долларов в шестипроцентных сертификатах, подлежащих погашению за десять лет, были записаны по книгам городского самоуправления на счет банкирской конторы “Каупервуд и K°”. Каупервуд начал предлагать заем небольшими партиями по цене, превышающей девяносто долларов, при этом он всеми способами внушал людям, что такое помещение капитала сулит большие выгоды. Курс сертификатов постепенно повышался, и Фрэнк сбывал их все в большем количестве, пока наконец они не поднялись до ста долларов и весь выпуск на сумму в двести тысяч долларов… не разошелся мелкими партиями. Стинер был доволен. Двести сертификатов, числившиеся за ним и проданные по сто долларов за штуку, принесли ему две тысячи долларов барыша. Это был барыш незаконный, нажитый нечестным путем, но совесть не слишком мучила Стинера. Да вряд ли она и была у него. Стинеру грезилась счастливая будущность.

Стинер создает Каупервуду, с которым он в доле, самые выгодные условия. Как говорится, рука руку моет. В такой ситуации грех не заработать.

Правила фондовой биржи требовали, чтобы все сделки подытоживались к концу дня… но договоренность с новым казначеем избавляла Каупервуда от соблюдения этого правила, и в его распоряжении всегда было время до первого числа следующего месяца, то есть иногда целых тридцать дней, для того чтобы отчитаться по всем сделкам, связанным с выпуском займа.

Более того... все бумаги оставались у него на руках. Поскольку размер займа был очень значителен, то значительны были и суммы, находившиеся в распоряжении Каупервуда, а трансферты и балансовые сводки к концу месяца оставались простой формальностью. Фрэнк имел полную возможность пользоваться сертификатами городского займа для спекулятивных целей, депонировать их как собственные в любом банке в обеспечение ссуд и таким образом получать под них наличными до семидесяти процентов их номинальной стоимости, что он и проделывал без зазрения совести. Добытые таким путем деньги, в которых он отчитывался лишь в конце месяца, Каупервуд мог употреблять на другие биржевые операции, кроме того, они давали ему возможность занимать все новые суммы. Ресурсы его расширились теперь безгранично, – пределом им служили только время да его собственные энергия и находчивость. <…> Когда Стинер, предварительно переговорив с мэром города Стробиком и другими, сказал Каупервуду, что в течение года переведет на его имя по книгам городского самоуправления все два миллиона займа, Каупервуд не отвечал ни слова – восторг сомкнул его уста. Два миллиона! И он будет распоряжаться ими по своему усмотрению! <…> Каупервуд не принадлежал к людям, склонным терзаться угрызениями совести.

Как понятно, финансовые операции Каупервуда строятся на использовании долга в больших масштабах. И он догадывается создать пирамидальную схему, когда покупаются активы, закладываются в банке, на кредитные средства покупаются другие активы, опять закладываются и т.д. Схема очень популярна у нас в России и сейчас. Именно так, как правило, создаются крупные промышленные группы.

В голове Каупервуда уже зародилась теория “бесконечной цепи”, или “приемлемой формулы”, как это было названо впоследствии, заключавшейся в следующем: скупив то или иное имущество с большой рассрочкой платежа, выпустить акции или облигации на сумму, достаточную не только для того, чтобы рассчитаться с продавцом, но и для того, чтобы вознаградить себя за труды, не говоря уже о приобретении таким путем избытка средств, которые можно будет вложить в другие подобные же предприятия, затем, базируясь на них, выпустить новые акции, и так далее до бесконечности! Позднее это стало обычным деловым приемом, но в ту пору было новинкой.

По этой схеме и с использованием денег городской казны начинается скупка привлекательных инвестиционных активов в городе, в первую очередь – конных трамвайных линий.

План Стинера заключался в том, чтобы открыть Каупервуду кредит в городской кассе из расчета двух процентов годовых или, если он откажется от комиссионных, даже безвозмездно (осторожность требовала, чтобы Стинер действовал через посредника). На эти деньги Каупервуд должен был перекупить у Северной Пенсильванской компании линию конки, проходившую по Фронт-стрит, которая не приносила большого дохода и не очень высоко котировалась из-за ее небольшого протяжения – полторы мили, – а также краткосрочности разрешения, выданного на ее эксплуатацию. В качестве компенсации за искусно проведенное дело Каупервуд получал весьма недурной куш – двадцать процентов всех акций. <…> В дальнейшем этот план предусматривал следующее: взятые из городской кассы деньги используются для продления лицензии и для продолжения самой линии; затем выпускается большой пакет акций, которые закладываются в одном из “своих” банков: таким образом, через некоторое время город получает обратно занятый у него капитал, а они начинают класть в карман прибыль, приносимую линией. <…> Каупервуд никогда не упускал своей выгоды. А к этому времени у него выработалась особая деловая мораль, мораль финансиста. Он считал недопустимым красть лишь в том случае, если подобный акт стяжания или наживы так и назывался кражей.

В итоге Каупервуд оперирует примерно полумиллионом казенных денег и умудряется скупить контрольный пакет на свое имя, кому любопытны детали – оставляю для самостоятельного изучения. А мне интересен момент банкротства Каупервуда. Поскольку его активы были заложены и перезаложены, то биржевой паники он не перенес. Его спасли бы живые деньги – 300 тыс. из городской казны в дополнение к уже используемым 500 тыс. Но Стинер ему помочь не может. Другие городские воротилы узнают про то, какие первоклассные активы Каупервуд и Стинер аккумулировали для себя, не взяв их в дело. Им выгоднее свалить Каупервуда и Стинера, чтобы по дешевке завладеть их бумагами. Они запрещают Стинеру давать очередной кредит Каупервуду под благовидным предлогом – чтобы купировать убытки казны.

Каупервуд при всех своих проказах до последнего дня был юридически чист, но в критический момент он поскальзывается на банановой кожуре. Когда еще есть надежда избежать банкротства, он скупает на рынке городские сертификаты на 60 тыс., получает за них деньги в казне, а сами сертификаты там не депонирует – он их закладывает в частном банке и выручает еще денег. Это трактуют как финансовое преступление и засаживают его в тюрьму. Стинера тоже – не потому что воровал, а потому что не делился.

Кульминация финансовой аферы была для меня совершенно неожиданной. Я не могла себе представить масштабы стихийного бедствия. Когда Драйзер в начале романа говорил о том, что чиновники пытались украсть весь бюджет, я не восприняла это дословно. Оказывается, весь буквально:

Окончательный крах всех финансовых дел Каупервуда наступил в марте, когда его официально объявили банкротом и все его имущество было конфисковано в пользу кредиторов. Только на покрытие задолженности городскому казначейству – пятьсот тысяч долларов – потребовалось бы больше денег, чем можно было реализовать, если бы не установили расчет по тридцать центов за доллар. Но и после этого городу все равно ничего не досталось, так как путем различных махинаций у него оттягали права на получение этой суммы. Город якобы опоздал с предъявлением претензий. Это, конечно, послужило к выгоде других кредиторов, поделивших между собой сумму, в которой было отказано городскому казначейству.

А теперь немного о личном. В подростковом возрасте я читала Драйзера – в частности, его романы «Сестра Керри», «Дженни Герхард» и «Американская трагедия» – запоем. Не могла оторваться, слезы душили. Сейчас же к художественным достоинствам «Финансиста» отнеслась более чем спокойно. Некоторые западные критики называют эту книгу одним из лучших американских исторических романов. Не могу с этим согласиться. Как писатель Драйзер в подметки не годится ни Лондону, ни Дос Пассосу, ни Синклеру Льюису, ни Стейнбеку. Язык суховатый, характеры простенькие, действие развивается вяло, интрига не цепляет, многословие утомляет, очень много повторов. Я уже давным-давно поняла, в чем Каупервуда обвинили, а Драйзер в 25-й раз мне это объясняет, и так длинно!.. О переводе вообще молчу[38]. Так что если вы способны наступить на горло своему эстетическому чувству, читайте произведение ради начинки, а если не готовы, то лучше смириться с пробелом в образовании.

Эптон Синклер – из когорты писателей, активно переводившихся на русский при советской власти по причине его теоретического и практического сочувствия рабочему движению – он не только сопереживал социалистам и обличал индустриальное рабство, но и денег дал на строительство коммуны. Синклер считается писателем, принадлежавшим к движению «Разгребателей грязи», целью которого было предавать гласности махинации крупных корпораций и биржевых дельцов, а также выводить на чистую воду коррумпированных чиновников.

Помню, в детстве у нас дома был его роман «Король-уголь», типичный для Синклера (я даже его, кажется, одолела). Синклер любил писать о крупных американских воротилах начала века, сколотивших себе состояние на угле, тушенке, стали или автомобилях. Роман «Автомобильный король» – о Генри Форде. Ну, а в «Дельцах» (по-английски The Money Changers) прототипом одного из главных героев является Джей Пи Морган – крупнейший финансист рубежа XX века. Действие романа происходит непосредственно до и во время паники на Уолл-стрит в 1907 году.

Практически в любой книжке по финансовой истории США можно прочитать о том, что благодаря решительным действиями Джей Пи Моргана удалось усмирить банковскую панику осенью 1907 года. Морган поддерживал рынок практически всем своим состоянием, обращался к вкладчикам с воззваниями о том, что он не даст банковской панике разрастись. Ему поверили, и все успокоилось. А чтобы банковский кризис не повторился, создали Федеральную резервную систему (ФРС) и ввели страхование банковских вкладов. С тех пор в США набегов на банки не наблюдалось. Много лет я верила в эту историю. Пока не прочла… роман Эптона Синклера «Дельцы». В нем паника представлена как срежиссированная, и именно Морган, выведенный под именем Дэна Уотермана, является ее постановщиком.

Скорее всего этот сюжетный ход автором не выдуман, а отражает реальные события. В 1907 году панику спровоцировало падение Knickerbocker Trust – третьего по величине банка Нью-Йорка. Вкладчики начали забирать вклады и из других банков. Выстраивались огромные очереди. Это поставило нью-йоркские, да и региональные банки на грань разорения. В этот момент Джей Пи Морган действовал по сути как центробанк. Он аккумулировал колоссальную по тем временам сумму – 110 млн. долларов, которая включала его личные средства, деньги банкиров, не попавших под удар, и, что самое главное для нашего повествования, – государственнуюпомощь[39]. Эти деньги были предоставлены тем институтам, которые нуждались в поддержке больше всего. Город Нью-Йорк был спасен от банкротства, фондовый рынок – от крупного коллапса, банковская система – от полного краха, ну а Морган въехал в историю на белом коне.

Однако белый конь оказался замызган грязью. На пике кризиса президент Теодор Рузвельт разрешил Моргану поглотить Tennessee Coal, Iron and Railroad Corporation (TCI) примерно с такой формулировкой: чтобы спасти брокерскую фирму, оказавшуюся на грани разорения, и прекратить финансовое кровопролитие на Уолл-стрит. По сути – отблагодарил. Морган был крайне заинтересован в этой сделке, поскольку контролировал добрую часть сталелитейной промышленности и железных дорог и мечтал о поглощении крупнейшего конкурента. Поскольку антитрастовское (то есть антимонопольное) законодательство уже существовало, то согласно букве закона это поглощение было невозможным. А тут прошло как по маслу. В результате Морган прибрал к рукам треть всех железных дорог и 70% сталелитейной промышленности.

Предложение позволить Моргану поглощение TCI повлекло за собой два слушания в Конгрессе. Ситуацию усугубляли подозрения, что Морган срежиссировал панику, чтобы протолкнуть нужное ему решение относительно TCI. Отнюдь не беспочвенные. Во-первых, коллапс Knickerbocker Trust произошел на пике процветания, когда его ничто не предвещало. Тотчас же последовал пресс-релиз от Моргана, который провоцировал набег на еще один крупнейший банк. Помимо этого во время паники Морган практически единолично принимал решения, кому выдавать помощь, а кому нет, что позволило поставить под контроль и некоторые независимые банки, и страховые компании.

Сенатор от штата Висконсин Роберт Лафоллет в ряде речей Конгрессу в марте 1908 года заявил, что паника была средством политического давления и экономического террора Моргана, его способом закабалить банкиров, раздеть мелких вкладчиков и получить контроль над депозитами физлиц в банках и страховых компаниях. По мнению сенатора, кризис был «тщательно спланирован и мастерски реализован» и «прекрасно» сработал. Банки Моргана и Рокфеллера получили 50 млн долларов государственных денег в качестве одномоментной выгоды, но кризис также позволил протолкнуть банковское законодательство, которое давало банкирам с Уолл-стрит беспрецедентный контроль над денежными потоками страны [Zimmerman 2006, p. 155–156].

Синклер уверял, что получил инсайдерскую информацию о том, что паника была срежиссирована, от своего друга – уоллстритовского юриста, который встречался с президентом Knickerbocker Trust в самом начале паники, буквально за несколько часов до самоубийства последнего.

«Дельцы» – вторая часть трилогии, связанной одним положительным героем. Это состоятельный адвокат Аллан Монтегю, внук богатого плантатора, сын генерала армии северян. В первой части трилогии, романе 1908 года «Столица», он приезжает в Нью-Йорк и начинает карьеру. В «Дельцах» он уже уважаемый член нью-йоркского профессионального сообщества, обросший связями в деловых кругах. К нему обращается группа предпринимателей, которые хотят приобрести контроль над «Северной миссисипской железной дорогой», и предлагает Аллану помочь им в осуществлении этой затеи. Аллан родом из Миссисипи, знает всю местную бизнес-элиту, обладает безупречной репутацией, ему там доверяют. Он идеально подходит на роль «проводника идей» «стальной шайки». Аллан покупается легко, ибо идея кажется ему правильной, а жареным еще не пахнет. Во-первых, новые акционеры собираются построить новую железную дорогу до завода «Миссисипской стальной компании» – последнего крупного независимого производителя стали в США. Проект затратный и неподъемный для нынешнего руководства компании. От его реализации должны выиграть все: затраты на транспортировку продукции упадут, сталелитейный завод повысит свою конкурентоспособность, сохранит независимость и поддержит низкие цены на сталь, в том числе и для самой железной дороги, которая является его крупным потребителем. Железная дорога увеличит выручку и заработает прибыль, ее акции вырастут в цене. Штат получит налоги и новые рабочие места. Плюс к этому, поскольку объявят выкуп акций у текущих акционеров, у нуждающихся в деньгах местных инвесторов появится прекрасная возможность сбыть с рук неликвидные бумаги.

Уговаривая Аллана взяться за дело, один из инициаторов проекта рассказывает ему, какими методами «Стальной трест» (моргановский, в книге – уотермановский) дискриминирует мелких производителей.

Цены искусственно вздуты, и конкуренты также имеют возможность получать большие прибыли. Однако те, кто вступает в игру, как правило, сталкиваются с неожиданными препятствиями. Они не могут получить желаемого кредита, Уолл-стрит не дает им денег, хотя они и тонут в заказах. Повсюду против них объединяются влиятельные интересы. Их бумаги, обращающиеся на бирже, атакуют игроки на понижение, а вокруг них начинают возникать самые невообразимые слухи. Против них заводят тяжбы, чтобы подорвать их репутацию заемщиков. Иногда пропадают важные бумаги, исчезают важные свидетели, плывущие из Европы, и тому подобное. Случается, что лучших сотрудников переманивают, бухгалтеров и конторских мальчиков подкупают, и все деловые секреты становятся достоянием конкурентов. Железнодорожные компании их не жалуют: вагоны идут медленно, происходят всякого рода мелкие неприятности…[40],{Существует миф, что при советской власти иностранная литература выходила в очень хороших переводах. Если речь идет о произведениях, где есть экономическая или финансовая тематика, то это не так. Роман «Дельцы» переведен омерзительно. Переводчик, когда не понимал, о чем идет речь, либо опускал куски текста целыми предложениями, либо выдумывал какую-то ахинею от себя. В данной главе все переводы отредактированы (переписаны) мной.

А здесь привожу исходный перевод цитировавшейся выше фразы: «Цены, искусственно вздутые, держатся на постоянном уровне (этого в тексте нет. – Е.Ч.), и конкуренты также имеют возможность получать большие прибыли. Однако те, кто подключается к делу (крайне неудачно называть «подключающимися к делу» новых независимых производителей стали, ведь они затевают свое дело, а не подключаются к чьему-то. – Е.Ч.), как правило, сталкиваются с неожиданными препятствиями. Они не могут получить желаемого кредита, тонут в заказах, а Уолл-стрит и не думает им помогать (в оригинале не так, ведь Уолл-стрит и не должна им помогать производить продукт, она им попросту денег не дает. – Е.Ч.). В результате о них начинают ходить таинственные слухи (в оригинале никакого «в результате» нет, нелогично оно здесь; почему слухи должны начинать ходить «в результате» того, что Уолл-стрит не помогает? – Е.Ч.). (Здесь исчез фрагмент про судебные тяжбы. – Е.Ч.) Иногда пропадают важные бумаги, задерживается необходимая информация из Европы (если бы так, Синклер пишет о том, что исчезают люди, которые должны выступать свидетелями. – Е.Ч.) и тому подобное. Случается, что переманивают лучших бухгалтеров (у Синклера ключевых сотрудников переманивают, а бухгалтеров подкупают, понятно почему – от бухгалтеров нужна инсайдерская информация, поэтому переманивать их смысла нет. – Е.Ч.), подкупают конторских мальчиков, и все деловые тайны становятся достоянием конкурентов. Железнодорожные компании поступают с ними нечестно: доставка запаздывает, происходят всякого рода мелкие неприятности, подрывающие доверие к ним». Посоветовать могу только одно. Те, кто может, читайте этот роман в оригинале. Терпеть перевод на русский нет никаких сил. Дальше только хуже.}. Часть акций уже консолидирована, увеличить свой пакет «стальная шайка» планирует через дополнительную эмиссию, проект которой будет предложен на общем собрании. Он предусматривает преимущественное право выкупа текущими акционерами, но с тем, чтобы нераспроданные акции остались за «шайкой». Поскольку мало кто планирует довносить деньги в компанию, то текущих акционеров размоют, а «шайка» получит контроль. Этим ходом убьют и «второго зайца»: в компанию таким образом придут деньги, которые будут направлены на строительство новой ветки.

В задачи Аллана входит поездка на юг, встречи с акционерами и убеждение их в том, что нужно голосовать за допэмиссию и список членов совета директоров, выдвинутый новыми акционерами. Его миссия оказывается успешной. На собрании проходят все предложения инвесторов-активистов. Президент компании, старый друг семьи Аллана Монтегю, вынужден подать в отставку, а Аллан избран новым президентом. Акции «Северной миссисипской дороги» впервые замечает Уолл-стрит, и там начинается шевеление.

Несмотря на громкий титул, Монтегю практически без прав – этакий министр без портфеля. Он сталкивается с тем, что секретарем и казначеем дороги назначают родственников одного из новых акционеров, а вознаграждение их слишком щедрое. Ему указывают, кого брать в подрядчики при строительстве новой ветки, при этом цены «карманных» исполнителей резко завышены. Искать более выгодные контракты нельзя, ибо подряды «специально предназначены для “Компании железнодорожных насыпей”», принадлежащей одному из новых акционеров и возглавляемой его племянником. Она организована специально для целей сотрудничества с «Северной миссисипской дорогой». «Иными словами, это прием, с помощью которого мистер Прайс намерен обирать акционеров “Северной миссисипской железной дороги?”» – спрашивает Монтегю у одного из ставленников «шайки» и, разумеется, не получает ответа. Как говорится в анекдоте, «…догадался Штирлиц».

Монтегю в смятении, он ищет совета у своего знакомого, майора из делового клуба. Спрашивает, насколько это общепринято. «Старший товарищ» учит его уму-разуму: «если дорога большая и ее возглавляет человек, располагающий большой властью, то почему бы ему этого не сделать». И приводит пример злоупотреблений на другой дороге, которой руководил некто Хиггинс:

Ежегодно дорога давала объявление о закупках почтовой бумаги{Не могу удержаться и не процитировать перл в исходном переводе. Там «подряд на почтовую бумагу».}. Его сумма равнялась примерно миллиону долларов, перечень спецификаций был весьма длинным, но в середине одного из параграфов неизменно указывалось, что бумага должна непременно иметь определенный водяной знак. А патентом на этот знак владела только одна из компаний Хиггинса! У него даже и фабрики не было – все подряды он передавал во вторые руки. Хиггинс умер, оставив после себя примерно восемьдесят миллионов долларов, но факты подтасовали, и все газеты сообщили, что у него было “всего несколько миллионов”.

«Но здесь речь идет о железной дороге, которая еще не построена, и они сами вкладывают деньги в ее строительство», – возражает Монтегю. «Да, конечно, но они вернут их себе с помощью подобных махинаций, и на руках у них останутся и акции, и все, что они выручат, продав акции, – это прибыль. А если придут из законодательного собрания штата и начнут задавать нелицеприятные вопросы, они раскроют свои бухгалтерские книги и объяснят, что произвели большие расходы на реконструкцию; такова стоимость дороги, скажут они, а урезав нам тарифы{В исходном тексте – «ассигнования на транспортные расходы».}, вы сократите наши дивиденды и лишите нас собственности», – объясняет детали схемы медленно «въезжающему» Аллану более сведущий в подобных делах персонаж.

Дискуссия переходит в плоскость философствования о судьбах мелких акционеров в принципе. Мой бывший коллега, известный российский инвестиционный банкир и управляющий фондом прямых инвестиций Олег Царьков, острый на язык, любил говорить, что «миноритарный акционер – это судьба». Эптон Синклер думает примерно так же и вкладывает в уста своих героев следующие суждения:

Я помню, еще во времена моей юности люди, накопив немного денег, помещали их в какое-нибудь предприятие и получали свою долю, какова бы ни была его прибыль. А теперь крупные дельцы взяли все под свой контроль и стали еще более алчными, чем раньше. Ничто их не задевает больше, чем сознание, что мелкий акционер получит свою долю прибыли. Они пускаются на разные махинации, лишь бы лишить их такой возможности. <…>

Скажем, вы производите мыло. Но выясняется, что таких фабрикантов, как вы, очень много и рынок затоварен. Вы решаетесь на слияние, вытесняете конкурентов и монополизируете рынок. На балансе компании вы оцениваете свои активы в два раза выше той суммы, за которую их купили, – поскольку вы оптимистичны от природы и поскольку вы рассчитываете, что они в действительности столько заработают. Теперь вы размещаете новую эмиссию акций по цене, втрое превышающей эту и так завышенную оценку. Вы пускаете слухи о чудесах, которые произойдут благодаря объединению мыловаров, о преимуществах, которые дает монополизация рынка, и сбываете свои акции публике... Даже если вы продали все акции, контроль над корпорацией останется за вами. Акционеры беспомощны и неорганизованны, а у вас всюду свои люди. Затем на Уолл-стрит начинают ходить тревожные слухи о делах мыльного треста. Его совет директоров собирается на заседание и заявляет, что трест не в состоянии выплачивать дивиденды. Среди акционеров растет недовольство, они пытаются организовать оппозицию. Но вы переводите часы на час вперед и избираете первым лицом себя, пока другие еще не подошли на собрание. Возможно даже, что паника вызовет такое падение цен на акции корпорации, что вы скупите контрольный пакет. Тогда акционеры узнают, что трест по производству мыла перешел в другие руки и решено избрать новое, честное руководство, и снова есть надежда. Вы покупаете еще несколько фабрик и опять выпускаете акции и облигации, цена на акции снова повышается, и вы опять продаете свои бумаги. Подобные махинации можно проделывать систематически каждые два или три года. И каждый раз вы находите новый выводок инвесторов, и никто, кроме некоторых фигур с Уолл-стрит, не способен уследить за вашими действиями.

Синклер верно подметил, что у рынков короткая память. Если работать на репутацию и грамотно пиарить, то можно превратиться в «белого и пушистого» довольно скоро, не думаю, что за два-три года, но за пять-семь точно.

И вот прогноз «знатока» о судьбе железной дороги:

– А не стоит ли случайно за спиной вашей железнодорожной компании какой-нибудь трест?

– Несомненно, – ответил Монтегю.

Майор пожал плечами.

– Тогда ждите, что ваши хозяева вскоре найдут, что первый выпуск облигаций не покрывает стоимости предполагаемой реконструкции. Смету, составленную инженерами, сочтут заниженной, выпустят новую партию облигаций, и компания вашего президента получит новый подряд. Затем вы узнаете, что ваш президент организует промышленное предприятие неподалеку от дороги, а дорога предоставит ему негласную скидку и будет перевозить его грузы практически бесплатно. Он может также закупить вагоны и заставить дорогу заплатить ему за привилегию эксплуатировать вагоны в его частной собственности. <…>

Майор умолк. Он видел, что Монтегю смотрит на него растерянно.

– Что случилось? – спросил Винейбл.

– Боже правый! – воскликнул Аллан. – А разве вы знаете, о какой дороге я говорю?

Майор откинулся в кресло и расхохотался. И хохотал так, что лицо его раскраснелось, он задохнулся и не мог произнести ни слова.

– Я уверен, что вы знаете, – настаивал Монтегю. – Вы обрисовали абсолютно точную картину.

Что касается миноритарных акционеров, то оказывается, что спасение утопающих – дело рук самих утопающих. Как выражается одна из героинь романа, «так пусть они и расплачиваются за то, что имеют дело с такими людьми». И она в чем-то права.

Как я уже говорила, вторая «экономическая сюжетная линия» – банковская паника, искусственно сконструированная с целью поставить под контроль независимые банки. В романе так объясняются мотивы крупных дельцов с Уолл-стрит:

…крупные банки обязаны отчислять в резервный фонд двадцать пять процентов своего капитала, в то время как независимые трасты – только пять, благодаря этому оборот средств у последних быстрее, они выплачивают четыре процента по вкладам, широко себя рекламируют и вытесняют монополистов. Их около пятидесяти в одном Нью-Йорке, а на депозитах у них около миллиарда долларов.

Атака начинается так:

Генерал Прентис, как член правления Готтамского треста, голосовал за то, чтобы не закрывать банк. Но как президент Федерального банка он забрал из Готтамского треста миллион долларов. Ни одна газета ничего не сообщила об этом, но слухи передавались из уст в уста, и вскоре это обсуждал весь город. Рассказывали, что эта измена Прентиса так подействовала на членов правления Готтамского треста, что привела к его закрытию. Так началась паника…

А дальше – дело техники:

Все было разыграно как по нотам. Фондовая биржа была совершенно потрясена; некоторые из ведущих акций падали на несколько пунктов между двумя сделками, а Уайман, Хиган и заправилы Нефтяного и Стального трестов работали вовсю, чтобы добиться полного краха на бирже и сорвать на этом огромный куш. В то же время уполномоченные Уотермана в Вашингтоне беседовали с президентом и представили ему отчаянное положение “Миссисипской стальной компании”. Финансовое состояние страны и так было шатким, а тут замаячила угроза еще одного крупного банкротства. Учитывая сложившуюся критическую ситуацию, Стальной трест соглашался сделать все от него зависящее для спасения экономики страны. Он решил присоединить к себе “Миссисипскую стальную компанию”, если только правительство не станет этому препятствовать. Такие заверения были получены, и, таким образом, Уотерман достиг своей цели.

Уотерман достиг своей цели, но просчитался вот в чем. Оказалось, что панику легко инициировать, но трудно остановить. Она разрастается как снежный ком и перестает быть управляемой.

Но остался еще один фактор, который не всеми учитывался. Это – публика, которая поставляла все эти деньги для игры, люди, которым доллары были необходимы для удовлетворения жизненных нужд... Это – мелкие собственники, нуждавшиеся в долларах для уплаты своим служащим по субботам; рабочие, которым деньги были необходимы для уплаты за квартиру, за хлеб насущный; беззащитные вдовы и сироты, для которых они означали спасение от голодной смерти. <…> Услышав о пошатнувшемся положении банков и начавшейся панике, эти люди поняли, как велика опасность. Стало ясно, давно предсказываемый крах угрожает именно им. Толпами бросились они на Уолл-стрит. Весь финансовый район заполнили перепуганные массы людей. Сюда были брошены конные отряды полисменов для наведения порядка.

Интриганы поняли, что спустили с цепи такое чудовище, с которым можно не справиться: «Крах грозил и тем банкам, в которых они сами были заинтересованы. При подобной безумной панике национальным банкам не могло хватить даже двадцати пяти процентов резервных средств, чтобы удовлетворить требования потерявших голову вкладчиков. <…> Теперь не было никакой возможности где бы то ни было добыть средства для выплаты вкладов. Куда ни обращались дельцы, всюду они сталкивались с недостатком денег: ничего нельзя было продать, нигде нельзя было получить займа».

Пришлось ситуацию разворачивать в обратном направлении – «укрощать выпущенного на волю зверя». «Тревожные телеграммы пошли в Вашингтон. В результате министерством финансов было внесено шесть миллионов долларов в национальные банки столицы, а затем и сам министр прибыл в Нью-Йорк на совещание». Уотерман гениально оборачивает дело в свою пользу:

Обратились к Дану Уотерману, всеми признанному главе банкирского мира. Ввиду грозящей всем опасности соперничество различных компаний прекратилось, и Уотерман внезапно превратился в самодержца с неограниченной властью над всеми банками в городе. Даже правительство отдало себя в его руки. Министр финансов превратился в одного из его подручных, а управляющие банками и финансисты, подобно перепуганным детям, бросились в его контору. Даже самые самоуверенные и смелые люди, подобные Уайману и Хигану, исполняли все его приказания и почтительно выслушивали его. <…>

Уотерман привел к панике… <…> Но теперь газетные репортеры присутствовали на всех конференциях и следовали за Уотерманом повсюду, где бы он ни появлялся, и усердно рекламировали этого “испытанного в боях ветерана, вступившего в последнюю отчаянную битву за спасение чести и финансов”.

Битва шла за спасение Федерального банка:

Было признано, что если падет бастион Прентиса, то это приведет к общему поражению. Все длиннее и длиннее становились ряды ожидающих выплаты вкладчиков; сейфы банков опустели. Кассиры стремились выплачивать деньги как можно медленнее. Полчаса требовалось только для проверки одного чека. Так они действовали в ожидании поступления новых денег. Городские ссудные кассы приняли решение закрыть свои двери, опираясь на законное право возвращать депозиты в течение 60 дней после истребования их клиентами. Национальные банки выплачивали свои долги векселями. Газеты взывали к доверию... Даже мальчикам, выкрикивающим новости, приказано было молчать, чтобы их крики не приводили к еще большей панике. Отряд конных полисменов патрулировал улицы, не давая людям собираться в толпу.

Вторая «линия фронта» – биржа:

Правительство пока отказывало в денежной поддержке бирже. Считалось, что оно не должно помогать биржевым игрокам. Казалось, вот наступит час, когда биржа вынуждена будет закрыться. Тогда разорятся тысячи фирм и бизнес в стране будет парализован. Пришло известие, что в Питсбурге биржа уже закрылась. Перепуганные магнаты вновь собрались у Уотермана. Опять потекли правительственные суммы в банки, а из банков к Уотерману. В самый острый момент кризиса стало известно, что Уотерман дает ссуду в двадцать пять миллионов долларов под десять процентов.

Таким образом, гибель была предотвращена. Биржевые маклеры не знали, куда деваться от радости, по всей Уолл-стрит раздавались крики “ура!”.

Уотерман зарабатывает политические дивиденды, распоряжаясь чужими деньгами: «Многие восхищались великодушием Уотермана, ссудившего двадцать пять миллионов под десять процентов годовых. Но дал-то он не собственные деньги, а взятые им из национальных банков, а те, в свою очередь, получили их от правительства в качестве беспроцентной ссуды».

Хоть паника и прекращена, без потерь для экономики не обошлось: «В течение недели в банковских и коммерческих предприятиях, даже самых мелких, наблюдался застой. Сотни фирм обанкротились, и закрылись тысячи заводов и мануфактур. Миллионы людей остались без работы. Все лето железные дороги не справлялись с перевозками, а теперь четверть миллиона товарных вагонов стояли без движения. Повсюду царили голод и нищета».

Эптона Синклера как писателя я не люблю. Это вам не Эмиль Золя. У Синклера, как вы сами могли убедиться, политизированность идет в ущерб художественности. Он не «мастер художественного слова». Но исторический эпизод он разложил по полочкам весьма корректно, за что ему и спасибо.

Над заголовком этой главы я думала долго. Пыталась сложить какое-нибудь троесловие на манер известных: секс, наркотики и рок-н-ролл; секс, ложь и видео; улица, фонарь, аптека; карты, деньги, два ствола; небо, самолет, девушка. Получилось не очень складно: выпивка, электроприборы и акции. Зато отражает экономическую суть эпохи.

Как пишет Эдгар Доктороу в романе «Рэгтайм», Америка на заре XX века – это «нация паровых экскаваторов, локомотивов, воздушных кораблей, двигателей внутреннего сгорания, телефонов и двадцатипятиэтажных зданий». США 1920-х годов – это уже нация самолетов, автомобилей, электрических двигателей, электробытовых приборов и 100-этажных небоскребов.

1920-е годы называют американской эрой процветания или периодом процветания Кулиджа – по имени тогдашнего президента США. Ускорение американской экономике придала Первая мировая война, от которой США – единственная страна в мире – выиграла. В 1920-е годы она обладала самой быстроразвивающейся экономикой в мире. Движущие силы экономического развития – автомобильная промышленность, авиастроение, энергетика, производство бытовых приборов. Повышаются производительность труда и зарплата. Растет и оптимизм американцев, крепнет вера в будущее. Люди начинают понемножку залезать в долги. На потребительские кредиты они покупают товары длительного пользования, которые раньше были доступны лишь немногим. Теперь американцы могут позволить себе гораздо больше предметов роскоши, чем раньше. Маркетинговым лозунгом 1920-х стало «Купи сейчас!»

В первую очередь они покупают… легковые машины. Если в 1900 году в США было зарегистрировано всего 8 тыс. автомобилей, то в 1912-м – 944 тыс., в 1917 году в стране насчитывалось уже 5,1 млн авто, а производство легковушек достигло 1,7 млн штук. В 1925 году производство выросло до 3,6 млн легковых автомашин в год, а парк составил 20 млн (при населении 120 млн человек!). Форд был массово доступным. Генри Форд на своем заводе еще в 1914 году увеличил зарплату рабочих с 2,34 доллара в день (за 8-часовую смену) до 5 долларов, что составляло в год примерно 1250 долларов. А автомобиль знаменитой модели «Т» стоил 360 долларов, что позволяло простому рабочему у Форда менять машину ежегодно. В 1920 году один автомобиль приходится на три семьи, к концу десятилетия он есть практически в каждом доме. Кстати, процентная ставка по автомобильному кредиту достигала 30% годовых, выплачивался кредит равными долями.

Одно маленькое, но важное замечание относительно роста зарплат на заводе Форда. Придуманный им конвейер и система рациональной организации труда Тейлора увеличивали производительность раз в пять-шесть, делая труд рабочего гораздо более тяжелым, тогда как зарплата выросла в два раза. В романе Дос Пассоса «Большие деньги», о котором мы будем подробно говорить, об этом написано так:

Процесс производства у Форда постоянно улучшался: меньше непроизводственных потерь, больше надсмотрщиков, соглядатаев, провокаторов и осведомителей (пятнадцать минут на ланч, три минуты на туалет) повсюду скоростная, “потогонная” система Тейлора – поднимай, заверни гайку, завинти болт, вгони шпонку, поднимай, заверни гайку, завинти болт, вгони шпонку, поднимайзавернигайкузавинтиболтвгонишпонку, и повторяй эти монотонные быстрые операции до тех пор, покуда не отдашь все свои жизненные соки до последней унции, а вечером работяги возвращаются домой с посеревшими лицами, с дрожащими от напряжения мускулами{Для сравнения привожу рассуждения о конвейере Форда в «Рэгтаймс" Эдгара Доктороу: «В Хайленд-Парке, штат Мичиган, первый автомобиль модели “Т” шатко съехал с конвейерной линии в траву под ясными небесами. Черный и нескладный коробок, высоко стоящий над землей. Изобретатель смотрел на него издали. Котелок-“дерби” на затылке. Челюсти пережевывают соломинку. В левой руке карманные часы. Работодатель множества людей, среди которых порядочно иностранцев, он твердо верил, что большинство человеческих существ тупы и неспособны к достойной жизни. Он изобрел и разработал идею разбивки рабочих операций на простейшие элементы так, чтобы любой олух мог их производить. Вместо того, чтобы обучать каждого сотням всяких манипуляций, связанных с постройкой автомобиля, вместо того, чтобы таскаться туда-сюда за разными деталями, почему бы этому каждому не стоять на одном месте, делая одну и ту же операцию снова и снова, между тем как детали будут проплывать мимо него на движущихся ремнях. В этом варианте мы совершенно независимы от умственных способностей трудящегося. Человек, который всовывает винт, не накидывает на него гайку, так говорил изобретатель своим сотрудникам. Человек, который накидывает гайку, не закручивает ее. Идея этих движущихся поясов озарила его однажды на бойне, где он увидел, как коровьи туши, висящие на стропах, проплывают над головами мясников. Он передвинул языком соломинку из одного угла рта в другой и посмотрел на часы. <…> Ровно через шесть минут идентичный автомобиль появился на съезде, задержался на один момент, словно показываясь холодному утреннему солнцу, а потом скатился вниз и стукнулся в задок первача. До этого Генри Форд был простым производителем машин. Сейчас он испытал такой мощный экстаз, какого до него не сподобился ни один американец, не исключая и Томаса Джефферсона. Он заставил машину повторять саму себя до бесконечности. Производители работ, менеджеры и помощники ринулись к нему с рукопожатиями. На их глазах были слезы. Он выделил шестьдесят секунд на выражение чувств, а затем отослал всех по рабочим местам. Он знал, что можно внести еще множество улучшений, и он был прав. Контролируя скорость конвейера, он может контролировать уровень выработки. Он вовсе не хотел, чтобы рабочий горбатил больше, чем надо. Каждая секунда должна быть необходима для работы, но ни одной секундой больше. Исходя из этих принципов, Форд установил конечную задачу индустриального производства – не только части продукции должны быть внутризаменяемы, но и люди, выпускающие эту продукцию, должны быть внутризаменяемы. Вскоре он начал выпускать три тысячи “тачек” в месяц и продавал их во множестве. Ему предстояло прожить долгую и активную жизнь. Он любил животных и птиц и среди своих друзей называл Джона Бэрроуза, старого натуралиста, изучавшего жизнь скромных лесных тварей – суслика и енота, крапивника и черноголовой синицы чикади» [Доктороу 2000].}. 1920-е годы прошлого века были временем резкого научно-технического прогресса. В это время появилось радио, возникла телефонная связь, была практически завершена «электрификация всей страны». Были созданы энергосбытовые компании. Их появление улучшало ситуацию в экономике радикально – передача энергии на дальние расстояния позволяла теперь размещать производство где угодно, например, поблизости от источников сырья, в местах с дешевой рабочей силой или рядом с рынком сбыта, а не как раньше – только рядом с угольной шахтой или рекой. В 1907 году к электрической сети было подключено 8% строений, в 1921-м – 37,8%, в 1929 году – 67,9%, в том числе жилые дома. В 1929 году США вырабатывали больше электроэнергии, чем весь остальной мир.

В результате электрификации резко возрос спрос на электроприборы – пылесосы, кофеварки и тому подобное. С 1921 по 1929 годы почти удвоились продажи электроприборов – а в эту категорию входили фонографы, стиральные машины, швейные машины, пылесосы и изобретенный в 1919 году холодильник, считавшийся тогда умопомрачительной роскошью. Продажи радио подскочили в 30 раз: ведь в 1920-е годы начинается регулярное радиовещание.

В моде и авиационная отрасль, всплеск интереса к ней связан с полетом в Париж пилота Чарльза Линдберга в мае 1927 года. Это был первый беспосадочный одиночный перелет через Атлантику. Предыдущие 12 попыток закончились неудачно, из них шесть – смертями. Слава Линдберга была примерно такой же, как и у Юрия Гагарина после первого полета в космос, а инвесторы принялись скупать «авиационные» акции.

В 1925–1929 годах экономика росла средними темпами – 8,9% в год. На фондовом рынке – бум, там играют около 1 млн американцев. Массово возникают взаимные фонды. В 1921 году индекс Доу-Джонса – индекс цен акций крупнейших промышленных компаний – колебался ниже отметки 80 пунктов, к концу 1928-го он достиг 300 пунктов, а на пике – 3 сентября 1929 года – составил 381 пункт.

С 1923 года в стране действует «сухой закон» – полный запрет на продажу алкоголя. Но выпивку можно достать у бутлегеров – подпольных торговцев спиртным. Из литературных героев бутлегером является, например, Гэтсби из романа Скотта Фицджеральда «Великий Гэтсби». Помните, как роскошно он живет?

«Приметы времени» можно найти в гениальном романе Синклера Льюиса «Бэббит», вышедшем в 1922 году. Льюис (1885–1951) – один из лучших американских писателей первой трети XX века, первый лауреат Нобелевской премии по литературе из США (заслуженный!) и лауреат Пулитцеровской премии – самой престижной литературной награды в США. Льюиса отличает тщательная фактологическая проработка материала для каждого своего произведения, он ас деталей.

«Бэббит» – пожалуй, самый знаменитый его роман, который принес писателю настоящую славу сразу же после выхода в свет. Главный герой книги Джордж Бэббит – торговец недвижимостью в провинциальном городке. Он рядовой обыватель, спешащий воплотить американскую мечту, изредка брыкающийся и пытающийся вырваться из рутины жизни. Но ни на какие кардинальные шаги он так и не решается. Вот как описывает Льюис новый дом главного героя – относительно богатый по местным меркам:

Дом, где жили Бэббиты, был выстроен пять лет назад. Он весь был такой же удобный и такой же вылощенный, как спальня. Здесь все было выдержано в лучшем вкусе – самые лучшие недорогие ковры, самая простая и добротная планировка, самые новейшие удобства. Везде электричество заменяло свечи и грязные камины. В спальне было три штепселя для ламп, скрытые крошечными медными дверцами. В коридоре были специальные штепсели для пылесосов, а в гостиной – для торшера и для вентилятора. В нарядной столовой (с отличным дубовым буфетом, стеклянной горкой, кремовыми стенами и скромной картиной, изображающей лосося при последнем издыхании рядом с горой устриц) тоже были специальные штепсели для электрического кофейника и электротостера{Произведение цитируется по: [Льюис 1965а].}.

Кстати, в «Рэгтаймс", действие которого происходит в 1900–1910-е годы, электробытовые приборы уже упоминаются: «Горничная Бригита тянет через ковер в гостиной новомодный электрически всасывающий очиститель», то есть пылесос.

А вот и фрагмент о росте производительности труда в результате внедрения электроприборов – правда, не в промышленности, а в домашнем хозяйстве:

На Цветущих Холмах и в других зажиточных кварталах Зенита, особенно среди “молодоженов”, было много женщин, которые ничего не делали. Хотя прислуги они держали мало, но при газовом отоплении, электрических плитах с мойками для посуды и пылесосами в выложенных кафелем кухнях квартиры у них были настолько удобные, что домашней работы делать почти не приходилось, а кроме того, их стол главным образом состоял из полуфабрикатов и готовых закусок. Редко у них бывало больше одного-двух детей, чаще браки были бездетными, и хотя существовала легенда, будто мировая война приучила людей считать всякую работу респектабельной, их мужья не позволяли им “тратить время зря и забивать себе голову дурацкими идеями”, занимаясь бесплатно общественной деятельностью, и еще больше возражали против платной работы, чтобы не было повода для разговоров, будто мужья их плохо обеспечивают. Забот по дому им хватало часа на два, не больше, а в остальное время они объедались шоколадом, ходили в кино, разглядывали витрины магазинов, собирались по двое, по трое сплетничать и играть в карты, робко мечтали о любовниках, которых и в помине не было, и накапливали невероятную энергию, находившую выход в грызне с мужьями.

В другом произведении того же Льюиса – ироничной повести «Человек, который знал Кулиджа», – находим:

И чего я только для Мэми не делал – и чего ей только не дала современная американская наука! Ты подумай, как облегчают жизнь консервы, а магазины полуфабрикатов, где все – от салата до холодной индейки – покупаешь в готовом виде, прямо подавай к столу, а свежий хлеб в булочной – ведь его не надо печь дома. Только подумай об электромойке для посуды – работа хозяйки сводится, можно сказать, к минимуму – и о пылесосе. Что за изобретение! Не надо больше подметать и выколачивать ковры – пусть проповедники толкуют обо всяких таинствах; изобретя пылесос, Америка дала миру собственное таинство, и оно останется, когда колонны Акрополя рассыплются в прах{Произведение цитируется по: [Льюис 1965б].}.

И еще один пассаж:

Я не меньше кого другого восхищаюсь Америкой Авраама Линкольна, Эмерсона (американский поэт, философ и эссеист XIX века. – Е.Ч.), Эдгара По, Натаниэля Готорна (американский писатель второй трети XIX века. – Е.Ч.). Но эти джентльмены жили слишком рано и не могли представить себе, с одной стороны, нацию в сто десять миллионов человек, которая дает свои идеалы всему миру и руководит им, а с другой – новый уровень жизни: радио вместо фисгармонии, электролампа с художественным абажуром вместо старинной керосиновой и журнал с двухмиллионным тиражом вместо старой пыльной книги, переплетенной в телячью кожу.

Помимо «Бэббита» Синклера Льюиса дух процветания 1920-х отражен в романе «Большие деньги» Джона Дос Пассоса (1896–1970) – последнем произведении его «Американской трилогии». Фамилия Дос Пассос – португальская, отец писателя – выходец с о. Мадейра. Дос Пассос-старший был очень богат: он работал на крупные американские конгломераты в качестве юриста. Дал сыну прекрасное образование: Джон закончил одну из лучших частных школ Чикаго, а затем и Гарвардский университет.

«Американская трилогия», написанная Дос Пассосом в молодом возрасте, считается вершиной творчества писателя. Он прожил долгую жизнь, но в последние 30 лет ничего существенного не создал, так как он отошел от художественности и посвятил себя агитации за левые идеи.

Первая книга трилогии – «42 параллель» (1930) – охватывает начало XX века до Первой мировой войны, вторая – «1919» (1932) – саму войну, а третья (1936) – «тучные» послевоенные годы.

Теперь, пишет в романе «Большие деньги» Дос Пассос, «…люди делают куда больше денег, чем когда-либо прежде в своей жизни, покупают акции, стиральные машины, шелковые чулки своим женам и еще посылают деньги престарелым родителям»{Произведение цитируется по: [Дос Пассос 2001].}. В Нью-Йорке все строят карьеру. Интеллектуалы зачитываются «Теорией праздного класса» Т. Веблена. Движение на улицах Нью-Йорка плотное.

Один из главных героев – Чарли – талантливый инженер и один из соучредителей крупной компании, разрабатывающей авиационные двигатели. До того как была создана эта компания, Чарли мыкался в поисках работы, был вечно на мели, и девушки рядом с ним не задерживались. Но вот инвесторы найдены, и дела начинают налаживаться. «Авиация – это отрасль, за которой будущее… Лет через десять…», – такими словами уговаривает Чарли свою девушку остаться с ним.

Финансовый раздел газеты «Ивнинг ньюс» предсказывает бум на акции авиастроительных компаний. Тот факт, что Чарли связан с авиастроительной отраслью, теперь начинает привлекать женщин. На одной из вечеринок, признавшись, что он занимается авиационными двигателями, Чарли слышит в ответ: «Значит, вы летчик. Ах, как здорово, с ума можно сойти. Как мне нравится приходить к Эвелин, никогда не знаешь наперед, с кем здесь встретишься. Знаете, когда я была здесь в последний раз, от нее только что ушел Гудини (знаменитый маг и волшебник. – Е.Ч.)». То есть Чарли – инженер-авиастроитель – сравнивается с самим Гудини! В другом месте романа один из героев утверждает, что на самолетах можно заработать столько денег, сколько никогда не заработаешь, «торгуя дешевыми фордами».

Семейные корпорации не в моде, в моде – акционерные общества. Партнер Чарли Джо «хочет сам управлять заводом в провинциальном городке и потом передать его по наследству своим внукам. Все это было вполне приемлемо на севере штата Нью-Йорк в далеком прошлом… Теперь же, если бизнес топчется на одном месте, не расширяется, можешь забыть о нем». Партнеры приходят к выводу, что им для производства одного из типов самолетов «нужна отдельная корпорация». Чарли становится ее вице-президентом с зарплатой в 25 тыс. долларов в год (полмиллиона в пересчете на нынешний уровень цен. – Е.Ч.).

Инженеру Чарли приходится вникать в финансовые вопросы: «...на листках бумаги появлялись такие мудреные слова, как “капитализация”, “амортизация”, “износ”, а за ними следовали крупные цифры с кучей нулей». «Скоро все мы будем с большими деньгами», – уверены наши предприниматели. Мечта сбывается, его концерн сделал IPO, акции взлетели и Чарли сказочно богат. На свободные деньги он скупает акции. Системы у него нет: в один день «Чарли решил бросить монетку, чтобы попытать судьбу. Выпал орел. Он позвонил в офис и распорядился скупать завтра акции по цене открытия». Подзуживают и брокеры, которым активный клиент выгоден: Чарли нравилось «постоянно разговаривать с Нэтом (его брокер. – Е.Ч.) по междугородному телефону. Нэт убеждал его, что у него крепнет чутье рынка ценных бумаг».

Однако некоторые действия героя на рынке ценных бумаг весьма осмысленны и похожи на игру на инсайдерской информации. Так, Чарли получает телеграмму от некоего сенатора и спешит поговорить со своим брокером.

…На следующую ночь телеграфные агентства передали сообщение о внесении в Конгресс законопроекта о субсидировании пассажирских аэролиний, и акции авиационных заводов мгновенно взлетели вверх. Чарли продал все, что у него было, по самой высокой цене… Вечерние газеты не подтвердили сообщения телеграфных агентств.

Чарли вдруг обнаруживает, что может пользоваться банковским кредитом, что он и делает.

Новый автомобиль, костюмы от “Брукс бразерс”{Марка дорогой одежды. Существует и по сей день.}, застолья в ресторанах. У него появился спортивный “паккард-фаэтон”, длинный, низенький, сделанный на заказ, с кожаной обивкой.

К Чарли пытается вернуться и бросившая его когда-то из-за бедности девушка:

Чарли – ты мой лучший друг (подчеркнуто двумя линиями), тот человек, который живет в реальном мире бизнеса, производства и труда, и все такое, к которому мне так сильно хотелось бы принадлежать…

Неужели в 1920-е годы девушки писали такие любовные письма?

Отдыхать герои отправляются, разумеется, на собственном автомобиле и, как и следовало ожидать, во Флориду. Про пузырь на местном рынке недвижимости им, кажется, все понятно. Тот же брокер Нэт предостерегает отбывающего Чарли: «Если только ты не станешь там участвовать в этом буме по распродаже земельных участков».

Во Флориде вновь прибывших встречает реклама Корал-Гейблс, одного из самых престижных «коттеджных поселков», о строительстве которого я писала в своей «Анатомии финансового пузыря» в главе «Под жарким солнцем Флориды». Реклама такая{Я уверена, что это подлинный текст. Книга перемежается выдержками из газет того времени.}: «Человеческий гений, тяжкий труд, богатейшие природные ресурсы, сила и воля достичь чего-то выдающегося, чего-то более прекрасного, чего-то более удовлетворяющего самый тонкий вкус и здравое мышление избранных лучших людей, – вот что превратило Корал-Гейблс в то, чем он сегодня является, а завтра может стать куда лучше, куда больше, и его красота будет доведена до совершенства».

И, само собой разумеется, в спекуляцию Чарли все ж таки пытаются втянуть. Думаете, кто? Встречающий его местный сенатор. Вспоминаем «Мартина Чезлвита»! Чарли не так прост, чтобы «впарить» ему простой участок под домик. Поэтому речь идет о техническом прогрессе и индустриальном развитии штата{Во Флориде в 1920-е годы индустриальные проекты стали появляться ближе к концу бума. Вообще это верно и для любого бума на рынке недвижимости. Видимо, потому что жилая, офисная и торговая недвижимость – более понятные, просчитываемые проекты для инвестора-непрофессионала. И рынок в первую очередь насыщается такими проектами.}: «Они без умолку, перебивая друг друга, говорили о грузовых автомобильных перевозках, о соединительных маршрутах, о строительстве аэропортов, о земельных участках под них».

Чуть позже на горизонте появляется помощник сенатора, некий Гомер Кассиди, который отправляется с Чарли на рыбалку и продолжает агитацию в соответствии с ситуацией:

Послушай меня, парень, я ведь еще помню, когда Майами только начинал строиться, превращался, так сказать, в трамплин. Всего несколько развалюх между полотном железной дороги и рекой. А москиты?.. Здесь были не москиты, а вампиры. Несколько бедняков выращивали ранние помидоры и постоянно болели из-за простуды и лихорадки… а теперь любо-дорого посмотреть… а там, в Нью-Йорке, нас пытаются убедить, что никакого строительного бума здесь нет.

“Здесь ничего нет, кроме мелкой скумбрии” – так они пытаются убедить всех, что рыбалка здесь напрасная трата времени. Обычная пропаганда в пользу Западного побережья… – продолжал Кассиди{Как я писала уже в «Анатомии финансового пузыря», во время флоридского бума недвижимости разразилась пропагандистская «война между Севером и Югом», экономической причиной которой стало беспокойство нью-йоркских банкиров по поводу того, что деньги из их банков утекают во Флориду. В романе Дос Пассоса мы слышим отголоски этой войны.}.

Ну а дальше – больше. Гений «разговорного жанра», Кассиди умудряется увязать перспективы Флориды с тем, что близко и понятно Чарли, – с развитием авиационной промышленности и гражданской авиации:

…авиация способна сделать Майами настоящим Майами… Подумай, восемнадцать, потом четырнадцать, а потом и десять часов полета и ты в Нью-Йорке… Ну чего мне тебе рассказывать… ты, я… сенатор… все вместе… а с этим аэропортом мы станем отцами-основателями… Боже, я всю жизнь ждал, когда можно будет сорвать приличный куш. <…> Мне кажется, пора уже нажить свое состояние.

В романе «Большие деньги» так же, как и в других частях трилогии, несколько сюжетных линий с разными героями, которые к финалу сливаются в одну. Героиня другой сюжетной линии, девушка Эгнис, self-made, работающая в театральной труппе и далекая от бизнеса и инвестирования, тоже приезжает во Флориду. У них с Чарли общая подруга Марго. Она выводит Эгнис на Чарли и Кассиди. Эгнис является еще меньшим профессионалом в инвестировании, нежели Чарли, и идет по проторенной дорожке. Она хочет «приобрести кое-какие права на недвижимость», ведь «скоро здесь начнется строительный бум», и мечтает: «Может быть, сумеем сделать кое-какие деньги».

Из текста ясно, что инвестиция эта будет чисто спекулятивная. Эгнис спрашивает Кассиди: «Как долго, по Вашему, продолжится бум»? Это типичный вопрос спекулянта, рассчитывающего заработать на перепродаже. Нужно успеть. Потребительские свойства, то есть реальная ценность объекта инвестиций, ее не интересуют. Примечательно, что Кассиди разговаривает с Эгнис на совсем другом языке. На ее замечание о том, что «кое-кто может позволить себе терять деньги, но нам такое непозволительно», Кассиди отвечает исключительно как психолог, а не консультант по недвижимости: «Моя дорогая юная леди, подобных слов не должно быть в лексиконе молодости». Подобные приемчики применяются по отношению к самым непродвинутым инвесторам, принимающим решения на основе эмоциональных впечатлений.

Кассиди быстро препровождает Эгнис в то место, где сейчас идет аукцион по продаже очередного объекта. Неподалеку от места аукциона «то там, то сям среди островков зелени возвышались новые здания с еще не просохшей как следует штукатуркой, похожие на театральные декорации», – видимо, этот «объект» и распродается. Аукцион проходит в Венецианском бассейне в Корал-Гейблз, где аукционист общается с толпой, «сидя в кресле на плавающем плотике под навесом в полоску». Марго заходит в офис по недвижимости у самой кромки бассейна. «Там было полно потных мужчин в жилетках. <…> Все цены были ужасно высокие. <…> За дверью все скамьи на лужайке были заполнены толпой участников торгов. Отовсюду доносились резкие лающие голоса. Аукцион начинался». Эгнис уходит, так и не приняв участия в торгах.

А вот ее подруга Марго еще раньше кое-что из недвижимости все же купила: «Недвижимость в Майами пользовалась спросом, и Марго удалось получить тысячу долларов прибыли на свои права, правда, существовавшие только на бумаге. Ей никак не удавалось получить деньги наличными».

Речь здесь идет вот о чем. Продавались не сами объекты, а права на их приобретение. Этими правами все спекулировали, ибо среди покупателей спекулянтов было большинство. Права перепродавались по нескольку раз – на бумаге, с отсрочкой платежа. Так образовывалась бумажная прибыль. Чтобы получить реальные деньги, нужно, чтобы кто-то в конце цепочки их наконец заплатил, и тогда они пойдут предпоследнему перепродавцу, от него – к предпредпоследнему, и когда-то, возможно, их получит Марго. Зачастую такие цепочки «рвались» в том смысле, что последний покупатель не мог найти, кому перепродать права, и не мог внести деньги. Тогда права возвращались тому, кто продал их ему. Такая спекуляция была возможной, потому что на пике пузыря авансы были минимальными – процентов пять.

Чарли не удается сохранить богатство. Выражаясь канцелярским языком, и по объективным, и по субъективным причинам. Инвестирует он в то, в чем мало понимает, а модные акции на пике, естественно, завышены, к тому же азарт приводит ко все более абсурдным решениям.

Одна из причин того, что жизнь Чарли начинает трещать по швам, в том, что он потихоньку спивается. «Головокружение от успехов?..» Кстати, в стране «сухой закон», а алкоголь ему продают всюду, где он пожелает, и это тоже примета времени. Приезжает с девушкой на машине во Флориду, и рассыльный в гостинице из-под полы достает ему пинту кукурузной водки. По дороге в Джексонвилл – город во Флориде – они покупают за восемь долларов кварту «дрянного джина» у какого-то «цветного мальчишки, который долго убеждал их, что это самый лучший английский джин, только вчера доставленный прямо из Нассау»{Во время «сухого закона» Флорида стала центром перевалки контрабандного алкоголя с Карибских и Багамских островов.}. Напивается Чарли без проблем и в нью-йоркских барах. В другом месте романа уже известная нам Марго устраивает вечеринку и пытается занять тысячу долларов. Ее партнер Макс устраивает большую вечеринку, а «бутлегер отказывается везти спиртное без оплаты и требует только наличные».

Заканчивается все крахом на бирже. Дос Пассос перемежает литературные главы, то есть художественные, написанные им самим, с дайджестами «новостей дня». Пока, например, заголовки такие: «На рынках царит оптимизм» или «Займы брокеров опять сильно возросли»{Чем сильней рычаг (отношение заемных средств к собственным), с которым ведется торговля, тем рискованней операции. Перед кризисом 1929 года был зафиксирован не только резкий рост займов брокеров, но и процентов по ним, устанавливаемых банками, что современные экономисты трактуют как понимание рынком того, что крах был неизбежен.}. А тексты новостей выглядят так:

Научились по-новому использовать цемент. Научились как наладить бизнес по производству железобетона. Как правильно оценивать свойства строительных материалов. Как создавать рабочие места. Как сделать железобетон еще прочнее. Как строить опалубку, дороги, тротуары, возводить фундаменты, настилать полы, укладывать канализационные трубы, рыть подвалы… <…>

Широкая реклама{Текст без запятых – это особенность стиля Дос Пассоса.}умение вздувать цены на бирже расширение услуг телеграфных аппаратов передающих сообщения с биржи оборудование такими аппаратами всех брокерских контор, ясные увеличенные светящиеся строчки биржевых сообщении привели к вполне естественному результату – возникновению по всей стране повышенного интереса к фондовой бирже.

Роман заканчивается еще до начала Великой депрессии. Все признаки бума пока налицо.

Над головой в голубом небе гудит самолет. <…> Трансконтинентальные пассажиры уютно устроились в мягких креслах, большие люди с банковскими счетами, у них хорошо оплачиваемая работа, их встречают у подъезда привратники, миловидные телефонистки приветствуют их, говорят “доброе утро”. <…>

Трансконтинентальный пассажир думает о контрактах, прибылях, путешествиях во время отпусков, об этом могучем континенте, протянувшемся от Атлантического до Тихого океана, о власти, о шелесте долларовых бумажек; перенаселенные города, безлюдные горы, индейская тропа, ведущая к гужевой дороге, асфальтированное платное шоссе, авиатрасса; поезда, самолеты: история ускорения ценой в миллиарды долларов…

Еще один роман о процветании 1920-х годов в США написан, как ни странно, англичанином – Сомерсетом Моэмом. Он вышел в 1943–1944 годах. По времени действия охватывает Великое процветание и Великую депрессию и описывает жизнь богатой американской прослойки как у себя дома, в Чикаго, так и во Франции, куда одни богачи отправляются, чтобы на Ривьере коротать старость, а другие – чтобы спасаться от Великой депрессии. Моэм точно ухватил и передал изменения в психологии инвесторов, вызванные длинным рынком быков.

Кстати, Моэм в инвестировании кое-что понимал. Гонорары от своих ранних книг он вложил в государственные облигации США. В 1921 году фирма, где был открыт его брокерский счет, обанкротилась, а Моэм смог вернуть 2/3 своего капитала. Он считал, что это банкротство было мошенническим. Эти деньги писатель опять вложил в облигации, на этот раз через более достойного брокера из Сан-Франциско, который впоследствии стал его другом. В облигациях он счастливо пересидел Великую депрессию [Friedson 1998, p. 57–58]. Как мы помним, дефолтов по гособязательствам тогда не было.

Почему Моэм разбирался в финансах и что он делал в Штатах? Есть мнение, что он был «искусствоведом в штатском», то есть английским шпионом. Помнится, в своей книге «Как оценить бизнес по аналогии» я цитировала воспоминания Редьярда Киплинга, в которых он высказывается относительно котировок на гонконгской бирже. Киплинг ведь тоже был английским шпионом. Почему-то шпионы знают толк в инвестировании. Их этому в Англии учат, что ли? Или это идет от общего уровня развития?

А теперь к роману. Один из главных его героев Грей – компаньон в брокерской конторе. В 1920-е годы дела фирмы идут блестяще, и Грей гребет деньги лопатой.

Грэй ничего не жалел для жены. На рождение первого ребенка он подарил ей кольцо с огромным брильянтом, на рождение второго – соболье манто. Дела не позволяли ему надолго отлучаться из Чикаго, но, когда у него выдавались свободные дни, они всей семьей проводили их в Марвине, в огромном доме Генри Мэтюрина (старшего компаньона Грея. – Е.Ч.). Генри обожал сына, ни в чем ему не отказывал и однажды подарил к Рождеству усадьбу в Южной Каролине, чтобы было куда съездить на две недели пострелять уток{Роман цитируется по: [Моэм 1993].}.

Кажется, что для Америки наступает золотой век – то есть блаженное состояние:

– Наших королей коммерции вполне можно приравнять к тем меценатам времени итальянского Возрождения, которые наживали свои богатства торговлей. Например, Медичи. Два французских короля не погнушались взять в жены девиц из этого прославленного рода, и… недалек тот час, когда европейские монархи будут домогаться руки той или иной принцессы долларов. Как это сказал Шелли? “Снова славные дни наступают. Возвращается век золотой”.

Генри Мэтюрин много лет указывал миссис Брэдли, своей свекрови, и Эллиоту, дяде Грея, как лучше распоряжаться деньгами, и его рекомендациям верили безоговорочно. Генри же ведет самую консервативную политику и все равно зарабатывает. Это признак растущего рынка: тебя выносит на верх вместе с волной. «Он не поощрял спекуляций и помещал их деньги в самые солидные ценные бумаги; однако с ростом курса акций их сравнительно скромные состояния тоже росли, что и поражало их, и радовало. Эллиот как-то сказал мне, что, не ударив для этого палец о палец, он оказался в 1926 году почти вдвое богаче, чем был в 1918-м».

Генри отговаривает своих клиентов от сомнительных инвестиций. Гонит из офиса старушенцию, которая пришла вложить в деньги в нефтяную схему, рекомендованную ей… ее приходским священником. Священнику он тоже высказывает, что думает. Однако постепенно осторожность уступает другим чувствам:

…Генри Мэтюрин, подстрекаемый сыном и не в силах больше смотреть со стороны, как его знакомые биржевики за одни сутки наживают состояния, перестал наконец противиться силе событий и, отбросив свою всегдашнюю осторожность, включился в общий ажиотаж. Он написал Эллиоту, что к рискованным спекуляциям относится, как и раньше, отрицательно, но сейчас это не риск, это подтверждение его веры в неисчерпаемые возможности родной страны. Его оптимизм зиждется на здравом смысле. Ничто не может приостановить бурное развитие Америки.

В письме Генри проинформировал Эллиота, что его инвестиции в интересах миссис Брэдли «принесли ей двадцать тысяч долларов», и предположил, что «если Эллиот не прочь кое-что заработать и даст ему свободу действий, он об этом не пожалеет». Эллиот не смог устоять против такого искушения, «и с этого дня, получая вместе с утренним завтраком газету, стал первым делом просматривать не светскую хронику, а биржевые сводки». Однако Эллиоту хватило здравомыслия вовремя выйти из инвестиций:

Операции, которые Генри Мэтюрин провел для него, оказались такими удачными, что у Эллиота очистилась кругленькая сумма в пятьдесят тысяч долларов, доставшаяся ему как бы в подарок.

Он решил истратить эту сумму и купить дом на Ривьере. Бежать от суетного света он собирался в Антиб, расположенный как раз между Каннами и Монте-Карло и связанный удобным сообщением с обоими этими пунктами; но всемогущее ли провидение или собственный безошибочный инстинкт заставил его остановить свой выбор именно на том городке, которому предстояло в скором времени стать средоточием фешенебельной жизни, – это навек останется тайной.

Дом он покупает точнехонько в том месте, где и наш Абрамович, – губа не дура. «Продолжение следует» – в следующей главе.

29октября 1929 года – в день, который окрестили «черным вторником», – начался обвал на рынке акций в США. Это стало началом Великой депрессии. Рынок и экономика катились и катились вниз целых три года, а потом еще лет семь находились в состоянии стагнации, которая была преодолена лишь с началом Второй мировой войны.

Нижним пиком депрессии считается 1932 год. Фондовый рынок (а точнее, индекс Доу-Джонса) упал с пикового значения в 381 пункт, достигнутого 3 сентября 1929 года, до 41 пункта в июле 1932 года, то есть почти в десять раз! Экономика тоже упала очень сильно, но все же меньше. Промышленное производство потеряло 47%, ВВП в реальном выражении – 30%, доходы населения, налоги, прибыли, цены и международная торговля сократились на 50-75%. Строительство застопорилось вовсе. Цены на сельхозпродукцию стали ниже на 60%.

В 1933 году к власти приходит демократ Рузвельт. Он сменяет крайне непопулярного республиканца Гувера, сторонника невмешательства в экономику, политику которого считают причиной того, что кризис стал затяжным. Рузвельт придерживается прямо противоположного плана. Он начинает регулировать зарплаты, вводит социальное страхование, приказывает организовать общественные работы, в основном по созданию инфраструктуры. Они, по задумке, должны дать толчок развитию других отраслей экономики через так называемый мультипликатор: если строить дорогу, то возникнет спрос на асфальт, он породит спрос на битум и песок… Рабочие на зарплату купят еду, сходят в парикмахерскую и кино, парикмахер купит еду и одежду… Современные экономисты к мерам Рузвельта по стимулированию экономики относятся неоднозначно. Некоторые полагают, что активное вмешательство государства только удлинило стагнацию.

На пике кризиса безработица достигает 20–25%, а общее количество безработных – 10 млн. Напомню, что в стране проживает 120 млн человек, из них экономически активное население составляют 40 млн.{Его так мало, потому что женщины экономически активными не считаются, общественное мнение (и государственная статистика!) видит в них лишь домохозяек. Если бы безработица среди тех женщин, которые хотели работать, учитывалась, то цифры были бы больше.}

Особенно бедственное положение у фермеров. Как упоминалось выше, цены на сельхозпродукцию падают, а с ними и доходы фермеров. Падение цен экономисты объясняют несколькими причинами. Утверждают, что во время Первой мировой, когда США экспортировали львиную доля производства зерна и мяса, чтобы помочь союзникам, структура потребления внутри страны сместилась в сторону фруктов и овощей. Когда же война завершилась, предложение на внутренний рынок вернулось, причем фермеры стали производить даже больше, а вот спрос – нет. «Сухой закон», введенный еще в 1920 году, резко сократил спрос на зерно. Повлияла и международная конкуренция, поскольку запретительных тарифов на импорт сельхозпродукции не существовало. Все эти факторы сложились еще до Великой депрессии, ну а кризис довершил дело.

С 1933 года администрация Рузвельта даже стала принимать меры по поддержанию цен на сельхозпродукцию, в частности, хлопководам платили за уничтожение урожая, а свиноводам – за сокращение поголовья молодых поросят. Хлопок и будущее мясо уничтожались, в то время как многим было нечего одеть и нечего есть.

Против фермеров играет, как ни странно, и технический прогресс. С появлением трактора собственнику нет нужды делить крупный участок на лоты и сдавать в аренду нескольким фермерским семьям – один тракторист запашет все за раз.

У многих участки взяты в аренду, а те, что остались в собственности, – заложены банкам. Кредиторы вынуждают продавать заложенную у них землю в погашение просроченных платежей. Должники выкручиваются как могут. В одних местах угрожают юристам, ведущим аукцион по продаже, в других в складчину выкупают продаваемые с аукциона участки и бесплатно возвращают их прежнему владельцу. Но таких счастливчиков меньшинство.

Массовой становится миграция разорившихся фермеров в Калифорнию, где лучше климат и более активный, как они надеются, рынок труда. В 1931 году границу штата пересекают 800 тыс. автомобилей. Что означает эта статистика, мне не до конца понятно. В романе Джона Стейнбека «Гроздья гнева», где описывается переезд в Калифорнию в поисках птицы счастья фермерской семьи из Оклахомы, изгнанной индустриализацией со своей земли, в грузовике едут аж 13 человек – и в кабине, и внутри кузова, и на крыше. Когда машина ломается, их на буксир берет легковушка: «Пятеро ехали в машине, а семеро в прицепе, и собака тоже в прицепе»{Произведение цитируется по: [Стейнбек 1989].}. Их обгоняет «рыдван с отпиленным верхом. Набит посудой, матрацами, ребятишками, курами».

Общая картина такая: «На дороге двести пятьдесят тысяч человек. Пятьдесят тысяч старых машин – израненных, с клубами пара над радиатором. Развалины, брошенные хозяевами. А что случилось с ними? Что случилось с людьми, которые ехали вот в этой машине?» За бензин отдают последнее. Владелец заправки жалуется: «Хотите, покажу, сколько у меня накопилось всякого хлама? Все выменял на бензин и на масло. Кровати, детские коляски, кастрюли, сковороды. Одно семейство дало куклу за галлон бензина. <…> Один за галлон бензина башмаки с себя снимал».

К тому же самые бедные едут железной дорогой. Сколько их – не сосчитать. Существует отрывочная статистика: например, известно, что всего за один месяц 1932 года одних только «зайцев» было поймано 80 тыс. [Rauchway 2008].

Типичные приметы времени находим, как уже упоминалось, у Стейнбека, а еще у Эрскина Колдуэлла и Хораса Маккоя. Произведения двух последних стали широко известны благодаря экранизациям, а сами книги прошли почти не замеченными. «Табачная дорога» Колдуэлла была опубликована в 1932 году, а экранизирована в 1941-м режиссером Джоном Фордом. Повесть «Загнанных лошадей пристреливают, не правда ли?» Маккоя увидела свет в 1935 году, а фильм по ней был снят в 1969-м очень известным режиссером Сидни Поллаком, в главной роли снялась Джейн Фонда.

Если уж речь зашла о фильмах, то можно вспомнить и «Похитителей велосипедов» Витторио де Сики, одного из лидеров итальянской «новой волны» в кино. Фильм о совсем других городах и временах – действие в нем происходит в послевоенном Риме, но атмосфера абсолютно та же. Нищета, безработица. При этом вещи дороги настолько, что застиранное постельное белье можно заложить в ломбард, и его спокойно принимают. Но вернемся к самой Великой депрессии.

Сюжет «Загнанных лошадей пристреливают, не правда ли?» такой: множество танцевальных пар участвуют в изнуряющем многодневном танцевальном марафоне только ради того, чтобы получить контракт на выступление и прокормить семью, причем для некоторых участие в этом соревновании заканчивается смертью – сердце не выдерживает. Большинство пар понимают, что не выиграют. Они регистрируются на марафон из-за бесплатного ночлега и кормежки: «гарантировано трехразовое питание – три главных блюда и четыре легкие закуски. Некоторые за время состязаний даже прибавляют в весе»{Произведение цитируется по: [Маккой 2006].}. Среди участников есть даже беременные: «круглый живот Руби сильно выдавался вперед. Казалось, что под свитер она затолкала подушку». Руби на пятом месяце, она как раз рассчитывает выиграть, если не родит раньше.

Организаторы оказываются хитрее участников. Зрителей мало, а пары слишком медленно сходят с арены – их корми да корми. Тогда устроители придумывают дерби-марафон в конце дня. Дерби – это престижные лошадиные скачки, отсюда и выражение «загнанные лошади» в названии книги. По условиям дерби пара, пришедшая последней, выбывает. Это придает остроту и динамизм зрелищу, собирает публику и сокращает затраты организаторов. На это участники не подписывались, но у них нет выхода, и никто не протестует.

Помимо главного приза, можно подзаработать еще кое-какие крошки. Иногда зрители бросают на пол серебряные монеты:

– Пусть прольется серебряный дождь! Погуще, погуще.

О площадку звякнули еще несколько монет. Марио и Джеки их собрали…

– Сколько? – спросила Глория.

– Семьдесят пять центов, – ответила Джеки.

Изредка находятся спонсоры, которые могут выдать одежду с фирменными логотипами и обувь, ведь своя быстро изнашивается. Одна пара согласилась подзаработать на фиктивной свадьбе, устраиваемой для развлечения зрителей. Победитель дерби каждого дня может получить случайный «приз зрительских симпатий», если найдутся желающие выступить спонсорами. В один день десятидолларовую банкноту пожертвовала «очаровательная звезда киноэкрана мисс Руби Килер». Но главный приз – тысяча долларов… не достается никому. Зрители устраивают в баре перестрелку, есть раненые и погибшие, шоу закрывает полиция. К этому моменту осталось 40 пар, они делят между собой призовую тысячу, и еще столько же организаторы накидывают «от себя». Получается по 50 долларов на пару или по 25 на человека. Для сравнения: килограмм хорошего мяса стоит примерно 70–80 центов{Это из Стейнбека, там фермеры из Оклахомы – заядлые мясоеды – все время пытаются купить мяса и обсуждают цены на разные части туши.}.

Главная героиня – Глория – со своим партнером выходит на пляж в калифорнийском местечке Малибу, где проводилось шоу и где «живут все кинозвезды».

– Что ты теперь будешь делать? – спрашивает она своего партнера.

– <…> Наверное, нужно завтра зайти к Максвеллу. Может быть, он чем-нибудь поможет. <…>

– Счастье всегда нас ждет только завтра…

Глория просит партнера застрелить ее, чтобы «больше не мучиться», тот помогает из милосердия и оказывается в тюрьме за убийство. Так заканчивается книга, и это закономерный конец. Но Голливуд не удержался-таки от хэппи-энда в фильме. Там марафон благополучно завершается, победительницей становится, конечно же, Глория – героиня Джейн Фонды. Ее ждут не только деньги, но и шанс получить роль в кино.

Полной безысходностью заканчивается и «Табачная дорога» Колдуэлла. Сам автор происходит из семьи «бедных белых» с плантаторского юга США, точнее – из штата Джорджия, он сын пресвитерианского священника. Колдуэлл описывает жизнь своей социальной прослойки – мытарства именно белых «плантаторов». Это усиливает впечатление от книги, ибо если бы бедствующими героями были негры, то мало кто удивился бы: списали бы на притеснения. Здесь же в положении на грани жизни и смерти оказываются сами «угнетатели».

В центре повествования семья Лестеров: глава семьи Джитер, его жена Анна, старая бабка и младшие дети – сын Дьюд и дочь Элли-Мэй. Всего детей было семнадцать, пятеро умерло, а десять выросли и ушли из дому. Семья бедствует, как и другие жители их поселения, где все специализируются на выращивании хлопка. Экономическая история семьи вкратце такова. Когда умер отец Джитера, к последнему перешли остатки земель Лестеров.

Первое, что произошло, – это был отказ в праве выкупа вследствие просрочки закладной. Чтобы удовлетворить кредиторов, срублен был весь лес и еще один большой кусок земли был продан. Два года спустя Джитер оказался запутавшимся в долгах настолько, что после оплаты исков у него не осталось ни единого акра собственной земли, ни дома. Человек, который купил ферму с государственных торгов, был капитан Джон Хармон. Капитан Джон разрешил Джитеру и его семейству жить в одном из домов и работать на него издольщиком. Это было за десять лет до мировой войны. Начиная с этого времени, Джитер из года в год погружался во все более горькую нужду. Высшей точки достигла она, когда капитан Джон продал мулов и остальной скот и выехал в Аугусту (ближайший городок. – Е.Ч.). Тогда-то и лишился Джитер своей доли в две трети с годовой работы, и навсегда закрылся для него кредит на табак, съестные и другие необходимые припасы в лавках в Фуллере (соседний поселок. – Е.Ч.){Произведение цитируется по: [Колдуэлл 1939].}.

Каждый год в начале февраля Джитер «начинал хлопотать о полевой работе и пытался добиться в кредит у фуллерских торговцев семян хлопка и гуано{Естественное удобрение из помета морских птиц и летучих мышей.}. Его просьбы дать ему в кредит хотя бы на десять центов встречали везде отказ. Тем не менее он каждую весну опаливал то тут, то там поле на ферме и освобождал землю к пахоте на случай, если кто-нибудь одолжит ему мула или даст немного хлопковых семян и гуано. Так оно шло все последние шесть или семь лет».

В этот год Джитер не смог найти никакой работы. «Ближе, чем за двадцать миль не было фермеров, которые держали бы работников, потому что все они были в положении Джитера, некоторые даже в худшем». Но он не оставляет надежды засеять поле. Только вот где взять денег? Получить ссуду в банке в Аугусте он пробовал три или четыре раза, но неудачно:

...его первым долгом спрашивали, кто подпишет его обязательство и какой он может дать залог. На этом все дело и проваливалось каждый раз. Никто не хотел подписать его обязательство, и ему нечего было дать в залог. В банке ему сказали, чтобы он попытался обратиться в кредитное общество.

Но в кредитных обществах были такие бессовестные люди, каких он нигде не встречал. Однажды он получил ссуду в двести долларов в одном таком обществе и поклялся, что последний раз связывает себя подобным договором. Начать с того, что они стали наведываться к нему по два, по три раза в неделю; кто-то из конторы общества приходил на ферму и вздумал учить его, как сажать хлопок и сколько гуано класть на акр. Каждое первое число месяца являлись, чтобы взять с него проценты за ссуду. Он ни разу не мог их заплатить и проценты причислялись к основной сумме, и с него взимались проценты со всего вместе.

Когда Джитер продал свой хлопок, то ему досталось только семь долларов, которые тут же превратились в минус три. Считали так.

Сумма долга возрастала ежемесячно на три процента, но к концу десяти месяцев ему в счет было поставлено тридцать процентов, а сверх этого еще тридцать за невыплату основных. Затем в залог того, что ссуда обеспечена полностью, Джитеру пришлось заплатить пятьдесят долларов. Он никак не мог понять, почему он их должен платить, а общество не потрудилось объяснить ему этого. Когда он спросил, что именно должны покрыть эти пятьдесят долларов, ему было сказано, что это просто плата за выдачу ссуды. Когда был произведен окончательный расчет, Джитер подсчитал, что он выплатил более трехсот долларов, а на его долю приходится семь. <…> Но даже тогда он остался в долгу, потому что должен был отдать десять долларов за пользование мулом, который обрабатывал хлопок. С помощью Ады и Лова он вычислил (в романе почти все безграмотные или полуграмотные. – Е.Ч.), что фактически потерял три доллара. Человек, который дал ему в долг мула, настаивал на том, чтобы ему было уплачено, и Джитер отдал ему семь долларов и до сих пор старался добыть последние три, чтобы заплатить остальное.

«Сегодня в доме опять было очень мало еды. Ада сварила в котелке какой-то соленый суп из кусков кожи от шпика да испекла кукурузный хлеб, – вот и все, что было, когда они сели за стол. Но даже и этого на всех не хватило, и старую бабушку выставили из кухни, когда она сунулась было в дверь». Бабушку не допускают и к остаткам табака. Ее банка вот уже неделю пуста, а полная где-то спрятана. «Бабушка только тогда и имела табак, если случайно находила где-нибудь спрятанную банку и брала себе немного, пока никто не видел. Джитер несколько раз давал ей за это пинка…».

Между тем сосед – родной зять Лов – добыл где-то мешок репы. Сын выговаривает отцу, главе семьи Джитеру: «Почему ты не пойдешь и не украдешь мешок репы? Ни на что другое ты не годен». Но Джитер считает, что причина бедности семьи – не в его лени:

Это не моя вина, что капитан Джон перестал нам давать продукты и табак... Я всю мою жизнь работал на капитана Джона. Я за четверых негров работал на его полях; и вдруг, ни с того ни с сего, заходит он сюда как-то утром, и говорит, что не может больше позволить мне забирать продукты и табак из лавки. После этого продает он всех мулов и отправляется на житье в Аугусту. Мне никак не заработать денег, потому что здесь никому не нужны работники. Издольщиком тоже никто не берет. Работы никакой не достать. А своего урожая даже и собрать нельзя, – мула у меня нет, а кроме того, не у кого попросить взаймы хлопковых семян и гуано. Только и перепадает табака и продуктов, если удастся свезти дрова в Аугусту.

Джитер решается-таки на кражу репы, и сцена охоты за репой дорогого стоит. Семейка пробирается во двор, задача стащить мешок ложится на главу семьи, Ада и бабушка помогают Джитеру «двумя большими тяжелыми палками», Элли-Мэй удерживает Лова. Джитер хватает мешок и бросается через табачную дорогу{Кстати, вот почему дорога табачная: семьдесят пять лет назад «по ней катили табачные бочонки и громадные бочки, в которые укладывался лист после того, как он был высушен и выдержан в глинобитных сушильнях; тысячи таких бочек катились по вершине кряжа, соединявшей цепь холмов, и они проложили гладкую, твердую дорогу протяженностью 15 миль».} к лесу позади хлопкового поля. Дьюд пытается найти папеньку, «прежде чем будет съедена вся репа». И находит. Джитер отсыпает ему пять штук маленьких. Сынуля выпрашивает еще, но Джитер бьет его локтями, чтобы тот не лез в карманы, где репа припрятана. Когда Джитер приходит домой, Ада и Элли-Мэй набрасываются на карманы его штанов, «с отчаянной поспешностью извлекая оставшуюся репу».

Джитер швыряет три самые маленькие на крыльцо бабушке, которая падает на колени, прижимает их к своему голодному животу, а потом принимается жевать беззубым ртом. В другом месте находим «объяснение» поведения Джитера: «Джитер сердился на нее за то, что она так зажилась, он не желал ее кормить и всячески старался не подпускать к пище». Но бабушка не промах: «Однако она научилась находить какие-то свои особые средства для поддержания сил. <…> Иногда она варила листья и корешки, другой раз ела дикие травы и цветы на полях». Чем не наш голодомор?

Репой голод утолен лишь на полдня. Снова нечего есть. Глава семьи Джитер решает повезти в соседний городишко дрова. Он смог бы выручить 50–75 центов, максимум – доллар, а за вычетом расходов на бензин и масло – центов 25. Для этого нужно починить все шины старого автомобиля, но не на что. Тут вдруг подворачивается удача. Соседке Бесси после смерти бывшего мужа достается его страховка по случаю смерти – 800 долларов, а ей ужасно хочется иметь автомобиль.

Автомобиль, наконец, приобретен, и Бесси соглашается отвести Джитера и Дьюда в город, чтобы продать дрова. Тогда можно будет купить две-три банки табака и рисовой муки на неделю. В результате разучившийся водитель портит машину: во-первых, врезается в грузовик и мнет бок, во-вторых, забывает залить масло и портит двигатель. Дрова в первый день продать не удается, теплится надежда, что, может быть, удастся во второй. Решают заночевать в городе, в гостинице. Троица отправилась почти без денег, поэтому решают продать запасное колесо – за три доллара, «хорошеньких и новеньких». («Там, в Фуллере, все деньги… готовы были развалиться на кусочки, до того они были истрепаны. А здесь, в Аугусте... добротные»). Кампания явно ценит новые купюры выше старых. Покупают еды – «большой мешок содовых бисквитов и два фунта желтого сыра», по пятьдесят центов за человека платят на гостиницу. Три доллара – как корова языком слизала.

Дрова не удается продать и на следующий день. Раньше всегда покупали, а теперь – нет. Депрессия! Возвращаются унылые. На подъезде к Фуллеру дубняк решают сжечь, иначе соседи засмеют. А он еще и плохо горит – это дубняк! Итак потери от этой затеи: новая машина разбита, запаска продана задарма и деньги потрачены, несколько дней работы по заготовке дубняка псу под хвост. По-прежнему нечего есть, и денег нет совсем.

Последняя надежда на одного из сыновей, Тома, по слухам, разбогатевшего на подрядах на производство шпал. У него, говорят, 100 мулов. Но Том непреклонен: если родителям нечего есть, то пусть отправляются «в дом призрения бедных».

Время весенней пахоты миновало, а поле так и не засеяно.

Вплоть до этого года он [Джитер] жил в надежде, что в последнюю минуту что-то случится и он получит мула и кредит, но теперь ему казалось, что надеяться уже бесполезно. …Теперь его вера в Бога и землю пошатнулась настолько, что дальнейшие неудачи легко могли сломить его дух… Он по-прежнему недоумевал, почему у него нет ничего и никогда ничего не будет, и этого не знал никто и никто не мог объяснить. Это была неразрешимая загадка его жизни.

Дождя не было давно. Ночью к дому Джитера подступает лесной пожар. Когда ложились спать, его видели, но он шел в другую сторону. А за ночь ветер резко переменился и погнал огонь к дому. Джитер и Ада сгорают в огне, даже не проснувшись. Последнее желание Джитера исполнилось. Ведь он мечтал, чтобы когда он умрет, его труп не сожрали голодные крысы, пока он будет лежать в открытом гробу…

Лучшей книгой о Великой депрессии является – безоговорочно! – роман «Гроздья гнева» Джона Стейнбека, хотя чисто формально он привязан к чуть более позднему времени: написан в 1939 году, а действие происходит в 1937-м. Кстати, «Гроздья гнева» тоже были экранизированы, и тем же самым режиссером, который снял фильм по «Табачной дороге», но здесь история совсем другая. Роман и проповедуемые в нем идеи – а автор явно сочувствовал «красным» – стал популярен еще до экранизации, причем настолько, что вызвал бурю эмоций в стране. От гонений автора спасло лишь заступничество жены президента Рузвельта Элеоноры. Она прочитала книгу и публично заявила, что та ей понравилась. Затем и муж, то есть действующий президент, выступил с призывом исправить ситуацию, описываемую в романе. Какую – увидим чуть ниже.

Фильм по мотивам книги был выпущен уже в 1940 году. Его создатели были раздражены коммунистическим уклоном книги. Они послали собственных корреспондентов в Оклахому и Калифорнию, чтобы перепроверить положение дел на месте. Экранизация как будто бы сделана специально, чтобы смягчить обличительную силу книги. Недаром Голливуд находится в Калифорнии! В фильме сцены того, как сгоняют фермеров с их земель в Оклахоме, были сняты в соответствии с текстом, может быть, страдания фермеров были даже преувеличены, а вот ужасы жизни гастарбайтеров в Калифорнии серьезно смягчены. Эпизоды о жизни на фруктовых плантациях солнечного штата были выдержаны в духе сталинского соцреализма – счастливые и довольные «поселяне и поселянки» пышут счастьем и здоровьем, живут в комфортабельных лагерях, где созданы все условия «для труда и отдыха». Фильм прошел по стране с оглушительным успехом и сгладил шокирующее впечатление от книги. После успеха фильма лавры посыпались и на голову Стейнбека: уже в 1941 году он получил Пулитцеровскую премию, а в 1962 году стал Нобелевским лауреатом, и именно за «Гроздья гнева».

Что бы ни пропагандировал фильм, в книге дело было вот как. Если у Колдуэлла в «Табачной дороге», где действие происходит, может быть, лет на пять раньше, чем в «Гроздьях гнева», поля пока обрабатываются без техники – на мулах, то у Стейнбека разорение мелких фермеров довершает появление трактора. Кроме того, массовые банкротства оклахомских фермеров-хлопководов вызваны и серьезнейшей засухой, поразившей средний запад США в тот год. Сразу оговорюсь, что картины разорения из Стейнбека приводить почти не буду, хотя они очень живописны (ужасное слово для сцен смерти от голода), так как вы уже видели примерно такие же в «Табачной дороге». Недаром считается, что Стейнбек вышел из Колдуэлла.

Герои Стейнбека мечтают о войне, и побыстрее – разумеется, не на родине: «А вoйны? Разве сейчас угадаешь, какие будут цены на хлопок? Ведь из него делают взрывчатые вещества. И обмундирование. Будут войны – и цены на хлопок подскочат. Может, в следующем же году». Но очень скоро все эти резоны становятся неактуальны. Крестьян с арендованной ими земли, где они поголовно выращивают хлопок, сгоняют.

Агенты собственника земли, выселяющие крестьян, объясняют, почему это происходит:

…агенты выкладывали все начистоту. Аренда больше не оправдывает себя. Один тракторист может заменить двенадцать – четырнадцать фермерских семей. Плати ему жалованье и забирай себе весь урожай. Нам приходится так делать. Мы идем на это неохотно. <…> Вы же загубите землю хлопком. Мы это знаем. Мы снимем несколько урожаев, пока земля еще не погибла. Потом мы продадим ее. В восточных штатах найдется немало людей, которые захотят купить здесь участок.

Дома приказано сравнивать с землей – ведь они стоят на участках, которые живущим там не принадлежат. Тракторист бахвалится: «Если арендатор еще не выехал, у меня на этот счет особое распоряжение… Мало ли что случается… подъехал к дому слишком близко, задел его трактором самую малость… Получу за это лишние два-три доллара». Тракторист, который выполняет эту грязную работу, зарабатывает неплохо. «Три доллара в день, и работа постоянная». Это 66 долларов при 22-дневной рабочей неделе, то есть около 1300 долларов в месяц в сегодняшнем выражении. Плюс прибавка за «снос» домов. На жалость тракториста рассчитывать не приходится. Колодец уже запахали. Поначалу людей охватывает гнев: «Мой дед первый пришел на эту землю, он воевал с индейцами...».

Чтобы согнать людей с насиженных мест менее болезненно – а поначалу некоторые собирались от трактористов отстреливаться – агенты пропагандируют идею переезда в Калифорнию: «А почему бы вам не податься в Калифорнию? Там всегда есть работа, там не бывает холодов. Да в Калифорнии стоит только протянуть руку – и рви апельсины. Там урожаи собирают круглый год. Почему бы вам не переселиться туда?»

Мечта о сладкой жизни в Калифорнии «овладевает массами». Старый чудаковатый дед размечтался: «Вот подождите, приеду в Калифорнию, буду там есть апельсины. И виноград. Никогда винограду всласть не ел. Сорву с куста целую кисть, вопьюсь в нее, только сок брызнет». Через некоторое время: «А виноград там растет прямо у дороги! Знаете, что я сделаю? Нарву полный таз и плюхнусь туда прямо задом, да еще поерзаю, пусть штаны соком пропитаются». И снова: «Вот приедем в Калифорнию, я там с виноградом не расстанусь, так и буду ходить с кистью: чуть что – и в рот». Грезит наяву и мать:

Может, в Калифорнии будет хорошо. Холодов там нет. Повсюду фрукты. Люди живут привольно, в беленьких домиках, среди апельсиновых деревьев. Может, и мы, – конечно, если всем найдется работа, если у всех будет заработок, – может, и мы устроимся жить в белом домике. Малыши будут рвать апельсины прямо с дерева.

Отец сыну тоже напевает сладкие песни:

Здесь нам трудно жилось. Там все будет по-другому – работы вдоволь, места красивые, везде зелень, дома беленькие, куда ни глянь – апельсиновые деревья.

– Что же, там апельсины везде растут?

– Ну, может, и не везде, а все-таки их много.

Вы только подумайте! Фрукты будем собирать в тени, под деревьями, нет-нет и съешь что-нибудь повкуснее. Да там столько этого добра, что хоть объедайся, никто тебе ничего не скажет. А если будут хорошо платить, может, купим небольшой участок, сами станем хозяевами, а подрабатывать – на стороне.

Только что вернувший из тюрьмы Том, сын-внук, знал одного из Калифорнии, а тот рассказывал, что там «сейчас очень много народу собралось, все ищут работу. Сборщики фруктов живут в лагерях, в грязище, с едой плохо. Платят мало, работу найти трудно». Но ему не верят. Распродают имущество за гроши – со скупщиками, приехавшими специально, чтобы поживиться на отъезде фермеров, не поспоришь, они тут же понижают цену. Режут двух свиней, солят мясо и отправляются в путь на старом грузовике.

По дороге реальное положение дел начинает понемногу проясняться, но герои опять не верят. Владелец заправки пытается разуверить: «В Калифорнии хорошо платят? Враки! Оттуда бегут – я сам таких видел!» Действительно, начинают попадаться и те, кто едет оттуда. Один объясняет, что оранжевым рекламным листкам верить нельзя:

А ты сначала повидай человека, который выпускает такие листки. Повидай его или того, кого он там поставил распоряжаться всеми делами. Поживи в палатке у дороги, где по соседству будет еще семей пятьдесят таких же, как твоя. Этот человек заглянет к тебе, посмотрит, осталась ли у вас еда. Если увидит, что пусто, тогда спросит: “Хочешь получить работу?” Ты скажешь: “Конечно, хочу, мистер. Спасибо вам”. А он скажет: “Ладно, я тебя возьму”. Ты спросишь: “Когда выходить?” Он тебе все объяснит: и куда прийти, и к какому часу – и уйдет. Ему, может, нужно всего двести рабочих, а он поговорит с пятьюстами, а эти еще другим расскажут. Вот ты приходишь туда, а там дожидается тысяча человек. Тогда он объявит: “Плачу двадцать центов в час”. Половина, может, уйдет. А те, кто останется, они уж так наголодались, что и за корку хлеба готовы работать. У этого агента контракт на сбор персиков или, скажем, на сбор хлопка. Теперь понимаешь, в чем дело? Чем больше набежит народу да чем они голоднее, тем меньше он будет платить. А когда ему попадаются многосемейные, с малыми ребятами… э-э, да ладно!

Так оно все и происходит, только еще хуже. Вид действительно очень красив. Но пейзажем сыт не будешь:

Виноградники, фруктовые сады, широкая ровная долина – зеленая, прекрасная. Деревья, посаженные рядами, фермерские домики. <…> Городки вдали, поселки среди фруктовых садов и утреннее солнце, заливающее золотом долину. <…> Персиковые деревья, ореховые рощи и пятна темной зелени апельсинов. И красные крыши среди деревьев. <...> Стоят апельсиновые деревья – целая роща, а в ней похаживает человек с ружьем. Если ты тронешь хоть один апельсин, он тебя пристрелит, – такое ему дано право.

В романе переплетаются сюжетные главы и «интерлюдии», где автор выражает свои политические и социальные взгляды, которые, в общем, ясны и без этого, ведь понятно, какое гражданское мужество нужно иметь, чтобы написать такой роман. Здесь я хочу привести, в купированном виде, только один кусок – о взаимоотношениях местных и гастарбайтеров, уж больно он мне кое-что напоминает.

А потом на Запад потянулся разоренный люд – из Канзаса, Оклахомы, Техаса, Нью-Мексико, из Невады и Арканзаса. Потянулись семьями, кланами, согнанные с мест пылью, трактором. Ехали в набитых битком машинах, целыми караванами – бездомные, голодные. Двадцать тысяч, и пятьдесят тысяч, и сто тысяч, и двести тысяч. Они двигались потоком через горы, голодные, беспокойные – беспокойные, как муравьи: спешили скорее дорваться до работы поднимать, носить тяжести, полоть, собирать, резать, – все что угодно, любое ярмо, лишь бы заработать на хлеб. Дети голодают. Нам негде жить. Бежали, как муравьи, спешили дорваться до работы, до хлеба, а больше всего – до земли.

Мы не какие-нибудь чужаки. У нас уже семь поколений родилось и выросло в Америке, а если копнуть поглубже, так там ирландцы, шотландцы, немцы, англичане. Один наш предок сражался за революцию, а сколько участвовало в гражданской войне – и с той, и с другой стороны. Мы американцы.

Они были голодные, злые. Они надеялись найти здесь дом, а нашли только ненависть. Хозяева ненавидели их, ибо хозяева знали, что оки (уничижительное прозвище жителей Оклахомы в Калифорнии. – Е.Ч.) народ крепкий, а они сами слабосильные, что оки изголодались, а они сами сыты по горло, и, может быть, хозяева слышали еще от своих прадедов, как легко захватить землю у слабосильного человека, если ты сам голоден, зол и у тебя оружие в руках. Хозяева ненавидели их. А в городах этих оки ненавидели лавочники, ибо они знали, что оки народ безденежный. <…> Горожане, мелкие банкиры ненавидели оки, потому что на них не наживешься. У этих оки ничего нет. Рабочие на фермах тоже ненавидели оки, потому что голодный человек должен работать, а если он должен работать, не может не работать, значит, наниматель автоматически снижает плату, и тогда на более высокую уже никто не сможет рассчитывать.

И разоренные фермеры, кочевники, нескончаемым потоком тянулись в Калифорнию – двести пятьдесят тысяч, триста тысяч. Там, позади, новые тракторы распахивали землю и сгоняли с нее арендаторов. И новые волны выплескивались на дороги, новые волны разоренного, бездомного люда, ожесточившегося и опасного в своей ожесточенности.

Калифорнийцы много чего требовали от жизни – накопления капитала, успеха в обществе, удовольствий, роскоши, надежного помещения денег; а новые варвары требовали от нее только две вещи – землю и хлеб; и для них эти две вещи сливались в одну. <…>

Бездомный, голодный человек ехал по дороге – рядом с ним его жена, на заднем сиденье исхудалые дети – и смотрел на невозделанные поля, которые могли бы дать не прибыли, а пищу. <…> И когда такой человек проезжал по дороге, поля для него были соблазном, и он отдал бы все, чтобы засеять их… Соблазн всегда стоял перед глазами. Поля искушали его, и оросительные канавы с чистой проточной водой – это тоже было искушение. <…>

Ветошный поселок – скопление рухляди – обычно возникал у воды. Вместо домов здесь были палатки, шалаши, лачуги из картонных коробок. Человек ввозил семью в этот поселок и становился гражданином Гувервиля, – они все назывались гувервилями. Человек разбивал палатку как можно ближе к воде; а если палатки у него не было, он шел на городскую свалку, приносил оттуда гофрированный картон и строил из него жилье. А когда лил дождь, это жилье размокало и его уносило водой. Человек обосновывался в Гувервиле и рыскал по окрестностям в поисках работы, и те немногие деньги, которые у него оставались, уходили на бензин для разъездов. По вечерам мужчины сходились и вели беседы. Сидя на корточках, они говорили о земле, которую видели вдоль дорог.

Вон там, дальше на запад, тридцать тысяч акров. Лежит себе незасеянная. Эх! Что бы я сделал с такой землей – с какими-нибудь пятью акрами такой земли. Да у меня было бы все что хочешь.

А ты заметил? На фермах ни овощей не сажают, ни свиней не держат, ни кур. У них всегда что-нибудь одно – хлопок, или, скажем, персики, или салат. А в другом месте – одни куры. Все остальное покупают, а ведь могли бы тут же, у себя на огороде, вырастить.

Эх! Мне бы парочку свиней!

Попусту заришься. Это все не твое и твоим никогда не будет.

Что же дальше? Разве так можно растить детей?

В лагерях шепотом передавали друг другу вести. В Шефтере будет работа. И машины грузились среди ночи, на дороге не протолкнешься – погоня за работой, как “золотая лихорадка”. В Шефтер съезжались толпы народа, ровно в пять раз больше, чем требовалось. Погоня за работой, как “золотая лихорадка”. Они уезжали ночью, тайком, обуреваемые жаждой дорваться до работы.

А вдоль дороги – соблазны – поля, которые могут дать хлеб.

Тут на все свой хозяин. Это не наше.

Может, все-таки удастся получить хоть небольшой участок? Ну хоть самый маленький. Вон тот клочок. Там сейчас один бурьян. Эх! Я бы с этого клочка столько картофеля снял – хватило бы на всю семью.

Это все не наше. Бурьян? Пусть растет бурьян.

Время от времени кто-нибудь, не удержавшись, выбирал украдкой местечко и расчищал его, пытаясь по-воровски отнять у земли немного от ее богатств. Потайные огороды, прячущиеся среди зарослей бурьяна. Пакетик морковных семян и щепотка брюквенных. Сажали картофельные очистки, по вечерам тайком пробирались туда мотыжить краденую землю.

Оставь бурьян по краям – тогда никто не увидит, что мы тут делаем. И в середине тоже оставь, вон там, где повыше.

По вечерам тайком работали на огороде, носили воду в ржавой жестянке.

И в один прекрасный день – шериф: ты что здесь копаешься?

Я ничего плохого не делаю.

Я за тобой давно послеживаю. Разве это твоя земля? Ты хозяйничаешь на чужой земле.

Она не вспахана, я ничего плохого здесь не делаю.

Чтоб вас черт побрал, переселенцев. Вы скоро хозяевами себя здесь почувствуете. Смотри, спохватишься, да будет поздно! Подумаешь, хозяин нашелся. Проваливай отсюда.

И бледно-зеленые побеги моркови сбиты ногой, ботва брюквы затоптана. И бурьян снова захватывал свои прежние владения. Но шерифу нельзя было отказать в правоте. Урожай – это уже собственность. Земля вскопана, морковь съедена – да, человек, пожалуй, станет драться за землю, которая дала ему пропитание. Гнать его отсюда! А то возомнит себя хозяином. Пожалуй, пойдет на смерть, отстаивая этот клочок земли среди бурьяна.

Видал, какая у него была физиономия, когда мы топтали брюкву? Того и гляди убьет.

Таких надо приструнить как следует, не то все заберут в свои руки.

Пришлые. Чужаки.

Говорят они, правда, по-нашему, но это совсем другой народ. Посмотри, как они живут.

Разве из наших кто-нибудь стал бы так жить? Да никогда!

По вечерам присаживались на корточки, разговаривали. И чей-то взволнованный голос: а что в самом деле? Давайте соберемся человек двадцать, захватим себе участок. Оружие есть. Захватим и скажем: “Попробуйте прогоните!” Что в самом деле?

Перестреляют всех, как крыс.

А что, по-твоему, лучше, умереть или так жить? Лежать под землей или ютиться в шалаше из дерюги? Что лучше для твоих детей, умереть сейчас или через два года, от недоедания, как это называют доктора? Знаешь, что мы едим всю эту неделю? Крапивный отвар и лепешки. А откуда у нас мука на лепешки, знаешь? Смели с пола в товарном вагоне.

Разговоры в лагерях, а шерифские понятые – толстозадые, с револьверами на жирных бедрах – расхаживают между лачугами: этот народ надо держать в страхе. Их надо приструнить как следует, не то они черт-те что здесь натворят. Это народ опасный, все равно как негры на Юге. Им только дай объединиться, и тогда ничем не остановишь.

Формат моей книги не позволяет мне цитировать дальше…

Семья распадается, люди разбредаются кто куда. Бабка с дедом умирают еще по дороге. Один попутчик, бывший проповедник, который становится агитатором, получает пулю в лоб. Том – тот, что вернулся из заключения, ставший свидетелем убийства, вынужден скрываться, иначе его убьют или посадят. Жених дочери сбегает от нее, беременной. Она разрешается мертвым ребенком. Книга заканчивается на том, что наступает зима, все урожаи собраны, временной работы ждать до следующей весны, барак размыло дождями, машину залило, и она не заводится, да и бензина нет, деньги и продукты вышли. Это какой-то «Дневник Анны Франк», а ведь не война. И даже не разгар Великой депрессии! Как сказал, помыкавшись, Том, «этой страны вовсе нет. Она только на картинках».

Но, как говорится, кому суп жидок, а кому – бисер мелок. Совсем не так переносят тяготы Великой депрессии другие слои общества – привилегированные, в частности, разорившиеся брокеры. Об этом узнаем из романа Сомерсета Моэма «Острие бритвы», который мы цитировали в предыдущей главе. Как мы помним, дела у главных героев шли замечательно. Один, Эллиот, «откэшился» и купил дом на Ривьере. Другие застали крах биржи в бумагах. Мэтюрин и Грей обанкротились.

Мэтюрин поплатился не только за самоуверенность, но и за порядочность:

Генри Мэтюрин сперва не поверил, что биржевой крах – не шутка; он убедил себя, что это происки нью-йоркских биржевиков, задумавших околпачить провинциальных собратьев, и, стиснув зубы, стал пригоршнями швырять деньги, чтобы поддержать курс акций. Он осыпал проклятиями чикагских маклеров, которые дали этим нью-йоркским мерзавцам себя запугать. Он всегда кичился тем, что ни один из его мелких клиентов, будь то вдова, живущая на крошечное наследство, или офицер в отставке, не потерял ни цента, следуя его советам, и теперь, вместо того чтобы предоставить им нести убытки, восполнял эти убытки из собственного кармана. Он говорил, что готов обанкротиться, что новое состояние он всегда сумеет нажить, но, если маленькие люди, доверившиеся ему, потеряют все, что имели, он будет навеки опозорен. Он мнил себя великодушным, а был всего-навсего тщеславен. Его огромное состояние растаяло, и однажды ночью с ним случился сердечный приступ. Ему шел седьмой десяток, всю жизнь он и работал, и развлекался, не жалея сил, переедал и пил без меры; промучившись несколько часов, он умер от закупорки сердечной артерии.

В результате Грэю пришлось справляться с положением одному. «Он перед тем много спекулировал на стороне, без ведома отца, и свои личные дела запутал окончательно. Пробовал выпутаться, но безуспешно. Банки отказали ему в ссудах, более опытные биржевики твердили, что единственный выход для него – объявить себя неплатежеспособным». Грей не смог рассчитаться по своим обязательствам и был объявлен банкротом; заложенный дом ушел кредиторам; два отцовских дома были проданы за бесценок; жена Грея Изабелла вынуждена была продать свои драгоценности; у семьи осталась только усадьба в Новой Каролине, в свое время приобретенная на имя Изабеллы – и только потому, что на нее не нашлось покупателей.

Кризис достигает Ривьеры, где Эллиот поселился, лишь два года спустя: «На Ривьере кризис поначалу отразился слабо. Правда… кое-кто понес большие потери, многие виллы остались на зиму закрыты, для нескольких других искали покупателя. В отелях множество номеров пустовало, владельцы казино в Монте-Карло сетовали, что сезон выдался не из лучших. Но по-настоящему гром грянул лишь два года спустя». На побережье от Тулона до итальянской границы было выставлено 48 000 земельных участков разных размеров. «Акции казино резко упали. Крупные отели снизили цены в тщетной надежде привлечь публику. Из иностранцев остались только потомственные бедняки, которым дальше беднеть было некуда, а они денег не тратили… Владельцы магазинов рвали на себе волосы».

Между тем Эллиота депрессия не коснулась. Он «не сократил свой штат прислуги и, в отличие от многих, не уменьшил ей жалованья; как и раньше, для титулованных гостей у него находились отборные яства и вина. Он купил себе роскошный новый автомобиль – выписал его из Америки, заплатив большую пошлину. Он щедро жертвовал на организованное епископом бесплатное питание для семей безработных. Словом, он жил так, будто кризиса и не было, будто половина населения земного шара не ощущала его последствий».

То ли в шутку, то ли всерьез Эллиот рассказывает, что он не пострадал от кризиса благодаря пророчеству католической церкви. Сентябрь 1929 года он провел в Риме. «Ехал туда с неохотой, ведь в это время из Рима все разъезжаются, но, на мое счастье, чувство долга перевесило во мне жажду мирских развлечений. Друзья в Ватикане предупредили меня, что биржевой крах – дело ближайшего будущего, и советовали продать все мои американские бумаги. У католической церкви за плечами мудрость двадцати веков, так что я ни минуты не колебался». Эллиот телеграфировал Генри Мэтюрину, чтобы он продал ценные бумаги и купил золото. Мэтюрин поверить решению Эллиота не мог: «Генри в ответной телеграмме спросил, в своем ли я уме, и отказался действовать до подтверждения моих инструкций. Я тут же категорически предложил ему выполнить их и сообщить об исполнении».

И вот, наконец, картины бедствий семьи разорившегося брокера. Большие убытки понесла миссис Брэдли, которая не послушалась совета Эллиота продать бумаги, что уменьшило наследство Изабеллы, которой была завещана одна треть.

К счастью, нашелся покупатель на ферму в Марвине, которую Эллиот в письме назвал “поместьем нашей бедной Луизы”. <…>

Продажа чикагского дома миссис Брэдли тоже совершилась беспрепятственно. Городские власти уже давно намечали снести ряд особняков, один из которых принадлежал ей, и построить на их месте громадный квартирный дом; привести этот план в исполнение мешала только упорная решимость миссис Брэдли умереть там, где жила. Стоило ей испустить дух, как явились подрядчики с предложением, которое наследники и поспешили принять. Но и при этом доход у Изабеллы остался ничтожный.

Грэй же после краха пытался искать работу, «хотя бы место клерка у одного из маклеров, сумевших удержаться на поверхности, но в делах наступил застой, работники не требовались. Он просил старых знакомых пристроить его на любую, пусть самую скромную и низкооплачиваемую должность, но безуспешно». В результате семья уезжает в Южную Каролину. «Тамошняя земля, когда-то приносившая сто тысяч долларов в год как рисовая плантация, уже давно захирела, превратившись в болота и заросли, способные привлечь только утиной охотой, и покупать ее никто не желал. Там они и жили с тех пор, как Грэй разорился, и туда собирались вернуться и ждать, когда положение улучшится и Грэй сможет найти работу». На помощь приходит Эллиот, который не мог этого допустить. Вот что он рассказывает по этому поводу:

Они там живут как свиньи. Изабелла без горничной, у детей нет гувернантки, две чернокожие няньки, и больше никакой прислуги. Я предложил им мою парижскую квартиру – пусть поживут там, пока ситуация в этой фантастической стране не изменится. Прислугой я их обеспечу – кстати сказать, моя младшая кухарка отлично готовит, я ее оставлю в Париже, а себе с легкостью найду кого-нибудь на ее место. Счета буду оплачивать сам, чтобы свой небольшой доход Изабелла могла тратить на туалеты и на мелкие семейные удовольствия. <…> Продажа мебели и картин (весьма, кстати сказать, посредственных, и едва ли даже это подлинники) состоится через две недели, а пока что я перевез Изабеллу с семейством к себе в отель “Дрейк” – им, наверно, тяжело было бы оставаться в старом доме до последней минуты.

Повествователь, тоже живущий теперь во Франции, встречает наконец старых знакомых – Грея и Изабеллу – в Париже, в квартире своего друга Эллиота. У Изабеллы «худые щеки были чуть нарумянены, губы едва заметно подкрашены, пышные каштановые волосы по моде подстрижены и завиты. Я заметил, что на пальцах у нее нет ни одного кольца, и вспомнил, ведь Эллиот писал мне, что она продала все свои драгоценности». Вот какие страдания-то у светской девушки! Ни одного кольца на пальцах. Никакая депрессия, даже Великая, не всеохватна! На этой радостной ноте рассказ о ней и закончим.